Два взгляда на княгиню Ольгу в древнерусской гимнографии

Первушин Михаил Викторович кандидат филологических наук старший научный сотрудник отдела древнеславянских литератур, ФГБУН «Институт мировой литературы имени А. М. Горького Российской академии наук» (ИМЛИ РАН) 121069, Россия, город Москва, г. Москва, ул. Поварская, 25а, оф. 1 Pervushin Mikhail Viktorovich PhD in Philology Senior Scientific Associates, the department of Ancient Slavik Literatures, Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences 121069, Russia, gorod Moskva, g. Moscow, ul. Povarskaya, 25a, of. 1 Zhigalov1571@yandex.ru

Тот, кто не старается глубоко осмыслить молитву и извлечь из нее

максимальную пользу, подобен человеку, который получил в подарок

прекрасный дворец, зашел в прихожую и... всю жизнь прожил в ней.

Рав Давид Штайнойз ^{[26, c. 12]}.

Исследования представлений древнерусского книжника о святости для современного литературоведа-медиевиста, бесспорно, актуальны и новы. Проблемность поднятой в статье темы также лежит в области представлений о святости древнерусского книжника в разные временные периоды. Святость — всегда подвиг, который может быть ярким и потрясающим, как у мучеников, или тихим и незаметным, как у преподобных; относительно доступным, как у праведных, или недосягаемым, как у благоверных. А сами святые, кем бы они не были, всегда герои, высшие по иерархии ^{[4, c. 19]}, и их геройство, как правило, раскрывается авторами текстов, им посвященных, будь то агиографических или гимнографических.

Сохранившиеся богослужебные письменные памятники, посвященные святой княгине Ольге, интересны тем, что позволяют в контексте поднятой темы проследить, как понималось представление о подвиге несколькими поколениями русских книжников, живших через столетия после нее, и как он воспринимается нами, их потомками. В этом и состоят задачи представленного исследования, которые будут решаться методами филологического анализа.

Относительно теоретической базы (историографии) затронутого вопроса скажем, что имели место быть работы лишь на сходные темы обозначенной, такие, в частности, некоторые статьи О. В. Светловой ^{[9, 12, 13]}, посвященные содержательным и языковым разночтениям в гимнографических источниках, а также попытке реконструкции их исходного содержания. Кроме того, частично касались поднятой темы работы Н. А. Малковой, Н. Н. Бединой и М. К. Ферро ^{[5, 23, 24]}.

Относительно источников, с благодарностью скажем, что было использовано добротное издание древнейших списков служб святой Ольги (XV-XVII веков), выполненное О. В. Светловой ^{[10, 11]}.

Практическая значимость исследования велика, так как приоткрывает нам мировоззрение древнерусского автора, его чувство социума, и эмоционально-религиозного влияния на него, что поможет в дальнейшем раскрыть творческую мастерскую средневекового книжника и составить более полную и точную древнерусскую литературную историю.

Итак, обратимся к гимнографии святой Ольги, в нашем понимании к поэтическому искусству сочинения торжественных, хвалебных и главное церковных (т.е. богослужебных или литургических) песнопений. А через них к самим песнотворцам и их представлениям и желаниям раскрыть для слушающих/читающих образ святой, ее деяния, то есть за что в данном произведении прославляет Ольгу гимнограф, что кажется ему подвигом святости.

1. Первый памятник — это самый ранний гимнографический текст княгине Ольге (имею ввиду под авторством монаха Кирилла ^{[6, 15]}), не раз обращавший на себя внимание широкого круга специалистов-медиевистов ^{[7, 14, 20, 22]}, восходит по мнению некоторых из них к XII-XIII векам ^{[8, 20]}. Однако дошедшие до нас списки этого памятника относятся к рубежу XV–XVI веков. Воспользуемся критическим изданием текста этой службы по старейшему ее списку, датируемому концом XV – началом XVI. Замечу кратко от себя, что в процессе чтения действительно наблюдаются некоторые лексико-стилистические особенности, на основании которых можно отдаленно соотнести этот текст с произведениями святителя Кирилла Туровского, что отчасти может служить свидетельством более раннего происхождения службы. Но сейчас не об этом.

