Научная организация труда в постреволюционной России: роль и специфика

Саймиддинов Алишер аспирант, кафедра философии и общественных наук, Нижегородский государственный педагогический университет им. Козьмы Мининна 603005, Россия, Нижегородская область, г. Нижний Новгород, ул. Ульянова, 1, оф. 1 Saimiddinov Alisher Postgraduate student, Educator, the department of Philosophy and Social Sciences, Kozma Minin Nizhny Novgorod State Pedagogical University 603005, Russia, Nizhegorodskaya oblast', g. Nizhnii Novgorod, ul. Ul'yanova, 1, of. 1 AlexSaimid@gmail.com Другие публикации этого автора

Вальтер Беньямин, будучи в 20-х годах в России, как-то заметил, что просящие милостыню олицетворяют собой единственную надёжную структуру московской жизни, потому что всё прочее пребывает под знаком ремонта ^{[1, с. 52]}. В своём социологическом исследовании Екатерина Герасимова и Софья Чуйкина определяют советскую Россию в качестве «общества ремонта» ^[6], в контексте которого отдельные действия по починке вещей являлись определяющими по отношению к повседневной реальности людей. Так, в советском обществе можно было обнаружить реконструктивное отношение к быту, труду, технологиям. Практики и теории рационализации общественной жизни и производства, разрабатываемые и внедряемые большевиками, отлично выражали данное отношение и обладали собственным уникальным историко-культурным значением. В этой оптике можно отметить то, как установки общества ремонта определяли смысл практик по организации труда. Данные установки отражались как в методах психологической и физической выправки трудящихся масс, так в идеях построения советской промышленности на реконструктивных основаниях.

В первую очередь большевики желали выработать такие представления об организации труда, которые бы соответствовали научно-техническому опыту передовых капиталистических стран и, что немаловажно, вводимой в постреволюционной России классовой политике. Они нашли своего сподвижника в лице Фредерика Тэйлора, который, по их мнению, отражал дух прогрессивной организации индустриального производства, анализируя в теории и на практике различные параметры человеческого трудового участия, включая сноровку, навыки, движения, поведение, распределение трудового дня, досуг. Система Тэйлора, предлагавшая применять рациональные методы анализа, систематизации и построения трудового процесса, привлекла многих представителей русской интеллигенции, ставших впоследствии идеологами научной организации труда (НОТ-а) в России. Стоит отметить, что члены партии поначалу обличавшие систему Тэйлора (в её стремлениях выжимать из рабочего втрое больше труда в течение того же дня), всё же осознавали необходимость в рационализации производства и не отказывались от теоретического наследия передовых стран ^[18].

После революции наиболее значимыми теоретиками научной организации труда в России стали Алексей Гастев, Осип Ерманский, Платон Керженцев, Иосиф Бурдянский. Идеи американской традиции управления, яркими идеологами которой были Фредерик Тэйлор и Генри Форд, перенималась русскими социалистами для осмысления целей и задач «пролетарского» государства. Необходимо отметить, что, так как Тэйлор считался «винтиком» капиталистической машинерии, многие моменты западной системы НОТ-а подвергались критике, но всё же главные её положения стали предметом рецепции у большевиков, стремившихся обосновать целесообразность социалистического общества не только с политической, но и с экономической и технической точек зрения.

Что самое важное в описании советской рациональности, так это то, что многие идеи большевиков отражали стремления к реконструкции, будь то социальных связей, технических объектов, быта, идеологии, художественных форм, телесности. Как полагал Алексей Гастев, «отец» советского менеджмента, рабочий в любой момент должен быть в состоянии что-то «реконструировать» ^[5]. Данная риторика была направлена на совершенно различные сферы человеческой жизни и подкреплялись тем доводом, что индивид, общество и природа, представляют собой в некотором смысле сломанные объекты, сопротивляющееся более организованной жизни. Необходимо подчеркнуть, что понятие организации в целом для советских теоретиков больше ассоциировалось с реконструкцией, восстановлением, ремонтом и починкой, нежели с повышением эффективности. Разруха в хозяйстве и рассеянность трудящихся масс осознавалась большевиками в качестве острой проблемы, которую невозможно было откладывать на далёкое будущее.

