Садж в хадисах: восприятие и функции

Розов Владимир Андреевич лаборант-исследователь, СПбГУ 199034, Россия, Санкт-Петербург, г. Санкт-Петербург, наб. Университетская, 11 Rozov Vladimir Andreevich Laboratory Researcher, Saint Petersburg State University 199034, Russia, Sankt-Peterburg, g. Saint Petersburg, nab. Universitetskaya, 11 vladirozov@yandex.ru

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта No 18-311-00303.

Введение

Начало проповеди Мухаммада происходило в сложных условиях: она поначалу не находила широкой поддержки в обществе. Мекканцы, среди которых жил и до которых пытался донести ниспосланное ему откровение Пророк, встретили его слова непониманием, а иногда и насмешками. В самом начале своей проповеди пророк Мухаммад неоднократно сталкивался с враждебностью и непониманием со стороны окружающих. Его часто принимали за поэта (šāʼir) или предсказателя-кахина (kāhin). Кахины воспринимались в качестве посредников между миром людей и миром духов: считалось, что они получают откровения, отличающиеся тёмным смыслом и аллегорическим языком, от обитателей потустороннего мира – джиннов и шайтанов. Отличительной особенностью предсказателей было использование рифмованной и ритмизованной прозы (sajʻ, далее – садж).

Садж представляет собой древнейшую форму арабской метрической речи, которая связана генетическим и типологическим родством с самыми древними формами семитского параллелистического стиха ^{[4, c. 90]}. При этом садж воспринимался и воспринимается именно в качестве прозаической формы речи, противопоставленной традиционной арабской поэзии, для которой характерна квантитативная система стихосложения (ʻarūḍ). Выделяется ряд последовательно возникших исторических форм саджа. Во-первых, это архаический, «бедуинский» или «кахинский» садж, являвшийся (и являющийся) одной из форм устного творчества арабов. Он характерен для предсказаний и проповедей прорицателей-кахинов, ритуальных текстов, торжественных речей племенных ораторов (ẖāṭib мн. ч. ẖuuṭṭāb), проявлений спонтанного красноречия. Во-вторых, это т.н. «книжный» садж, получивший свое развитие с XI–X вв. – украшенная рифмой проза эпистолярного жанра, заголовков книг и плутовских новелл(maqāmaмн. ч. maqāmāt). Д.В. Фролов считает «поздний литературный садж, т.е. собственно рифмованную прозу, которая сохранила параллелизм в качестве одного из основных стилистических приемов и, отказавшись от монорима и выравненности членов, довела варьирование их длины и чередование рифм до крайней изощрённости», плодом эволюционного развития архаического саджа ^{[4, c. 86]}. Тем не менее, в данной статье будет рассматриваться именно архаический садж.

Произнесенное саджем высказывание состоит из двух и более рифмующихся строк, длина которых составляет в среднем от 4 до 10 фонетических слов (lafẓa, мн. lafaẓāt), являющихся просодической единицей саджа. В силу особенности арабской системы письма фонетические слова также могут быть отождествлены с графическими словами. Конечные слова строк либо рифмуются на конечный согласный или долгий гласный звук, либо связаны морфологически обусловленной ассонансной рифмой. ^{[2, с. 114]} Возможно также и совмещение этих вариантов, но наличие рифмы является обязательны условием ^{[16, c. 152]}. Для саджа также характерен синтаксический параллелизм, который объединяет строки, а также выступает в роли дополнительного художественного средства, поскольку, согласно представлениям средневековых арабских филологов «лишенная параллелизма речь вряд ли может считаться красноречивой» ^{[12, c. 260]}.

Как для средневековых арабских филологов, так и для востоковедов, садж был и продолжает оставаться гораздо менее привлекательным объектом для изучения, чем квантитативная поэзия. Отчасти это связано с его меньшей распространенностью и тем, что он воспринимался в качестве менее «высокого» жанра по сравнению с арабской квантитативной поэзией. Другая причина подобного упущения – тесная связь саджа с религиозной жизнью доисламской Аравии, которая в рамках мусульманской традиции оценивается негативно. Поэтому саджу посвящено достаточно малое количество работ. Как правило, это главы в монографиях, посвященных арабской системе стихосложения ^[4], арабской литературе ^[5] в целом и ранней арабской прозе в частности ^[7]. Отдельно стоит выделить статью Д.Дж. Стьюарта, посвященную саджу в Коране ^[9].

