Тема репрессий в кумыкской постсоветской прозе (на основе творчества И. Керимова)

Гусейнов Малик Алиевич доктор филологических наук заведующий отделом литературы Института языка, литературы и искусства им. Г. Цадасы Дагестанского научного центра Росийской академии наук 367025, Россия, республика Дагестан, г. Махачкала, ул. М. Гаджиева,, 45, каб. 201 Guseinov Malik Alievich Doctor of Philology Head of the department of Literature, Tsadass Institute of Language, Literature and Arts of Dagestan Research Center of the Russian Academy of Sciences  367025, Russia, respublika Dagestan, g. Makhachkala, ul. M. Gadzhieva,, 45, kab. 201 malik60@list.ru Другие публикации этого автора

Вторая половина 1980-начало 1990-х годов характеризуется обновлением художественного процесса, новаторскими явлениями, продиктованными демократическими преобразованиями в социально-политической жизни страны. Одним из направлений дагестанской словесности, развивавшейся в русле литературного движения всей страны, стало новое осмысление как древних пластов национальной истории, славных страниц прошлого, так и неоднозначных явлений советского периода. В этом контексте актуальное звучание обрели правдивые оценки событий первых десятилетий советской власти, репрессий 1930-х годов.

Можно назвать, к примеру, ограничиваясь резонансными произведениями, «Дети Арбата» В. Рыбакова, «Ночевала тучка золотая» А. Приставкина, в ряду «отложенной» литературы «Архипелаг Гулаг» А. Солженицына и др., которые в русле эпохальных сдвигов в общественном сознании составили мейнстрим словесной культуры указанных лет. Аналогичные процессы наблюдаются и в литературах народов Дагестана, в частности кумыкской. Поначалу тема репрессий имела выражение в публицистике, поэзии, характеризующихся оперативностью.

Довольно скоро на веяния времени откликнулись и кумыкские прозаики, высветив в своих произведениях трагические коллизии периода строительства социализма. Одним из первых кумыкских, дагестанских авторов, задавшийся целью основательного воспроизведения неоднозначной эпохи, является Ибрагим Керимов (1922-2012), удостоенный по праву звания народный писатель Дагестана. И. Керимов являлся активным участником художественного процесса, начиная с 1940-х годов, обрел известность прежде всего историческими романами «Махач» ^[8], «Глубокий родник» ^[7], получившими высокие оценки дагестанской критики и литературоведения.

Новым этапом творческой деятельности И. Керимова вправе быть определен период демократизации и гласности, постсоветский период, когда благодаря регулярным публикациям в журнале «Тангчолпан» рассказов, повестей, романов, его имя стало восприниматься знаковым в плане переосмысления событий прошлого, очевидцем которых ему довелось быть. В последующем эти произведения были изданы отдельными книгами: «Заботы эпохи» ^[6], в которую вошли повести и рассказы; роман «Невидимые волны» ^[9].

Предваряя рассмотрение произведений И. Керимова, следует отметить, что, наряду с ним, трагические перипетии 1920-1930-х годов, в том числе тема репрессий, имели выражение и в творчестве других кумыкских авторов, в романах «Ожерелье жизни» У. Мантаевой ^[10], «Стальной щит Кавказа» А. Дациева ^[4]. Кроме того, аналогичные произведения были созданы и в литературах народов Дагестана. Это, в частности, повести «Концерт в могиле» табасаранца А. Джафарова, «Дочь кулака» аварки П. Муртазалиевой, цикл рассказов «Люди двадцатых годов» и роман «Свет сквозь туман» лакца А. Мудунова и др.

Правомерно заметить, что данная литература в целостном виде остается неизученной. Тем не менее отдельные ее аспекты находят отражение в трудах С. Х. Ахмедова ^[2], Х. М. Аминовой ^[1], М. А. Гусейнова ^[3] и др.

Творческая эволюция И. Керимова четко обозначилась в его произведении «Долгие годы, длинные дороги» («Узакъ йыллар, узун ёллар»), напечатанном в журнале «Тангчолпан», издающемся на кумыкском языке (1992. № 6; 1994. № 3, № 6; 1996. № 5). В первой части данного произведения ^[5], жанр которого самим автором определен: «воспоминания» («эсделиклер»), он повествует о лично виденном, лично пережитом именно в пору коллективизации. Особенно ярко писательская память высвечивает из далекого детства драматические события этого периода, очевидцем которых он был. Автор констатирует, что беды народа начались с того момента, когда в его родном селе Нижний Дженгутай впервые прозвучало слово «колхоз». Руководство села стало обязывать всех вступать в него, притом в срочном порядке. Однако подавляющее большинство жителей было против. Тогда же впервые, отмечает автор, в селе прозвучали определения «кулак», «классовый враг»; так стали звать тех, кто был против вступления в колхоз, попросту говоря, большую часть сельчан. Их стали задерживать, держать в заточении, вынуждая вступать в члены колхоза. Одновременно изымалось и их имущество.

