Русские помещики XVII в.: образ жизни и ментальность

Тихонова Вера Борисовна кандидат культурологии доцент, кафедра общественных наук, Санкт-Петербургский государственный университет промышленных технологий и дизайна 191186, Россия, г. Санкт-Петербург, ул. Большая Морская, 18, оф. кафедра Tikhonova Vera Borisovna PhD in Cultural Studies Docent, the department of Social Sciences, Saint Petersburg State University 191186, Russia, g. Saint Petersburg, ul. Bol'shaya Morskaya, 18, of. kafedra veritas_24@mail.ru Другие публикации этого автора

Русские помещики XVII в.: образ жизни и ментальность

Предлагаемая работа посвящена тому слою русского общества, что долгое время являлся опорой отечественной монархии – уездным дворянам и детям боярским, в конце XV–XVII вв. составлявшим поместную конницу. Речь пойдет о ментальности уездных помещиков XVII в., входивших в нижний и наиболее многочисленный слой привилегированного сословия Московской Руси. Исследуемый период охватывает большую часть «бунташного» века: от окончания Смуты до конца столетия.

Нельзя сказать, что об истории русских помещиков XVII в. написано мало, однако подавляющее число научных работ XIX–XX вв. по данной тематике акцентирует внимание, главным образом, на военно-исторической или аграрной стороне проблемы, либо на сословном контексте в истории отечественного дворянства [Беляев; Богоявленский; Водарский; Воробьёв, Дегтярёв; Воробьёв; Востоков; Денисова; Епифанов; Загоскин; Ключевский; Масловский; Новосельский, 1994; Новосельский, 1928; Новосельский, 1961; Новосельский, 1955; Павлов-Сильванский, 1909; Рождественский; Седашев; Сергеевич; Устрялов; Чернов; Яблочков; Яковлев, 1916; Яковлев, 1917]. Историки XXI в., чаще всего, идут по тому же пути [Балыкина, Толстова; Камараули, 2015; Камараули, 2017; Скобелкин; Смирнов], лишь иногда затрагивая некоторые аспекты ментальности служилых людей XVII в. [Курбатов; Малов; Минаков, Степанов]. И только немногие ученые обращают более пристальное внимание на проблематику образа жизни и ментальности помещиков допетровской эпохи [Андреев; Козляков; Лаптева], что неудивительно ввиду принадлежности дворян и детей боярских XVII в. к «молчаливому большинству истории» [Козляков, с. 159], почти не оставившему прямых свидетельств своей интеллектуальной активности. Среди работ современных зарубежных ученых наиболее интересны в контексте рассматриваемой темы исследования В. Кивельсон и Н. Ш. Коллманн. [Коллманн; Kivelson]

В основе данной статьи – мысль о возможности выведения ментальных установок социального слоя из типичного для него образа жизни. Предполагается, что основные черты ментальности русских помещиков XVII в. вполне возможно реконструировать на основе известных исследований и источников по социальной, военной, аграрной истории. Поэтому, опираясь на междисциплинарный подход, автор обобщает в первую очередь материалы именно по истории отечественного дворянства, истории поместной конницы и аграрной истории России XVI–XVII вв., а также исследования, в которых рассматривается непосредственно проблематика образа жизни и ментальности помещиков допетровской Руси. Для иллюстрации ряда положений работы автор использует наиболее значимые источники по истории русского уездного дворянства. При этом иные аспекты ментальности, в частности, религиозный и бытовой, только намечены в контексте общего ментального «фона» XVII в. Указанные аспекты обладают огромной значимостью для истории отечественного менталитета и требуют каждый отдельного исследования. Еще одно важное предварительное замечание касается несомненного присутствия в ментальности русских помещиков XVII в. особенностей, обусловленных региональной спецификой – к примеру, в приграничных уездах. Но поскольку автором рассматриваются наиболее общие для уездных помещиков XVII в. черты образа жизни, данная работа не предполагает каких-либо региональных ограничений – имеется в виду ментальность провинциальных дворян и детей боярских как социального слоя, в целом.

Прежде всего, следует определиться с терминологией. Максимально широко понимая феномен национального менталитета – как «способы мыслить», «склад ума», представления о мире [Ле Гофф, с. 302–337; Февр, с. 19–20, 26], и как мировидение, мировосприятие, мироотношение, образ мышления [Гуревич, 1972, с. 15–19; Горский, с. 3, Пушкарёв, 1995, с. 159, 164], свойственные носителям конкретной культуры, автор считает логичным предположение о многоуровневом строении менталитета [Пальцев, с. 43; Рёдель, с. 170–173; Тихонова, 2012, с. 25–29; Трофимов, с. 52], в котором можно выделить особый уровень, связанный с исторической эпохой – «картину мира», под которой понимаются не всегда осознаваемые представления, ценности и верования, лежащие в основе мироощущения и мировосприятия определенного исторического общества [Баткин, с. 47; Гуревич, 1972, 15–24; Гуревич, 1992, с. 335–336; Жидков, Соколов, с. 15–17; Юрганов, 1998, с. 22–23]. Логичным выглядит также мысль о присутствии в рамках национальной картины мира обусловленных спецификой эпохи склонностей чувствовать, мыслить и действовать, принадлежащих отдельным индивидам и группам [Плебанек, с. 7–9, 12–13], которые, вероятно, можно обозначить как «ментальности» [Пушкарёв, 1995, с. 163]. И тогда, применительно к тематике данной работы, можно говорить о русском менталитете XVII в., с одной стороны, и о ментальности уездных дворян и детей боярских – с другой. В соответствии с этим, автором рассматривается ментальность провинциальных помещиков на фоне русской культурной картины мира XVII в., которую определяли историческая специфика эпохи, духовный климат, царивший в обществе, а также особенности повседневности. В свою очередь, сама культурная картина мира не могла не определять мироощущение, мировосприятие, образ мысли, поведенческие модели, характерные для социума.

Важнейшим фактором, определявшим русскую картину мира XVII в., была переходность рассматриваемой эпохи, предполагавшая состояние культуры между Средневековьем и Новым временем, сочетание в ней старого и нового [Панченко, с. 15; Платонов, с. 63–65; Пушкарёв, 1992, с. 18–25; Чёрная, 1999, с. 8–10, 67, 76, 245]. При этом культурная картина мира XVII в. была производной от средневековой, в центре которой, согласно известной концепции, находились категории «правды» и «веры», соотносимые первая – с христианской истиной и «благодатью», вторая – с канонической обрядностью и «законом» [Юрганов, 1998, с. 104–105].

Религиозный «фон» эпохи во многом определял уклад и распорядок жизни, а также мироощущение и образ мысли русских людей XVII в., по традиции идентифицировавших себя и оценивавших окружающих, главным образом, с вероисповедной точки зрения [Лаппо-Данилевский, с. 18–19], живших в соответствии с установлениями Церкви, регламентировавшей повседневность паствы и определявшей любое несоблюдение «регламента» как грех [Холондович, с. 43–44]. Хотя ученые фиксируют перемены в религиозности московского общества XVII в. [Живов, 324–325; Панченко, с. 79; Юрганов, 1998, 105; Юрганов, 2006, с. 362, 378–382, 386], прежние идеалы для большинства русских людей по-прежнему сохраняли актуальность, о чем косвенно свидетельствуют события церковного раскола. При этом сам раскол, безусловно, оказал огромное воздействие на отечественный менталитет в целом. Представляется, что изучение этого воздействия на ментальность нижних чинов привилегированного сословия – интереснейшая тема, которая ждёт своих исследователей.

