Культура и человек в зеркале семиотико-средового подхода

Розин Вадим Маркович доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр.1, каб. 310 Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Другие публикации этого автора

Культурологические исследования автор начинал, рассматривая культуру в рамках семиотической концепции. В книге «Культурология» я указываю на работы Ю. Лотмана и Б.Успенского, дающих следующую трактовку этой концепции. Все многообразие отграничений культуры от не-культуры, пишут они, «по сути дела, сводится к одному: на фоне не-культуры культура выступает как знаковая система… Но для того, чтобы выполнить эту роль, культура должна иметь внутри себя структурное “штампующее устройство”. Его-то функцию и выполняет естественный язык... Важно подчеркнуть, что само отношение к знаку и знаковости составляет одну из основных типологических характеристик культуры» ^{[2, с. 145, 148, 151]}.

С.Неретина и А.Огурцов указывают следующие характеристики семиотического истолкования культуры в рамках соссюровского и социально-психологического подходов:

«Во-первых, широко используются методы структурной лингвистики и ее подход к естественным языкам как к знаковым системам.

Во-вторых, строится семиотика других знаковых систем, в том числе и феноменов культуры как знаковых систем.

В-третьих, культура интерпретируется как сложная система семиотических кодов различных видов (начиная с языка жестов и кончая такими этнографическими объектами, как миф, одежда, ритуал и т. д.).

В-четвертых, культура понимается как текст, а сам текст как сигнал или как сообщение, пространственно зафиксированное, закодированное и служащее средством сознательной передачи этого сообщения.

В-пятых, фиксируется сложное взаимодействие между различными кодами и знаковыми системами.

В-шестых, это взаимодействие характеризует полифункциональную природу человеческой активности» ^{[3, с. 268]}.

Но я придерживался другой семиотической традиции, основные идеи которой сформулировал мой учитель Г.П. Щедровицкий. «Решающим, ‒ пишет он, ‒ должен стать функциональный анализ знаковых образований как элементов социума. Это означает, что исследование надо будет начинать со связей и структур, “внешних” для рассматриваемых знаковых образований, и в них искать ключ для объяснения их “внутреннего” строения. Анализируя структуру и механизмы жизни различных фрагментов социума, нужно будет выделять вокруг очевидного материала знаковых образований такую сеть связей, которая давала бы целостный предмет, не только функционирующий, но и развивающийся по своим собственным законам. Язык или какое-либо другое знаковое образование, взятое именно таким образом в системе социума, мы и будем называть “семиотическим образованием” (мне более предпочтительно понятие «семиозис». ‒ В.Р.)» ^{[16, с. 30]}.

В работах, относящихся к середине 60-х я предложил такую типологию знаков: знаки-модели (когда действия со знаками и объектами сходны для некоторого контекста, например, такими знаками являлись числа древних народов), знаки-символы(указанное сходство отсутствует, например, для арабских чисел),знаки-обозначения (это главным образом слова как знаки) и знаки-выделения (они впервые, как например, сложный знак ‒ представление архаического человека о душе ‒ задают структуру объекта, обозначенного в знаке) ^[5].

Позднее я понял, что семиотический подход целесообразнее задавать не относительно социума, а культуры. Сменив целое, я приступил к реконструкции становления и развития разных культур в диахронном измерении времени (архаической, культуры Древних царств, средневековой, Нового времени). При этом вышел на положения, вначале меня поразившие. Во-первых, семиотический анализ культуры показывал, что именно семиозис (главным образом, знаки и схемы) порождает основной состав культуры. Во-вторых, он определяет видение и понимание мира. В-третьих, получалось, что культура и видение мира не являются раз и навсегда данными, естественными образованиями. Это построения человека, решающего возникшие проблемы, и поэтому, так как проблемы со временем меняются, сменяется культура и видение мира. В-четвертых, эту искусственную природу своего видения человек не осознает: он рассматривает и понимает мир (реальность), как независимые от его активности и существовавшие всегда. Поясню сказанное на материале самой первой, архаической культуры.