Писатель приводит немало примеров, когда мог пострадать даже не имеющий сколько-нибудь существенного имущества сельчанин; без особых объяснений, по надуманным предлогам могли отобрать дом, дворовые постройки. Лица, наделенные властью, беззастенчиво и нагло использовали свое служебное положение. И. Керимов приводит случай, когда секретарь партячейки отправил сватов к отцу девушки, которая в селе слыла красавицей. Однако отец девушки по каким-то причинам не дал своего согласия. За этот отказ ему пришлось отплатить дорогой ценой: он был обвинен кулаком и со всей семьей отправлен в казахстанские степи.

Автор «Долгих лет, длинных дорог», которому воочию довелось наблюдать истоки коллективизации, разнузданную травлю и преследования рядовых сельчан, простых тружеников, тяжелым сельскохозяйственным трудом обеспечивавших себя пропитанием, сполна передает их безысходность и отчаяние. Власть измывалась над людьми, которые были беззащитны. Они не могли постоять за себя; перед лицом творившегося беззакония они становились абсолютно безвольными, безропотными, порождалась рабская психология.

Данное произведение в пору публикации вызвало широкий общественный резонанс своей правдивостью, фактами, ставшими достоянием гласности, обнародованными в печатной форме впервые. По существу, «Долгие годы, длинные дороги» И. Керимова – это портрет определенной эпохи, неоднозначной, сложной, тяжелой для людских судеб.

В то же время И. Керимовым были созданы художественные произведения, в которых обстоятельно высвечены судьбы простых сельчан, с тонким воспроизведением их психологического состояния, боли и отчаяния народа, оказавшегося в тисках репрессивной машины.

Ввиду ограниченности объема, нам представляется целесообразным рассмотрение наиболее знаковых произведений писателя, в которых тема репрессий имела предельно острое звучание в ракурсе воспроизведения реалий печальной памяти 1930-х годов сквозь призму образов «палача» и «жертвы». В разряд таких произведений относятся рассказы «Беда от угля» («Кёмюр балагь») и «Сон мой или явь?» («Тюшюммю-тюлюммю?»), в первом из которых в центре авторского внимания образ палача, в другом – жертвы.

В рассказе «Беда от угля» повествуется о том, что весть об аресте в качестве «врагов народа» ни в чем не повинных людей – доброго, услужливого, всегда относившегося с теплотой к своим больным доктора Фархата, кроткого, исполнительного «бедняги» («амалсыз») фельдшера, повергшие жителей села Талаюрт в шок, становятся прологом их новых бед. Посвященная этому факту публикация в районной газете под названием «Очаг врагов народа» способствует раскручиванию маховика преследования жителей села.

В Талаюрт в срочном порядке приезжает начальник районного НКВД Азнауров, спешно проводит объединенное собрание сельского совета и партячейки. Убежденный в том, что если статья названа «Очаг врагов народа», то в этом очаге – селе Талаюрт обязательно должны быть пособники арестованных лиц, он настойчиво пытается убедить в этом собравшихся, пополнить список врагов народа.

Допрос с пристрастием, учиненный активу села, проходящий в русле въедливых наскоков начальника НКВД и уклончивых ответов испытывающих перед ним трепет активистов села, не приносит результатов. Не зная к чему придраться, он решает пристыдить секретаря партячейки, призывая его к ответственному подходу к делу, указывая при этом на висевшие на стенах портреты вождей марксизма, пролетариата. Узнав о том, что портреты нарисованы местным художником-самоучкой, он стал выявлять их несоответствия. Так, например, взгляд Ленина, направленный не прямо, а немного в сторону, был трактован своеобычно, как политическая диверсия: не прямо – значит, сомневался в избранном пути – пути к коммунизму. Более всего его возмутило то, что портреты были нарисованы обычным древесным углем, черной краской, в чем им был замечен знак негативной подачи образов. Судьба портретиста была решена.