Образ святой княгини затрагивает несколько сторон ее личности (памятник цитируется по изданию ^[10]). Так, гимнограф касается ее внутреннего, сердечного подвига. В этом аспекте Ольга предстает, в первую очередь, как способная разуметь волю Бога — «богомудрая» ^{[16, c. 264]}. Этот эпитет сопровождает княгиню на протяжении всего произведения. Пять раз он непосредственно примыкает к ее имени, еще несколько раз песнотворец заменяет его подобными по смыслу или синонимичными высказываниями: Святая Ольга и «добророзумивая», с мудрыми словесами, и богоразумная, имеющая «разум духовный», крыла «богоразумия», с помощью которых «взыскала», или нашла Творца и обрела Того в крещении, а после принятия таинства еще более просветилась «силою Святого Духа».

Таким образом, «богомудрость» — это, пожалуй, главная черта личности святой Ольги, которая была ей свойственна еще до крещения. И именно эта черта в совокупности с еще одной — целомудрием («похоти житеския/женьскыя несть в тебе», «голубица целомудренная на финик добродетели взыде»), — привели Ольгу ко крещению, превратили ее в ученицу Христову. Автор четырежды пишет об Ольге и ее ученичестве, и один раз упоминает о ее воспитании «апостольским учением».

После принятия Ольгой «породного (т.е. возрождающего) крещения» происходит усиление ее главных названных положительных черт личности. Ольга отвергает «скверну тления» и омывает со своей души «ревность греховную». «Возлюбив» и «взыскав» Христа, святая княгиня явилась «чадо свету», а возревновав «о Святем Дусе в сердци» своем, личность «досточюдной» Ольги у гимнографа, как бутон, раскрывается и обнаруживает новые положительные грани своей души.

Например, она «отческое зловерие» возненавидев, проявляет смелость и мужество в борьбе с врагом рода человеческого (до крещения песнописец не прописывает эти черты Ольги в ее личности, несмотря на известные ему события мести древлянам). Причем, борьба эта в основном не внутренняя, она идет не в сердце человека, а во вне, судя по контексту, в который автор помещает упоминания об этой борьбе: «възможе востать на кумиры и даже на самого диавола», «устремися всюду истерзати кумиры», «посрамила прельстившаго Еву», «величавого диавола прогнала», «сокрушила кумиры, от пленения вражия свободила еси», «обходящи грады и села кумиры скрушающи», «подобна Есфири сокрушенным сердцем молилась Богу избавить род свои и люди от озлобления кумирского» (можем сказать, что это уже подвиг сердечный). А вот сравнение Ольги с еще одной библейской героиней, боровшейся со злом уже явно — «подобно Удифи створила еси посреди кумирских телищь въшла еси тме начальника скрушила еси и демоночет(ь)ци посрамила еси», а «людям възбрани жрети идолом». На такую борьбу не каждый мужчина будет способен, и тем более женщина, потому песнописец особо указывает, что Ольга была «крепка яко львица» и «паче силы женскы подвизася». А результат этой борьбы таков: «Тобою от идольской лести свободились».

Еще одна грань личности святой Ольги, которая раскрывается в результате крещения, это (цитируя гимнографа) — «законоположнице/закононаставнице/учительница чистая» (три разночтения на один текст, три эпитета). И если первый — «законоположнице» — слишком смелый в контексте христианства, даже дерзкий, преувеличенный, так, видимо, казалось списателю-переписчику, которой и исправил его, то второй (исправленный) — «закононаставнице» — ближе к истине и более нейтральный. Третий же — «учительница чистая» — удивительно теплый, душевный, человечный, благодарный и, что самое главное, абсолютно реальный — «чистая» (не святая, что менее реально или даже совсем не реально для слушающего, а именно — чистая, что вполне достижимо, ярко и привлекательно). Эта учительская черта Ольги сводится в конечном итоге к ее равноапостольству. И в целом, описывая деяния святой княгини, песнопесец старается как можно полнее раскрыть этот основной, по его мнению, образ Ольги. Почему — по его мнению? Потому что именно этому образу больше всего посвящает автор места в своем произведении.