Предпосылками этой культуры (где-то в районе 50-100 тыс. лет д.н.э.) выступило завершение формирование человека и первых социальных коллективов (племен) ^{[6, с. 93-99; 7, с. 57-60]}. Поведение человека становится сплошь семиотическим (он любую ситуацию и событие означает, и созданный им «прасемиозис» позволяет ему понимать, что происходит и действовать), кроме того, себя человек осознает только вместе с коллективом (Л.С. Выготский это отношение, правда, для онтогенеза, обозначал как «прамы», т.е. ребенок и родители одно целое, ребенок еще не осознает себя как индивида, личность). Примером, подобного поведения в филогенезе, если говорить об архаическом человеке, выступает его реакция на затмение.

«На языке тупи, ‒ пишет Э.Тейлор, ‒ солнечное затмение выражается словами: “ягуар съел солнце”. Полный смысл этой фразы до сих пор обнаруживается некоторыми племенами тем, что они стреляют горящими стрелами, чтобы отогнать свирепого зверя от его добычи. На северном материке некоторые дикари верили также в огромную пожирающую солнце собаку, а другие пускали стрелы в небо для защиты своих светил от воображаемых врагов, нападавших на них. Но рядом с этими преобладающими понятиями существуют еще и другие. Караибы, например, представляли себе затмившуюся луну голодной, больной или умирающей…Гуроны считали луну больной и совершали свое обычное шаривари со стрельбой и воем собак для ее исцеления» ^{[15, с. 228]}. Такая реакция стала возможна после изобретения семиотической схемы типа «ягуар съел солнце», позволившей понять, что происходит (солнце исчезает в пасти небесного ягуара) и что делать (прогонять ягуара). В авторской интерпретации схема представляет собой семиотическое образование, позволяющее разрешить проблемную ситуацию; схема задает новую реальность (в данном примере ягуара, пожирающего небесное светило), которая позволяет понимать и действовать ^{[8, с. 57-69]}.

Схемой, запустившей процесс формирования архаической культуры, выступило архаическое представление о душе. Архаический человек (и аборигены) наделяют душу тремя основными характеристиками: душа ‒ это жизнь (у мертвого души нет), душа бессмертна и она живет в домике (например, у человека в теле), из которого может выходить, а также и возвращаться к себе обратно. Инициировала создание этой схемы сложная проблемная ситуация, включающая в себя непонимание и страх перед смертью человека, его болезнях и сновидениях. Культурологические исследования показывают, что реальность архаической души позволила понять, что это такое и что в этих случаях делать. С точки зрения архаического человека, смерть ‒ это уход души из тела насовсем, болезнь ‒ временный выход из тела, т.е. она может при определенных условиях вернуться, сновидения ‒ путешествия души за пределы тела в период сна (или посещение его в этот период чужой душой). Стоит отметить, что указанная реальность удостоверялась в архаической культуре с помощью своеобразной техники: для души создавался новый дом (захоронение, могила, временное жилище, как например, «иттерма» у хантов и манси), заболевшего лечили, сновидения толковали ^{[6, с. 99-115]}.

Схему души архаический человек, сталкиваясь с очередными проблемами, стал проецировать и на другие ситуации ‒ социальные и природные стихии. Например, как объяснить сходство и взаимопомощь людей в семье и племени? Решение, как показывают исследования, было найдено такое: души умерших родственников переходят в тела их детей («дед или отец, или дядя вернулись» ‒ говорили при этом). Перегонял в тело матери такую душу жених, он уже, но как охотник, выгонял из тела зверя или человека его душу во время охоты или стычек с чужаками (получалось, что жених и охотник функционально одно лицо, в результате в архаической культуре брачные отношения понимались как особый вид охоты ^{[6, с. 100-103]}).

Как понять, например, реку или море, которые могут дать рыбу, но и утопить человека? Таким образом, что река и море живые, у них есть души, и если этим душам принести жертву, то они помогут. В данном случае жертвоприношение можно понять тоже не только как действие, обусловленное схемой души, но и как действие техническое, удостоверяющее правильность понимания реки или моря как живого существа.