«Домостроевский» образ повседневности, основанный на идеалах церковного «благообразия» и благочестия, на протяжении XVII в., вероятно, был для большинства жителей Московского царства преобладавшей нормой, несмотря на распространение в среде привилегированного сословия бытовых заимствований с Запада. Повседневность уездных помещиков XVII в. В. Н. Козляков прямо определяет как «"Домострой" городового дворянства» [Козляков, с. 155].

По мнению некоторых учёных, менталитет Московской Руси основывался на характерном для русского Средневековья «двоеверии» [Жидков, Соколов, с. 205–206; Милов, с. 51]. Вопросники в русских уставах исповеди вплоть до XVIII в. неизменно включали в себя, очевидно актуальные, вопросы о «зельях», «ворожбе», «чярах», «порче», вере в приметы и волхвов [Алмазов, т. III, с. 156, 159–169]. Повседневная жизнь русских XVII в. базировалась на принципе скрытости от «посторонних глаз», обусловленном боязнью колдовства и «сглаза» [Козляков, с. 155]. Вероятно, о такой «боязни» говорят нередко встречающиеся в десятнях XVII в. «некалендарные» имена-прозвища [Сторожев, 1894, с. 62–64] дохристианского происхождения, призванные защищать своего носителя от тёмных сил: Невежа, Неел, Некрас, Неудача, Нехороший, Страх [Веселовский, 1974, с. 20, 220–221, 246, 280; Панченко, с. 83, 98, 100–101]. Но несмотря на присутствие «двоеверия» в ментальности русского человека XVII в., учёные видят в его «двойной» системе ценностей преобладание православия над дохристианскими представлениями [Клибанов, с. 46, 49; Милов, с. 51; Чумакова, с. 112]. Историки констатируют глубокую религиозность городового дворянства XVII в., признавая основой его мировоззрения христианскую мораль, определявшую первостепенную заботу об «устройстве души» [Козляков, с.157; Лаптева, с. 513–516], вплоть до предположения о широком распространении среди служилых людей идеи «оцерковления» повседневной жизни [Малов, с. 356].

К важнейшим факторам, определявшим русский менталитет XVII в., надо отнести влияние аграрных традиций, способствовавших устойчивости «общинной ментальности» [Данилова, Данилов, с. 22–39; Милов, с. 22–23, 33–36, 38–39], в рамках которой можно выделить ряд качеств, заметных у помещиков: семейственность, коллективизм, уравнительность, представления о равенстве и социальной справедливости. Аграрный фактор касался дворян и детей боярских напрямую, ведь основой их обеспечения были земельные владения. При этом хозяйственная активность помещиков предполагала переплетение в их повседневности церковного, служебного и аграрного календарей.

Для Средневековья было характерным объединение разных слоев общества на уровне общин, церковных приходов, монастырских братств. На Руси эту модель интеграции определяют как мироприход, «мирскую церковь», в рамках которой переплетались светская и церковная жизнь [Клибанов, с. 15–18; Павлов-Сильванский, 1910, с. 70–71].

Повседневности Московской Руси, по мнению ряда ученых, ещё не были свойственны столь глубокие, как впоследствии, различия между привилегированными слоями и представителями низов, и быт разных сословий различался лишь уровнем достатка [Забелин, 1990, с. 46–52; Ключевский, 1990, с. 149]. С позиции современной науки, скромная повседневность массы уездных помещиков ненамного отличалась от быта посадских людей или зажиточных крестьян: тесовой кровлей, топившимися «по-белому» печами, наличием деревянного пола [Лаптева, с. 516–517]. Скромностью отличалась и одежда уездных помещиков, особенно на службе, что было обусловлено как недостатком средств, так и практическими соображениями. «Серые служивые» кафтаны и отсутствие перемены платья объяснялись стремлением двигаться налегке и нежеланием испортить хорошую одежду на грязных дорогах [Лаптева, с. 516–517]. Трепетное отношение русских людей XVII в. к одежде, зафиксированное в росписях имущества XVII в., полных любовными описаниями деталей [Лаптева, 517–518], соответствовало «Домострою», рекомендовавшему бережное обращение с одеждой, которую следовало носить аккуратно, остерегаясь запачкать [Домострой, с. 118–119].

Среди ментальных черт допетровской Руси, роднящих её со Средними веками, было и господство патриархальных отношений [Коллманн, с. 113–158]. Принадлежность к конкретному роду определяла социальное положение человека, соответствующий ему характер государственной службы, и даже служила своеобразным мерилом человеческих качеств и ума: более умными и нравственными считались более знатные люди. Отношения старшинства, как между родами, так и внутри них, обуславливали покровительственное отношение старших к младшим, верхних чинов – к нижним, в соответствии которым представитель власти смотрел на подчинённых как «отец-опекун», как старший на «меньших» [Забелин, 1992, с. 16–20; Холондович, с. 38–40]. Родственные связи и поддержка рода, очевидно, много значили для помещиков, предпочитавших служить вместе с родичами – это было весомым аргументом для переводов дворян и детей боярских из уезда в уезд, из сотни в сотню [Лаптева, с. 520; АМГ, т. II, с. 190]. В служебных, семейных, имущественных делах помещики соблюдали принцип ответственности перед родом, соответствующий «коллективной родовой ответственности». [Козляков, с. 156–157]

Для русского общества XVII в. было характерно господство системы личных связей с присущими ей «свойством», «кумовством», «силой протекции». Прежде чем «ударить челом», добиваясь земельных дач, денежного жалованья, отставки, решения судебного дела, следовало заручиться поддержкой приказных людей. По праздникам было принято обходить с подношениями тех, кто мог поспособствовать решению дел [Седов, с. 52–53, 84–90, 303–304].

Среди уездных помещиков система личных связей и корпоративность отразились на уровне служилых «городов», складывание которых было обусловлено потребностями военной службы и особенностями поместной системы. В современной науке существует известное представление о значительной роли служилых «городов» в местном самоуправлении и политической системе Московского государства. [Козляков, с. 132–142; Kivelson, p. 58–180]. В XVI–XVII вв. дворяне и дети боярские, испомещенные в одном уезде, формировали отдельные сотни в полках. Численность служилых «городов» колебалась от нескольких десятков до более чем тысячи помещиков, в зависимости от местоположения уезда. Общие интересы землевладельцев уезда, бытовые и семейные связи, служба в одной сотне не могли не способствовать определенному сплочению помещиков и своеобразной солидарности между городовыми чинами [Андреев, с. 164; Козляков, с. 90–116; Новосельский, 1955, с. 154–155; Новосельский, 1961, с. 231–232, 237–239, 246–247; Яковлев, 1917, с. 73–84; Kivelson, p.101–128,154–180]. Невзирая на внутренние противоречия, провинциальные чины стремились служить «не разрознясь» в сотнях своих уездов [АМГ, т. II, с. 187-188].

