Эстетическое «мирочувствие» Николая Бердяева: истоки и подходы к философии красоты

В жизни своей я любил только три вещи...

философию, свободу и красоту.

...Мы должны признать самостоятельную высшую

ценность красоты и власти ее как можно более

в жизни.

Красота есть цель мировой жизни… Красота

спасет мир. Достижение красоты и означает

спасение мира.

Жить в красоте – заповедь новой творческой эпохи

Н. А. Бердяев

Проблема красоты в творческом наследии Бердяева – явление далеко не случайное. И хотя он постоянно подчеркивал, что его «преобладающая ориентировка» в жизни этическая^{[1, с. 276, 337]}, и видел в этом даже «свою русскость» [там же, с. 342], однако нередко при этом здесь же добавлял, словно компенсируя подобную этическую категоричность, что с ранних лет он чувствовал в себе и ярко выраженное «природное эстетство» ^{[2, с. 409]}. «У меня всегда был сильный чувственно-пластический эстетизм» ^{[1, с. 276. Курсив мой. – А. К.]}. И уже тот немаловажный – и весьма симптоматичный! – факт, что в первом из приведенных выше эпиграфов в одном ряду, буквально через запятую, стоят такие центральные для его творчества понятия, как «философия, свобода и красота», – говорит о многом, и весьма существенном. Как известно, свою философию сам Бердяев называл «философией свободы» ^{[1, с. 300, 347 и мн. др.]}. Учитывая подобную связь этих понятий (причем связь, существующую и на глубинном содержательном уровне), можно, пожалуй, не рискуя впасть в преувеличение, с не меньшим основанием назвать его философию и философией красоты.

Конечно, на первый взгляд такое утверждение может показаться чересчур рискованным и не совсем неоправданным. Действительно, если подходить к вопросу с формальной стороны, то основания для подобных сомнений как будто бы имеются. За свою довольно продолжительную творческую жизнь специально красоте Бердяев посвятил (и это при его огромном наследии) всего лишь два параграфа – (не две книги, и даже не две отдельные статьи, а именно – параграфа), – в таких работах, как: «О рабстве и свободе человека» ^{[3, с. 143–148]} и «Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого» ^{[4, с. 326–331]}). К тому же и общее количество отведенных здесь данной проблеме страниц (в обоих параграфах) набираетсячуть больше девяти… Конечно, здесь невозможно обойти вниманием и его «самую вдохновенную» книгу – «Смысл творчества», в которой красоте посвящена как будто бы целая глава с характерным для нее названием: «Творчество и красота. Искусство и теургия» ^{[5, с. 217–239]}, однако, на самом деле в центре внимания здесь находилось, прежде всего, искусство (во всех своих временных и стилевых проявлениях и их взаимодействии между собой – классическое, романтическое, символическое, теургическое, включая рассуждения о модернизме и новом эстетизме), поэтому проблема красоты в данном случае рассматривалась лишь в тесной связи с искусством и оказалась «размытой», рассредоточенной по всей главе общим контекстом размышлений о художественном творчестве. И если собрать воедино всё, что было сказано в этой главе о красоте, то по своему объему это едва ли превзойдет один из указанных выше параграфов и уложится лишь в несколько страниц текста.

Правда, в одной из своих последних работ – «Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого», первое издание которой было опубликовано в 1947 г. (на фр. яз.), – Бердяев упоминает о прочитанном им докладе, посвященном красоте. «Лет тридцать тому назад я читал публичную лекцию “Гибель красоты”. Я защищал пессимистический тезис об умалении красоты в мире…» ^{[4, с. 330]}. Судя по дневниковым записям его жены, книга писалась с октября 1943 г. по январь 1945 г., т.е. в целом процесс ее написания пришелся на 1944 г. [см.: 6, с. 203–204]. Если мы перенесемся от этих дат на указанное автором 30-летие назад, то окажемся в 1913–1915 гг., т.е. ровно в том периоде, когда Бердяев писал и готовил к публикации книгу «Смысл творчества». Известно, что зиму 1912–1913 гг. он провел в Италии, откуда и привез как замысел, так и первые страницы книги, которая была им закончена в феврале 1914 г. (опубликована в 1916 г.). И материалы этого публичного доклада, скорее всего, и вошли в указанную главу книги «Смысл творчества». Этим отчасти объясняется и тот факт, почему текст доклада не был опубликован ни отдельной брошюрой, и как таковой (под соответствующим названием) не вошел ни в одну из его книг, хотя из эпистолярного наследия философа хорошо известно, что он всегда стремился издавать все свои публичные выступления (доклады, лекции, семинары). Так появлялись многие его книги. Так появилась, например, его книга «Смысл истории», выросшая из лекций, прочитанных в «Вольной Академии Духовной Культуры» в течение зимы 1919–1920 гг. Так же появилась на свет и книга «Миросозерцание Достоевского», которая выросла из семинаров о писателе, которые Бердяев проводил в той же Академии в течение зимы 1920–1921 гг. И т.д. Но лекция «Гибель красоты» под собственным названием так нигде и не была опубликована. И если все-таки исходить из предположения, что материалы этой лекции действительно вошли в упоминаемую главу книги «Смысл творчество», тогда придется признать, что указанные выше два параграфа и материалы Х главы «Смысла творчества», – это всё, что Бердяевым было специально написано по проблеме красоты.

Разумеется, дело не в формальном подсчете количества написанных страниц. Хорошо известно, что самое важное всегда можно изложить кратко, следуя известному некрасовскому «правилу» – «чтобы словам было тесно, мыслям – просторно», однако, учитывая вышесказанное, трудно отмахнуться от мысли, что все это в своей совокупности как будто бы указывает на второстепенный, периферийный характер проблемы красоты в философии Бердяева. И, тем не менее, анализ творческого наследия философа убеждает, что проблема красоты – одна из важнейших тем его философско-эстетической мысли, красной нитью проходящая буквально через всё его творчество. По существу, по своей значимости – соравная таким центральным темам его философии, как свобода, творчество, человек. Достаточно сказать, что у него нет ни одной работы (а фактически – и статьи, за редким, пожалуй, исключением), где бы он так или иначе, с той или иной степенью подробности не касался (в контексте рассматриваемого вопроса) этой столь важной для него проблемы.

С одной стороны, о ее важности достаточно красноречиво свидетельствуют и приведенные в качестве эпиграфов его высказывания о красоте, которые едва ли нуждаются в комментариях. А с другой, – об этом говорит и целый спектр вопросов, в контексте которых Бердяев рассматривает красоту, под разными углами высвечивая ее многогранность, особенности, специфику, в результате чего выявляется ее полифоничность и сама проблема предстает во всей своей сложности, неоднозначности и противоречивости. И спектр этих вопросов достаточно широк: начиная от традиционного соотнесения красоты с такими извечными для нее темами-спутницами как благо, истина и польза, характер отношений которых пришлось выяснять уже представителям греческой классики (от пифагорейцев до Аристотеля включительно), ее связи с формой, созерцанием, совершенством, свободой, религией, святостью, с вопросом о ее субъективной или объективной природе, вплоть до раскрытия трагического аспекта красоты и утверждения ее в качестве «конечной цели мирового развития» ^{[5, с. 235]}. Одним словом, в совокупности им были затронуты практически все аспекты – так называемые «болевые» точки – проблемы, в контексте решения которых она рассматривалась на протяжении всей истории мировой философско-эстетической мысли. И такое заинтересованное отношение к проблеме имело несколько источников, из которых в качестве основных можно выделить три – не только определивших его отношение к феномену красоты в целом, но и повлиявших кардинальным образом на характер и особенности решения данной проблемы.

В первую очередь, здесь следует назвать личностный, эмоционально-чувственный характер отношения Бердяева к окружающей красоте, обусловленный его ярко выраженным «природным эстетизмом», способностью безраздельно отдаваться эстетическим созерцаниям, к которым он имел, говоря опять же словами автора, «прирожденную склонность» ^{[7, с. 131]}.

Затем, культурно-исторический фон современной ему «мятущейся эпохи», обусловленный общей эстетической деградацией общества, которая и заставила его обратиться уже к теоретическому осмыслению проблемы и бороться за спасение и утверждение красоты и в жизни, и в искусстве. «Мы вступаем в эпоху, когда в мире происходит перевоплощение. Тлеют старые одежды человечества, разлагается историческая плоть, мир как бы развоплощается. Развоплощение сопровождается гибелью красоты» ^{[8, с. 110. Курсив мой. – А. К.]}. Впрочем, еще Вл. Соловьёв вынужден был с тревогой писать о сложившейся в современном ему обществе эстетической ситуации: «Страшно кажется возлагать на красоту спасение мира, когда приходится спасать саму красоту от художественных и критических опытов, старающихся заменить идеально-прекрасное реально-безобразным» ^{[9, с. 30. Курсив мой. – А. К.]}. И Бердяев – как бесстрашный рыцарь Красоты – со всей страстью своего темперамента не только бросается на ее спасение, но и считает это едва ли не важнейшей своей задачей. Ибо в спасении Красоты он видел спасение всего тварного мира. «Красота… и есть спасение мира» ^{[10, с. 214]}.