Из антропологических и культурологических исследований видно, что архаический человек, решая возникающие проблемы, в конце концов, абсолютно все социальные и природные явления представил как живые существа. С точки зрения нашей реконструкции, это был способ решения проблем за счет распространения схемы души на все значимые для архаического человека ситуации и явления. С точки же зрения самого архаического человека, это было открытие (познание) мира, населенного душами и духами. Теперь человек не только знал, как мир устроен и что делать в каждом конкретном случае, но и был этим знанием обусловлен. Созданный им семиозис полностью определял его жизнь и поступки, то есть это была среда существования архаического человека, но не биологическая (последняя входила одной из составляющих), а семиотическая.

Может возникнуть вопрос, и мне его не раз задавали студенты: а что этот семиозис (знаки и схемы) произволен, в том смысле, что определяется только творчеством человека? Конечно, нет, во-первых, он корректируется на основе опыта. Например, одно из объяснений в архаической культуре болезни такое: душа вышла из тела, так как захотела есть, соответственно, шаман, чтобы она вернулась в тело, предлагает ей пищу. Однако, как известно, при определенной болезни не всякая пища помогает. Опытным путем отбиралась такая пища, получившая название лекарства, которая помогает.

Во-вторых, семиозис корректируется в рамках коммуникации, предложенное решение проблемы и реальность должны быть понятными членам социального коллектива (к этому же условию относится и удостоверение семиозиса). В-третьих, сложившийся семиозис должен обеспечить воспроизводство жизнедеятельности человека, что предполагало повторение тех же самых действий в чуть изменившихся условиях (каждый день приносит что-то новое), а также возможность передачи в ходе воспитания и обучения полученных решений и опыта подрастающемуся поколению. Таким образом, культура складывается не только в ходе изобретения семиозиса и открытия на его основе мира, но и коррекции семиозиса в социальном опыте, процессах коммуникации и воспроизводства.

И не только архаическая культура, но и все последующие культуры формируются в той же логике, только в них другие проблемы, семиозисы, социальные практики и техника, другое видение мира. Определенная культура складывается тогда, когда удается создать семиозис, обеспечивающий решение основных проблем, возникших к определенному времени. Как правило, этот семиозис отвечает уровню развития, достигнутого к этому времени человеком. Например, следующая после архаической, культура Древних царств, где центральной схемой было представление о богах, отвечала такому уровню развития, который позволял перейти к разделению труда и созданию больших социальных коллективов с жестким вертикальным управлением. Представление о богах (это тоже схема) как раз и обеспечивало возможность жизнедеятельности и воспроизводства в условиях разделения труда и вертикального управления ^{[6, с. 115-123]}.

Поскольку человек склонен специализироваться в своей деятельности и наплывают новые проблемы (природные катастрофы, войны, новые задачи), требующие решения, постоянно происходит усложнение и развитие его жизнедеятельности, но пока в рамках сложившегося семиозиса и культуры. Когда же жизнедеятельность человека уже не может быть им обеспечена, культура начинает завершаться (умирать). На ее почве складываются предпосылки для новой, следующей культуры, которая при достижении некого потолка рождается в виде новообразования, как Феникс из пепла.