Азнауров, сломив дух и волю собравшихся, приведя «железные аргументы» в доказательство принадлежности портретов кисти «врага народа», потребовал немедленно привести художника. Когда выяснилось, что он школьник, то потребовал вместе с ним пригласить и отца. В эпилоге рассказа констатируется: семиклассник Сурхай вместе с отцом Акболатом, объявленные врагами народа, были отправлены в сибирские лагеря. Отец погиб на лесоповале, а сын, отправившись на Великую Отечественную войну, вернулся домой с грудью полной орденов и медалей.

Главным героем рассказа «Беда от угля» является начальник районного НКВД Азнауров. В его лице автор преподносит человека, уверовавшего в свое всесилие, в свою исключительность, убежденность в том, что он вправе произносить приговор по своему усмотрению. По сути дела, начальник районного НКВД показан как вершитель судеб людей. По совершенно бессмысленным, абсурдным обвинениям он может арестовать, сослать в лагеря ни в чем не повинного человека.

И. Керимов воспроизводит реалии 1930-х годов, удачно расставляя акценты. Доминантой в образной характеристике персонажей, оказавшихся в сложной ситуации, навязанной им главным героем произведения, является страх, – страх безысходный, панический, окрашенный в трагическую тональность. Сельчане, причем не рядовые, а активисты, партийцы, впадают в ступор от общения с представителем НКВД.

В этой связи о полноценности конфликта между Азнауровым и сельчанами говорить не приходится. Однако конфликт в рассказе «Беда от угля» имеет другую основу. Противостояние между энкэвэдэшником и сельчанами разворачивается по линии нравственности, шире – порядочности, человечности. Для Азнаурова первичны установки свыше – выявлять и предавать суду «врагов народа». В его случае традиционным ценностям места нет. В этом ракурсе его антиподами предстают сельчане, для которых национальные этические ценности превыше всего. Даже находясь под прессом давления всесильного НКВД, они пытаются оградить своих земляков от неминуемой кары. Сельчане любой ценой стараются не переступить ненароком черту, не допустить того, чтобы пострадал невинный человек, чтобы вновь совершилась очередная несправедливость. В широком аспекте, они стоят на страже нравственных ценностей, общечеловеческой морали.

Конфликтная парадигма рассказа И. Керимова «Беда от угля» вскрывает сущность социума начального периода советской эпохи. Антитеза символизирует две противоборствующие структуры – власть и народ. Бесчеловечная государственная машина, игнорирующая духовно-нравственные заповеди во имя созидания непонятного для индивидуума «светлого будущего», идущая к нему путем тысяч человеческих жертв, – с одной стороны, с другой – трактуемый придатком идеологии простой народ, сгибаемый, но не сломленный, ценой огромных усилий стремящийся сохранить свое достоинство, право зваться человеком. Явленная писателем антитеза служит выражением крайней бинарности: честь и бесчестие, преданность и коварство, порядочность и подлость, душевность и бессердечие.

Название рассказа красноречиво: выражение «кёмюр балагь» может быть трактовано не только как «Беда от угля», но и метафорически, как «Черная-пречерная беда», ввиду наличия в языковой картине мира аналогии угля с черным цветом. В народной этимологии так может определяться самое горестное событие, драматическое, трагическое явление. Писательская метафора служит знаком и другой истины: «черной бедой» («кёмюр балагь») были люди в погонах, которые воевали со своим народом.

Рассказ «Беда от угля» можно трактовать как единое целое со следующим рассказом И. Керимова «Сон мой или явь?». Если в первом произведении в центре авторского внимания был образ человека, наделенного властью, работника НКВД, который по своему усмотрению мог вершить судьбы людей, глумиться над ними, то в рассказе «Сон мой или явь?» объектом изображения становится судьба потерпевшего сельчанина, человека, объявленного «кулаком».

В рассказе «Сон мой или явь?» И. Керимов на примере одной семьи показывает социально-политическую ситуацию неоднозначных 1930-х годов. Неестественность, абсурдность происходящего призвано оттенить и название рассказа: «Сон мой или явь?».

Прежде всего, в лице представителя власти фигурирует человек из НКВД; этой аббревиатурой для сельчан ассоциируются произвол и беззаконие, безосновательные аресты, ссылки. Исполнителями решений неодолимой силы являются работники сельского совета, секретарь партячейки. В данном рассказе они поданы как верные служители своего патрона, не отставая от него в бессердечности, наглости и хамстве.

Они работали большей частью ночью, констатирует автор. В этом также можно усмотреть символику, ведь согласно народной традиции ночь является временем темных сил. Кроме того, для властных структур было характерно своими абсурдными обвинениями вызывать у граждан шок, и тем самым деморализовать их волю.