В основе особой «психологии» служилого «города» находились представления о корпоративном равенстве, выражавшемся в незыблемости принципов выслуги и награждения. Городовые корпорации следили, чтобы не нарушалась очередность присвоения чинов, чтобы каждый помещик служил и получал награды «по чину» – в соответствии с «нормой» своего чина и «в ряд» с другими помещиками уезда – «против братьи». Не пожалованный «в ряд» со своим чином чувствовал себя опозоренным [Андреев, с. 169; Козляков, с. 98; 118, 127–128; АМГ, т. I, с. 127–128, 472, 558–559, 578–579, 638; АМГ, т. II, с. 177–178, 390–392; АМГ, т. III, с. 368]. Повышения в чинах совершались в строго иерархическом порядке, и получить чин выборного дворянина нельзя было, минуя чин дворового сына боярского [АМГ, т. II, с. 27]. Правило поверстания и пожалования «в ряд» со своим чином было общим для всего служилого сословия: так «жаловали» и знать [АМГ, т. I, с. 111; АМГ, т. II, с.18, 126–127], и приказных [АМГ, т. I, с. 329–330; АМГ, т. II, с. 38–39], и детей боярских нового строя [АМГ, т. III, с. 27–28, 139, 143].

Тот же принцип служебного равенства касался и служилых «городов» в целом: за одинаковые заслуги их следовало награждать «против розных городов» [АМГ, т. II, с. 238–239, 241, 252–254, 258–260, 262–263, 265]. «Городов» касался также иерархический принцип, согласно которому каждая уездная корпорация имела свое место в своеобразной «очереди» при прохождении смотров и записи в документации Разрядного приказа. Служилые «города», равно как отдельные помещики, следили за соблюдением указанных принципов, причем власти обычно шли навстречу требованиям «городов» [Андреев, с. 169; Козляков, с. 98, 112, 132–133; АМГ, т. II, с. 178, 407–408].

Наличие городовых корпораций позволяло уездным помещикам более или менее успешно отстаивать свои интересы, подчас оказывая давление на московские власти, которые вынуждены были считаться с интересами поместного войска. С точки зрения ряда ученых, помещики осознанно использовали для выдвижения своих сословных требований ситуации войн и социальных потрясений. Считается, что подобные выступления можно объяснить и завистью к московским чинам, обладавшим значительно большими возможностями, в том числе для увеличения своих земельных владений, часто «в обход» уездных детей боярских [Новосельский, 1955, с. 154–155; Новосельский, 1961, с. 231–232, 237–239, 246–247; Седов, с. 229–233, 250–251; Яковлев, 1917, с. 69, 73–84]. Тем более, что в рамках корпоративной психологии уездных помещиков «равенство» воспринималось как уравнение в правах с московскими чинами [Андреев, с. 169–170]. Можно предположить и присутствие негативной реакции городовых чинов на заносчивость придворных, демонстрировавших собственное превосходство, вероятно, в духе своеобразного «культа престижа», присущего московскому обществу XVII в. В духе такого «культа» у столичного дворянства была процедура «отверстания» удачливых родов от бедной городовой родни: московские чины просили «не попрекать» их «худыми» посылками и службами уездных родичей [Козляков, с. 123–124; Седов, с. 53, 251].

Важным фактором, наверняка определявшим ментальность дворян и детей боярских XVII в., была принадлежность к привилегированному сословию. Основными привилегиями помещиков были владение землями, право на пользование результатами крестьянского труда, сама полковая служба в коннице. Городовые помещики составляли три нижних чина в иерархии служилых людей «по отечеству»: выборные дворяне – высший городовой чин, дети боярские дворовые – средний чин, и дети боярские городовые – последний чин, за которым в XVII в. признавалось наличие «отеческой чести» [Ключевский, 1914, с. 90–91; Новицкий, с. 119; Павлов-Сильванский, 1909, с. 151–153; Яблочков, с. 248–256]. Обратим внимание на то, что в иерархии служилого сословия отразился один из основополагающих элементов русской средневековой культуры – понятие чина, олицетворявшего божественный порядок [Чёрная, 1993, с. 343–345, 355].

Понятие чести рассматривается рядом ученых как центральное не только в «служебном кодексе» дворян и детей боярских, но и в мировоззрении всех служилых людей «по отечеству» XVII в. А некоторые исследователи видят в понятии чести одну из важнейших основ социальной и политической практики Московского государства XVI–XVII вв. [Коллманн, с. 7–58]. При этом честь была тесно связана со средневековыми местническими традициями, на основании которых она и «измерялась» в среде элиты. Служилые чины, сверху донизу иерархической лестницы, отслеживали отслеживали случаи «бесчестья» и нарушения местнических обычаев, стремясь избежать «порухи» чести: и родовой, и всего «города» [Козляков, с. 98, 104, 121, 124–125, 132–133; Коллманн, с. 16, 86–89, 159–174; 217–229; Лаптева, с. 516–521; Новосельский, 1928, с. 332–333].

Бесспорно, что и образ жизни, и самосознание русских помещиков XVII в. практически полностью определялось военной службой. Дворяне и дети боярские на службе буквально «жили»: в приказном языке того времени слово «жить» иногда употреблялось в смысле «служить» [Андреев, с. 164–175; Козляков, с. 117; Лаптева, с. 98; Малов, с. 356; Разрядная книга 1637–1638 гг., с. 11–12, 26–27; Сторожев, 1891, b, с. 80; Сторожев, 1893, с. 6, 92; Сторожев, 1891, a, с. 1]. При этом, вероятно, существовала разница между «быть» на службе – собраться, «подняться» на неё, и «жить» на службе – служить в течение назначенного срока. В XVII в. слово «жить», похоже, характеризовало службу с дисциплинарной точки зрения: являться в полки к назначенному сроку, находиться на службе «без съезду», «доживая» на ней «до отпуску». [АМГ, Т. I, с. 214, 255, 270, 556, 623, 661; Разрядная книга 1637–1638 гг., с. 11–12, 26–27; Сторожев, 1891, b, с. 80; Сторожев, 1893, с. 138]

Традиционно военная служба в дворянской коннице начиналась с 15 лет; по Соборному Уложению 1649 г. – с 18 лет, в связи с восприятием европейского опыта комплектования армии [Соборное Уложение, с. 25–25, 168]. До достижения призывного возраста помещики считались недорослями, а по достижении его – новиками, для верстания которых, то есть зачисления на службу с определением им поместных и денежных окладов, из Москвы периодически присылались думные и московские чины с дьяками. Уложение 1555–1556 гг. обязывало служилых людей «по отечеству» выходить в поход «конными, оружными и людными», самостоятельно обеспечивая себя вооружением, снаряжением и «своими домовыми запасы»; «царские запасы» им выдавали лишь в «великий голод» и в долг [Воробьёв, 1995, с. 93–108; Законодательные акты, с. 38; Козляков, с. 118; Котошихин, с. 137; Павлов-Сильванский, 1909, с. 196; Сергеевич, с. 20–22].