Садж в хадисах, т.е. кратких сообщениях о словах и поступках Мухаммада, которые передавались устно среди первых поколений мусульман, а впоследствии были письменно зафиксированы в сборниках, оставался вне поля зрения исследователей. Это обстоятельство обуславливает научную новизну и цель данной статьи – описать наиболее характерные случаи использования саджа в хадисах. При этом представляется крайне важным выявить те функции, которые рифмованная и ритмизованная проза выполняет в корпусе мусульманского предания.

Материалы и методы

Материалами исследования стали основные сборники хадисов: «Сахих ал-Бухари» ^[14], «Сунан Аби Давуд» ^[19], «Сунан Ибн Маджах» ^[6] и др. Помимо хадисов, важными источниками информации стали труды мусульманских средневековых ученых: посвященные богословию ^[13], филологии ^[12], истории ^[11], а также носящие энциклопедический характер ^[15]. Отдельно стоит упомянуть разные издания сборника речей праведного халифа ʻАли ибн Аби Талиба «Нахдж ал-Балага» («Метод красноречия»), отражающих основные особенности ранних исламских речей и проповедей ^{[17; 18]}.

Методика исследования заключалась в сопоставлении сведений мусульманской средневековой традиции об отношении пророка Мухаммада к саджу с реальными случаями использования этой формы речи в хадисах. Учитывались как сведения об оценке саджа пророком Мухаммадом, так и приписываемые ему и его сподвижникам высказывания, содержащие рифмованную и ритмизованную прозу. Затем на основе сведений о функциях саджа в доисламской Аравии были описаны функции рифмованной и ритмизованной прозы в хадисах.

Результаты исследования

К началу пророческой миссии Мухаммада садж ассоциировался у жителей Аравии с миром религии: кахинами-прорицателями, ритуалами при посещении святилищ, гадательными практиками. Он уже воспринимался как язык религии и был формой речи, посредством которой подобало общаться со сверхъестественными существами, говорить о грядущем увещевать и заклинать. Это не могло не сказаться на том, как полученные Мухаммадом откровения были восприняты его слушателями-современниками и им самим. Аудитория пророка не могла не сравнивать первые прозвучавшие аяты Корана с уже знакомыми им жанрами арабской словесности: стихами, устными рассказами о прошлом («легенды первых», ар. asatīral-awwalīn) и, конечно, кахинским саджем. Указание на это содержится в самом Коране. Так, слушатели пророка говорили: «Мы это уже слышали. Если бы мы желали, мы бы сказали то же самое. Это – только истории первых» (8:31).

Неудивительно, что впоследствии, в рамках средневековой исламской богословско-филологической мысли, шла оживленная дискуссия о том, мог ли Мухаммад произносить саджем какие-либо проповеди, как вошедшие в Коран, так и зафиксированные в хадисах. При этом интерес средневековых мусульманских ученых был сосредоточен в первую очередь на вопросе наличия саджа в Коране, что объясняется особым статусом исламского Священного Писания, воспринимаемого как прямая речь Бога. Одной из причин подозрительного отношения к саджу стала тесная связь рифмованной и ритмизованной прозы с кахинскими речами. Многие мусульманские ученые стремились показать уникальность пророческой миссии Мухаммада и подчеркнуть отсутствие какого-либо сходства между полученным им откровением и речами древнеарабских прорицателей.

Ал-Бакиллани, специально рассматривавший вопрос о наличии рифмованной и ритмизованной прозы в Коране, прямо указывал на то, что коранический текст не может быть охарактеризован как садж. Он объяснял это тем, что садж – форма речи, присущая именно кахинам, которые были особенно ненавистны для Пророка ^{[13, c. 87]}. При этом мусульманский богослов приводит следующую историю, демонстрирующую отношение Мухаммада к прорицателям. Однажды к нему на суд привели двух женщин, которые поссорились. Одна из них взяла камень и кинула его в живот другой женщины, беременной, из-за чего у последней случился выкидыш. На возглавляемом Мухаммадом судебном разбирательстве, созванном по этому случаю, родственник обвиняемой в убийстве младенца женщины произнес следующую речь: Kayfanadiyamanlā šaribawalā akal, // walā ṣāḥafaistahall? // Alaysadamuhuqadyuṭall? («Как требовать выкуп за того, кто не пил и не ел, // и не вскрикнул, и не начинал [жить]? // Разве можно платить за его кровь?») ^{[13, c. 87]}.Услышав эту речь, Мухаммад спросил: ʼasajʻankasajʻial-kuhhāni? («Это садж как садж кахинов?»), и не принял во внимание свидетельство этого человека ^{[13, c. 88]}. Ал-Бакиллани видит в этом эпизоде указание на то отвращение, которое Пророк, по его мнению, питал к саджу.