Учит Ольга:

— и словом: «учаше своего сына Христову закону», «научаешь нас мудростию», «люди научи в чистоте впити Христови»;

— и действом: «обходящи грады и села… люди учаше единому Богу кланятися», «животное древо крест Христов в Руси въдружи», «всех честным озари крестом паче же святым озари крещением имже омыи идолскую скверну» «крещением насади в Руси… плод покаяния»;

— и заповедью: «своему роду и людем предасть ^{[18, c. 175]} породное (возрождающее) крещение его же вси насыщении горести греха отвергаем».

Своим учением Ольга «просвети землю русскую», «рай церковный создала», «всех людей от беззакония освободила». Трижды автор упоминает в песнопениях, что «тобою… Бога познахом», и дважды, что «всю страну, людей к Богу привела».

Как вывод из описанного подвига жизни святой Ольги — ее спасение и пребывание в Царствии Небесном. Автор гимнографического произведения описывает это ясно и, главное, вполне доступно каждому: святая «пила из неисчерпаемого источника крове Христовой», «криле крещением посребрене имуща имаже възлетевши в раистеи пищи (блаженстве ^{[17, c. 64]}) възгнездилася еси». Таким образом, Ольга является перед молящимися в данном богослужебном тексте как мудрая и благочестивая жена, подобна библейским праматерям, искавшая и обретшая Бога сама, и помогшая найти Его многим на Руси, она проста и мужественна в своих борениях с врагом рода человеческого за спасение своего рода и людей.

Нельзя согласиться с выводами Н.А. Малковой о том, что «это очень сильное и смелое по мысли богословское произведение» ^{[5, c. 25-31]}. Рассмотренное произведение написано максимально реалистично. Оно в меру метафорично и вселяет надежду и оптимизм молящемуся и читающему. А главное, что героиня в нем доступна и проста, все ее действия объяснимы и понятны каждому.

2. Второй рассмотренный нами памятник — уникальный текст, как считает его издатель, из псковского рукописного Трефолоя основного собрания РНБ (РНБ, ОР. Ф. 550 (Основное собрание рукописной книги) F.I.176), датированный концом XVI — началом XVII века. Текст службы святой Ольги значительный по объему, примерно в два раза превышает уже рассмотренный нами первый памятник. Я не буду подробно останавливаться на тех чертах личности и подвига святой княгини, которые будут дублировать уже разобранные нами в первом тексте, лишь кратко их обозначу, указав на оттенки.

Что касается личных качеств княгини, то они повторяются с той лишь особенностью, что песнописец усиливает мотивацию Ольги к благочестию и богоискательству, выписывает ее образ более выпуклым, делает ее подвиг более объемным. Например,

— она не просто «възыскала Христа», а «от всего сердца» взыскала,

— она не просто благочестивая, а «столп» и «начальница» благочестия,

— книжник не просто свидетельствует об отсутствии у нее похоти, а «вся плотская мудрованиа» Ольга сначала «умертвив», а затем «остави»,

— не просто «живуще среди неверных людии» праведно, но и «любляше» их,

— не просто «крест Христов в Руси въдружи», а «сия бо многия страны шествоваше и вся добрая знамениа сотворяше и честныа и святыа многиа кресты поставляше по местом», причем, трижды повторяя о водружении крестов,

— не просто «паче силы женскы подвизася», а «восприимши мужскую доблесть», стала «подобну святым мужем», «лютое оружие мужски сокрушила» и т.д., и т.п. В связи с большим усилением мужского в образе Ольги, как мне кажется, автор уравновешивает это нежным и теплым образом «чистой», «тихой», «кроткой», «доброй» и «милостивой мати».