Главным недостатком дворянской конницы считается её зависимость от состояния поместного землевладения. Доходы с поместий (и вотчин – если таковые были в наличии) должны были давать средства для покупки коней, вооружения, снаряжения, провианта. Размеры поместий формально определялись поместными окладами, которые по мере выслуги и продвижения в чинах менялись. Самые большие оклады в уездах обычно были у выборных дворян, а самыми скромными – у городовых детей боярских [Готье, с. 90; Новосельский, 1928, с. 231]. Однако размеры окладов нечасто совпадали с реальными владениями: испомещение «сполна» было довольно редким явлением в силу недостатка свободных земель в уездах. Испомещения «несполна», характерные уже для XVI в., становятся нормой в XVII в. В результате большинство помещиков было постоянно озабочено «приискиванием» земель для наполнения своих окладов [Готье, с. 51; Камараули, 2015, с. 76–78, 80; Рождественский, с. 330; Щепкина, с. 8–9]. Расхождение между дачами и окладами в 1620-х гг. могло колебаться от 400 до 160 четей у выборных дворян, и от 350 до 100 четей – у городовых детей боярских. [Сторожев, 1894, с. 75–83, 83–91, 91–110]. На рубеже 1670–1680-х гг., аналогично, при окладе в 300 четей дача могла равняться 40 четям, а при окладе в 460 четей – всего 22 четям [Десятни Пензенского края, с. 250–251, 254–255].

При этом поместья нередко состояли из запустевшей, либо изначально «пустой» земли, опять же, в силу нехватки, а то и отсутствия заселенных земель в целом ряде уездов. Считается, что, несмотря на восстановление поместной системы около середины XVII в., тенденция к распространению мельчайших и пустых поместий сохранялась, что нередко объясняется общим затяжным кризисом поместного землевладения. Самыми тяжелыми были послесмутные времена, когда сказывалась значительная убыль населения [Балыкина, Толстова, с. 233, 236; Воробьев, Дегтярёв, с. 41–46, 137–138; Готье, с. 51; Лаптева, с. 334–340, 372; Рождественский, с. 330; 332– 333; Павлов-Сильванский , 1909, с. 118–119; Седашев, с. 10, 108; Смирнов, с. 628–645], однако и к концу XVII в. в среднем городовые помещики владели не более чем четырьмя крестьянскими дворами. [Воробьёв, 1995, с. 94–99; Лаптева, с. 334–340, 372] Учитывая, что мелкопоместными считались дети боярские, во владениях которых было по 5–10 дворов зависимого населения, во второй половине XVII в. подавляющее число помещиков – от 7 до15 тыс. – было малопоместными или пустопоместными [Водарский, с. 236].

Особенно мрачная ситуация складывалась в приграничных уездах, где практически не было крестьянства, а помещикам приходилось охранять границы, рыть валы и рвы (делать «земляное дело») за скромные прибавки к жалованью. Дома помещиков южных уездов и их крестьян нередко разоряли татары [Щепкина, с. 8–9]. При этом состав помещиков «украинных» служилых «городов» часто был не совсем дворянским. Несмотря на формальные запреты верстать поместными окладами «детей неслужилых отцов», московские власти, в силу военной необходимости, в XVI–XVII вв. практиковали «аноблирование» – наборы в приграничные «города» выходцев из атаманов и казаков, а также крестьян, холопов, монастырских слуг, верстание их поместными и денежными окладами [Камараули, 2017, с. 57–51; Малов, с. 49–50; Павлов-Сильванский, 1909, с. 196; Сергеевич, с. 20–22; Скобелкин, 61–63]. «Новоприборным» назначали меньшие оклады, чем «природным» детям боярским, в качестве «дач» часто давая пустые земли в «диком поле», а иногда испомещивая «вопче», нескольких помещиков в одном селении, разделенном на «жеребьи». Такие землевладельцы назывались «однодворцами». В случае отсутствия в поместьях зависимого населения, их владельцам приходилось самим обрабатывать свои земли, сближаясь в образе жизни с крестьянством и отдаляясь от дворянства [Готье, с. 89–91; Павлов-Сильванский, с. 119; Рождественский, с. 351–361; Скобелкин, с. 61–62; Скрынников, 1985, с. 120; Щепкина, с. 3–5, 11; Яковлев, 1916, с.11]. Только с 1675 г. окончательно запретили верстать поместными окладами и называть детьми боярскими выходцев из низов служилого сословия [Павлов-Сильванский, 1909, с. 197–198].

Помещикам полагались также денежное жалованье, установленное Уложением 1555–1556 г. Однако денежные оклады были невелики и выплачивались главным образом лишь тогда, когда помещик был занят на государственной службе. Выплаты «денег с городом» в XVII в. производились по царскому распоряжению нередко «в третей год», а то и «в пятый год и больши», рассматриваясь в качестве награды или царской милости [Котошихин, с. 97; Павлов-Сильванский, 1909, с. 120, 202; Сергеевич, 20, 35–36].

В современной науке существует представление о том, что «государево жалованье» в допетровский период представляло собой весьма широкое понятие, включавшее все возможные блага, получавшиеся подданными от московских царей. При этом выделяется ряд факторов, влиявших на получение жалованья: патернализм, в рамках которого осуществлялась царская власть; прецедентность, в силу которой жалованье выдавали, руководствуясь прежними «прецедентами» [Малов, с. 352–353]. Обратим внимание, что именно на перечислении аналогичных случаев строились, например, «дела» о пожалованиях [АМГ, т. I, с. 111, 127, 329–330, 472, 558–559,562, 578–579; АМГ, т. II, с. 18, 38–39,79, 44–45, 126–127, 177–178, 187–188, 236–237, 239–240, 241,390–392].Третьим фактором жалованья определяется сама служба государю, представление о которой формировалось как на основе древнерусской модели отношений между князем и дружиной, так и под влиянием византийской идеи о значении царя как единственного главы земного мира [Малов, с. 353–354].

В XVII в. денежное жалованье городовых детей боярских часто не превышало 14 руб., а нередко бывало еще меньше – до 5 рублей «с городом» [Лаптева, с. 102–103; Сторожев, 1891, b, с. 69–72, 75–77, 81–103; Сторожев, 1893, с. 45–48, 56–81, 83–86; Сторожев, 1894, с. 15–30, 34–38; 98–101, 103–110; Десятни Пензенского края, с. 35–36, 38–39, 41–48; 79–84; 107, 113, 116–127, 150–153, 158–164, 171–204].

Получению денежного жалованья уездными помещиками часто предшествовали подача челобитной от «города» на имя царя со слёзной просьбой о выдаче денег и длительная приказная волокита. Процедура была примерно следующей: служилый «город» выбирал челобитчиков из числа помещиков уезда, которые отправлялись в Москву, чтобы «бить челом» государю о выдаче жалованья. Челобитную надо было вручить царю и добиться её рассмотрения в приказах. Волокита могла затянуться надолго, особенно если не поднести подарков приказным людям. Полученные деньги отправлялись в уезд, где воевода в присутствии окладчиков раздавал жалованье. При этом денег не давали неявившимся к раздаче и тем, кто оказался «безпоручным»: за каждого помещика и при разборе, и при выдаче жалованья должны были поручиться «в службе и в деньгах» окладчики или другие дети боярские уезда [Лаптева, с. 114–115, 122, 250–252; Сторожев, 1891, b, с. 14, 26].