Другие исследователи приводили аргументы в пользу того, что проповеди Мухаммада и, в частности, коранические аяты не могут считаться саджем. Так, один из аргументов базировался на этимологии слова садж. Будучи производным от глагола sajaʻa со значением «ворковать» (о голубе), это слово не могло быть применимо к прямой речи Бога, которая должна была описываться в совершенно иных терминах, не имеющих какой-либо «земной», принижающей их смысл коннотации ^{[15, c. 932]}.

Еще одним распространённым доказательством отсутствия саджа в Коране было обращение к сравнению семантической стороны откровений Мухаммада и кахинских речей. Так, ал-Бакиллани считал отличительной чертой саджа подчинение содержания внешней, формальной стороне. В садже «смысл следует за словами, которые и составляют садж». Результатом этого является красивая и складная, но лишенная какой-либо содержательной функции речь. В Коране же форма подчинена смыслу откровения, для передачи которого и используется объединенные в аяты слова, и это в корне отличает его от саджа ^{[13, c. 88]}. Известно предание, согласно которому ал-Валид ибн Мугира, один из оппонентов Мухаммада, позднее принявший ислам и перешедший на сторону мусульман, рассказывает о том, как Пророка воспринимали не уверовавшие в его миссию современники: по их мнению, поведение и слова Мухаммада не позволяли причислить его ни к одной из известных им категорий людей, имевших связь с потусторонним миром, а его речь не была похожа на садж кахинов ^{[10, c. 158-159]}.

Тем более важно отметить то, что в рамках мусульманской традиции существовали и альтернативные взгляды на проблему наличия саджа в проповедях Мухаммада. Так, ал-ʻАскари считал, что садж – самый красивый вид речи, и потому он есть и в Коране, и в речах Мухаммада, зафиксированных в хадисах. Разумеется, с точки зрения средневекового арабского филолога, Коран в корне отличается от речи людей, его характеризует особая плавность и размеренность, а также идеальное соотношение формы и содержания ^{[12, c. 260-261]}. Что касается случая с беременной женщиной и высказыванием пророка, то его слова, по мнению ал-ʻАскари, относились не к саджу, как таковому, а к кахинам и прорицателям, использовавшим садж ^{[12, c. 261]}. И даже самые последовательные сторонники позиции, отрицающей какую-либо связь саджа с Кораном, переходя от идеологической полемики к описанию формальной стороны коранического текста, подспудно признавали наличие саджа в Коране. Вне религиозного дискурса, т.е. в рамках обсуждения формальных аспектов рифмы и ритма Корана они использовали терминологию, аналогичную той, которая использовалась при описании саджа (с небольшими корректировками) ^{[3, c. 329]}.

Другой аргумент, к которому прибегает ал-ʻАскари – непосредственное обращение к тексту хадисов. Рассуждая о достоинстве рифмованной прозы, арабский филолог привел в качестве примера следующую историю. Когда Мухаммад прибыл в Мекку, его встретило множество народа со словами «Пришел посланник Бога». Пророк обратился к собравшимся со следующими словами: ayyuhā an-nās // afšū as-salām // waaṭʻamuaṭ-ṭaʻām // waṣilū al-arḥām // waṣallū bial-layl // waan-nāsuniyām // tadẖulū al-jannatabias-salām («О люди! // Распространяйте мир, // и делитесь пищей, // и достигайте лона, // и молитесь ночью, // пока люди спят. // Вы войдете в рай с миром.») ^{[12, c. 261]}. Таким образом, мы видим, что в обращенной к мекканцам проповеди Мухаммад использует садж. Общая композиция и художественно-риторические приемы этой проповеди перекликаются с донесенными мусульманской традицией до наших дней образцами этого жанра