И, наконец, метафизический характер его религиозной философско-эстетической мысли, окончательно определивший как высшее положение красоты в иерархической системе ценностей, так и ее утверждение в качестве конечной цели мирового развития, со всеми вытекающими отсюда следствиями в ее решении. Как в свое время справедливо отметил А. Белый, «нет метафизической системы, которая не выводила бы основных понятий о красоте» ^{[11, с. 106]}. Но поскольку Бердяев не только писал о своей любви к метафизике ^{[1, с. 337]}, но и считал себя таковым («я всегда был, есть и буду метафизиком… по устройству клеток своего существа» ^{[12, с. 261; ср. также: 1, с. 373]}, и стремился к созданию именно метафизической философии, а если точнее – «целостной эсхатологической метафизики» ^{[13, с. 164–165 и мн. др.]}, то его «метафизическая система», говоря словами А. Белого, не была – и не могла быть – здесь исключением. Тем более что и красоту он рассматривал не только в качестве категории эстетической, но и «категории метафизической» ^{[4, с. 326]}.

Из указанных источников, питавших его повышенный интерес к проблеме и не оставлявших его равнодушным к ней на протяжении всей своей жизни (через анализ которых мы попытаемся проследить становление его взглядов на красоту, вплоть до превращения ее в целостную эстетическую концепцию), предметом данной статьи будет именно первый. По той простой причине, что прежде чем говорить о теоретическом осмыслении Бердяевым феномена прекрасного, представляется целесообразным предварительно рассмотреть вопрос о его личностном отношении к красоте в окружающей его жизни (который современники Бердяева нередко называли еще «эстетическим мирочувствием»), и который, несомненно, являлся первичным, базовым, на основе которого, как на своеобразном фундаменте и будет формироваться в итоге его философия красоты. К тому же в повседневных реакциях мыслителя на самые как будто бы обычные, будничные явления он рассказывает о себе и раскрывается отнюдь не в меньшей степени, чем в своих теоретических построениях. Как любил повторять сам Бердяев, «в красоте нужно жить, чтобы узнать ее» ^{[5, с. 235. Курсив мой. – А. К.]}, надо сначала научиться ее видеть, приобрести («наработать») соответствующий «практический» опыт с ней общения, чтобы в итоге «накопить» достаточный «материал» для ее осмысления и теоретического выстраивания в целостную концепцию. Не приходиться сомневаться, что для него это была далеко не только чисто теоретическая проблема, интересовавшая его как эстетика (или религиозного философа, обращающегося к эстетической проблематике), – к чему он в итоге, конечно же, придет, – но чрезвычайно важный духовный элемент и его повседневной жизни. Именно этим, скорее всего, объясняется его повышенный интерес к красоте и как теоретической проблеме.

Свое ярко выраженное (причем, с ранних лет) эстетическое чувство сам Бердяев, как мы уже видели, считал «прирожденным», т.е. полагал его изначально данным ему от «природы», и которое, судя по всему, он не рассматривал в качестве результата своего духовного развития (включая и собственного художественно-эстетический его аспект), который он, видимо, либо недооценивал, либо не считал определяющим в своем эстетическом развитии. Очевидно, что отчасти он объяснял основы своего «очень сильно» развитого эстетического чувства собственным незаурядным зрением. «У меня была необыкновенная острота зрения, один окулист сказал мне, что оно вдвое сильнее нормального. Входя в гостиную, я видел всех и всё, малейший дефект бросался мне в глаза» ^{[1, с. 276. Курсив мой. – А. К.]}. Не исключено, что именно это и делало Бердяева также человеком, по его признанию, «чрезвычайной чувствительности» и даже «гиперчувствительности» («я на всё вибрировал») [там же, с. 281], в том числе и в эстетическом плане, тем более что зрение имеет самое прямое отношение к созерцанию красоты. Можно, конечно, верить автору на слово и полагать, что его действительно высокоразвитое эстетические чувство появилось вместе с его рождением (как, например, его же «необыкновенная острота зрения») и дальше, по мере его роста и развития, лишь раскрывало заложенные в его природе (как в семени растения), всю свою глубину, полноту и индивидуальное своеобразие. Тем более что такое объяснение соответствует и его пониманию «качественной самостоятельности» элементов вселенной: «мир в своем развитии развертывает лишь то содержание, которое в неразвитом состоянии было предвечно данным» ^{[14, с. 27. Курсив мой. – А. К.]}. Подобное понимание он, естественно, проецировал и на человека, как на органическую часть этой вселенной: «я на опыте подтверждаю для себя глубокое убеждение, что человек есть микрокосм, потенциальная величина, что в нем всё заложено» ^{[1, с. 269. Курсив мой. – А. К.]}.

И в этом вопросе он был не одинок и, можно сказать, двигался в направлении, указанном еще основателем эстетики. Как известно, Александр Баумгартен, выделяя эстетику в качестве самостоятельной дисциплины, разделял ее на «прирожденную» («естественную»), и «приобретенную» («искусственную»), из которых первая, по его мнению, совершенствуется «без обучения» и основывается именно на «прирожденном прекрасном даровании» ^{[15, с. 452. Курсив мой. – А. К. Подробнее о «прирожденной эстетике» Баумгартена см. также: 16, с. 20–30]}, или, говоря другими словами, на «прирожденном расположении души к изящному мышлению», которое он считал необходимым не только для восприятия прекрасного, но и для его воплощения в искусстве. Показательно также, что отличительной чертой «совершенного эстетика» Баумгартен считал, во-первых, именно наличие прирожденного эстетического дарования и только, во-вторых, необходимость «упражнения» и «эстетической тренировки» ^{[15, с. 456]}. Именно о последних и пойдет у нас далее речь.

Действительно, мы не должны сбрасывать со счетов те обстоятельства, о которых, впрочем, поведал сам автор и которые, разумеется, не могли не влиять на формирование его эстетического чувства – (которое он связывал, прежде всего, с восприятием именно красоты: «Предметом устремления всякого эстетического переживания является красота…» ^{[17, с. 30]}), – способствуя его развитию и совершенствованию. Чтобы развернуть «заложенное» в человеке потенциальное содержание, должна быть, очевидно, проведена и соответствующая работа по его выявлению и актуализации. И работа эта, насколько можно судить, была проведена самая серьезная и весьма плодотворная, причем начало ей было положено уже в раннем детстве.

Прежде всего, здесь стоит вспомнить, что еще в детские годы Бердяев занимался рисованием и не без некоторой гордости прямо называл себя художником. «Я был также художником и даже очень увлекался живописью» ^{[1, с. 269.]}. Он закончил рисовальную школу, в которой проучился три года и начал было уже «писать масляными красками». Несмотря на довольно трезвую оценку своего дарования («У меня были довольно большие способности к рисованию» [там же, с. 269–270], «но настоящего дарования не было» ^{[18, с. 125]}), определенные успехи здесь все-таки были достигнуты. Во всяком случае, в кадетском корпусе, по его признанию, он был «одним из первых по рисованию» ^{[1, с. 270]}. Но как только юный Бердяев осознал свое философское призвание, – а сознал он его «очень рано, еще мальчиком» [там же], – он совсем забросил живопись. Однако любовь к живописи останется у него навсегда и еще сыграет свою роль и в его творческой биографии.

Далее, нельзя не вспомнить и о его довольно раннем пристрастии к чтению художественной литературы, причем к чтению таких произведений – и таких авторов (!), – которые в его годы, действительно, едва ли кто читает, хотя сам Бердяев был уверен, что «никто не читает» ^{[1, с. 268]}, и был здесь не так уж далёк от истины. – (Тем не менее, положение «нет правила без исключения» также постоянно находит свои подтверждения. И таким исключением являлся его же младший соотечественник, также оказавшийся на чужбине – Владимир Набоков. В одном из своих многочисленных интервью он ответил буквально следующее: «В отрочестве я был необычайно жадным читателем. К 14-ти или 15-ти годам я прочитал или перечитал всего Толстого по-русски, всего Шекспира по-английски и всего Флобера по-французски – не считая сотен других книг» ^{[19, с. 159]}). – Достаточно сказать, что Достоевского юный Бердяев начинает читать в 10-летнем возрасте ^{[18, с. 125]} и писатель становится для него жизненным и творческим ориентиром. «Достоевский имел определяющее значение в моей духовной жизни. Еще мальчиком получил я прививку от Достоевского. Он потряс мою душу более, чем кто-либо из писателей и мыслителей» ^{[20, с. 8]}. И это влияние, отметит он позднее, «навеки» определит характер его интересов и жизненных оценок ^{[18, с. 125]}, которые, кстати, впоследствии найдут свое отражение также и в его понимании красоты. Отныне Достоевский «навсегда» становится не только его любимым писателем, но именно от Достоевского-мыслителя юный Бердяев получит и свое первое «философское крещение» [там же, с. 126]. «Очень ранняя направленность моего сознания на философские вопросы была связана с “проклятыми вопросами” Достоевского» ^{[20, с. 8]}.