Поводов для невыплаты, или хотя бы недодачи денег у властей было множество: жалованье не давали в случае неявки на службу, и самовольного отъезда с неё; могли не дать денег и за то, что помещик «земляного дела не делал» [Сторожев, 1891, a, с. 2, 3, 9]. Оклады полностью выплачивали лишь тем, кто мог исправно нести службу. Тем же, кто более всего нуждался в деньгах, жалованья могли не выдать: «по бедности», «за увечьем», назначенным в «осадную» службу [Востоков, с. 273; Новосельский, 1955, с. 152; Скрынников, 1985, с. 117–118, 143; Чернов, с. 157; АМГ, т. I, с. 62; Сторожев, 1888, с. 400; Сторожев, 1891, b, с. 15–16, Сторожев, 1891, a, с. 2–3].

Поместные и денежные оклады помещиков увеличивались параллельно повышению в чинах. Главными критериями при повышении чинов и окладов были «отечество», материальное благополучие, боеспособность и личная выслуга, включая длительность исправной службы [Загоскин, с. 85–86; Новосельский, 1928, с. 320; Новосельский, 1955, с. 152; Павлов-Сильванский, 1909, с. 152–153; Сергеевич, с. 20; Чернов, с. 157; Яблочков, 266–267]. Широко практиковавшиеся в XVII в. «придачи» («наддачи») к поместным и денежным окладам давались в качестве награды: «за рану», за «городовое дело», за «осадное сидение», за «полонное терпение», за конкретные походы (к примеру, за «Царицынскую службу», за «Чигиринскую службу»). «Придачи» к окладам давались по случаю значимых событий: в честь заключения мирного договора («за вечной мир с Польским королем»), в честь вступления на престол нового царя, в честь совершеннолетия наследника престола, рождения царских детей [Десятни Пензенского края, с. 3–8, 13–16, 18–19, 21–30, 33–34, 36–39, 42–53, 55–59; 134–136, 138–140, 143–187,189–191,193–194,197–199, 201, 203; АМГ, т. III, с. 27–28, 30, 368]. Чаще всего «придача» равнялась 50 четям к поместному окладу и нескольким рублям – к денежному [АМГ, т. I, с. 472, 558–559, 578–579, 661; АМГ, т. II, с. 1, 38–39, 187–188, 236–241, 252–253, 258–260, 262–263, 265; АМГ, т. III, с. 27–28, 30, 368]. В результате значительного роста выслуги оклады помещиков в XVII в. могли достигать солидных величин [Воробьёв, Дегтярёв, с. 42–43, 137–138; Готье, с. 51; Десятни Пензенского края, с. 2–5, 14, 19–23, 25–29, 33–34, 45, 73–75, 77–78, 108–109, 118–119, 133–134, 137–138, 370–371; Щепкина, с. 34].

В XVI–XVII вв. было несколько видов службы, которую могли служить помещики, в зависимости от имущественного положения, боеспособности и физического состояния: полковая, подразделявшаяся на «дальнюю» (походную) и «ближнюю» («украинную»), а также «осадная» (городовая) [Загоскин, с. 81–82; Ключевский, 1914, с. 140–148; Козляков, с. 133, 139; Сергеевич, с. 47–48, 58; Чернов, с. 78]. Среди городовых помещиков существовало представление о «честности» службы – её соответствии «отеческой» чести. «Честной» считалась, главным образом, полковая служба в коннице, обеспечивавшая продвижение в чинах и повышение окладов [Козляков, с. 133, 139]. При этом добросовестная служба традиционно давала помещику одновременно надежду на награду от Государя, на «повышение честности» рода, и на спасение души [Курбатов, 2005, с. 194].

Кому какую службу служить, в каких чинах и с какими окладами определялось в ходе периодических смотров и «разборов», проводившихся разборщиками из московских чинов. «Наказы» (инструкции) для разборщиков требовали давать чины «за службу и по родству», принимая во внимание служебное положение родственников помещика, а также его боеспособность, материальное и физическое состояние, качество вооружения [Востоков, с. 272–273; Новосельский, 1928, с. 320; Павлов-Сильванский, 1909, с. 152–153; Сергеевич, с. 20, 36]. У разборов выясняли, каков каждый помещик «собою» («молод» и «добр», «худ» и слаб), «своею головою» (размеры владений, их состояние, качество коней и вооружения), «отечеством» (насколько знатен), службой («добр», «середний», «худ и ленив»). Вот типичная «сказка» из верстального списка десятни 1622 г.: «отечеством и собою добр, служил … з городом за отца лет с восемь, и головою своею добр и боец, а поместий и вотчин за ним нет, … на службе быти не с чего, а своим окладом поднятца нечем» [Сторожев, 1895, с. 109]. Необходимые разборщикам сведения сообщали окладчики, выбиравшиеся помещиками уезда чаще всего из правящих групп городовых корпораций. К мнению окладчиков прислушивались при верстании новиков, повышении в чинах, назначении окладов, решении вопросов об отпусках и отставках. Окладчики же, пользуясь своей властью, подчас нарушали особую присягу, в которой давали обещание говорить «вправду», «не дружить» другу и «не мстить» недругу [Сторожев, 1895, с. 35–36; Востоков, с. 268–270; Загоскин, с. 81–85; Новосельский, 1928, с. 322–327; Сергеевич, с. 24; Чернов, с. 75; АМГ, т. II, с. 285, 306–307].

Дальняя, или полковая служба в XVI–XVII вв. заключалась чаще всего в обороне границ, и отбирали для нее наиболее боеспособных дворян и детей боярских, имевших возможность хорошо снарядиться и обеспечить себя провизией на длительный срок. Ежегодно из Москвы к городовым воеводам присылались грамоты от имени царя с приказом для помещиков явиться на службу в обозначенное место и к определенному времени [АМГ, т. I, с. 195–196; 196–197; 197–198; 328–329; АМГ, т. II, с. 203–204; 204–205; 367–368]. Царские грамоты зачитывались у соборных церквей, оглашались в базарные дни бирючами, рассылались по поместьям и вотчинам. Незначительное время, отпускавшееся на сборы, предполагало, что помещики подготавливали все необходимое для службы заранее. Из опасения подвергнуться нападению разбойников, помещики часто отправлялись к месту сбора полков небольшими группами. На сборных пунктах формировались уездные сотни, которыми командовали «головы» из наиболее родовитых дворян уезда, либо из столичных чинов. Осенью полки распускались по домам, и в следующем году комплектовались заново [Козляков, с. 118–123; Котошихин, с. 137–138; Лаптева, с. 144; Сторожев, 1891, b, с. 19–20; Чернов, с. 79].