«В своих блестящих построениях, – пишет Роберт Салман, – уже ставших к настоящему времени классикой, французский математик Рене Том высказал ту идею, что любая организация, система или живой организм подчиняются в своем развитии определенной логике, следуя определенной кривой роста до тех пор, пока не достигнет некоторого потолка. В такой момент происходит слом (или “катастрофа”), предопределяющий исчезновение или распад рассматриваемого объекта, благодаря чему возникает новая форма, вид которой практически невозможно предугадать на основе наблюдаемых ранее условий. При этом новая форма самоорганизуется согласно новым принципам, демонстрируя совершенно новый способ развития… любая система причинных законов является достоверной только на каком-то определенном уровне, а создание условий для достижения некоего агрегатного состояния зависит от некоторых других, фундаментальных принципов и законов, причинно-следственных связей более высокого порядка, которые можно сформулировать только тогда, когда происходит качественный переход к новому состоянию… Следовательно, вселенную, мир можно охарактеризовать как открытую систему, некую последовательность миров в мирах, где непредсказуемое (то есть неизвестные законы более высокого порядка) и необходимость (то есть принцип последовательной, логичной организации) постоянно взаимодействуют друг с другом…Современная наука доказала, что мир нельзя воспринимать лишь как простую совокупность объектов твердого вещества или совокупность масс, обладающих энергией, а следует учитывать также информационную составляющую в смысле некоего генетического кода, коммуникационную составляющую, распространяющуюся между формами, элемент взаимодействия между наблюдателем и объектом, внутреннюю сплоченность (то есть глобальную взаимозависимость) всех фрагментов мозаики» ^{[14, с. 128, 129, 131]}.

Итак, первоначально я рассматривал культуру как семиозис, и вышел на понимание ее одновременно как семиотической среды. Последнему я не придавал большое значение. Буквально до последнего времени, когда на заседании академического клуба «Норма и деятельность», а также на методологическом семинаре, организованном д-р пед. наук, проф., зав. лаб. Института непрерывного образования МГПУ Татьяной Ковалевой, мы стали обсуждать природу и особенности современного образования. В отличие от концепции формирования и развития Давыдова, Эльконина, Гальперина я утверждал, что развивается не обобщенный индивид, усваивающий общественно заданные способы деятельности, что образование представляет собой создание семиотической среды, позволяющей культуросообразно становится и развиваться разным типам личности, идущим по различным траекториям ^[9].

Внимательный читатель может заметить, что автор предложил такое объяснение культуры, которое задает ее в единственном числе, хотя известно, что культур в синхронном измерении времени много и они находятся между собой в антагонистических (конфликты и войны) или дружеских (торговля, союзы) отношениях. И он будет прав, но семиотико-средовой подход позволяет объяснить эту важную характеристику культуры. Культура, действительно, «популятивный» феномен, культур много и они находятся между собой в сложных отношениях, которые к тому же со временем меняются. Дело в том, что семиозисы складываются не только под влиянием решения проблем, коммуникации, технических возможностей и удостоверения реальности, но и географических условий, традиций, особенностей сообществ, стартовых предпосылок, которые часто сильно отличаются друг от друга. В результате и складываются разные культуры. Как формы социальной жизни они вступают между собой в борьбу за ресурсы и территорию, но нередко стремятся установить дружеские отношения, поскольку это выгодно.

Но есть еще одна особенность культур, правда, заявляющая о себе только начиная с античности, поскольку только в античной культуре она и складывается. Речь идет о том, что в VII-V веках д.н.э. складывается, тоже как новообразование, отличный от указанного выше коллективного, новый антропологический тип человека. Формируется античная личность (индивид, субъект), создающая свой «приватный», семиозис, вначале во многом противоположный коллективному («когерентному», т.е. общему для всех членов социального коллектива) ^{[10, с. 71-84]}. Например, Сократ, представляющий собой по нашей реконструкции «становящуюся античную личность» говорит на суде, что афиняне боятся смерти, а смерть ‒ скорее благо, что они живут ради богатства и славы, а жить нужно ради истины и добродетели, что для главное для них ‒ это коллективное мнение, а для Сократа его собственные убеждения, ради которых он готов идти даже на смерть. Эти представления, сформулированные, что важно, вербально в нарративной, семиотической форме, пример приватных схем личности.