Затем пришла очередь и Л. Толстого, который – после Достоевского – оказал на него наибольшее влияние. Причем, показательно, что его читательское внимание привлекают не какие-либо отдельные рассказы писателя, повести, или, наконец, обработки народных сказок (которые, казалось бы, представляют более подходящее чтение для подобного возраста), но непременно – «Война и мир», один из выдающихся романов XIX столетия и далеко не самый простой для понимания всех перипетий его идейно-содержательной и художественно-эстетической полифонии, который, тем не менее, он пережил как «свою родину» («”Война и мир” всегда давали мне острое чувство родины и моего происхождения» ^{[21, с. 456]}), и признавал его позднее в качестве своих «душевно-телесных истоков» ^{[18, с. 125]}. С Толстым «в ранней юности, почти отрочестве моем связано первое стремление к осуществлению правды в жизни личной и общественной» ^{[21, с. 456]}. Критическое отношение к существующему общественному строю сложилось у юного Бердяева, прежде всего, «под влиянием» Толстого [там же].

Именно чтение Ф. Достоевского и Л. Толстого, на которых он «духовно воспитался», – через которых он к тому же воспримет и христианство ^{[1, с. 331]}, – вызывает в нем «острое чувство» недовольства окружающей действительностью. Он начинает замечать в жизни «слишком много» бессмысленного, безобразного, несправедливого и начинает задумываться над смыслом жизни. Под впечатлением от прочитанного он пытается прояснить для себя причины происходящего и… сам начинает писать. «Писать для себя я начал очень рано, лет 13–14, и очень рано сознал призвание писателя…» ^{[18, с. 125]}. Кстати, это также была одна из причин, по которой он «совершенно забросил» занятия живописью.

Сначала он начинает писать романы. И выбор жанра, возможно, был далеко не случаен. С одной стороны, несомненно, – в подражание своим великим кумирам-романистам, а с другой, – как способ самопознания своего активно развивающегося внутреннего мира. Не будем забывать, что художественный роман в XIX веке превратился в настоящий универсальный «инструмент» постижения глубины внутреннего духовного мира человека, человеческой субъективности, во всей ее сложности, неоднозначности и противоречивости. И склонный с ранних лет к саморефлексии юный Бердяев, возможно, интуитивно нашел эту форму как вполне адекватную своему внутреннему самоощущению и самопостижению, только и способной выразить его бурно формирующийся – и довольно сложный для человека его лет – внутренний духовный мир.

Однако писательское призвание сменяется все более настойчиво заявлявшем о себе «призванием мыслителя». И очень быстро пришел черед «трактатов с философскими рассуждениями» ^{[18, с. 125; ср. также: 1, 270]}. Очевидно, осознавая недостаточность познаний для изложения последних, он, словно предчувствуя свою профессиональную судьбу, обращается теперь непосредственно к философии. И первым мыслителем, который «ввел» его в новую для него область познания, чем ему предстояло заниматься уже всю свою сознательную жизнь, был Артур Шопенгауэр, которого он читает с «большим увлечением». «Moя ранняя склонность к пессимизму нашла себе питание и поддержку в философии Шопенгауэра» ^{[18, с. 126. Курсив мой. – А. К.]}. Шопенгауэр подтверждает его глубокое убеждение, что окружающий его эмпирический мир, мир явлений «не есть подлинный и окончательный» ^{[1, с. 334]}. Уже на склоне лет Бердяев, в качестве признанного религиозного мыслителя, будет – не без некоторой доли самоиронии – вспоминать, что в этот период в него больше «запала» не Библия, а именно философия Шопенгауэра. «Это имело длительные последствия. Мне трудно было принять благостность творения». Обратной стороной этого неприятия станет «культ человеческого творчества» [там же, с. 295], который позднее окажется и главной темой всей его жизни.

В 14 лет приходит черед И. Канта, с которым он поступает аналогично «освоению» Л. Толстого. Он начинает свое знакомство с ним не с каких-то отдельных статей или работ (например, того же «докритического периода»), но непременно с «Критики чистого разума» – главного произведения основоположника немецкой классической философии и одного из сложнейших и наиболее трудных для понимания ^{[22, с. 5]}. В эти же годы приходит и черед «Философии духа» Гегеля (заключительной части его «Энциклопедии философских наук», представляющей собой «законченную во всех отношениях целостную систему его философии, грандиозную по своему охвату, обнимающую всю совокупность человеческого знания» ^{[23, с. X]}), которая выступала по существу сжатым – сведенным до минимума – переложением, с одной стороны, первого капитального произведения Гегеля – «Феноменологии духа», также являющейся «одним из труднейших, если не самым трудным» для понимания произведением философской литературы ^{[24, с. 5; 25, с. 453]}, а с другой, – одновременно и «всех его произведений, посвященных “философии духа”» ^{[26, с. 11]}). И хотя, как подчеркивал сам Гегель в нескольких предисловиях к своей «Энциклопедии», он стремился к тому, чтобы сделать изложение своего труда «более ясным и определенным», доступным для чтения, так как цель этого труда – служить «руководством для студентов», а само это «руководство» он назовет не иначе как «учебником» ^{[27, с. 73]}, тем не менее, едва ли он стал более простым для понимания, если к тому же иметь в виду юный возраст нашего читателя. Вслед за немецкими мыслителями пришел черед и «многих» французских писателей XVII–XVIII веков, которых он тогда же с «жадностью перечитал»…

Результаты не заставили себя долго ждать. В 15-летнем возрасте юный Бердяев переживает свой первый «внутренний кризис» ^{[18, с. 126]}, который он охарактеризует как «самый сильный» ^{[8, с. 115]} и «глубокий духовный перелом» ^{[2, с. 122]}, и определит его как период своего «духовного пробуждения» ^{[1, с. 295]}, после которого, по его признанию, и сформировалось его духовное «Я» ^{[18, с. 126]}. «Это было озарение. Мне раскрылось, что всю жизнь я должен искать смысл жизни и Истину» ^{[8, с. 115]}. Он был неожиданно потрясен озарившей его мыслью: «пусть я не знаю смысла жизни, но искание смысла уже дает смысл жизни, и я посвящу свою жизнь этому исканию смысла. Это был настоящий внутренний переворот, изменивший всю мою жизнь. Я пережил его с энтузиазмом… Это и было мое настоящее обращение, самое сильное в моей жизни, обращение к исканию Истины, которое тем самым было верой в существование Истины. Искание истины и смысла я противоположил обыденности, бессмысленной действительности…» ^{[1, с. 330]}. Он вдруг ощутил пустоту и бессмысленность не только своей собственной жизни, но и «жизни всей той среды», к которой принадлежал. После этого кардинально меняется и весь внешний уклад его жизни. «Я уединился, почти совершенно разорвал родственные и светские связи и знакомства, начал еще больше читать, – причем, «с большим подъемом, почти восторгом» [там же, с. 333], – но уже исключительно серьезные книги, философские и религиозные» ^{[18, с. 126. Курсив мой. – А. К.]}. «Это был поворот к духу и обращение к духовности. Я навеки сохранил убеждение, что нет религии выше истины... Это навсегда положило печать на мою духовную и умственную жизнь» ^{[1, с. 330. Курсив мой. – А. К.]}.

Наконец, к 17–18-летнему возрасту формируются метафизические основы его мировоззрения ^{[18, с. 127]}, которые окажут определяющее влияние не только на всю его будущую религиозно-философскую мысль, но и на эстетические взгляды (и уже не только будущие, но и настоящие). Естественно, что такое бурное художественное, интеллектуальное, культурное, в целом – общее духовное развитие не могло самым непосредственным и очевидным образом не отразиться и на его развитии эстетическом. Первый важнейший шаг к «развертыванию» и выявлению «заложенного» потенциального эстетического содержания, или, говоря словами автора, «природного эстетства» состоялся и оказался весьма результативным. Его многочисленные высказывания о красоте, разбросанные по самым различным источникам (записные книжки, письма к разным адресатам, автобиографии, биографические справки, которые он в разные годы писал по просьбе издателей словарей и энциклопедий, не говоря уже о «Самопознании»), отражающие его личностную эмоционально-психологическую реакцию на окружающую его в повседневной жизни красоту, служат красноречивым тому подтверждением.

Но прежде, чем мы приступим к изложение его взглядов на отношение к красоте и ее воздействию на его внутренний мир, мы должны коснуться еще одного важного для развития самого Бердяева эпизода, который не замедлил отразиться также и на его эстетических взглядах. Речь идет об очередном, теперь уже втором, духовном кризисе, который он пережил лет через десять после первого, когда ему было около 25 лет ^{[2, с. 406]}. За это время он успел поступить в Киевский университет, пережить набиравший тогда популярность в России и входивший буквально в моду марксизм, стать одним из инициаторов идеалистического движения, параллельно пережить Ибсена и Ницше (которые имели для него в этот период «особенное значение», отразившееся также и на его понимании красоты, в частности выявлением ее трагического аспекта), затем – Бодлера и Метерлинка, арест 1898 года и, наконец, исключение из университета. В 1900 году Бердяев был сослан на три года в Вологодскую губернию.