В «ближние» походы, невдалеке от дома, окладчики записывали менее обеспеченных детей боярских, неспособных снарядиться в дальний поход. Тех же, кто по бедности был не в состоянии купить коней и вооружения, определяли «худыми» и назначали в осадную или городовую службу [Сергеевич, с. 58; Чернов, с. 78; Сторожев, 1891, b, с. 81–82, 84–85, 87, 90, 95, 97, 99, 101; Сторожев, 1893, с. 44, 65, 67, 69–73, 75–77, 80, 82–84, 87; Сторожев, 1895, с. 67–74, 84, 89, 91–98]. Туда же переводили старых, «увечных» и больных детей боярских [Сторожев, 1891, b, с. 27; Сторожев, 1895, с. 67, 69, 72, 85–87, 89]. Обратим внимание на то, что осадная, или городовая служба понижала статус помещиков: в отличие от полковой, она не считалась достаточно «честной» [Козляков, с. 133, 139], поскольку дети боярские несли её в составе пеших гарнизонов наряду с непривилегированными служилыми людьми «по прибору». Были и другие понижавшие статус помещиков виды службы и государственные повинности. К примеру, вменявшаяся с конца XVI в. детям боярским южных уездов обработка государственной «десятинной» пашни в уездах вдоль Засечной черты для обеспечения степных городов провиантом [Скрынников, 1988, с. 25].

Своего рода «индикатором» боеспособности и одновременно показателем благосостояния уездного помещика было качество коня, а нередко – и вовсе его наличие. Нередкое в XVII в. «безлошадство» было чревато для помещиков принудительной записью в непрестижную осадную службу; с 1630-х гг. – в том числе и в солдаты [АМГ, т. II, с. 334–335; Лаптева, с. 184]. Хотя существует предположение о наличии у поместной конницы более или менее однородного конского поголовья [Денисова, с.31–32, 39], известно, что кони у дворян и детей боярских бывали нескольких типов, разных по стоимости. Наиболее ценились «добрые кони» ногайской породы, славившиеся выносливостью; менее состоятельные дети боярские выходили в поход на «середних» конях, уступавших ногайским; еще дешевле были «обышные» кони и «простые конишки». Самой простой и дешевой разновидностью боевых коней были мерины, небольшие, смирные, выносливые и относительно доступные для бедных помещиков [Висковатов, с. 47; Воробьёв, 1995, с. 93–108; Денисова, с. 31–32, 39–40; Сергеевич, с. 49]. Кони были недешевы: в 1620-х годах «добрый конь» стоил 8 рублей, а мерин – 4 рубля [Денисова, с. 39–40; Законодательные акты, с. 102–103].

Представляется весьма симптоматичным, что уже по десятням XVI в. фигурировали пешие дети боярские [Сторожев, 1891, c, с. 219–231, 241–243]. Распространение пеших помещиков в середине – третьей четверти XVII в. было обусловлено почти повальной их бедностью. Очевидно, именно такую картину отражают Росписи полков от 1663 г., согласно которым не менее половины помещиков числились «бедными» и «бесконными» [Веселовский, 1911, с. 12–13]. Малопоместные и пустопоместные дети боярские не могли полноценно собраться на традиционную полковую службу, теряли боеспособность, среди них падала дисциплина, распространялось нетство – серьезнейший порок дворянского ополчения. И современники, и ученые объясняют нетство бедностью большинства помещиков [Андреев, с. 168; Лаптева, 112–113, 127–129, 132–137; Масловский, с. 28–29; Павлов-Сильванский, 1909, с. 167–168]. За нарушение дисциплины предполагались строгие санкции: битье кнутом, урезание окладов, конфискация поместий, понижение в чинах [АМГ, т. I, с. 390, 395–396; 531–532, 637–638; Соборное Уложение, с. 25; Яблочков, 262, 267]. Однако, есть предположение, что бедность «извиняла» помещиков, и власти, по крайней мере, в мирное время, смотрели на нетство «с пониманием», и большая часть взысканий оставалась на бумаге [Лаптева, 294–295]. При этом, похоже, что нарушение дисциплины даже не считалось грехом: вопросники для исповеди в Требниках XVI–XVII вв., адресованные служилым людям «по отечеству», не предполагали покаяния в нетстве и дезертирстве [Алмазов, т. III, с. 207–208, 258–259].

Невозможность значительной части помещиков служить с земельных владений заставляла власти по-своему решать эту проблему. С 1650-х гг. бедных, малобоеспособных помещиков начали массово и принудительно переписывать в рейтары, драгуны и солдаты, служившие за жалованье [Курбатов, с. 200; Лаптева, с. 112–113, 140; Смирнов, с. 639–640]. Тогда в составе рейтарских полков оказалось около 40% детей боярских. В 1679–1680 гг. по царскому указу в полки нового строя переписывали помещиков, владевших менее чем 24 дворами зависимого населения. В результате разбора на полковой службе почти не осталось детей боярских, а некоторые служилые «города» уже практически полностью состояли из рейтар, копейщиков и солдат [Десятни Пензенского края, с. 249–426; Лаптева, 183–184].

Учеными давно отмечено внешнее сходство рейтар как рода войск с полками сотенной службы [Беляев, с. 6; Масловский, с. 13; Павлов-Сильванский, 1909, с. 208; Чернов, с. 145]. Есть предположение, что рейтары-дети боярские не теряли ни своей принадлежности к служилым «городам», ни сословных привилегий. Формально сохраняли свой статус и помещики, записанные в солдатскую службу; во всяком случае, власти, чтобы привлечь в солдаты детей боярских, обещали им повышение в чинах [Лаптева, с. 127–129, 183, 259; Павлов-Сильванский, 1909, 210]. По второй половине XVII в. известны челобитные солдат-помещиков, просивших о повышении в чинах; верстания же солдат поместными и денежными окладами продолжались до окончания Чигиринских походов [Малов, с. 209–210].

Рейтары были ближе всего к сотенным полкам: службой в коннице, привилегией владения землями, параллельной системой чинов и окладов. Есть мнение, что по реформам рубежа 1660-х–1670-х гг. рейтары, наряду с гусарами и копейщиками превратились в своеобразную «сословно-служилую группу», входившую в иерархию служилых людей «по отечеству». Показателем этого «превращения» А. В. Малов, например, считает включение рейтар в десятни [Малов, с. 567]. Рейтары были ближе всего к сотенным полкам: службой в коннице, привилегией владения землями, параллельной системой чинов и окладов. В последней четверти XVII в. рейтарам, аналогично детям боярским сотенной службы, повышали чины «за службу и по родству» и назначали придачи к окладам. В десятнях фигурировали выборные и дворовые рейтары, «рейтары-жильцы» [Десятни Пензенского края, с. 13, 42–43, 52–53, 71–73, 79, 91–93, 370–371; Тихонова, 583–585]. Выходили в отставку рейтары иногда с внушительными окладами, достойными московских чинов [Десятни Пензенского края, с. 13, 42–43, 51–54, 71–73, 79–80, 224–225, 370–371; Тихонова, 584–585].

Однако сами помещики в первой половине XVII в. не воспринимали службу в полках нового строя, в том числе и рейтарскую, в качестве достаточно «честной». Вероятно, потому, что рейтары сражались как конными, так и в пешем строю [Малов, с. 40–41]. А также в связи с тем, что власти стали урезать у рейтар поместные оклады [Лаптева, с. 183; АМГ, т. II, с. 272]. Но с 1650-х гг., после того, как власти начали переводить беспоместных и пустопоместных детей боярских в пехоту – в драгуны и солдаты [Малов, с. 40–41, 63–64, 83], отношение помещиков к рейтарской службе изменилось в лучшую сторону. Теперь дети боярские, стремясь избежать крайне нежелательной службы в пехоте, охотно записывались в рейтары. В результате во второй половине XVII в. повысилась престижность рейтарских полков, перевод в которые детей боярских, служивших в солдатах, считался едва ли не наградой [АМГ, т. III, с. 98–99; Лаптева, с. 184–185, 189–191].

