Феномен согласия с собой

Бабанов Алексей Вячеславович кандидат философских наук младший научный сотрудник, сектор философских проблем социальных и гуманитарных наук, Институт философии Российской академии наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12/1, ауд. 425 Babanov Aleksey PhD in Philosophy Junior Scientific Associate, the sector of Philosophical Problems of Social and Humanitarian Sciences, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12/1, aud. 425 babanovaleksey@gmail.com Другие публикации этого автора

В данной статье я хочу проанализировать смысл феномена «согласия с собой», отталкиваясь, в первую очередь, от идей Х. Арендт. Этот феномен имеет несколько аспектов. Согласие с собой может быть понято как: 1) позитивное отношение к себе, проявляющееся в чувстве собственного достоинства или самоуважении; 2) условие мышления, а именно как согласие в мысли (непротиворечивость) и с мыслью ; 3) внутренний эталон (или этическое требование) совести, реализующийся в отказе от определенных поступков. Я попытаюсь рассмотреть все эти аспекты, показав их особенности и взаимосвязь. Но сначала нужно сказать о том, какая концепция мышления лежит в основе рассматриваемого феномена.
1.Сократическое начало мышления.

Во многих своих работах Х. Арендт уделяет пристальное внимание возможной связи между совершением зла или участием людей во зле при тоталитарных политических режимах и отсутствием привычки самостоятельно мыслить (в частности: «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме», «Ответственность и суждение», «Жизнь ума» и др.). Х. Арендт верит, что мыслящий человек скорее всего откажется участвовать во зле (в том, что он таковым считает), какие бы социальные санкции из-за этого не последовали для него. Этот отказ она связывает с осознанием невозможности в дальнейшем продолжать свою мыслительную деятельность. Причины такого убеждения Х. Арендт кроются в ее понимании мышления, его значения для становления личности, а также того главного условия, без которого мышление является если не невозможным, то крайне затруднительным для конкретного человека. Мышление она понимает согласно философской традиции, возникшей еще в античной Греции, как беззвучный диалог с самим собой, который может вестись в принципе о чем угодно, и который на время вырывает мыслящего из течения обыденной жизни, отвлекает от нее (наиболее подробно проблема мышления рассматривается Х. Арендт в незаконченной работе «Жизнь ума», первый том который так и называется: «Мышление» ^{[1, с. 11-235]}). Подобную интерпретацию мышления можно найти не только в диалогах Платона (например, в «Теэтете» ^{[13, с. 297]} или «Софисте» ^{[12, с. 404]}), которые сами по себе и в своем главном действующем персонаже философе-Сократе воплощают квинтэссенцию такого типа мышления, но и у важнейшего для Х. Арендт мыслителя Нового времени – И. Канта (в его работе «Антропология с прагматической точки зрения» читаем: «Мыслить значит говорить с самим собой... внутренне слышать самого себя» ^{[8, с. 430]}). Согласно этой традиции, мышление – это именно активная «внутренняя» деятельность, в отличие, скажем, от пассивности созерцания, это специально (по тому или иному поводу) ведущаяся с самим собой беседа в форме вопросов и ответов, требующая усилия внимания, умения слушать и слышать самого себя, ставить вопросы к себе и честно отвечать на них, то есть умение разговаривать с собой (о связи мышления с внутренней речью есть множество исследований в области психологии, начиная с работ Л.С. Выготского: см., например, «Мышление и речь» ^{[5, c. 363-376]} ).

Но основным условием успешности и даже самой возможности этой внутренней деятельности является согласие мыслящего с самим собой, о чем прекрасно сказано платоновским Сократом в беседе с Калликлом из диалога «Горгий»: «А между тем, как мне представляется, милейший ты мой, пусть лучше лира у меня скверно настроена и звучит не в лад, пусть нестройно поет хор, который я снаряжу, пусть большинство людей со мной не соглашается и спорит, лишь бы только не вступить в разногласие и в спор с одним человеком – с собою самим» ^{[11, с. 314]}.

Итак, когда мы говорим о мышлении в «сократическом» смысле, то имеем в виду размышление-беседу с самим собой, которая обусловлена принципом согласия с собой, непротиворечия себе. Но так как размышление характерно не только для философии или научной деятельности, то согласие с собой, как полагает Х. Арендт, является общим условием и для «всех прочих, неспециальных образов мыслей» ^{[2, с. 138]}.