Однако еще незадолго до ссылки, скорее всего после первого ареста (1898 г.), у него и начался упоминаемый кризис, который сам он охарактеризовал как «кризис идеалистический» ^{[18, с. 128]}, в результате которого он «вернулся от социальных учений, которыми одно время увлекся, на свою духовную родину, к философии, религии, искусству» ^{[2, с. 406–407. Курсив мой. – А. К.]}. Но он переживает этот «внутренний духовный переворот», как период «подъема и цветения», и к тому же «один из лучших» периодов в своей жизни, который, как он подчеркивает, «я определил бы как раскрытие для меня новых миров, как усложнение душевной жизни и обогащение новой эмоциональностью… Вместе с тем во мне все более и более возрастало чувство потустороннего, трансцендентного. Меня все более и более отталкивало миросозерцание, довольствующееся посюсторонним, замкнутым кругом земного мира» ^{[1, с. 370]}. Большое значение в этот период приобретает для него чтение Ибсена. «Ибсен глубоко вошел в меня и остался для меня любимым писателем, как Достоевский и Л. Толстой» [там же]. В это же время он «переболел» Ницше и познакомился с работами символистов. В результате, как признается сам Бердяев, ему одновременно «раскрылся и новый мир красоты» ^{[1, с. 370. Курсив мой. – А. К.]}. Именно этим и интересен для нас данный период, что он имел еще более очевидные эстетические последствия, которые найдут свое отражение и в его теоретическом осмыслении красоты. «В этом периоде у меня усилились эстетические переживания и устремления, к которым у меня была прирожденная склонность… Моя душа раскрылась новым течениям в искусстве и исканиям новой красоты» ^{[18, с. 129. Курсив мой. – А. К.]}. Итогом этих исканий станет «провозглашение примата духовных ценностей и ценности красоты, которая, – как добавит здесь же Бердяев, – всегда была в загоне» ^{[1, с. 372. Курсив мой. – А. К.]}.

Эта бурная эстетическая эволюция, приведшая к «провозглашению примата» ценности красоты, была настолько яркой и очевидной, причем не только для самого Бердяева, но, как оказалось, и для некоторых проницательных его товарищей по ссылке, что один из них (не без некоторой доли иронии и сарказма по поводу бердяевских эстетических устремлений) заметил: «“Неизвестно, что у вас будет на вершине вашей башни, которую вы хотите строить над человеческими жилищами, может быть, это красота”. Ему казалось, – комментирует эти слова Бердяев, – что он делает страшное предположение» ^{[1, с. 373]}. Если бы этот товарищ только знал, насколько он был не просто близок к истине, но его «страшное предположение» оказалось буквально пророческим. Красота у Бердяева действительно будет вознесена «на вершину» иерархической системы духовных ценностей и займет там высшее положение…

Эти искания найдут свое непосредственное отражение уже в статье «Борьба за идеализм» (1901), с которой, по большому счету, собственно и начнется его теоретическая борьба за спасение и утверждение красоты и в жизни, и в искусстве. Но тем самым мы вступаем на территорию уже другого источника, питавшего его повышенный интерес к проблеме, и оказавшимся, условно говоря, следующим этапом в развитии его эстетических взглядов. Поэтому прежде мы должны познакомиться с его высказываниями о красоте, свидетельствующими о ее влиянии, и той роли, которую она играла в его повседневной жизни, или, говоря другими словами, познакомиться с его «эстетическим мирочувствием».

Сказать, что красота играла в жизни Бердяева большую – или даже очень большую – роль, не сказать по существу ничего. В известном смысле едва ли будет большим преувеличением утверждение, что он был буквально одержим красотой, но «одержим» – в лучшем смысле этого слова, подобно тому, как может быть одержим вдохновением художник в процессе своего творчества. Эстетическая «одержимость» Бердяева была, пожалуй, близка той, о которой в свое время писал Платон в своем замечательном диалоге «Ион», где он излагал теорию вдохновения, или «одержимости». «Мы обозначаем это [состояние. – А. К.] словом “одержим”, и это почти то же самое: ведь Муза держит его» ^{[29, с. 379. Курсив мой. – А. К.]}. Муза «держит» поэта, поэт – рапсода, а рапсод «держит» зрителя. Подобно этому вдохновению – и практически аналогичным образом – Муза Красоты не просто влекла нашего философа к эстетическим явлениям или предметам, но буквально «держала» его, «привязывая» к их красоте. Не случайно позднее он признается в очень близких по смыслу словах и будет говорить именно о своей «привязанности» к красоте: «Я эстетически очень привязан к предметам»… ^{[2, с. 409. Курсив мой. – А. К.]}.

Причем сам этот предметный ряд не был ограничен какой-либо сферой явлений или областью деятельности, он был по существу безграничен. Действительно, с чем бы Бердяев не сталкивался в повседневной жизни, о чем бы не говорил и писал (о встречах с различными людьми, обстановке этих встреч, о городах, которые ему приходилось посещать, не говоря уже о его общении с природой), эстетическая составляющая проходит красной нитью через все его впечатления. Красота привлекала его буквально во всём и везде, в чём бы и где бы она не проявлялась. В одном из писем своей будущей жене, Лидии Рапп, он так и напишет: «Я люблю… люблю красоту во всём строе жизни…» ^{[30, 222. Курсив мой. – А. К.]}. Позднее, уже в «Самопознании» он уточнит и конкретизирует свою всеобъемлющую любовь к прекрасному: «…Я любил красивые лица, красивые вещи, одежду, мебель, дома, сады» ^{[1, с. 276]}. Правда, здесь он забыл упомянуть еще о лесах, в частности, о русском лесе, в красоту которого он был буквально влюблен с детских лет. «Я чувствовал себя родившимся в лесу и более всего любил лес» [там же, с. 260]. «Я всегда мечтал о деревне и надеялся, что отец купит новое имение, хотя бы более скромное. В воображении часто представлял себе, какой будет усадьба, непременно около леса, столь мною любимого» [там же, с. 263]. Но этому не суждено было осуществиться. Об особой любви к красоте русского леса, а шире – родной природы, свидетельствует весьма показательный фрагмент из следующего его письма Лидии, в котором он делится с ней своими впечатлениями от пребывания в швейцарском Беатенберге. Он остановился в одном из номеров Hotel Alpenrose, с балкона которого ему открывался прекрасный вид на снежные Альпы и местное Тунское озеро. Описывая свой эстетический восторг от красоты этого «чудного места» он… тут же добавляет: «Но мне чужда эта европейская природа, я смотрю на нее, как на картинку, я не сливаюсь с ней, как с русским лесом, русским полем, русской рекой… Жить я могу только там, на родине, здесь же могу быть только проездом» ^{[30, с. 228. Курсив мой. – А. К.]}.

И, тем не менее, это не мешало ему восхищаться красотой независимо от местности, города, страны, в которых он ее только встречал. Оказавшись буквально через несколько дней в других швейцарских городах – Кларансе и Монтрё, он вновь спешит сообщить тому же адресату о своих эстетических впечатлениях: «Такой красоты, как здесь… я никогда не видел» [там же, с. 230. Курсив мой. – А. К.].

Характерно, что в итоге природа превращается в его мировоззрении не только в феномен эстетический, но, благодаря может быть именно последнему, – и в своеобразный универсальный критерий самых различных оценок и предпочтений. В этом отношении весьма показательными являются, в частности, письма Бердяева к А. Белому, где он по существу рассматривает природу, – подразумевая при этом именно ее красоту и положительное эстетическое воздействие на человека, – в качестве средства, способствующего эмоционально-психологическому освобождению людей от негативного груза цивилизации, ее социально-политических, машинно-технических наслоений, и создающего благоприятные («имманентные») условия для понимания людей и их духовного единения, насколько это вообще представлялось возможным в условиях современного общества. В одном из своих писем Бердяев, отвечая А. Белому на его намерение заехать к нему в июле 1910 г. и, видимо, на его предложение встретиться именно на природе для обсуждения интересовавших их вопросов, он пишет буквально следующее: «Непременно приезжайте и оставайтесь подольше. Я тоже думаю, в природе люди ближе друг к другу подходят. А я очень дорожу близким с Вами общением и очень влекусь к Вам душою, хотя постоянно философски спорю с Вами и буду спорить» ^{[31, с. 16. Курсив мой. – А. Е.]}. В одном из своих следующих писем, как бы в продолжение этой темы, значение природы еще больше конкретизируется: «Начну свое письмо с того, – пишет Бердяев, – что для меня… было бы очень, очень радостно, если бы Вы летом приехали к нам в Люботин погостить. О многом хотелось бы поговорить в природе, свободно, без магического давления городских стихий... Это ничего, что мы почти еще не знаем друг друга, хочется узнать» [там же, с. 18. Курсив мой. – А. К.]. Очевидно, что здесь природа, ее неотразимое эстетическое воздействие, способное освобождать и преображать человека, рассматривается как спасительное средство раскрытия для общения человеческих душ, создающее наиболее благоприятные условия, при которых только и может «душа с душою говорить»…

И еще один не менее поразительный случай, свидетельствующий об особом отношении к природной красоте и ее роли в его эстетическом мирочувствии, особенно в сравнении с человеческим обществом. «Должен оговориться, что природу я ставлю выше кошмарных законов цивилизации и общества» ^{[1, с. 353]}, в которых, как особо подчеркивает Бердяев, наблюдается «больше уродства, чем красоты» [там же, с. 276]. В начале 900-х годов, желая принять более активное участие в освободительном движении, он присоединяется к «Союзу Освобождения» и присутствует на двух его съездах (в 1903 и 1904 годах). Съезды проходили в Шварцвальде и в Шаффгаузене, около Рейнского водопада, мимо красоты которого, как и окружающей его природы, он, разумеется, не мог пройти равнодушно. Последнее обстоятельство оказалось весьма примечательным и симптоматичным, во всяком случае, для самого Бердяева. Вспоминая об этом позднее, и признавая, что среди участников съездов были также и «очень достойные люди», тем не менее, все свои впечатления от этих съездов он выразит по существу в одном, но весьма показательном – именно с эстетической точки зрения – предложении: «Красивая природа меня более привлекала, чем содержание съездов» ^{[1, с. 379. Курсив мой. – А. К.]}. В дополнение к вышеизложенному можно привести еще одно высказывание Бердяева, которое, в данном контексте, едва ли нуждается в комментариях: «Когда я слушаю разговоры Волошина о люциферианстве, является желание вступить в разговор с цветами…» ^{[32, с. 116. Курсив мой. – А. К.]}.