И все же в последней четверти XVII в. была определенная дистанция между полковыми детьми боярскими и помещиками-рейтарами. Проявлялась она, в частности, в том, что помещики-рейтары служили вместе с выходцами из непривилегированных слоев населения [Малов, с. 53]. А также в мизерности рейтарских поместий, которые в 1679–1680 гг. у многих из них не превышали 50, а то и 20 четей земли, часто пустой [Десятни Пензенского края, с. 250–251, 255, 261, 270, 275–280, 283–287, 289, 294–299, 302–304, 308, 313, 351, 318–320, 324–335, 337–365]. Правда, такая картина бывала и прежде у помещиков сотенной службы. Тем более, что в полки нового строя записывали беднейших детей боярских. Формальная дистанция заметна в десятнях 1690-х гг., где рейтары с копейщиками записаны в отдельную от сотенных детей боярских десятню и распределены не по рубрикам чинов, а по родам войск [Десятни Пензенского края, с. 89–104, 105–130]. Также, судя по немногим сохранившимся текстам десятен последних десятилетий XVII в., сведения о рейтарах сосредоточены на выяснении их боеспособности, [Десятни Пензенского края, с. 249–371], тогда как данные о помещиках сотенной службы смещаются в сторону повышений в чинах, служебных назначений, участия в военных кампаниях, придачах к поместным и денежным окладам [Десятни Пензенского края, с. 1–47, 105–130, 131–208]. Кроме того, при формальной возможности для детей боярских-рейтар вернуться к службе с «городом», гораздо чаще имела место противоположная тенденция, когда рейтар-помещиков переводили в солдаты [Десятни Пензенского края, с. 345–365; 397–400;412–413; 449–440; 443–444; 456–461; Тихонова, 1995, с. 585–586]. И лишь единицам среди рейтар-детей боярских возвращался прежний статус [Десятни Пензенского края, с. 92–94, 103, 98–99, 464–466; Тихонова, 1995, с. 585].

Некоторые современные ученые высказывают логичное предположение об изменениях в психологии служилых людей «по отечеству» при переходе в полки нового строя [Курбатов, с. 193, 203–208; Минаков, Степанов, с. 63–66,69]. С одной из точек зрения, в основе изменений ментальности русского служилого сословия лежала европеизация Московской Руси, в частности, восприятие достижений европейского военного искусства в ходе профессиональной подготовки русских офицерских кадров. В рамках данного подхода, ментальные перемены связываются с появлением в России «ученых служилых людей» – обученных по «ученым книгам» (например, «Учению и хитрости ратного строения пехотных людей»). Профессиональное обучение погружало служилых людей в «книжную» профессиональную лексику, усвоение и использование которой, по мнению ученых, постепенно меняло мировоззрение русских служилых людей, повышая их самосознание, усиливая «личностные свойства». [Минаков, Степанов, с. 63–65]. Эта весьма логичная мысль, однако, касается главным образом «начальных людей» полков нового строя, оставляя «за кадром» проблему изменений в ментальности рядовых рейтар, солдат, драгун, в том числе происходивших из детей боярских. С другой точки зрения, изменения в психологии служилых людей были обусловлены введением новой военной тактики. Отмечается, что традиционные тактические приемы поместной конницы предполагали морально-психологическое воздействие на боевой дух противника: «первый напуск» «лавой», внезапное нападение из засады, с тыла, на марше, различные обманные маневры. Для самого русского войска морально-психологический «климат» имел огромное значение в отношениях между подчиненными и командирами, в личных качествах последних, в понимании и «приятии» воинством целей боевых действий. Военачальники часто эмоционально воздействовали на боевой дух воинов личным примером. В условиях перехода к европейской тактике от командного состава требовалось «хладнокровно» обеспечивать максимальную эффективность действий, например, точность стрельбы. Перемены в тактике и характере руководства полками должны были поменять и «психологию кавалеристов» [Курбатов, с. 195–197]. При этом признается, что рейтары оставались русскими служилыми людьми, наряду с европейской тактикой использовавшими привычные приемы ведения войны. Да и боеспособность русской конницы продолжала зависеть от традиционных взглядов детей боярских на «честность» службы, чем иногда весьма успешно пользовались власти и военачальники. По-прежнему был значим и «моральный дух» в рейтарских полках, который, увы, падал, в том числе в результате их активного пополнения после 1661 г. выходцами из «низов». [Курбатов, с. 193, 203–207].

Нельзя обойти вниманием проблему вооружения помещиков, варьировавшегося в зависимости от их благосостояния и отличавшегося разнообразием. Преобладание холодного оружия в поместной коннице объясняется учеными соответствующим вооружением и тактикой наиболее частого противника, которым в XVII в. для России были татары [Богоявленский, с. 259; Денисова, с. 31; Павлов-Сильванский, 1909, с. 106; Устрялов, с. 57; Чернов, с. 160]. По традиции помещики служили с саадаком и саблей, реже – с копьем, в панцире и в «железной шапке» [Богоявленский, с. 253–261, 278; Висковатов, с. 31–36, 44–45, 47–48; Епифанов, с. 293, 296–299; Савваитов, с. 101–102, 120–122]. В целях повышения эффективности поместной конницы, дворянам и детям боярским с последней четверти XVI в. полагалось служить с огнестрельным оружием: «завесной» пищалью («ручницей»), карабином или пистолью [Висковатов, с. 44; Чернов, с. 159]. Переход дворянской конницы к огнестрельному оружию затянулся на большую часть XVII в. При этом помещики поначалу «не торопились» обзаводиться тяжелыми пищалями, предпочитая более карабины и пистоли [Денисова, 36; Лаптева, с. 99–109; Павлов-Сильванский, 1909, с. 107; Чернов, с. 159]. По мнению ученых, пистоли были настолько недальнобойны, что в бою не могли соперничать даже с саадаками [Висковатов, с. 45; Богоявленский, с. 278]. С точки зрения некоторых историков, новые требования к вооружению столкнулись с недовольством дворян и детей боярских, часть которых продолжала служить с саадаками. Это объясняется тем, что тяжелые пищали были слишком громоздкими для стрельбы с седла, и помещикам, служившим «с пищальми» сражаться приходилось в пешем строю, а в пехоте традиционно служили непривилегированные слои населения! Исходя из этого делается логичное предположение, что для детей боярских отказ от традиционного «рыцарского» вооружения означал больше, чем просто смену рода войск [Денисова, с. 44; Малов, с. 34–35; Скрынников, 1985, с. 117–119]. Упоминания о помещиках с саадаками есть не только в десятнях 1620-х–1640-х гг. [Лаптева, с. 106–111; Сторожев, 1891, b, с. 30–32, 47, 49, 50, 63; Сторожев, 1894, с. 66, Сторожев, 1891, a, с. 1–3, 5], но и рубежа 1670-х–1680-х гг., когда саадаки дополняли пистоли и карабины [Десятни Пензенского края, с. 258, 323, 339, 376, 378, 393, 396].