В то же время сомнение или несогласие, опровержение своих мнений в процессе мышления есть также необходимая черта данного типа мысли – «хотя бы» для того, чтобы избавиться от заведомо ложных суждений и принятых на веру предрассудков, как процесс очищения сознания от некритически усвоенного, в том числе от моральных норм. Но вряд ли это очищение от предрассудков можно считать целью сократического мышления и совсем уже невероятно, что мышление как беседа с собой затевается ради того, что опровергнуть самого себя или прийти к противоречию с собой – все это возможно как средства для чего-то, но не как цель. Сократический диалог мысли имеет целью согласие и мир с самим собой, даже если это согласие есть самоотчет (осознание) в собственном незнании или вине за что-то.

Помимо стремления быть в согласии с собой, можно также выделить следующие главные особенности сократического способа мыслить: искусство задавать вопросы, вести беседу в вопросно-ответной форме – это такой разговор с собой или с другим, в котором с помощью вопросов и ответов испытываются мнения о чем-либо; правдивость или честность – иначе невозможно вести такой разговор, он будет бесплодным; недоумение (или удивление) – как движущий мотив разговора, как его настроение, при этом часто такое мышление «апорийно», то есть не разрешает недоумение, а только усиливает его, открывая лежащее в начале наших убеждений незнание; отсутствие практически полезных результатов – такой разговор может дать только косвенные моральные плоды (отказ от определенных поступков) и должен начинаться каждый раз заново. Можно назвать еще что-то, но думаю, это основные черты (см. об этом подробнее работу А.В. Ахутина «Дело философии», в частности, главу «Сократическое начало философии» ^{[3, с. 46-64]} ). Эта в общих чертах обрисованная концепция сократического мышления задает необходимый контекст для дальнейшего рассмотрения проблемы согласия с собой.

2. Согласие как отношение к себе (самоуважение).

Думая о феномене согласия, в первую очередь, хочется спросить: как возможно быть в согласии с собой? Очевидно, что там, где есть полностью самотождественное единство, ни о какой гармонии или согласии не может быть и речи. Чтобы что-то было согласовано или приведено в гармонию (или, наоборот, в дисгармонию), надо чтобы оно как бы распадалось, минимум, на две части, которые могут быть в противоречии друг с другом или же, наоборот, в согласии. И разве что-то другое значит известный каждому факт, что некто может быть или не быть в согласии с собой, как не то, что этот некто способен осознавать себя, иметь отношение к себе, то есть не совпадать полностью с самим собой? Ведь, собственно, это и значит: иметь самосознание. Феномен самосознания – «я для себя» – означает, что в мою единственность входит и различие. С чем или с кем различие? Различие меня с самим собой. Я есть я, и я же могу выступать как другой для себя, то есть для мыслящего о себе (пока я мыслю). Поэтому Х. Арендт использует термин «два в одном» (в работе «Жизнь ума» она посвящает целый параграф данному понятию [с. 177-192]), чтобы зафиксировать этот феномен различия в единстве субъекта.

Итак, самосознание означает, что у меня есть возможность относиться к самому себе. Отсюда несложно заключить вслед за Х. Арендт, что я могу быть быть себе другом или врагом в зависимости от того, как я мыслю и поступаю. Но, следуя до этого пункта мысли Х. Арендт и указывая на возможность дружбы с собой или согласия, мы наталкиваемся на затруднение, требующее прояснения. Когда мы говорим о двух людях, о двух субъектах и о том состоянии «согласия» между ними, которое можно назвать дружбой, то мы, конечно, подразумеваем обоюдное согласие. Ведь если человек дружит с другим не добровольно, без своего на то согласия, то мы скажем, что он только думает, что это дружба, то есть, что он заблуждается и это не дружба, а что-то другое. Ведь дружба по определению предполагает взаимность и равенство сторон, добровольность и даже желательность для них этого отношения. Как же можно быть согласным с собой (если понимать согласие как дружбу с собой), если я – это, как очевидно, только один субъект, пусть и раздваивающийся в процессе внутреннего диалога, однако не имеющий при этом никакой возможности обоюдного согласия (ведь субъект, даже раздвоенный в мышлении, все равно сохраняет сознание своей единственности, если только перед нами не случай, выходящий за пределы психической нормы) ? Иначе говоря, как можно быть согласным с собой, дружить с собой (если мы полагаем, что дружба с другим и с собой в обоих случаях есть именно отношение дружбы), когда это требует добровольного согласия двух человек? Если согласие с собой не обоюдное отношение, то его никак нельзя характеризовать как дружбу (только метафорически), а если обоюдное, то кто тот второй во мне, кто соглашается дружить со мной и волю которого я не определяю своей?