Не менее показательна в этом отношении и его «исключительная любовь» еще к одной органической части природы, но уже одомашненной, – к животным. Хотя, казалось бы, подобная любовь как будто не имела для него прямого эстетического эквивалента. Тем более что сам Бердяев объяснял ее невозможностью иным образом выражать свою эмоциональную жизнь. «Мне легко было выражать свою эмоциональную жизнь лишь в отношении к животным, на них изливал я весь запас своей нежности. Моя исключительная любовь к животным может быть с этим связана. Это любовь человека, который имеет потребность любви, но с трудом может ее выражать в отношении к людям. Это обратная сторона одиночества» ^{[1, с. 282]}. Тем не менее, и здесь он найдет повод, чтобы выразить и свою «привязанность» к красоте. «У меня есть страстная любовь к собакам, к котам, к птицам, к лошадям, ослам, козлам, слонам. Более всего, конечно, к собакам и кошкам... У нас было две собаки, сначала Лилин (имеется в виду Лидия Рапп, жена Н. А. Бердяева. – А. К.) мопс Томка, потом скайтерьер Шулька, к которым я был очень привязан. Я почти никогда не плачу, но плакал, когда скончался Томка, уже глубоким стариком, и когда расставался с Шулькой при моей высылке из советской России» [там же, с. 282]. И далее следует весьма характерный оборот, имеющий к нашей теме самое прямое отношение. Как подчеркивает Бердяев, больше всего он все-таки был привязан к своему коту Мури. Здесь, конечно, может возникнуть вопрос, чем же (какими такими уникальными качествами) кот мог заслужить совершенно особую любовь и привязанность к себе хозяина, когда последний искренне признавался в своей «исключительной любви» едва ли не ко всему животному миру. Ответ удивителен! И удивителен опять же именно с эстетической точки зрения. Свою особую привязанность к коту Бердяев объясняет именно тем, что Мури был (sic!)… «красавцем (!), очень умным, настоящим шармёром» [там же, с. 283. Курсив мой. – А. К.]. Как видим, на первом месте опять же стоит красота, т.е. проявляет себя чисто эстетическая реакция. Кот для него, прежде всего, – красавец и шармёр! Если «перевести» последнюю характеристику с условно «кошачьего» языка на «человеческий», то можно представить, что он видел в нем настоящего «денди» (красота, ум, неотразимое обаяние, – ну чем не «денди-эстет»?!..). Во всяком случае, характеристика, – в контексте рассматриваемой темы, – более чем показательная.

Одним словом, природа представала перед ним как воплощение естественной красоты. Любовь к красоте претворялась здесь в любовь и восхищение перед природой, а любовь к природе представала особым проявлением любви к красоте. Одно поддерживалось другим, усиливая и развивая друг друга. Затем, в эти чисто эстетические отношения вполне естественно попадет и искусство, которое предстанет для него не иначе, как частью природы и продолжением природной красоты. И это также будет иметь свои теоретические последствия.

Следующий аспект «природного эстетства» Бердяева не менее ярко проявлял себя по отношению к окружающей его обстановке. И здесь его всеобщая «эстетическая привязанность» к предметам проявилась, пожалуй, еще в большей степени. Как признавался Бердяев: «Для меня очень огромное значение имеет изящество обстановки» ^{[2, с. 409. Курсив мой. – А. К.]}. Причем, это «изящество» имело для него «огромное значение» независимо от места пребывания, касалось ли это домашней обстановки, обстановки вне дома, или даже обстановки гостиничного номера, отеля, в которых ему время от времени приходилось бывать в разных городах.

Очевидно, что на первом месте оказывалось непосредственное предметное окружение его рабочего места. «В обстановке комнат я люблю строгий порядок и аккуратность. Малейший беспорядок приводит меня в дурное настроение и мешает мне работать» [там же. Курсив мой. – А. К.]. И хотя сам Бердяев объяснял это, прежде всего тем, что порядок его дисциплинирует и способствует плодотворной творческой работе («Во мне самом есть хаотическое начало, но я всегда дисциплинирую и оформляю хаос и не выношу торжества хаоса в складе жизни» [там же. Курсив мой. – А. К.), тем не менее, категория «порядка» (вместе с целым рядом близких по смыслу понятий: мерой, соразмерностью, соответствием и т.п.), начиная с пифагорейских времен, всегда ассоциировалась с красотой, совершенством и гармонией [33, с. 70–71]. Не говоря уже о средних веках, когда тот же Августин один из первых своих трактатов посвящает именно идее порядка («О порядке»), понимая под этим систему закономерностей, при помощи которой Творец управляет всем тварным миром (отсюда – связь порядка с деятельностью божественного разума, а затем – и с разумной деятельностью человека), благодаря чему все разрозненные его части, элементы и отдельные фрагменты в итоге складываются «в одно прекрасное целое». Поэтому красота была неразрывно связана у него с порядком. «Красота зависит от порядка» ^{[34, с. 180]}. Там, где порядок, там – красота, где красота – там очевидно проявление порядка. Упорядоченное бытие и есть прекрасное бытие [см. также: 35, с. 361–363]. Поэтому родившаяся в античности и закрепленная в средние века связь (а в известном смысле отождествление) красоты и порядка станет традиционной на протяжении всей истории эстетической мысли. И то, что идея порядка также ассоциировалась у Бердяева (отчасти интуитивно, но отчасти и вполне сознательно) с красотой, свидетельствует и его далеко не случайное упоминание в этом же контексте о форме, благодаря которой он – как внешний беспорядок, так и свое внутреннее «хаотическое начало» – оформляет (ср.: «оформляю хаос»), т.е. упорядочиваетих самой строгой дисциплиной: «Я живу по часам, работаю по часам и размеренно» ^{[2, с. 409]}. Дело в том, что форма всегда связывалась Бердяевым с красотой, безобразное же и уродливое – с неразвитой (неадекватной содержанию) формой и даже с бесформенностью. «Красоты нет без формы, бесформенность некрасива и может быть уродливой. Творческая сила жизни должна получать форму… Красота связана с формой» ^{[4, с. 328]}. Поэтому оформление хаоса и беспорядка (может быть даже почти на рефлекторном уровне) было связано у него не только с представлением об изящной, комфортной обстановке, благотворной для творческой работы, но и прямо ассоциировалось с созданием красоты, как внешней («строгий порядок»), так и внутренней («дисциплинирую и оформляю хаос»), т.е. имело для него очень важную эстетическую составляющую. И трудно сказать, что еще при этом здесь было первичным...

Но не говоря уже об изяществе домашней обстановки, подобная «эстетическая привязанность» к предметам не в меньшей степени проявляла себя, как отмечалось выше, даже в обстановке гостиничного номера, отеля. Поэтому не приходится удивляться, что его всегда влекло только к «хорошим Hotel'ям», непременно «первого класса» ^{[30, с. 222]}, где «изящество обстановки» предполагалось гарантированным а priori уже благодаря статусу подобного заведения. Показательно, что эту «привязанность» он не утрачивает, даже оказавшись в вологодской ссылке, несмотря, казалось бы, даже на готовность к любым испытаниям и определенного рода аскезе («жизнь не может идти как по маслу, без всяких препятствий, пожалуй, даже скучно было бы…» ^{[36, с. 212]}). В одном из писем отцу из Вологды он делится своими планами относительно места и условий своего пребывания в ссылке и выражает желание, что ему «хотелось бы» здесь устроиться в «меблированных комнатах», но до сих пор он не имеет «окончательной квартиры» и живет в «Золотом Якоре» [там же, с. 213]. Однако, как выясняется, «Золотой Якорь» это отнюдь не название вологодской тюрьмы, или учреждения подобного типа. Напротив, это – гостиница! Да еще какая! По существу полностью отвечающая его эстетическим требованиям. Во всяком случае, в старой Вологде это была самая респектабельная гостиница. По своему «возрасту» почти ровесница Бердяева (построена в 1875 году купцом Ф. Брызгаловым). Многие десятилетия четырехэтажное здание гостиницы оставалось самым высоким зданием Вологодской губернии, к тому же прекрасно оформленным скульптурно. Фасад здания украшали единственные в Вологде кариатиды («дом с кариатидами»), редкие для города львиные маски и декоративные вазы на фигурных фронтонах. Не меньшей гордостью владельца гостиницы являлось и ее коммунально-техническое обеспечение и культурное обслуживание. По тем временам она была оснащена по последнему слову техники, и в ней имелось всё для создания «изящной обстановки» и вполне комфортного проживания: канализация, водопровод, ресторан, сад, в которых играл оркестр, и даже телефон ^[37]. И хотя Бердяев попутно в этом же письме с ностальгией заметит, что «конечно, куда лучше было бы иметь возможность жить в Киеве, Петербурге, Берлине, Лейпциге…», однако в итоге он предпочтет «остаться в Якоре», чтобы быть свободным от всяких бытовых хлопот ^{[36, с. 212]}. А для придания гостиничной обстановке больше изящества и комфорта (привычной домашней атмосферы) в дополнение ко всему (скорее всего, по его же просьбе) ему высылают его любимое кресло («Благодарю за присылку кресла») [там же, с. 213].