Возможно, форма арабоязычных доисламских проповедей, поизносившихся служителями монотеистических религий, оказала определенное влияние на стиль речей пророка Мухаммада. Согласно преданию, сильное впечатление на пророка Мухаммада еще до его призвания произвела речь единобожника-ханифа (по другим сведениям – христианского священнослужителя) Кусса ибн Саʻида ал-Иййади, произнесенная на рубеже V и VI вв. на ярмарке ʻУказ ^{[8, c. 223]}. Зачин проповеди довольно необычен и отличается энигматическим языком, хотя структурно является характерным образцом архаического саджа: yā ayyuhā an-nās // ijtamiʻū wastamiʻū waʼaw // manʼāšamāta // wamanmātafāta // wakullumā huwaʼatinʼāta // innafī as-samāʼiẖabaran // wainnafī al-arḍilaʻibaran // mihādunmarfūʻ // wasaqfunmarfūʻ // wanujūmuntamūr // wabihārunlā tamūr («О, люди! // Собирайтесь, слушайте и разумейте! //Кто жил – умер, // а кто умер – того нет. // И все преходящее – проходит. // В небе – новость, // а на земле – урок, // постель расстелена…// Крыша – поднята… // Звезды движутся, // а моря не движутся.») ^{[11, c. 231]}.

Отдельного упоминания заслуживают сообщения о включении саджа в молитвы-дуʻаʼ (duʻāʼ), часто выполнявшие функции заговоров-оберегов. Эти сведения также отличаются противоречивостью. С одной стороны, известен хадис, в котором Ибн ʻАббас, говоря о правилах совершения молитвы, призывает не использовать рифмованную и ритмизованную прозу, поскольку Пророк и его сподвижники избегали её ^{[14, c. 1581]}. С другой стороны, ал-ʻАскари приводит молитву- дуʻаʼ, произнесенную Мухаммадом, подчеркивая, что она является примером саджа: aʻūḏuminal-hāmma // waas-sāmma // wakulliʻaynlāmma («Уповаю на защиту от вреда, // и яда, // и всякого злого глаза»). При этом ал-ʻАскари специально указывает на то, что последнее слово (lāmma) было выбрано, исходя из соображений сохранения единства рифмы и ритма в отрывке, поскольку правильнее было бы использовать однокоренное слово, образованное по другой морфологической модели – mulimma^{[12, c. 261]}.

Хадисы зафиксировали и другие примеры молитв-дуʻаʼ, построенных при помощи характерных для саджа синтаксического параллелизма и рифмы. Традиция возводит их текст непосредственно к пророку Мухаммаду и его ближайшему окружению. Так, к одному из ближайших и наиболее известных последователей Пророка, Абу Хурейре ад-Дауси, восходит хадис, согласно которому Мухаммад часто повторял следующую молитву: Allāhumma, innī aʻūḏubikaminal-faqriwaal-qillatiwaaḏ-ḏillati // waaʻūḏubikamianaẓlimawauẓlama («О Боже, уповаю на тебя от бедности, скудости и унижения, // и уповаю на тебя от того, чтобы творить несправедливость или подвергнуться ей») ^{[19, c. 451]}.

Известны также и хадисы, которые сообщают об одобрении пророком Мухаммадом молитв, построенных при помощи рифмованной и ритмизованной прозы. Так, в сборнике «Сунан Аби Давуд» приводится хадис, содержащий текст молитвы, которую произнес ʻУкба ибн Муслим, один из сподвижников Пророка, входя в мечеть: aʻūḏubiAllāhial-ʻaẓīm // wabiwajhihial-karīm // waṣultānihial-qadīm // minaš-šayṭāniar-rajīm («Уповаю на Великого Бога, // и Его благородный лик, // и Его вечную власть // от побиваемого [камнями] шайтана») ^{[19, c. 167]}. Далее в хадисе сообщается о том, как Пророк, услышав эту молитву, сказал, что она способна защитить произносящего ее на протяжении всего дня.

Таким образом, можно заключить: несмотря на сведения о подозрительном отношении к саджу в ранней мусульманской общине, и сам Пророк, и его окружение, обращаясь к Богу, нередко произносили молитвы, которые отличали характерные именно для саджа особенности. Это широкое использование рифмы, а также ритм, заданный использованием сходных морфологических моделей, и синтаксический параллелизм. Наличие этих особенностей в приписываемых Мухаммаду проповедях и молитвах легко объяснить. Оба эти жанра относятся к религиозному дискурсу, а потому неудивительно, что они были произнесены саджем – общепризнанным способом передачи сакрального знания в эпоху, предшествовавшую возникновению ислама.