Опять же личность ‒ это популятивный феномен, то есть в рамках одной культуры личностей (и следовательно, приватных семиозисов) много и они находятся в сложных (конфликтных и дружеских) отношениях как с сообществом социального коллектива, так и друг с другом. Мои исследования показывают, что становление личности предполагает формирование «личностно ориентированных» социальных практик (античное судопроизводство, искусство, платоническая любовь, философия и др.), которые выступают посредниками между личностями и социальным коллективом, заставляя меняться обоих. Например, в качестве посредника Платон пишет произведение «Пир», в котором предлагает схемы, позволяющие переключить понимание любви с родовой реальности на личностную. Если родовое понимание любви, как внешнее действие на человека бога-любви, заставляет рассматривать влюбленного только как инертный объект, то предлагаемое в «Пире» понимание (любовь есть поиск своей половины и вынашивание духовных плодов ‒ прекрасного, блага и бессмертия) превращает влюбленного в активного субъекта. Другими словами, личностно ориентированные практики позволяли согласовать личностное поведение с социальным, и за счет этого включить личность в культуру.

Примером формирование приватных схем и семиозиса уже в следующей средневековой культуре может выступать знаменитая история с Элоизой, возлюбленной и супругой известного философа Абеляра. Ко­гда Абе­ляр спал, подкупленные бандиты про­ник­ли ночью в спаль­ню ма­ги­ст­ра и ос­ко­пи­ли его («...отом­сти­ли мне, ‒ пишет он, ‒ са­мым жес­то­ким и по­зор­ным спо­со­бом, вы­звав­шим все­об­щее изум­ле­ние: они изу­ро­до­ва­ли те час­ти мое­го те­ла, ко­то­ры­ми я со­вер­шил то, на что они жа­ло­ва­лись» ^{[1, с. 31]}). Элои­за продолжает любить своего возлюбленного, но она обижена, глу­бо­ко за­де­та, считает, что Абе­ляр раньше любил ее, подчиняясь страсти, а теперь, по­хо­же, не лю­бит.

«Те­бя со­еди­ня­ла со мной не столь­ко друж­ба, сколь­ко во­ж­де­ле­ние, не столь­ко лю­бовь, сколь­ко пыл стра­сти. И вот, ко­гда пре­кра­ти­лось то, чего ты же­лал, од­но­вре­мен­но исчез­ли и те чув­ст­ва, ко­то­рые ты вы­ра­жал ра­ди этих же­ла­ний. О воз­люб­лен­ней­ший, это до­гад­ка не столь­ко моя, сколь­ко всех, не столь­ко личная, сколько об­щая, не столь­ко час­т­ная, сколь­ко об­ще­ст­вен­ная. О, ес­ли бы так ка­за­лось мне од­ной, о, ес­ли бы твоя лю­бовь на­шла что-ни­будь из­ви­няю­щее, от чего ‒ пусть не­мно­го ‒ ус­по­кои­лась бы моя скорбь! О, ес­ли бы я мог­ла при­ду­мать причины, ко­то­рые, из­ви­няя те­бя, как-ли­бо оп­ро­верг­ли бы мое низ­кое пред­по­ло­же­ние!» ^{[1, с. 70]}.

Однако неясно, что теперь Элоиза хочет от Абеляра, ведь он уже не мужчина в обычном смысле слова. Продумывая ее пись­ма к Абе­ля­ру, я ви­жу, что для нее бо­лее цен­ным бы­ла не лю­бовь к Бо­гу, не лю­бовь в бра­ке, ос­вя­щен­ном Бо­гом, а лю­бовь к Абе­ля­ру, лю­бовь сво­бод­ная, чув­ст­вен­ная, лю­бовь, по­зво­ляю­щая ей ощущать се­бя, как бы мы се­го­дня ска­за­ли, лично­стью, хо­тя при­знаю­щей Бо­га, но и од­но­вре­мен­но осознаю­щей свое соб­ст­вен­ное дос­то­ин­ст­во. Толь­ко так мож­но по­нять стран­ные для ве­рую­ще­го чело­ве­ка при­зна­ния Элои­зы:

«Во всю свою жизнь, что бы ни про­ис­хо­ди­ло, я боль­ше бо­юсь оби­деть те­бя, чем Бо­га; боль­ше жа­ж­ду уго­дить те­бе, чем ему. Я ста­ла мо­на­хи­ней не ра­ди бо­же­ст­вен­ной люб­ви, а по тво­ей во­ле... Бог ве­да­ет, что я точно так же, ничуть не со­мне­ва­ясь, по тво­ей во­ле по­сле­до­ва­ла бы за то­бой или уп­ре­ди­ла бы те­бя, да­же ес­ли бы ты по­спе­шил во вла­де­ния Вул­ка­на, ибо ду­ша моя бы­ла не со мной, а с то­бой! Да­же и те­перь, ес­ли она не с то­бой, то ее нет ни­где: по­ис­ти­не без те­бя моя ду­ша ни­как су­ще­ст­во­вать не мо­жет"»^{[1, с. 70, 87]}.