Однако, окружая себя «изящной обстановкой», он с не меньшим желанием, вниманием и заботой стремится создать подобное эстетическое окружение и для своей будущей жены, Лидии Рапп. Он страстно мечтает о том, чтобы и она была окружена не меньшей красотой. Более того, чтобы и сама жизнь ее (конечно же, вместе с ним) также была прекрасной. В одном из писем, признаваясь ей в своей любви, он при этом добавляет: «хочу окружить тебя красотой, построить для тебя храм и поклоняться тебе… <…> Я так мечтаю о том, …чтобы жизнь твоя была красивой, я постоянно думаю об этом…» ^{[30, с. 221–222, 223. Курсив мой. – А. К.]}. Не менее показательна и его характеристика своей невесты, которую он называет «красивой, свободной и философской» [там же, с. 222], что возвращает нас к его знаменитой «триаде» – «философия, свобода и красота» – с той лишь разницей, что в отличие от изначальной формулы-триады, красота здесь оказывается уже на первом месте. И показательно в данном случае то, что его тотальная «привязанность» к красоте не только проявляет себя в полной мере и в подобной ситуации, но и заставляет его переосмыслить «очередность» основных элементов триады. Впрочем, может быть это и есть то самое «место» и «время», когда не только можно, но и нужно было говорить, прежде всего, о красоте…

Разумеется, при подобном отношении к «изяществу обстановки» и «эстетической привязанности» к окружающему его миру (предметному, природному, животному и человеческому), он едва ли мог обойти вниманием вопрос и о собственной внешности. И действительно, как искренне признавался сам Бердяев, он «любил не только все красивое в окружающем мире, но и сам хотел быть красивым» ^{[1, с. 276. Курсив мой. – А. К.]}. Поэтому от случая к случаю, – впрочем, его трудно упрекнуть в злоупотреблении в данном вопросе, – тем не менее, он пользовался возможностью как бы «попутно» коснуться вопроса и о своей внешности именно с эстетической стороны.

Вспоминая, например, о своих отношениях с В. Розановым, он (явно не без некоторого удовольствия) писал: «Ко мне Розанов относился очень хорошо, я думаю, что он меня любил. Он часто называл меня Адонисом…» [там же, с. 395]. Однако относительно последнего, – в качестве мифологического персонажа, – хорошо известно, что уже при рождении он обладал такой «удивительной красотой», что, не говоря о смертных, даже боги – не могли с ним в этом сравниться. Благодаря своей неземной красоте он и стал возлюбленным самой богини красоты и любви Афродиты. Показательно также, что культ Диониса получит в Греции особое распространение именно среди женщин. И уже у греков имя Адонис превратится в символ редкой, выдающейся мужской красоты ^{[38, с. 47; 39, с. 16]}. И таким чисто эстетическим сравнением (по степени красоты) он, несомненно, гордился.

Судя по воспоминаниям современников, его внешность действительно производила соответствующее эстетическое впечатление на окружающих его людей. Многие, знавшие Бердяева лично, не только характеризовали его внешность как незаурядную, но и прямо отмечали его красоту. Известный русский писатель Б. Зайцев, который был знаком с Бердяевым с 1906 года, в своих воспоминаниях о нем писал: «…В памяти удержалось первое впечатление: большая комната, вроде гостиной, в кресле сидит красивый человек с темными кудрями, горячо разглагольствует… Бердяев был щеголеват, носил галстуки бабочкой, веселых цветов, говорил много, пылко… В общем, облик выдающийся» ^{[40, с. 61, 62. Курсив мой. – А. К.]}. Уже после второй мировой войны, в одной из последних встреч (случайной – «грустной» и «холодной», по признанию Б. Зайцева, – уличной встречи в Кламаре), увидев стареющего, больного Бердяева, тем не менее, провожая его взглядом, произнесет: «седеющий благородный лев» [там же, с. 66, 67. Курсив мой. – А. К.].

Не менее впечатляющую зарисовку внешности Бердяева оставил и Фёдор Степун, особо подчеркивая то обстоятельство, что «внешность не обманывает – нужно только уметь видеть» ^{[41, с. 277]}. «Когда в 1910 году я впервые встретил Бердяева на заседании Московского религиозно-философского общества, то сразу же поразился его аристократическому, выразительному виду. Высокий лоб, длинные, почти до плеч ниспадающие темные волосы, лучистый, мечтательный и вместе с тем мужественный взгляд – аристократ, трубадур, предков которого легче представить рыцарями, выезжающими из ворот своих замков на конях, чем боярами, которые согнувшись, переступают порог низких царских палат» [там же. Курсив мой. – А. К.].

Позднее, уже в своих воспоминаниях, Степун добавит еще несколько характерных штрихов к портрету Бердяева: «Он не только красив, но и на редкость декоративен. Минутами, когда его… успокоенное лицо отходит в тишину и даль духовного созерцания, он невольно напоминает колористически страстные и все же духовно утонченные портреты Тициана. В горячих глазах Николая Александровича с золотою иронической искрой, в его темных, волнистых, почти что до плеч волосах, во всей природе его нарядности есть нечто романское... У Бердяева прекрасные руки, он любит перчатки – быть может, в память того бранного значения, которое брошенная перчатка имела в феодальные времена» ^{[42, с. 199–200. – Курсив мой. – А. К.]}. И в одной из своих последних больших работ Степун, сравнивая внешность Бердяева с обликом Вл. Соловьёва, которого принимали за священника, а малые дети спрашивали у своих матерей: «не это ли Бог-Отец», относительно первого писал: «Бердяева, хоть и носил он длинные волосы и окладистую бороду, как принято у священников, никто не принял бы за представителя духовенства. Портрет его не удался бы иконописцу, даже отдающему дань современности. Зато его с блеском воплотил бы живописец-портретист в духе Веласкеса» ^{[43, с. 112–113]}.

Одним словом, вырисовывается образ настоящего денди-эстета – «красив», «щеголеват», «наряден», «благороден», «утончен», «на редкость декоративен», «галстуки бабочкой, веселых цветов», «перчатки», «красивые руки», «лучистый, мечтательный и вместе с тем мужественный взгляд», «аристократ», «трубадур», в общем – «облик выдающийся»!

Не менее показательны в данном отношении и воспоминания М. Осоргина, подтверждающие своеобразный эстетизм Бердяева. В один из летних периодов они, по словам писателя, «делили пополам… избу в деревне» Барвиха. И Осоргин красочно описывает разницу в том, как соседи, живя по существу в одинаковых условиях, могли себя вести, чувствовать и одеваться – в деревне на летнем отдыхе! «В деревне – описывает свои ощущения М. Осоргин – я немедленно дичаю – в одежде, в повадках, в распределении времени: ранней зарей на речке, сплю, когда сморит усталость, пишу урывками, поймав мысль на лету, увлекшись образом. Он [т.е. Бердяев – А. К.] – как бы на подлинной даче, жизнь – правильным здоровым темпом, сам в светлом костюме, даже в галстуке легкого батиста, днем за работой, под вечер в приятных и полезных прогулках за ягодой, за еловыми шишками для растопки самовара» ^{[44, с. 593. Курсив мой. – А. К.]}. И хотя Осоргин не говорит ни слова о том, в какой конкретной одежде ходил Бердяев за ягодами и шишками, тем не менее, едва ли мы удивимся, представив его и в любимом им с детства лесу – в «светлом костюме», и «даже в галстуке», поскольку не приходится сомневаться, что красивым и элегантным он желал быть везде и всегда, при любых обстоятельствах, где бы он не находился.