В свою очередь рационализаторы не забывали о настроениях, связанных с революцией, поэтому отсталость страны могла расцениваться скорей как возможность для организационной деятельности, чем препятствие. К примеру, Алексей Гастев характеризовал эту ситуацию следующим образом:

«Наша лапотная страна, где еще не ходят, а бродят, психологически настроена против точных организационных идей. Но, может быть, именно здесь, в нашей девственной стране, возможно действовать с наибольшей революционностью. Железная дорога, проведенная через нашу Азию, сразу прямит все болотные тропы. Электрификация, нанесенная на болото, заставляет забывать о кочках. И, может быть, именно в России будет разбита прежде, чем в других странах, идиллическая картина круглого города-сада и будут спроецированы города-магистрали» ^{[5, с. 52]}.

В контексте задач по восстановлению национального хозяйства и выправке трудящихся масс большевики обращались к наследию американских теоретиков, имевшему как полезные, так и вредные, по их мнению, для социалистического общества идеи. Помимо критики интенсификации трудового процесса ^{[2, 7, 9, 16]}, советские теоретики указывали и на недостаточное внимание к технологическим приёмам в системе Тэйлора ^[5]. Рассматривая трудовой процесс с точки зрения технологического приёма, а не конечного продукта, они наделяли зачастую трудовые действия рабочего самостоятельной ценностью, что находило своё выражение и в практиках русских авангардистов. Здесь заметно то, как технологический приём или операция смещается со своего инструментального контекста в область искусства её построения.

Внимание к технологическому приёму было обусловлено специфическим отношением к нему как к акту починки или реконструирования, поэтому деятельность рабочего напрямую увязывалась с тем, что постоянно выходит из строя. В этом плане горизонтом советской рациональности являлось то, что находится в сломанном или нерабочем состоянии ^[12], будь то человеческие массы, вещи или машины. Последнее часто выражалось в риторике мобилизации трудовых усилий и перманентного вмешательства в рабочий процесс, в контексте которого что-то всегда оказывалось не в порядке.

В рамках советского НОТ-а формулировалось достаточно самобытные идеи, классифицирующие технологические приёмы или операции. Одной из насущных проблем для рационализаторов стала организация поточного производства в социалистическом обществе. Для её решения, помимо использования аналитических методов (представленных Тэйлором), большевики формулировали синтетические способы организации, нейтрализующие расчленённые виды работы. Возможность сборки и соединения производственных потоков, не ограниченных пределами фабрики или завода, стала краеугольным камнем советской теории научной организации труда, ^[6,7,9,16]. Данный подход к системе производства касался не только вопросов администрирования предприятий, но и поведения рабочего, занимающегося согласованием своих действий с машиной и материалом. Внимание к технологическим приёмам и их совершенствованию также не в меньшей степени было обусловлено представлением об их собирательной природе.

Гастев полагал, что крайне важным циклом в организации производства выступает «монтаж» ^[5], а отдельный рабочий должен предстать умелым монтёром, собирающим отдельные производственные потоки, человеческие коллективы и машины, понимания чего не доставало, по его мнению, американской традиции управления. Так, советский НОТ ориентировался на раскрытие технологической сущности окружения, которое носило в первую очередь монтируемый характер. С осмыслением значения индустриальной техники большевики пришли к идее о том, что операции монтажа (или сборки) должны стать превалирующими в условиях советского общества. Как замечал Богданов, машинное производство стало символом того, что все явления находятся друг с другом в практической связи вне зависимости от состава, пространства и времени ^[3].

В контексте подобного подхода к рационализации труда, можно заметить, что деятельность рабочего, должна была ориентироваться в первую очередь на изменение контекстов функционирования объектов окружения. Гастев полагал, что рабочий должен вести себя подобно «Робинзону», который пребывает в постоянном поиске возможностей что-то соорудить из подручных средств. Вещь, таким образом, работает и тогда, когда выходит за пределы своего прямого назначения. Даже в сломанном виде вещь могла восприниматься как функциональная в обществе ремонта, на что указывал философ-марксист Альфред Зон-Ретель, осмысляя отношение неаполитанцев к технике ^[10].