Главная ошибка возможного истолкования согласия как дружбы с собой состоит в буквальном понимании его как отношения взаимного или обоюдного. Согласие с собой – это одностороннее отношение к себе, такое же как отношение, проявляющееся в чувствах ненависти, презрения или уважения. Здесь есть один самосознающий субъект, раздваивающийся в процессе мышления таким образом, что субъектов не становится два. Этот не совпадающий с собой субъект имеет возможность выходить «из себя» и смотреть на свои мысли и действия как бы со стороны, как на мысли и действия другого человека. Поэтому он всегда как-то относится к самому себе. Но все-таки это отношение к себе «как к другому» (являющееся, возможно, производным от отношения к другим и с другими) остается отношением к себе одного и того же человека.

На мой взгляд, если говорить о согласии с собой как отношении, то его лучше характеризовать не как дружбу с собой, а как самоуважение или чувство собственного достоинства («или» – потому что я не считаю нужным в данном контексте их различать). Именно самоуважение стремится сохранить человек, когда совершает тот или иной поступок, когда дает себе в нем отчет. Согласие с собой предполагает уважение к себе. Можно даже усилить этот тезис: самоуважение и есть согласие с собой, ведь если человек себя не уважает, то он не может находиться в согласии с собой. Данный тезис кажется довольно верным психологически.

Таким образом, согласие с собой есть однонаправленное отношение к себе. Как было показано, это не то же самое, что обоюдное и добровольное отношение дружбы с собой по аналогии дружбы с другим, поэтому термин «дружба», употребляемый в данном контексте Х. Арендт, стоит считать метафорой. Согласие есть отношение к себе как к человеку, который мыслит и совершает поступки. Так или иначе относиться к себе, оценивать свои действия возможно по причине того, что мы не совпадаем с собой в процессе мышления, как бы отстраняемся от самих себя. Поэтому самоуважение (как психологическое проявление рассматриваемого феномена) может родиться на основе опыта мышления как разговора с собой по поводу своих мыслей и поступков.

3. Согласие в мысли и с мыслью.

Если выше мы рассматривали согласие с собой как определенное отношения к себе, то теперь разберем, что этот феномен значит в своей «родной стихии» – в области рассуждения. Одним из выражений рассматриваемого явления в этой области является логический закон (не)противоречия, сформулированный, по-видимому, уже софистами и применяемый, в первую очередь, к суждениям внешней речи. Однако согласие с собой в мышлении не сводится к этому логическому принципу, хотя и тесно с ним связано. Чтобы показать особенности этой связи попытаемся прояснить, как осуществляется описанная выше раздвоенность субъекта в мышлении.

Ясно, что речь не идет о расщеплении личности на «субличности», о чем-то подобном шизофреническому конгломерату общающихся и захватывающих власть личностей в одном человеке, которые могут дружить, ссориться, подчиняться или повелевать друг другом. На мой взгляд, эта раздвоенность внутреннего диалога может быть лучше понята с помощью сравнения с игрой в шахматы в одиночестве, когда я делаю ход за белых (вопрошаю), а потом опять я же хожу за черных (отвечаю), нежели с межличностным взаимодействием. Это согласие мыслящего субъекта со своим собственным вопросом и суждением-ответом на него, со своими предположениями и «ходами мысли». Из такого прошедшего критическую проверку согласия с собственными суждениями могут рождаться убеждения, например, как знаменитое сократовское: «лучше терпеть несправедливость, чем причинять ее» ^{[11, с. 294]}. Убеждение, которое, как подчеркивает Х. Арендт, было совсем не очевидным для современников Сократа и являлось одним из результатов его собственного размышления ^{[2, с. 248]}.

Кроме потенциальной двойственности самосознания субъекта, так или иначе относящегося к себе, всегда есть еще другой важный элемент в композиции «согласия с собой» в мышлении – то, с чем соглашается или нет этот «раздваивающийся» во внутренней речи субъект. Напомню, ранее мы предположили, что согласие с собой как отношение к себе проявляется как самоуважение. И как такое позитивное отношение к себе оно, вероятно, всегда является опосредованным безмолвным разговором с собой. Это верно, если допустить, что человек не может относиться к себе «напрямую», без суждений, допущений, оценок самого самого – то есть без внутренней речи.