Конечно, тенденция к дендизму и эстетизму здесь вполне очевидна и она была действительно характерная для Бердяева, и прежде всего, в его молодые годы, о чем он и сам писал. Однако в зрелом возрасте с этой тенденцией он уже будет бороться и вскрывать опасность данного явления, которое позднее он признает и в качестве своего собственного «негатива». «У каждого человека кроме позитива есть и свой негатив. Моим негативом был Ставрогин» ^{[1, с. 279]}. Показательна характеристика Ставрогина, данная самим Бердяевым: «Николай Ставрогин – красавец, аристократ, гордый, безмерно сильный, “Иван царевич”, “Принц Гарри”, “Сокол”; все ждут от него чего-то необыкновенного и великого, все женщины в него влюблены, лицо его – прекрасная маска, он – весь загадка и тайна, он весь из полярных противоположностей, все вращается вокруг него, как солнца» ^{[45, с. 176]}. В «Самопознании» он вспоминал: «Меня часто в молодости называли Ставрогиным, и соблазн был в том, что это мне даже нравилось (например, “аристократ в революции обаятелен”, слишком яркий цвет лица, слишком черные волосы, лицо, походящее на маску). Во мне было что-то ставрогинское, но я преодолел это в себе» ^{[1, с. 279–280. Курсив мой. – А. К.]}. Позднее, с целью преодоления этого «негатива» он и напишет – цитируемую выше – статью о Ставрогине, в которой найдет отражение и его интимное отношение к этому образу [См.: 45].

И еще один вопрос, который здесь стоило бы затронуть (хотя хронологически он выпадает за «границы» заявленной темы), но который вполне можно отнести к окружающей его красоте, хотя красота эта имеет отношение уже не к какому-то отдельному предмету или конкретной обстановке, но к эстетической «обстановке» целой страны. Тем более что подобная красота со временем превратится для него по существу в «природное явление» и «приобретет характер вечного величия природы» ^{[46, с. 370]}. Речь здесь, конечно же, может идти только об Италии, поскольку Италия для Бердяева – это «священная страна творчества и красоты» ^{[1, с. 221. – Курсив мой. – А. К.]}. Более того, это страна «воплощенной красоты» ^{[46, с. 367]}. Уже из этих слов становится понятным, почему Италия представала в его сознании священной эстетической Меккой. Отсюда и особая – эстетическая – влюбленность в эту страну и ее удивительные культурные и художественные достижения.

Данная тема, учитывая ее важность для творческой судьбы Бердяева, несомненно, заслуживает отдельного разговора, однако, не имея возможности в рамках данной статьи раскрыть ее в полной мере, здесь предполагается затронуть лишь ее определенный аспект, связанный с дальнейшим эстетическим развитием автора, в котором Италия сыграла роль своеобразного заключительного аккорда, tutta la forza, благодаря которому его «эстетическое мирочувствие» сформировалось окончательно и предопределило дальнейшие пути его творчества. В этом отношении показательно уже само его намерение посетить Флоренцию с одной-единственной целью (!) – окунуться в мир «вневременной», «божественной красоты», то есть с целью чисто эстетической, и с намерением – опять же – вернуться обратно, на родину, обязательно «под впечатлением величайшей красоты» ^{[30, с. 231]}.

Уже в первый день пребывания в этом «совершенно необыкновенном городе», он оказывается под сильнейшим впечатлением от увиденного. «От каждого уголка Флоренции – пишет он своей будущей жене, – веет многовековой историей. И историей, созидавшей величайшую красоту… В мире нет города, в котором накопилось бы так много великих памятников архитектуры, скульптуры и живописи, тут можно видеть эпоху Возрождения в творениях первоклассных ее мастеров. Особенно сильное впечатление произвел на меня Боттичелли, это ведь самая большая гордость Флоренции. Я всегда имел пристрастие к Боттичелли, самому мистическому из художников. Но, – признается в заключение письма Бердяев, – видал я еще мало и слишком поверхностно». И, тем не менее, последние строки вновь заканчиваются словами о красоте: «Так хотелось бы перенести к тебе всю эту красоту…» ^{[30, с. 234. Курсив мой. – А. К.]}.

Буквально чрез пару дней своего пребывания и «проживания в красоте» он начинает чувствовать, что словно выпал из времени и оказался здесь как бы «вне жизни, вне современности, вне людей». После «суетливой» и «прозаической» Женевы он вдруг погрузился в царство «вневременной красоты» и переживает настоящее эстетическое потрясение. «Точно меня перенесли в далекое прошлое и я живу его красотой. Я буду долго помнить эти дни, когда я соприкасался “мирам иным”, когда так бесконечно далека была от меня суета жизни и так близки были тени Данте, Савонаролы, Боттичелли, Леонардо да Винчи, Микельанджело» [там же. Курсив мой. – А. К.].

Подобное эстетическое потрясение рождает у него целый ряд религиозно-философских и социально-политических идей. В этом же письме он продолжает: «Сегодня слушал богослужение в храме S. Annunziata, украшенном фресками, представляющими чудо искусства, слушал звуки органа и понял великую власть католицизма над человеческими душами… Никогда, никогда рационалистический социализм не будет так могуч и прекрасен. Рационализм ведет нас в царство разума, ясное, устроенное, убившее “сказку”, а в “сказке” вся красота жизни. Во Флоренции я примирился с Западной Европой, тут нет места ненависти к мещанскому позитивизму» ^{[30, с. 234–235]}. И, конечно же, он буквально «помешался на Боттичелли», к которому и так «всегда имел пристрастие», а после соприкосновения «мирам иным» совсем потерял от него голову («о нем я даже не могу говорить и не могу думать…» [там же, с. 235]), а если передать это впечатление словами русских писателей, побывавших в Италии, то можно сказать и так: он буквально «сошел с ума» от «помешательства на Боттичелли». Впрочем, кто из русских, побывавших в Италии, «не сходил» здесь «с ума». А. П. Чехов, встретив в свое первое итальянское путешествие чету Мережковских, также оказавшихся здесь впервые, писал своим родным: «Мережковский, которого я встретил здесь, с ума сошел от восторга» [цит. по: 47, с. 172]. Причем, эти же слова он относил и к себе, делая при этом еще более широкое обобщение: «Русскому человеку… здесь в мире красоты, богатства и свободы не трудно сойти с ума» [цит. по: там же. Курсив мой. – А. Е.]. А по поводу Флоренции (восторгами от которой и делился Бердяев) писатель высказался еще более категорично: «Одно скажу, здесь чудесно! Кто в Италии не бывал, тот еще не жил»… [цит. по: там же, с. 175. Курсив мой. – А. Е.]

Так что Бердяев в данном отношении не был исключением, но своими впечатлениями лишь пополнил более широкую тему «Россия и Италия», которая стала для русских писателей, философов, художников, путешественников настоящим откровением, а сама страна «величайшей» и «вневременной красоты» оказалась мощным стимулом творчества несколько поколений русских людей [см. также: 48].

Не менее сильным творческим стимулом она оказалась и для Бердяева, хотя результаты этого эстетического потрясения проявятся несколько позднее, уже после второго итальянского путешествия. Оказавшись во Флоренции в ноябре 1911 года (с женой и свояченицей Е. Ю. Рапп), он пишет В. Ф. Эрну, находящемуся тогда в Риме. «Мы полны Италией, Флоренцией и красотой, блаженствуем… <…> Много отдаем времени осматриванию и изучению Флоренции, но я кроме того – делает очень важное при этом добавление Бердяев – довольно много работаю» ^{[49, с. 417–418. Курсив мой. – А. К.]}. Известно, что именно из этой поездки он привезет как замысел, так и первые страницы своей «самой вдохновенной» книги. «Италию я пережил очень сильно и остро. Там я написал часть книги «Смысл творчества». У меня родилось много мыслей о творчестве Ренессанса…» ^{[1, с. 460]}). И заканчивается цитируемое выше письмо не менее многозначительным для Бердяева признанием: «Флоренция лечит душевные раны» ^{[49, с. 418. Курсив мой. – А. К.]}. Если теперь мы вспомним все вышеперечисленные характеристики, которые он давал «божественной Флоренции», с ее «величайшей», «вневременной», «вечной» красотой, где он соприкасался «мирам иным», пребывая «вне жизни, вне современности, вне людей», и где он пережил настоящее эстетическое потрясение, то можно, не рискуя впасть в преувеличение утверждать, что это именно величайшая, вневременная и божественная красота «лечила его душевные раны», спасая от житейских волнений, забот, тревог, и заряжая мощным стимулом к творчеству.

Вернувшись весной 1912 г. на родину, он пишет большое ответное письмо А. Белому, в котором попутно подводит предварительные итоги своей последней итальянской поездки. «Италия дала мне бесконечно много и я люблю ее исключительной любовью. Прошлое лето мне было очень плохо и в Италии совершилось возрождение души» ^{[31, с. 19. Курсив мой. – А. К.]}. И последнее не было случайным, ибо оказалось тесно связанным с его повышенным вниманием и окончательным обращением к проблеме творчества, поскольку в Италии, по его признанию,«всё обостряет вопрос о творчестве»[там же]. И обостренный интерес к проблеме, наконец, открывает перед ним центральную коллизию Ренессанса. К нему приходит окончательное понимание трагедии Возрождения [там же, с. 20], которую он признает «великой неудачей», связанной с «трагедией творчества вообще» ^{[1, с. 460]}. В результате это приводит его к осознанию онтологического характера творческой трагедии, которое отныне станет центральным нервом всей его философии творчества [см. об этом подробнее: 50]. К тому же здесь, в Италии, он вынашивает «священное убеждение, что существует коренной антагонизм между культурой и творчеством» ^{[31, с. 19]}, и полностью утверждается в религиозном характере творчества. На этой основе у него окончательно формируется «новое сознание»: мир приближается к «третьей религиозной эпохе, эпохе творчества, откровения человека как творца» [там же].