Образ Ольгиного равноапостольства является основным и для псковского автора. Причем гимнограф не скрывает, что «повелением словес твоих ко истиней вере погании приити не хотяще». Здесь, казалось бы, возникает противоречие?! Но оно легко разрешается, если внимательно вчитываться в текст: для песнописца важен не результат проповеди Ольги, а сам процесс ее благовествования. Святая Ольга предстает здесь именно в апостольском облике. Она, как и апостолы, которых Христос посылал на первую в их жизни проповедь, «к погибшим овцам дома Израилева»: «Ходя же, проповедуйте, что приблизилось Царство Небесное… если кто не примет вас и не будет слушать вас, то, выходя оттуда, отрясите прах от ног ваших» (см. Мк. 6:7-13; Мф. 10:5-14 и др.), т.е. цель была не убедить, а донести, такова же была и цель Ольги, таков и ее подвиг, в прямом смысле — равный, подобный апостольскому.

Что бросается в глаза читателю в тексте этой службы? Во-первых, что значение Ольгиной «богомудрости» здесь несколько меньше по сравнению с первым произведением. Автор реже говорит о ней (с учетом общего объема текста, конечно же). Появляется новый эпитет «премудрая», что семантически мало соответствует «богомудрой», да и встречается с меньшей периодичностью, чем в первом памятнике. Можно предположить, что слово «богомудрая» носило к тому времени оттенок архаичности. Однако автор восполняет здесь умаление одной черты святой княгини другой. Если «богомудрая», как уже сказано мной выше, означает способность разуметь волю Бога, то в этом памятнике Ольга наделена подобным даром — даром пророчествовать:

— она и просто пророчествует (и не единожды),

— она также еще и «пророчески вещает»,

— и «пророчески глаголет»,

— и «пророчески прорекает»,

— и даже «пророчески шествует».

Но откуда у Ольги вдруг такой дар? Объяснение автора просто — «Дух Божии почи на тобе яко на Деворе пророчице».

И вот здесь проступает главное отличие двух разбираемых памятников: в тексте второго появляется страдательный залог, или так называемый пассив. На Ольгу нисходят и «Святый Дух», и «Божественное рачение» (т.е. любовь), и «Божественное желание», и «роса небесная», и «Божественное звание наиде на тя» и т.д. Ольга «наставляема Пресвятым Духом», причем еще задолго до ее крещения — «от младенства научи тя». Она «пособием оболчена», т.е. одеяна помощью и кого? — «Владыкы своего Христа»! Она и «оболчена силою Святаго Духа». На каждое ее дело Господь «пролиявый» (т.е. разливает) мудрость свою.

Но почему вдруг такие благодеяния человеку, простому смертному? Святая княгиня не перестала быть обычным человеком и в данном тексте была лишь усилена мотивация ее поступков, был лучше проиллюстрирован подвиг ее равноапостольства, а вместо способности разуметь волю Бога Ольга становится здесь пророчицей, но чтобы столько пассива..? Зачему?

И песнописец объясняет это предельно просто — «Троица вселися», но куда? Оказывается, вот куда — «в Божественное твое сердце»!

Ольга в данном гимнографическом произведении становится не простой смертной, аки прочие человецы, а божеством. Отчасти эту тему затрагивала в свой работе Н. Н. Бедина еще в 2007 году ^{[1, c. 8-12]}, правда, по агиографическим, а не по гимнографическим произведениям, и только в одной мариологической плоскости. Надо сказать, что ее наблюдения подтверждаются и данным памятником. Вот, например, высказывания о святой Ольге в мариологической параллели: «О пречистая мати (хочется продолжить, согласно епифаниевой традиции Жития Сергия — «Христа моего», но нет…) // благоверная княгини Ольго», «пресвятаа мати», или еще: «жительство чюдно в девьстве имела еси … святая Олго».

Но на этом параллели с Богом не исчерпываются! В тексте службы автор обосновывает и то, почему он назвал сердце Ольги Божественным — потому что она «мизиница Богу», т.е. дочь Богу, точнее младшая дочь, но Богу (!), и проводит еще одну явную параллель с божеством: «Державною рукою и сильным словом небо и землю сотворил…» — пишет песнописец о Творце-Вседержителе, и тут же, буквально через несколько слов/строк, вторит об Ольге: «Державною рукою и мудрыми словесы учаше своего сына Христову закону и людем…». У нее все, как у Бога, и сердце, и дела.