То другое, посредством чего возможно согласие с самим собой как позитивное отношение к себе – это суждения, оценки, которые, как подразумевается, могут иметь свой предмет и вне нашего сознания (то, о чем суждение или чего оценка). То есть это предметные высказывания, та речь, с которой как раз соглашается или нет говорящий и слушающий, а также та речь, которая проясняет ему смысл его слов и поступков. Иначе говоря, в самом процессе беседы мыслящий субъект приходит к согласию с собой по поводу своих суждений.

Что это значит: прийти к согласию с собой по поводу своих суждений? Относительно мышления как разговора с собой можно выделить две плоскости рассматриваемой проблемы: согласие в мысли, то есть между суждениями (здесь оно с некоторыми оговорками сводится к закону непротиворечия) и согласие с мыслью – то есть индивидуальное отношение мыслящего субъекта к своим суждениям, их принятие или нет.

С одной стороны, мыслящий всегда стремиться прийти к согласию-непротиворечию между своими суждениями (соблюдать формальный закон логики), которое свидетельствует об их большей достоверности или истинности, чего нельзя было бы с такой же уверенностью утверждать, если бы непротиворечия между ними не было. Конечно, непротиворечивость суждений не является достаточным условием их истинности, однако это необходимое условие для нее (опять же, исходя из того, как понимается истина). И это условие касается формы, а не содержания разговора с собой: ведь если посылки рассуждения ложные, то уже неважно соблюдается ли принцип непротиворечия или нет – все рассуждение является ложным.

Что нас заставляет соглашаться с собственными суждения, ходами мысли? В идеальном случае – ее непротиворечивость и истинность (как бы последнюю не понимать, чаще всего как не беспроблемное соответствие суждения и вещи), но также – это наши психологические желания или предпочтения, и, в конечном счете, для согласия с суждениями всегда должна быть допускающая санкция нашей воли (часто она только подразумевается). Человек может соглашаться со своими согласованными друг с другом суждениями. И если при этом они основаны на ложных допущениях, тогда он, конечно, заблуждается, но все еще следует закону непротиворечия. Однако мыслящий субъект имеет возможность не соглашаться или не принимать даже непротиворечивые и истинные суждения, если мы допустим, что он сам (например, как свободная воля) в какой-то степени свободен от своих мыслей, отстранен от них и может вмешиваться в процесс мышления. Этот пункт представляет собой ту трудность, которая не позволяет сводить согласие с собой в мышлении к закону непротиворечия между суждения. В случае любящего разум Сократа сама непротиворечивость суждений при признании истинности основных посылок автоматически убеждает его в том, что он, вероятно, на верном пути. Однако даже если суждения непротиворечивы и касаются очевидных вещей, адекватны фактам или событиям, то есть являются истинными, человек может не принимать их за таковые.

Стоит признать, что непротиворечие в суждениях есть нормативный эталон, который формирует смысловой контекст, задает порядок нашей внутренней (и внешней) речи, превращая ее из галлюцинаторного бреда, который знаком каждому в момент перехода в сон, в осмысленный диалог с собой. Но любой эталон может быть подвергнут критике или поставлен под вопрос в той же пресловутой беседе с собой. Примерами такой критики являются противоречивый разговор с собой героя «Записок из подполья» Ф.М. Достоевского или знаменитое высказывание самого Ф.М. Достоевского в письме к Н. Д. Фонвизиной, потом немного в измененном виде встречающееся в «Бесах»: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» ^[7]. Так выглядит бунт против безличного «разума», против логически необходимых истин и общепринятых норм, которые принуждают индивида их признать как некая отчужденная от него власть. Философ Л. Шестов возмущался покорности Сократа, которого убеждает логическая истина суждений, открываемая им в ходе беседы с собой или другими (это рефрен многих его работ – например, в книге «Кьеркегард и экзистенциальная философия» он пишет: «Сократ был рыцарем покорности, и вся завещанная им человечеству мудрость была мудростью покорности» (законам разума и разумной необходимости мирового устройства – прим. А.Б.) ^{[16, с.67]}. Л. Шестов указывает на всегда присутствующую возможность не признавать истину (фактическую и логическую), даже если она очевидна и непротиворечива для нашего разума.