По­доб­ным об­ра­зом мыслить лишь чело­век, ко­то­рый по­ве­рил в свою ин­ди­ви­ду­аль­ность. Таким способом Элоиза разрешает дилемму ‒ любовь к Абеляру или любовь к Богу. Это решение уникально, личностно, в том числе потому, что Элоиза действует и мыслит самостоятельно. Выйти на подобную реальность Элоиза смогла, создавая свои письма, которые в своем ядре представляют собой приватные схемы.

Формирование личности и приватных семиозисов имело два важных последствия. Во-первых, постепенно изменяются сама культура и механизмы ее развития. В культуре огромную роль приобретают различные посредники и виды коммуникации, позволяющие согласовывать поведения и действия личности с социальным коллективом (приватные схемы с когерентными и наоборот), а также с другими индивидами. Кроме того, личность начинает выполнять роль «пионера нового», точки «роста культуры», так как она создает семиозис, отличный от когерентного. Если при этом личность забегает вперед в развитии, а проблемы и вызовы времени становятся ее личными проблемами, то в этом случае при удачном разрешении этих проблем такие решения и схемы продвигают и саму культуру.

Во-вторых, появление приватных семиозисов, отличающихся от когерентного, так сказать, конфликтующих с последним, способствует постановке вопроса о том, что собой на самом деле должен представлять семиозис и его реальность? Действительно, ведь в структуре семиозиса три разных составляющих, по поводу которых теперь задаются вопросы ‒ сам семиозис в качестве знаков, схем, символов, нарративных или графических построений (произведений), реальность которую он задает, включая понимание и видение, и действие (коллективное и индивидуальное), обусловленное этой реальностью, с одной стороны, воображаемое с виртуальными объектами, с другой ‒ реальное с объектами практики. На предыдущем этапе развития эти составляющие осознавались в синкретическом единстве, как одно целое (вспомним, кейс с пониманием затмения и действием в этом случае). Теперь они разводятся, и человек пытается понять, что представляет собой каждая, какие отношения их связывают. Начинается эра познания, в которой полагаются знания о мире, сам мир как вещи и события (позднее природа и реальность), познание как деятельность и процесс.

Все это не могло не сказаться на понимании самого семиозиса. Здесь можно выделить три основные этапа. На первом этапе семиозис был истолкован, с одной стороны, как мнение человека (софисты), с другой ‒ как непротиворечивое знание (Парменид и его последователи), а реальность, соответственно, как вещи, отвечающие мнениям («Человек есть мера всех вещей, как существующих, так и не существующих», Протогор), и как непротиворечивый мир (сущее Парменида, идеи Платона, сущности Аристотеля). В рамках второго решения Платон задавал семиозис, как отвечающий его собственным идеалам и абсолютному небесному образцу (миру идей и благу), что в настоящее время можно понять как стратегию «проектного разума». С этой точки зрения, критерием эффективного действия, выступает не практика, а небесный образец, который видит только Платон. Аристотель, отрицая проектный разум, вводит понятие «природы», призванное учесть особенности вещей, что позволило бы, по мнению Стагирита, действовать в практической жизни эффективно. Здесь уже критерий эффективной жизни, напротив, именно практика жизни, опыт (выздоровел больной или умер, поплыл корабль или перевернулся). Однако, как я показываю, аристотелевское понятие природы, понимаемое Стагиритом, как сущность и причина вещей (выявление их и есть, по Аристотелю, задача античной науки), не позволяло решить поставленную им задачу ^{[11, с. 61-69]}.