Он переживает «небывалый творческий подъем духа» и загорается желанием писать о том, что ему открылось в Италии, и подтверждает свои намерения в письме В. Ф. Эрну: «Я все еще полон Италией и хочу о ней писать» ^{[49, с. 453]}, а в конце мая вновь обращается к тому же адресату, словно продолжая свой итальянский отчет: «Сейчас я целиком поглощен книгой (речь идет о книге «Смысл творчества». – А. К.), которая будет очень целостной и последовательной… в которой надеюсь сказать то, что до сих пор мне не удавалось сказать... Последние месяцы я чувствую огромное творческое возбуждение и подъем, и перед этим состоянием моего духа отходят на второй план житейские невзгоды и трудности… До поздней осени буду жить в деревне и усердно работать над книгой» [там же, с. 462. Курсив мой. – А. К.]. И в качестве послесловия-резюме – опять о божественной Италии: «Об Италии вспоминаем, как о радости» [там же. Курсив мой. – А. Е.]. Конечно же, как о радости эстетической!

Поэтому можно сказать, что тема Италии вылилась для Бердяева в формулу: Италия – Красота – Творчество – Искусство. Ибо его переживания вневременной красоты божественной Флоренции [см. также его письмо к В.Ф. Эрну от 16 декабря 1912 г.: 49, с. 424], которая позволила ему соприкоснуться «мирам иным», не только вылечила его «душевные раны» и сформировала «новое сознание», но и вызвала «небывалый творческий подъем духа», завершившийся в итоге созданием самой дорогой для него книги, темы которой оказались темами всей его творческой жизни. «Пережитое мною откровение творчества… нашло себе выражение в книге “Смысл творчества. Опыт оправдания человека”. Книга эта написана единым, целостным порывом, почти в состоянии экстаза… и в ней впервые нашла себе выражение моя оригинальная философская мысль» ^{[1, с. 459–460. Курсив мой. – А. Е.]}.

Вот что может делать Красота с творческим человеком. Вот что значит жить в «местах самой большой – величайшей, божественной – красоты» и «жить красотой». Вознося человека к «мирам иным», она не только позволяет увидеть этот мир под другим углом зрения, с точки зрения Красоты, но и когда, с одной стороны, сами памятники человеческого творчества «превращаются в явления природы», а, с другой, – открывает творческому человеку и перспективы его развития. Во всяком случае, именно в «местах самой большой красоты» у Бердяева «окончательно созрело новое сознание» и ему, наконец-то, удалось сказать то, что до сих пор сказать «не удавалось»…

Одним словом, «величайшая красота» Италии перевернула всю его жизнь… Думается, что именно итальянский эстетический опыт и оказался тем – относительно «завершающим» – этапом, благодаря которому его «эстетическое мирочувствие» сформировалось в своей возможной полноте и определенности. Эстетическое потрясение рождало желание «осмыслить массу» небывалых впечатлений, последние плодили целый рой «новых мыслей», а мысли просились на бумагу. Поэтому он вполне мог повторить вслед за А. П. Чеховым: «Кто в Италии не бывал, тот еще не жил»…

Как представляется, именно здесь лежат истоки его безмерной веры в спасительную, творческую силу Красоты. Пережив подобный эстетический опыт в своей личной судьбе, он поверил в ее вселенскую миссию и искренне надеялся, что не только для России, но и для всего мира Красота может стать тем мощным стимулом и творческой силой, способной изменить не только жизнь отдельного человека, но и всего мира… Отсюда и его безграничная вера, что Красота спасет мир, однако для этого Она непременно должна стать целью мирового развития...

Так, год за годом, как бы исподволь, непринужденно, естественно и постепенно складывались предпосылки для теоретического осмысления Бердяевым Красоты и формирования на данной основе достаточно целостной концепции этого удивительного эстетического феномена.

Однако мы живем в падшем, греховном мире, где все чревато своей противоположностью, своей обратной стороной. Поэтому, несмотря на «привязанность» к красоте и способность полностью отдаваться эстетическим созерцаниям, «природное эстетство» Бердяева доставляло ему не только духовную радость, но одновременно и огорчения, разочарования и заставляло страдать… «Я очень страдаю от всего уродливого и грубого» ^{[2, с. 409]}. Ибо в реальной действительности, как постоянно подчеркивал Бердяев, и, прежде всего, в действительности социальной, приходится встречать больше уродства, чем красоты. «Я страдал от всякого уродства. Прыщик на лице, пятно на башмаке уже вызывали у меня отталкивание, и мне хотелось закрыть глаза» ^{[1, с. 276]}. Ему хотелось закрыть глаза также от вида «грязных ногтей, от скверного запаха, от грубых манер» ^{[30, с. 222]}. И этот ряд может быть без труда продолжен. Одним словом, его отталкивало буквально все, где он не видел красоты, гармонии, порядка и совершенства.

И та самая «необыкновенная острота зрения», которая позволяла ему созерцать и подмечать малейшие достоинства прекрасных предметов и явлений, и чувствовать тончайшие градации эстетического, превращалась в «несчастное свойство», ибо в итоге (поскольку в мире «больше уродства, чем красоты») вела к формированию брезгливости. Тотальная «привязанность» к прекрасным предметам и одержимость красотой неизбежно оборачивались своим антиподом – «всеобъемлющей» брезгливостью, которую он признавал своим самым «несчастным свойством» ^{[1, с. 276]}. Поскольку брезгливость проявляла себя не только по отношению к каким-либо отдельным проявлениям безобразного, уродливого и отталкивающего, но в итоге – ко всему миру, именно потому, что в нем опять же «больше уродства, чем красоты». «Если бы меня спросили, отчего я более всего страдаю не в исключительные минуты, а во все минуты жизни и с чем более всего принужден бороться, то я бы ответил – с моей брезгливостью, душевной и физической, брезгливостью… всеобъемлющей. Иногда я с горечью говорю себе, что у меня есть брезгливость вообще к жизни и миру. Это очень тяжело. Я борюсь с этим» [там же, с. 582].

И он действительно боролся со своей «несчастной» и «всеобъемлющей» брезгливостью, причем, боролся всю свою сознательную жизнь. И показательно здесь то, каким способом он противостоял этому «несчастью». Более всего, как подчеркивает сам Бердяев, он боролся с этой напастью творческой мыслью – чтением, писанием и, конечно же, созерцанием красоты! ^{[51, с. 188]} – всегда, везде и во всем, где только можно было ее встретить. И, прежде всего, созерцанием «первозданной красоты природы», в которой он позднее увидит «отблеск утерянного рая» ^{[10, с. 244]}. «Нельзя любить испорченность мира, нельзя восхищаться гнилью и смрадом, нельзя влечься к уродству, но можно и должно прозревать за эмпирической испорченностью и изуродованностью мир вечной, божественной красоты и ее любить безмерно» ^{[52, с. 246. – Курсив мой. – А. Е.]}. И в этом смысле – красота его спасала (пока только лично его) от «испорченности» и «уродства» мира сего. Отсюда страстная любовь и влечение к миру Мысли, Духа, к Творчеству и Красоте. «Я так страстно люблю дух, потому что он не вызывает брезгливости» ^{[1, с. 582]}. По существу с ним произошло то, о чем гласит народная мудрость: нет худа без добра. Брезгливость привела его к миру мысли, а мир мысли – к философии. «Моя изначальная, ранняя любовь к философии и к философии метафизической связана с моим отталкиванием от “жизни” как насилующей и уродливой обыденности» [там же, с. 19]. И в результате – лаконичное резюме, подводящее своеобразный итог его общему – дофилософскому – эстетическому развитию. «Моя брезгливость есть, вероятно, одна из причин того, что я стал метафизиком» [там же, с. 582].

Парадоксально можно сказать, что именно активное эстетическое развитие в итоге и привело его, только теперь уже другим путем, к любимой философии. Причем, показательно, что оба эти пути вели его одновременно и к эстетике, и к философии, но и тот и другой неизбежно завершались для него «раскрытием нового мира красоты». Одним словом, tutte le strade conducono a Roma, все дороги ведут в Рим. И таким «Римом» для Бердяева стал мир Красоты. Если один из путей его развития шел от Достоевского, Толстого, Шопенгауэра, Канта и Гегеля, и привел его к миру философии, то, уже оказавшись в тенетах философии, через Ибсена, Метерлинка, Ницше и символистов он приходит к открытию для себя «нового мира красоты» и провозглашению «примата духовных ценностей» и, прежде всего, приоритета «ценности красоты» ^{[1, с. 372]}. То теперь, условно говоря, другой путь: от «природного эстетства» и созерцания окружающей его красоты – через свою противоположность (брезгливость), в конце концов привел его опять же к той самой метафизической философии, которая и станет основой для его уже теоретического осмысления такого уникального феномена как красота… Результатом этого осмысления и станет его концептуально представленная философии красоты, которая и будет предметом нашего дальнейшего исследования. Но это тема уже другого разговора.