Для Л. Шестова или Ф.М. Достоевского одной убедительной непротиворечивости суждений, их логической достоверности недостаточно, также как недостаточно сколь угодно всестороннее знание фактов для согласия с ними, нужно еще, чтобы человек сам, по своей воле, согласился с тем, как и о чем он мыслит. Я думаю, эти мыслители хотят сказать, что истинность суждения убедительна, но человек может не согласиться с тем, что истинность суждения или знание фактов должны именно его убеждать, и только тогда согласится, когда он признает, что истинность или логическая непротиворечивость есть ценность для него. А если эту ценность не признавать, то можно не соглашаться, вслед за героями Достоевского, что дважды два четыре, и противоречить себе во имя самоутверждения или из-за «каприза».

Но получится ли мыслить, не соглашаясь с достоверными суждениями по какому-либо «личному» основанию? Вопрос в том, не является ли подпольный человек Ф.М. Достоевского плохим мыслителем, который дает своим желаниями и воле хозяйничать там, где они должны смиряться? И не ведет ли это к бессмыслице и хаосу, которые может и являются альтернативой утопии стройного порядка «хрустального дворца», но вовсе не являются его единственной альтернативой? Однако если мы чуть внимательнее присмотримся к рассуждениям Ф.М. Достоевского (его и его героев) или Л. Шестова, то заметим, что мыслить противоречиво у них не получается. Любое осмысленное рассуждение строится на основании принципа непротиворечия, оно попросту является бессмысленным или ошибочным, не связанным в своих частях без соблюдения этого принципа. Поэтому Л. Шестов с Ф.М. Достоевским ему волей не волей в своих рассуждениях следуют. Например, говоря о возможности не соглашаться с очевидными или логически непротиворечивыми истинами, они не противоречат себе. Ведь они признают, что у человека есть такая возможность, а именно способность свободной сознательной воли отказываться от чего-либо, в том числе и от принципа логической непротиворечивости. Формулировка их вполне непротиворечивого рассуждения может выглядеть так: воля личности свободна (и не равна ее разуму), разум принуждает ее принять те или иные истины, но она может их как принять так и не принять (ведь она свободна). В данном рассуждении нет противоречия, и оно представляется этим мыслителям истинным, при их вере в истинность соответствующих допущений (свободе воли, возможности ее участия в процессе мышления). Таким образом, мыслители, критикующие этот логический закон, в своей критике сами ему следуют.

Однако о чем говорит сама попытка, пусть и не совсем удачная, критиковать закон непротиворечия? Во-первых, о том, что без этой внешней формы не получается правильно мыслить, связывать суждения друг с другом. Но также о том, что в отличие от классической логики, имеющей дело с «ничьими» суждениями – с чистыми формами мысли, в «живом» процессе мышления большую роль играет наличие субъекта, который обладает волей, своими ценностными предпочтениями, думает не просто формально, а о важных для себя вещах: о своей вине, поступках, ценностях. Это экзистенциальное измерение мышления, которое не учитывается в формальной логике (наверное, не предмет спора, что логика и процесс мышления не одно и то же). В отличие от формализации и алгоритмизации мысли в логике, в беседе с собой человек свободен от полностью автоматических выводов и ходов мысли, ведь за каждый из них он несет ответственность, потому что признает их достоверность, выдает суждению-мысли санкцию-согласие своей воли (пусть даже не всегда сознательно). Также как по своей воле индивид начинает беседу с собой (особенно, когда это трудно, нет желания вспоминать сделанное) или отказывается от нее. Именно поэтому он может быть признан ответственным за то, мыслит он или нет.

Из всего вышесказанного можно сделать вывод: условием разговора с собой является не только согласие между суждениями (в мысли), но и с ними самими (с мыслью) – признание их внутренней, личной значимости для мыслящего. Таким образом, феномен согласия как путеводная нить мышления – это внутреннее, личное отношение субъекта к тому, как и о чем он мыслит, только внешним выражением которого является закон непротиворечия классической логики. Одно отличается от другого как внутренний смысл и внешняя форма. Конечно, без формы не существует и внутреннего смысла, как и без последнего форма есть просто пустая абстракция.

4. Принцип согласия как внутренний нравственный эталон (совесть).