В практиках монтажа не имели значения пространственные, временные или материальные ограничения, так как технологическая природа монтируемых объектов определялась через те связи и контексты, в которые эти объекты могли входить (что стало важной установкой для советской модели трудовой рациональности). Логика монтажных работ отличалась от логики инноваций, которая преобладала в западной индустрии. Так, организационные задачи для большевиков были обращены в большей степени к настоящему, чем к будущему, так как приоритетом было не создание нового продукта, который оптимизировал бы систему производства, а обнаружение технологического потенциала в том, что находится в наличии. Тем самым мощь производительной силы советского рабочего стала разворачиваться из логики, имманентной самому труду и жизни рабочего ^[11].

Таким образом, в организационных делах особый статус закреплялся за операциями сборки и соединения разрозненных производственных потоков и вещей, а под новейшим типом рабочего подразумевался агент политехнической деятельности. Если в западной теории управления мы могли столкнуться с организацией труда на основании сегментации потоков производства и увеличения механизмов контроля и надзора, то советская модель рационализации труда ориентировалась на соединение отдельных сфер производства и упразднение границ между исполнителем и организатором, машиной и рабочим. Это объясняет стремления большевиков к обустройству планового хозяйства, коллективной морали, выстраиванию общественной жизни на основаниях общих «ритмов» не в меньшей степени, чем приверженность к коммунистической идеологии.

Если целью рационализации выступало поддержание целостного и органичного функционального порядка, будь то общих ритмов работы или непрерывного потока производства, массовой солидарности или гармоничного отношения к технике, то в качестве главного средства советские рационализаторы предлагали воспитать идеального ремонтника, призванного своими личностными качествами (изобретательностью, мобильностью, внимательностью к окружению) компенсировать функциональность вещей и машин. Стремления большевиков к функциональности было обусловлено в этом плане поиском реконструктивных возможностей, которыми советский рабочий мог бы располагать. Конечно, нельзя свести труд и его организацию к операциям ремонта и починок, но несомненно то, что их значение для трудовой практики в советском обществе приходится учитывать.

Даже самые смелые проекты по организации жизни и общества предполагали подобное виденье. Как в «высокой» теории большевистских философов, так и в их экспериментах можно было заметить отражение той тенденции общественной мысли, которая подразумевала отношение к человеческой деятельности как к операциям по поддержанию работоспособности и починке вещей. К примеру, для Александра Богданова, рабочий в практике непрерывно преобразует «слепые» силы природы и восстанавливает отношения динамического равновесия с окружающей средой ^[4]. Валериан Муравьёв полагал, что время представляет собой неорганизованные множества, собирание которых в единое целое должно стать целью человечества ^[13]. Советские «философствующие» учёные, вроде Кольцова или Циолковского, считали, что инертным силам эволюции необходимо противопоставить научные методы по выправке человеческой биологии. Уже упомянутый Алексей Гастев, как один из наиболее значимых теоретиков научной организации труда, отстаивал мысль о том, что прогрессивное производство должно базироваться на реконструктивных основаниях, позволяющих непрерывно совершенствовать техническое оборудование и трудовые действия. Многие другие проекты советских интеллектуалов также отличилась подобным реконструктивным «замахом».

В советском обществе трудом, по сути, становилось практически всё - от работы за станком до художественного творчества и повседневных практик, - а психология и телесность человека становилась объектами трудовой выправки. Советские рационализаторы объявляли тем самым выход за пределы фабрики и завода в область социальных связей, в сферу народного образования и воспитания, в сферу быта и личных интересов субъекта. В этом вряд ли можно найти что-то удивительное, так как реконструктивная модель трудовых операций предполагала использование любых средств, которые можно было бы использовать в целях поддержания функциональности системы производства.