Платону кажется, что если действие замыслено, то его при желании можно осуществить в реальной жизни. «Так давайте же, ‒ говорит Сократ, ‒ займемся мысленно построением государства с самого начала. Как видно его создают наши потребности… Видя и созерцая нечто стройное и вечно тождественное (на небе. ‒ В.Р.), не творящее несправедливости и от нее не страдающее, полное порядка и смысла, он (философ на земле. ‒ В.Р.) этому подражает и как можно более ему уподобляется... Между тем достаточно появиться одному такому лицу, имеющему в своем подчинении государство, и человек этот совершит все то, чему теперь не верят... Ведь если правитель будет устанавливать законы и обычаи, которые мы разбирали, то не исключено, что граждане охотно станут их выполнять» ^{[4, с. 130, 281, 283]}.

Аристотель начинает догадываться о серьезном различии воображаемого действия и реального и думает, что учет природы реальных вещей позволит построить реальное эффективное действие и получить реальный желаемый результат.

На втором этапе Галилей, опираясь на длительную эволюцию переосмысления и развития в средние века и Возрождении понятия природы (она создана Творцом по замыслу на основе математики, в ней скрываются силы и энергии, «другие природы», подражая Богу, может создавать и человек), смог построить новое знание о реальности и новую реальность, что позволило Х.Гюйгенсу создать первый образец нового действия (инженерного). Новое знание о реальности природы, показал Галилей, должно быть одновременно математическим (относящимся к математическому построению) и физическим, описывающим природный процесс. Новая реальность соответствовать как данному математическому построению, так и изучаемому природному процессу. Для этого проводился эксперимент, в котором природный процесс техническим путем делался изоморфным математическому построению; последнее, пройдя эксперимент, могло считаться моделью исследуемого природного процесса ^{[12, с. 205-216]}.

Стоит обратить внимание, что реальность естественной науки ‒ это не наблюдаемая за окном природа, с которой имел дело Аристотель, а реальность, как писал Френсис Бэкон, «стесненная искусством», т.е. представленная математически и приведенная экспериментально (технически) к этой математической форме. Поэтому, например, по Аристотелю, тела свободно падают с разной скоростью пропорционально их весу, что кстати соответствует наблюдению, а, по Галилею, все тела падают с одинаковой скоростью (правда, в пустоте, которую еще нужно было получить технически).

Гюйгенс, как известно, создает часы с точным ходом времени ^{[12, с. 216-226]}. При этом он, следуя за Галилеем, действует не с «природой за окном», а с природой, стесненной техническим искусством, приведенной к нужной математической форме. Так Гюйгенс создает реальный механизм, где падение маятника часов происходит изохронно, что описывалось нужной математической кривой. Тем не менее, эта природа одновременно была и обычной природой (качание маятника часов, вращение колесиков и прочее). Вот эта стратегия ‒ создания природы, стесненной искусством, синтеза математического знания и технического действия в отношении реальных вещей ‒ дает конструкцию и результат, вполне вписывающиеся в концепцию эффективного действия. На его основе удалось осуществлять расчеты, прогнозировать и управлять в рамках инженерии природными процессами.

Сравним теперь семиозис и действия, которые имели место в древнем мире, с семиозисом и действиями в Новое время. Возьмем то же затмение. Семиозис древнего человека ‒ это схема типа «ягуар съел солнце», семиозис затмения нового времени ‒ математические модели Кеплера и Ньютона. На основе архаической схемы затмения человек мог действовать, как он думал, отгоняя ягуара, но конечно, не мог сказать, когда снова ягуар нападет на солнце, и будет ли это вообще. Более того, как мы сегодня понимаем, солнце не было объектом его действий, его действия обеспечивали самоорганизацию и поведение коллектива. В противоположность этому модели Кеплера и Ньютона позволяли точно определить и время затмения, и место, и рассчитать, когда будет следующее. Поэтому практическое действие, например, прибытие к месту затмения, можно считать полностью эффективным, и можно утверждать, что именно затмение было объектом деятельности человека.