И, соответственно, как и в первом произведении вывод из описанного подвига жизни святой Ольги аналогичен — ее спасение, о чем не могло быть и сомнений, после столь ясного изложения ее происхождения. Но если автор первого гимнографического произведения описывает спасение Ольги ясно и, главное, вполне доступно, то автор второго произведения, повторяя своего предшественника, изменяет у него только одно слово. Вот, первая цитата: «криле крещением посребрене имуща имаже възлетевши в раистеи пищи…», а вот, вторая: «криле священием посребрене имуща имаже възлетевши в раистеи пищи…».

Т.е. для спасения Ольге (во 2-м случае) понадобились не просто крылья крещенские, как в первом случае, но какие-то необычные крылья, которые должны быть освященными ^{[19, c. 46]}, по мнению автора второго памятника.

Мы можем наблюдать характерный момент отрыва святости, особенно княжеской, от земной действительности, превращение святых в предопределенное к святости/ко спасению сословие: «Премудрость Божия преже от тебе написалася есть се еси добрая моя и прекрасная» — пишет песнописец об Ольге, подтверждая наш вывод о предопределении и не оставляя простым смертным никакой надежды на райские кущи.

Подвиг Ольги в первом памятнике отходит во втором на задний план.

***

Конечно, здесь можно говорить и об описках, ошибках, неверном прочтении и понимании одного переписчика другим, как в случае с «ученицей/мученицей/мизиницей», разобранной О. В. Светловой, но ведь ни у кого из последующих переписчиков не возникало вопроса о неверном прочтении этого слова, никто не задумался над тем, могла ли Ольга быть младшей дочерью Бога, насколько это реально? Нельзя же делать скидку на то, что все переписчики не «прикладывали головы» к тому, что писали.

Нам в данном случае важен субъект восприятия — какого рода сопереживание должен вызвать этот образ? Судя по правке списателя (из учениц в дочери), вполне приемлемый.

Наблюдаемое нами можно объяснить так: происходит изменение (даже скажем смелее — вырождение) общего представления и отношения автора-гимнографа к традиции восприятия творчества читателем-слушателем.

Таким образом, развитие литературного канона святости, включающего в себя и агиографию, и гимнографию, происходит от

1) описания и прославления примеров спасения, образцов для подражания и начертания пути, живущим здесь (так называемая «кладовая духовного опыта» ^{[3, c. 168]}, что мы наблюдали в первом случае)

ко 2) описанию образа совершенства, к возможности лицезреть святость, уловить ее образ, заглянуть в Царствие Небесное, в рай (пусть и мысленный), попытаться стать его соучастником, сопереживать ему уже здесь на земле, соощутить здесь первоначальную/безгрешную чистоту естества, ту правду Божию, которой нет и никогда не будет на грешной земле.

Общий вывод, который мне хотелось бы сделать такой: начиная со второй половины XVI века в памятниках гимнографии и агиографии все чаще наблюдается закономерность — авторы (особенно памятников, посвященных князьям) все чаще и чаще стремятся показать не реального человека, достигшего святости, а святого, нисшедшего к реальности, а потому этот нисшедший есть уже то должное, которое нуждается в прославлении и требуюет неограниченного повторения этого.

Пиком такого отношения уже не только ко святым, но и к живым власть предержащим был XVIII век, когда живых императоров не стеснялись ставить в один ряд с Богом, и порой заменяя Последнего первыми ^[21], а императриц, «именовать которых “Христом” было несколько неудобно», ставили выше Оного (например, в речи митрополита Киевского Арсения (Могилянского), сказанной при посещении Елизаветой Троицкой лавры, императрица, вошедшая в лавру пешком, объявляется превзошедшей в кротости уже не канонизированного властителя, но самого Иисуса Христа ^{[25, c. 27]}.