Именно так поступают и с героем рассказа «Сон мой или явь?» Махмудом, который случайно, проходя по улице, узнает, что он значится в списке кулаков, вывешенном на стене мечети. А это в свою очередь означало, что он объявлен «врагом народа» и в течение нескольких дней будет репрессирован. Поначалу он не может поверить в это, считает, что это, возможно, ошибка. Ведь он не совершал ничего предосудительного: не использовал наемных работников, не присваивал чужого имущество. Всю свою жизнь, как и его предки, он трудился на поле, чтобы обеспечить свою семью пропитанием.

Абсурдность ситуации, трагизм положения Махмуда вырисовывается через психологические детали, нормы традиционной нравственности. Так, при приближении к очару-годекану, расположенному у мечети, на стене которого вывешен список с именами кулаков, он дает приветствие – салам. Однако сельчане, растерянные от совершаемой несправедливости в отношении Махмуда, не решаются ответить. Присутствующие на очаре понимают, что обязаны сообщить ему о горестном известии, но никто не решается это сделать. В итоге, это поручается самому старшему из присутствующих.

Нежелание присутствующих взять на себя функцию информатора, сообщить человеку о постигшей его беде, вполне объяснимы и психологически понятны. Но в этом случае речь не о беде, а о незаслуженной каре. В этой связи в их поведении чувствуется сопричастность к горю Махмуда, ощущение и своей беспомощности перед несправедливостью, которую они не в силах исправить.

Писатель высвечивает внутренний мир, переживания Махмуда, тонко передает его душевную боль. Осознание нависшей угрозы и своего бесправия перед ней катализируют его раздумья о себе, своей трагической доле, оттеняющих самоценность человеческой личности: «Что случилось с этим миром? <…> Что есть у него, чтобы назвать богачом? <…> Если есть лишнее, пусть заберут. Если хотят обложить налогом, пусть возьмут сколько захотят! Назвав кулаком, оторвав, как говорится с мясом, кожей от родной земли, дорогого очага, высылать в дикие степи – как можно так! Он ведь человек! Не сказав, не спросив ничего, гнать взашей – он ведь не овца, не скотина!» («Бу дюньягъа не болуп къалгъан? <…> Бай деме неси бар! <…> Артыкъ дейгенин чагъарып алсын. Налог салма сюеми – салсын нечакъыда! Кулак деп, ана топурагъындан, аявлу ожагъындан эти-гёню булан дегенлей юлкъуп айрып, къыр майданлагъа чыгъарып йиберир деген недир! Инсан чы! Сёзсюз-соргъусуз дувуп йибермеге мал тюгюл чю, тувар тюгюл чю!») ^{[6, с. 231]}.

Глубина потрясения героя рассказа продиктована и национальными нравственными понятиями. Махмуд, будучи мужчиной, не может защитить себя, свою семью от беды, от произвола. Придя домой в предельно эмоциональном напряжении, он идет в сарай и, закрывшись в нем, предается плачу. Всхлипы в сарае случайно слышит супруга Ажа. Именно в тот момент, когда Махмуд, схватив рукоять кинжала, готов был покончить с жизнью, Ажа начинает громко стучать кулаками в дверь, спасая его от опрометчивого шага. Сообщение мужа: «Нас сделали кулаками» («Бизин кулак этген»), словно пронзает женщину своей грозной мощью, повергая теперь в шок и ее. «Отнеси и отдай им все, что у нас есть! Пусть и скот заберут! И землю с имуществом! Если пожелают, то пусть прогонят нас из дома, в котором живем. Но пусть оставят нас!» («Элтип барып бер небиз бар буса да! Гьайванларыбызны да алсын! Ерибиз-мюлкюбюзню де! Сюе буса турагъан уьйлерибизден де къуваласын! Тек бизин къойсун!») ^{[6, с. 232]} – эти слова жены звучат в унисон думам Махмуда. Красной линией в этом рассказе и других произведениях И. Керимова проходит мотив бесправного человека, который молит об одном: не гнать его в неведомый край, не отрывать от своих корней, отчего села, родного края.