Итак, согласие с собой есть экзистенциальный феномен, поэтому в нем под внешней формой непротиворечивости суждений всегда присутствует именно внутренний смысл, личное отношение. Оно распространяется не только на то, как и о чем я думаю, но, что важно, как и что я делаю – в той мере, в какой о своих поступках я тоже могу думать, превращать их в предмет своей безмолвной беседы. При таком подходе (когда мы исходим из единства мира мыслящего человека) поступок сам превращается в мысль, ведь уже совершенный или только планируемый и еще возможный он всегда является одновременно предметом моей мысли, с которым я согласовываю свою волю, чтобы сохранить самоуважение. Именно поэтому можно заранее понять, поразмыслив, что нечто просто не при каких обстоятельствах нельзя совершать. Иначе я не смогу жить с собой, потеряю уважение к себе или чувство собственного достоинства. Несовершение «недолжного» поступка, отказ от него – тоже поступок, и возможно, именно в таких поступках принцип согласия с собой реализуется в практической жизни (в похожем аспекте тему негативного поступка развивает А.А. Гусейнов – см. например, его статью «Что я должен не делать?» ^{[6, c. 51-64]}). Такие «несостоявшиеся» поступки (хотел солгать, но не солгал, хотел убить, но не убил – остановился, передумал) являются опосредованно через волю тем, что Х. Арендт называет «побочным продуктом мышления» ^{[2, с. 154, 248]}, цель которого не сами поступки, а сохранение самого себя – разговора с собой.

Из вышесказанного не удивительно, что Х. Арендт сближает феномен согласия с собой с совестью: чтобы быть в согласии с собой, нужно в своих словах и действиях уметь давать себе отчет, необходимо быть не только безучастным свидетелем своей жизни, но и ее судьей, истцом и ответчиком в одном лице. В этом основном аспекте согласие с собой рассматривается Х. Арендт как единственное этическое требование к нашим поступкам в той мере, в какой мы являемся мыслящими существами. Это требование очень формально и состоит лишь в том, чтобы мои поступки были таковы, чтобы, совершив их, я мог сохранять возможность общаться с этим человеком, с которым мне придется прожить всю жизнь и который всегда «ждет меня дома», в уединении (про отличие одиночества, изоляции и уединения см. Х. Арендт ^{[2, с. 143-146]}), то есть возможность уважать самого себя. Согласно Х. Арендт, из принципа непротиворечия внутреннего диалога следует принцип непротиворечия себе в поступках, цель которого также сохранение внутреннего диалога. Таким образом, именно мышление (и связанная с ним способность суждения, которую здесь мы не рассматриваем) является тем краеугольным камнем, на котором она пытается строить возможную этику «после Аушвица».

Показательно, что в основе категорического императива И. Канта «поступай так, как если бы максима твоего поступка посредством твоей воли должна была стать всеобщим законом природы» ^{[9, с. 261]}, Х. Арендт тоже видит требование не противоречить самому себе: «Убийца или вор не может желать, чтобы "убий" или "укради" стали всеобщим законом, поскольку сам естественным образом боится за свою жизнь и свое имущество. Если сделать исключение для себя, тогда вы будете противоречить самому себе» ^{[1, с. 186]}. Можно согласиться с Х. Арендт, что человек в здравом уме не захочет всю жизнь прожить с убийцей, вором или лжесвидетелем, доносчиком, погубившим чью-то судьбу. Однако Х. Арендт понимает, что всегда есть возможность избежать такого самонаказания, которого страшится мыслящий, и нужно для этого только одно – не мыслить наедине с собой о том, что ты сказал или сделал, не вспоминать об этом: «самый надежный способ для преступника не быть вычисленным и избежать наказания – забыть то, что он совершил, и никогда больше не думать об этом» ^{[2, с. 138]}. Поэтому согласие с собой как эталон морального поведения будет таковым только для того человека, кто не видит смысла жить без постоянного размышления. Именно платоновский Сократ в своей речи на суде («Апология Сократа») воплощает собой образец такого человека-мыслителя, когда он утверждает, что занятие философскими беседами для него ценнее жизни: «величайшее благо для человека – это каждодневно беседовать о добродетели и обо всем прочем, о чем я с вами беседую, испытывая и себя, и других, а без такого испытания и жизнь не в жизнь для человека» ^{[10, с.110]}.

5. Примеры других философских концепций мышления.