В первом случае человек имеет дело со схемой, во втором ‒ с моделью природного явления. Если схема впервые задает реальность и объект (ягура на небе, причем этот объект не реальный, а воображаемый), то в рамках естественнонаучного познания такой объект реально существует еще до моделирования. Если действие архаического человека воображаемое (он думает, что отгоняет ягуара), то эксперимент Галилея осуществляется с реальным объектом (телом, падающем в среде) и имеет место реальный результат (тела разного веса, действительно, падают в трубке Торричелли, из которой выкачан воздух, с одинаковой скоростью).

Другое дело, что воображаемое действие и результат часто выступают условием реального действия, например, как в архаической культуре условием коллективного действия, или в метро как действия пассажиров. Но только в случае моделирования реального объекта основанное на этой модели действие (как например, у Галилея и Гюйгенса) позволяет получить задуманный и рассчитанный реальный результат.

Семиозис, построенный научным путем, и опирающееся на него инженерное действие позволили решить задачу культуры модерна. На этапе становления этой культуры, как известно, большую роль сыграли работы Ф. Бэкона, который предложил рассматривать природу как основной источник жизни людей при условии, что последние «овладеют природой», т.е. создадут естественные науки и промышленность, основанную на инженерии, что во многом и было осуществлено. Кроме того, Бэкон утверждал в «Новой Атлантиде», что необходимое условие решения этой грандиозной задачи ‒ создание новой социальной организации, что тоже оказалось правильным, и было реализовано, но не совсем так, как задумывал великий философ нового времени ^{[11, с. 148-161]}.

На третьем этапе, относящемся к XIX и ХХ столетиям, выяснилось, что нет одной природы, которую описывает естественная наука. Что помимо «первой природы» существует «вторая», знания и закономерности которой ‒ предмет социальных и гуманитарных наук, а также искусства и истории. Кроме того, все больше становилось понятным, что и культур с соответствующими разными семиозисами тоже много, Соответственно, нет одной реальности (первой природы), а реальностей много. Тем не менее, поскольку сложилась культура модерна, которая к тому же распространилась во всем мире, где-то не встречая препятствий, где-то преодолевая их решительно или тихой сапой, постольку сложились двухслойный семиозис и реальность. Нижний слой, который можно назвать «предельной мировой онтологией», образуют представления о природе, науке и инженерии (а сегодня и технологии), активном индивиде, на деятельность и инициативы которого опирается рынок, социальной организации (парламент, государство, право, всеобщие выборы и другие социальные институты). Верхний слой ‒ это множество частных семиозисов и реальностей (национальных, религиозных, хозяйственных, региональных и т.д.). В такой сложной действительности и среде еще больше значение приобретают посредники и различные виды коммуникации.

В настоящее время вполне можно говорить о кризисе данного двухслойного семиозиса, прежде всего, конечно, предельной мировой онтологии. С одной стороны, к этому ведет завершение культуры модерна ^[13]. С другой ‒ усложнение и развитие деятельности и мышления. Так мы уже говорили, о размножении понятия природы. Меняются и представления о личности и социальности. Практики реконструкции и осмысления, а также научное исследование заставляют признать разные типы реальностей и отказывают в существовании единой всеобщей реальности, точнее исследования показывают, что предельная мировая онтология перестает выполнять свое назначение, а новый мировой посредник еще не сложился.

Вряд ли в культуре («посткультуре»), приходящей на смену модерну, такой посредник не появится, но какой он будет неизвестно. Перед человечеством стоят новые проблемы и вызовы (даже его дальнейшая жизнь не гарантирована), на которые он должен ответить, в том числе созданием нового семиозиса (двухслойного или с большим числом слоев). Но одно ясно, этот новый семиозис будет пониматься более рефлексивно, то есть не просто язык и реальность, а искусственно-естественное образование, создаваемое человеком, среда, которую человек выстраивает, решая свои проблемы, и в которой он живет и действует, пока не оказывается стоящим перед лицом следующих проблем и вызовом времени.