Крайне неординарная ситуация, в которой оказываются Махмуд и другие персонажи рассказа «Сон мой или явь?», определяет то, что нравственные нормы ими нередко преступаются. Это имеет вынужденный характер, происходит в моменты психологического напряжения. В одних случаях выходы за грани национальных этических ценностей объяснимы и отчасти оправданы. Так, отца и мать Зазы, смирившихся со своей горькой участью высылаемых в далекий край, одолевает тревога и боль за будущее своей юной дочери. Единственным решением им видится за оставшиеся несколько часов на воле успеть ее отдать в жены хоть кому-нибудь, лишь бы дочь осталась в родных местах. Судорожно цепляясь за этот призрачный шанс, им удается уговорить возницу Исака, человека пожилого, имеющего четверых детей, взять в жены свою несовершеннолетнюю дочь.

Махмуд и Ажа прекрасно понимают, что ведут себя в этой ситуации отнюдь не этично. Ведь согласно народной морали предложение своей дочери в жены кому-либо считается предосудительным. Тем не менее, поступок родителей заслуживает снисхождения, так как они руководствуются благой целью – спасти свою дочь. Тем не менее, их благим помыслам не суждено было осуществиться: при обвинении супруги в укрывательстве дочери кулака, он выгоняет ее из своего дома и юная Заза кончает жизнь самоубийством.

В рассказе И. Керимова обнаруживаются и примеры иного порядка, когда нравственные постулаты пренебрегались с легкостью, имели трагический оттенок. Автор как бы исподволь высвечивает эпизоды, служащие признаком деформации общественного сознания, девальвации традиционной морали. В частности, таковым представляется пример, когда к Махмуду приходят люди из сельского совета, чтобы он подписался на листе, где он значится в числе кулаков. Еще не сломленный духом Махмуд дает им резкий ответ, отказывается от подписи. И тут же раздаются их злобные угрозы в его адрес: «В течение двадцати четырех часов ты должен исчезнуть из села! Слышишь, кулак!» («Йигирма дёрт сагьатны ичинде юртдан ёкъ болма тарыкъсан! Эшитемисен, кулак!») ^{[6, с. 232]}. Данная фраза вправе быть трактована в качестве свидетельства зловещей атмосферы, воцарившейся в селе. Одним росчерком своего пера сельская власть могла определить безвинного крестьянина кулаком, который в одночасье становился классовым врагом, то есть «врагом народа», человеком, не испытывавшим к себе никакого снисхождения. Безнравственность, порочность своего поступка данными лицами не только не осознается, а считается нормальным явлением.

Конкретика содержания рассказа «Сон мой или явь?» свидетельствует, что новая система координат, диктовавшаяся идеологией воспроизводимой эпохи, была в основе своей бесчеловечна. Эта система не только не признавала понятий традиционных, нравственных, национальных, но и общечеловеческим ценностям в ней не было места.

Мастерство писателя в рассказе «Сон мой или явь?» проявляется в том, что, концентрируя внимание на отдельных аспектах, эпизодах, он высвечивает жизненные драмы репрессивных годов. В целом, трагическая атмосфера периода коллективизации вырисовывается впечатляюще и проникновенно.

Таким образом, проведенное исследование дает основание констатировать, что кумыкские, дагестанские прозаики И. Керимов, А. Джафаров, П. Муртазалиева, У. Мантаева и др., посвятившие произведения новому осмыслению неоднозначных событий советского прошлого, репрессиям 1930-х годов, способствовали зарождению новой тенденции в дагестанской литературе постсоветского времени. В этом ряду выделяется И. Керимов, неоднократно обращавшийся к данной проблематике. Целостное рассмотрение его произведений «Долгие годы, длинные дороги», «Беда от угля», «Сон мой или явь?» свидетельствует об эволюции творческого мышления автора, об углубленном постижении явлений действительности минувшей эпохи, очевидцем которой он был.

Заслуживают быть выделенными рассказы «Беда от угля» и «Сон мой или явь?», в которых горькие страниц советского прошлого находят яркое художественное воплощение. Писателю удалось отразить на примере образов, символизирующих власть и простой народ, что пропасть, их разделявшая, пролегала через традиционные нравственные, моральные ценности. Власти, утверждавшей новую социалистическую мораль, они были бессмысленны. В то же время игнорировалась самоценность человеческой личности, торившая дорогу к рабской психологии, не изжитую, на наш взгляд, и по сей день.

Рассказы «Беда от угля» и «Сон мой или явь?» И. Керимова можно назвать одними из лучших произведений в кумыкской прозе, в которых тема репрессий прозвучала психологически убедительно. Незаурядное художественное мастерство писателя обусловило то, что на небольшом пространстве малой формы ему удалось передать социальную напряженность, накал страстей и горечь одного из неоднозначных этапов советской истории.