Уездные дворяне и дети боярские служили, в сущности, пожизненно, буквально до полной потери сил, и получали отставку только будучи неспособными держать в руках оружие. «Портреты» ветеранов полковой службы в последней четверти XVII в. представляли собой глубоких стариков, больных и увечных [Сторожев, 1895, с. 58, 84, 100]. «Стаж» активной службы у городовых чинов нередко равнялся 20 – 30, а иногда 40 и более годам. Получить отставку было непросто. Помещики шестидесяти, а то и семидесяти лет, представлявшие собой полные развалины, должны были явиться на «освидетельствование» [АМГ, т. I, с. 128–129; АМГ, т. II, с. 236; АМГ, т. III, с. 279–281; с. 417; Новосельский, 1928, с. 319–320]. Больных и раненых осматривали в Аптекарском приказе: власти должны были убедиться воочию, что сын боярский отслужил свое, дряхл и «с службу ево ни с какую не будет». Но определение помещика старым и увечным вовсе не всегда означало, что ему дадут полную отставку. «За старость и увечье» помещиков при разборах часто переводили из полковой или ближней службы на более «спокойную»: тушить пожары, ловить «татей» и разбойников, проверять казенное оружие, или же в осадную службу [Загоскин, с. 89; Павлов-Сильванский, 1909, с. 203; Новосельский, 1928, с. 319–320; Яковлев, 1917, с. 67; Лаптева, с. 269–278; Козляков, с. 128; АМГ, т. II, с. 25; АМГ, т. III, с. 417]. В гарнизонах нередко числились больные, полуслепые, безрукие и даже безногие старики [Сторожев, 1891, b, с. 50–51, 53, 55–56, 58–59, 65; Сторожев, 1893, с. 44–45, 49–50, 53–54, 87; Сторожев, 1894, с. 8–10, 14, 20–21,23–24, 88, 91, 103; Сторожев, 1895, с. 67, 69, 72, 85–87, 89] Чтобы одряхлевшего отставника больше не вызывали «в посылки», приходилось подавать челобитную на имя царя [АМГ, т.II, с. 25, 650].

Подводя итоги, можно согласиться с тем, что решающее значение для формирования ментальности уездных помещиков имел характер и распорядок службы, практически полностью определявший образ жизни детей боярских. В первую очередь, этот образ жизни не давал помещикам засиживаться дома: в течение года они преодолевали значительные расстояния – сначала от поместий до сборных пунктов, затем во время походов, и осенью, возвращаясь со службы домой. Поэтому логично предположить, что служба в иррегулярной коннице, ежегодно заново собиравшейся на службу, могла способствовать развитию у помещиков своеобразной «легкости на подъём». А привычка воинов к нелегким походным условиям наверняка способствовала неприхотливости и приспособляемости к внешним условиям.

Важнейшим из факторов формирования помещичьей ментальности, определённо, была зависимость детей боярских от состояния поместной системы. Причем фактор этот далеко неоднозначен. С одной стороны, возможность владения землёй, пусть и условного, была выражением привилегированности социального положения помещиков. Заметим, что само владение землей, которой надо было распорядиться так, чтобы доходы с нее позволяли содержать семью и «подняться» на службу, вероятно, могло способствовать развитию у землевладельцев некоторой хозяйственной самостоятельности. А обязанность собираться в поход своими силами, обеспечивая себя и своих холопов вооружением, снаряжением, конями и провиантом не могла не приучать помещиков к определенной степени социальной ответственности.

С другой стороны, указанные выше недостатки поместной системы вызывали к жизни ряд отрицательных явлений, которые тоже не могли не сказываться на ментальности помещиков. Недостаток населенных земель, приводивший к массовой малопоместности и пустопоместности, затем – к «хронической» бедности, невозможности служить с поместий и низкой боеспособности, а далее – к распространению нетства и бегства со службы. Представляется, что феномен нетства и ментальный «механизм» его развития, требуют дальнейшего осмысления с позиции исторической антропологии, поскольку «чисто материальное» объяснение неявок и бегства со службы не всегда удовлетворительно, особенно, когда речь идет о военных действиях.

Ещё одной из ментальных черт, развитию которой мог способствовать образ жизни служилых людей «по отечеству» – от городовых до придворных чинов – следует обозначить своеобразное ситуативное мышление, которому, вероятно, сопутствовали и вышеуказанная приспособляемость, и гибкость, и настойчивость в достижении цели. Эти качества могли вырабатываться и в ходе «выбивания» денежного жалованья, которое власти годами не платили, и в процессе бесконечной погони за наполнением поместных окладов, и в стремлении закрепить за собой поместья, а за поместьями – зависимое население. Помещики постоянно должны были держать «нос по ветру», всегда быть начеку, чтобы вовремя «ухватить» свободные земли.

Заметим, что отстаивание своих сословных интересов перед властями, вне зависимости от итогового результата, безусловно требовало настойчивости и упорства. При этом взаимоотношения с власть предержащими должны были учить уездные чины определенной гибкости: положение государевых слуг (даже холопов – в те времена это было по-своему почетно) и военной опоры монархии в принципе не предполагало действий, шедших вразрез с интересами государства при достижении личных и корпоративных целей. В этих условиях помещикам, вероятно, приходилось приспосабливаться к конкретным ситуациям, упорно отстаивая свои сословные интересы – часто пассивно и «молчаливо». К примеру, добиваясь бессрочного сыска крестьян, равенства в судебных правах со знатью, или же стремясь избегать унижавшей уездные чины пешей службы.

Нежелание детей боярских служить в пехоте было обусловлено необходимостью постоянного соблюдения дистанции с низшими разрядами служилого сословия. Проблема сближения со служилыми людьми «по прибору» была актуальной для уездных помещиков в течение всего XVII в. Помещикам приходилось приспосабливаться к службе с тяжелыми завесными пищалями, привыкать к ряду государственных повинностей, которые они исполняли наряду с «приборными» людьми («земляное дело», «десятинная пашня»). Множеству помещиков (в первую очередь, «однодворцев») пришлось свыкнуться с необходимостью собственноручно возделывать свои владения, приближаясь по образу жизни к крестьянству.

Бедность была наиболее существенной причиной сближения уездных помещиков с непривилегированными слоями населения: именно бедные дети боярские оказывались в первую очередь в полках нового строя. С другой стороны, материальное благополучие для городовых чинов, вероятно, виделось выражением и «гарантией» их привилегированного положения, определявшегося принадлежностью к иерархии служилых людей «по отечеству». Однако, находясь в самом низу этой иерархии, городовые помещики могли с легкостью оказаться за пределами привилегированных чинов, «потеряв» родовую честь. Это «пограничное» положение городовых детей боярских в иерархии чинов, оборачивавшееся опасной близостью в служебном и имущественном положении, а то и в образе жизни, к социальным низам, следует признать важнейшим обстоятельством для понимания ментальности уездных помещиков XVII в. В целом можно сказать, что дети боярские «бунташного» века находились в неустанной борьбе за поддержание своего сословного статуса и привилегированного положения.