Тем не менее, сохранились и другие высказывания Мухаммада, также произнесенные саджем, однако касающиеся не собственно религиозных, а юридических и бытовых вопросов. Так, говоря об установлении молочного родства, пророк настаивает на том, что молочными братьями могут быть только те, кого действительно кормили грудью. Он формулирует это следующим образом:laraḍaʻa // illā mafataqaal-amʻāʼ («Нет молочного родства, // если [молоко] не проникло в желудок») ^{[6, c. 115]}. Это позволяет сделать предположение о том, что садж в хадисах, по всей видимости, служит двоякой цели. С одной стороны, как уже было показано выше, он является сигналом принадлежности к религиозному, сакральному дискурсу. С другой стороны, как и в пословицах, поговорках и крылатых выражениях, он выполняет мнемоническую функцию, способствуя лучшему запоминанию важной информации в преимущественно бесписьменном обществе.

При этом садж продолжал оставаться легитимной формой религиозной речи и после смерти Мухаммада и последовавшей вскоре эпохой арабских завоеваний и установления халифата. В эту эпоху «Садж проникал даже в официальные выступления и публичные проповеди благочестивого характера» ^{[4, c. 73]}. Например, в проповедях и речах праведного халифа ʻАли ибн Аби Талиба можно найти немало образцов рифмованной и ритмизованной прозы. Так, описывая величие Всевышнего, ʻАли произнес следующую проповедь, отмеченную наличием рифмы, ритма и синтаксического параллелизма: amruhuqaḍāʼ waḥikma // wariḍāhuamānwaraḥma // yaqḍī biʻilm // wayaʻfū biḥilm («Его дело – решение и мудрость, // а Его довольство – безопасность и милость. // Он судит со знанием, // и прощает с милостью») ^{[17, c. 224]}. Большой интерес представляет направленная против астрологических гадательных практик речь, сохраняющая, тем не менее, некоторые формальные особенности доисламской сакральной речи, в частности – рифму, параллелизм:fainnahā tadʻū ilā al-kahāna // waal-munajjimkaal-kāhin // waal-kāhinkaal-kāfir // waal-kāfirfī an-nār // sīrū ʻalā ismallah («Они [звезды] призывают к кахинству, // Ведь астролог – как кахин, // а кахин – как неверный, // а неверный – в огне, // идите же по пути имени Бога!») ^{[17, c. 105]}.

Следование архаическим образцам характерно не только по отношению к проповедям как таковым: ʻАли использовал садж и в афоризмах, метких речах, увещеваниях. Так, упрекая жителей Басры, он обращался к ним со следующими словами:arḍukumqarībaminal-māʼ // baʻidaminas-samāʼ // ẖaffatʻuqūlukum // wasafihatḥulūmukum // faantumg̣araḍ linābil // waʻuklaliʼākil // wafarīsaliṣāʼid («Ваша земля близко от воды, // и далеко от неба. // Ваши сердца легки, ваши сны глупы. // Вы – цель для лучника, кусок для едящего, // добыча для охотника.») ^{[18, c. 46]}. Это является сильным аргументом в пользу предположения о том, что одной из основных причин, по которой садж продолжал широко использоваться и после возникновения ислама, являлась его мнемоническая функция. Он, безусловно, продолжал восприниматься как форма красноречивой, торжественной речи.

Заключение

Несмотря на наличие сведений об отрицательном отношении к саджу как самого пророка Мухаммада, так и его ближайших сподвижников, нельзя сделать вывод о прекращении его использования после победы ислама. Пророк Мухаммад продолжал использовать садж в своих проповедях, изречениях и других формах религиозного жанра, включая молитвы-заговоры, что нашло отражение в ранних исламских источниках, включая хадисы. Его примеру следовали и ближайшие сподвижники, в том числе праведный халиф ʻАли ибн Аби Талиб. Это можно объяснить тем, что в Аравии на заре возникновения ислама рифмованная и ритмизованная проза продолжала восприниматься в качестве легитимного средства оформления проповедей, речей и других форм религиозного жанра, придающего высказыванию сакральное измерение. Рифма и ритм придавали тексту размеренность, а в арабской культуре «мерная речь – это не просто звучный монолог, разбитый паузами на периоды и оживленный игрой интонаций... Мерность придает словам новое этическое качество, которое можно оценивать положительно или отрицательно» ^{[1, c. 52]}. При этом рифма и ритм также играли значимую мнемотехническую роль, облегчая запоминание и устную передачу важной для общины информации.