Однако далеко не все мыслители понимают мышление как диалог с собой, за который ответственен человек. Например, в диалектике Гегеля, которая, казалось бы, есть своего рода логика диалога и движущей силой которой является напряжение мыслительного противоречия двух тезисов, которое снимается в их синтезе (в новом тезисе), речь идет не о мышлении отдельного индивида, а об описании объективного процесса развития мирового духа, идеи. Для Гегеля диалектическое мышление – это объективная логика развития мысли, понятой не как диалог индивида с собой, а как прогрессивное движение надиндивидуального абсолюта, которое напомню, вполне совпадает с историей философии и приходит, в конце концов, к философии объективного духа Гегеля как к своей высшей точке. Ясно, что Х. Арендт говорит не об объективной диалектической логике развития истории духа, не о философии или науке, даже не об уме или глупости, а о присущей каждому человеку способности вести беседу, общаться с собой по тому или иному поводу, думать вечером о совершенном днем. То есть о чем-то более простом чем диалектическое движение объективного духа и доступном каждому человеку, даже не знакомому с философией Гегеля.

Другой немецкий философ, Хайдеггер, критикуя метафизику субъекта (субъективности) как антропоморфизм пытается вернуться к изначальному («досократическому») мышлению бытия ^{[19, с. 134-145],[4, с. 11–13]}, которое тоже не похоже на диалектическое искусство философской беседы. Эта краткая характеристика сложной и многоаспектной философии Хайдеггера в большей мере применима ко второй половине его творчества. Конечно, Хайдеггер говорит об изначальном вопрошании, о постановке бытийного вопроса (а в своих лекциях часто демонстрирует настоящее мастерство в искусстве вести беседу с собой на публике), но эта постановка бытийного вопроса, обращенного не только к мыслящему или вопрошающему (хотя и к нему тоже), а, в первую очередь, к самому бытию, и слушание не себя, а зова бытия ^{[14, с. 198.]}. Согласие возможно тут скорее не с самим собой, а с зовом бытия, с тем, как оно сказывается в мысли. Такое мышление стремиться быть (вопрос, насколько это ему удается) не мышлением о бытии, а мышлением бытия, и, по аналогии с восточными религиями (например, с даосизмом) понимает подлинную мысль как высшее действие «недеяния» ^{[4, с. 13]}, когда не сам человек мыслит, говорит и действует, что называется «от себя», а, отойдя в сторону, дает миру спонтанно сказаться, событиям произойти. Человек понимается при этом не как автономный субъект, а как способ экзистенции, как топос – место открытости истины бытия, стояние в просвете бытия, в конце концов, как хранитель и «пастух бытия» ^{[14, с. 202]}. При таком понимании мышления утрачивается важнейший момент автономии мыслительной деятельности, и она становится зависимой от мистического зова бытия, от его «сказа». А сам мыслящий человек оказывается в скандальной ситуации (с точки зрения личной ответственности), когда он, подобно захваченному вдохновением поэту, уже не отвечает полностью за свои мысли и слова.

6. Заключение

В основе всех трех аспектов феномена согласия с собой лежит концепция сократического мышления как внутреннего диалога. Согласие с собой является необходимым условием такого мышления, осуществляющегося наедине с собой. Оно проявляется как: самоуважение, непротиворечивость между суждениями и согласие с ними (нашей воли), внутренний эталон поведения. Этот феномен имеет полноценное значение только для сократического мышления, за которое ответственен сам мыслящий человек, а не история, мировой дух или бытие.

Напоминая нам об ответственности за свое мышление, которое зависит от нас самих, а не от бытия или скрытых сил истории, Х. Арендт здраво смотрит на значение этой деятельности и не делает из нее нечто божественное, хотя и возлагает на нее большие надежды. Ее «философская вера» состоит в том, что мышление как сократическая беседа с собой есть то, что делает (может сделать) человека человеком. По крайней мере, мышление является необходимым условием очеловечения человека – то есть превращение его из индивида в автономную личность. Если его нет, если оно не культивируется, не освещает собой слова и поступки, то на долю индивида остается только жизнь внутри социально-биологических программ, в которые он и без мышления всегда уже включен, а границы дозволенного будут определяться не им самим, а внешними инстанциями – законами, государством, общественным мнением, нормами морали. То есть институтами, которые, как нам известно из истории, при определенных обстоятельствах могут иметь не только относительно преступный характер, но и быть полностью античеловеческими, не учитывающими значение отдельной личности. А наступят такие обстоятельства или нет в том или ином обществе – всегда открытая возможность.