Отдельный рабочий должен был обладать достаточной активностью для того, чтобы компенсировать функциональность собственного окружения (сырья, инструментов, механизмов), поэтому оказываются понятными попытки как технологизировать рабочего с помощью биомеханики и психотехники, так и наладить его отношения с окружением на принципах экономии, сохранения работоспособности вещей и отношений между различными цехами. Внедряя подобный тип рационализации, советские теоретики также делали ставку на то, что рабочий может проявлять изобретательские качества и вводить продукты собственной смекалки. Так, в 20-х годах активно поощрялась инициатива рабочих изобретателей, которым помогали специальные фонды содействия ^[5]. В этом смысле идеи американской теории по организации труда накладывались на наличное положение дел в советском хозяйстве, зависевшего от (почти кустарных) технических нововведений, поэтому большевикам приходилось наделять понятие научной организации более широким значением, не ограничивая тем самым применимость научных методов сферой массового производства. Так, Керженцев подчёркивал:

«Совершенно ясно, что в стране высокой техники гораздо легче ввести нужные научные усовершенствования, но это совершенно не значит, что в областях отсталого хозяйства мы не можем применять научных методов» ^{[15, c. 125]}.

Образ труда, основанный на индивидуальных операциях и способах реконструктивного преобразования рабочего процесса, напрямую был связан с устремлениями рационально организовать общественную жизнь. Социальные и научные проекты 20-х годов, которые отличались своим футурологическим и экспериментаторским пафосом также были завязаны на реконструктивной модели человеческого деятельности. Сюда можно отнести как идеи социальной инженерии, проекты по автоматизации производства, исследования в области психофизиологии рабочего (составляющие программу советского НОТ-а 20-х годов), концепции о «преодолении» времени, так и традицию советской евгеники (генетики). Данные идеи и практики, конституирующие советскую модель рациональности, имели самобытное (локальное) значение, так как во многом приобретали нетипичное для истории организационной мысли содержание. Через осмысление специфики советской рационализации производства можно обнаружить то, какое место отводилось индивидуальным практикам починки. Несмотря на централизованное производство в советском обществе всё же большую роль играли индивидуальные проявления творческой смекалки и изобретательности рабочих, что сказывалось на единообразии трудового процесса. Это подмечал и сам Гастев, который делал ставку на самоорганизацию рабочего и его личные качества. Советский НОТ воспроизводил и усиливал данную тенденцию в своих положениях и методах. То, что можно было посчитать ограниченностью в социально-экономическом контексте, в идеологии НОТ-а становилось предметом восхищения, так как практики починки и реконструкции требовали от рабочего определённой доли экономичности, технической изобретательности и даже художественного вкуса.

То, как человек относился с окружающими вещами, было проникнуто личным соучастием и стремлением к их переделке. Так, пролеткультовцы и художники-производственники, выступавшие за рационализацию быта, полагали, что к вещам необходимо относиться как к товарищам, а не как к объектам. Таким образом, функциональность окружающих вещей становится здесь зависимой от того вида соучастия, которое проявляет по отношению к вещи человек. В условиях технического и экономического дефицита наиболее значимым вариантом отношения к производству и окружению выступало такое, при котором функциональность вещей напрямую зависело бы от личных качеств рабочего (поэтому внимание к «человеческому фактору» в контексте советской организации труда нет необходимости рассматривать в гуманистическом ключе). Советский НОТ усиливал эту тенденцию так, что само телесное и психологическое состояние рабочего в контексте трудового процесса оказывалось приоритетным объектом приложения научных методов выправки. В такой ситуации можно заметить как процесс антропоморфизации вещей (отношение к ним как к субъектам), сопровождалось процессами техникализации человека, обнаруживаемой в опытах советских рационализаторов. Если имеет смысл говорить об уникальной онтологии, заложенной в советской теории НОТ-а, то она обнаруживается в области взаимопроникновения человеческой жизни и технического функционирования вещей. Так, человеческая жизнь стала привилегированным объектом извлечения производительности.

Как отмечал Бурдянский, производительность труда зависит не только от социально-экономических условий, но и от естественных условий ^{[6, с. 240]}. После «конца истории», ознаменованной большевиками, производительность труда стала зависеть не от уровня развития общественного производства, а от имманентного жизни потенциала ^[14]. То есть, идентифицируемая советскими рационалистами, разруха в «стране победившего социализма» могла быть преодолена скорей не путём постепенного развития уровня общественного производства, способствующего росту производительности, а путём выявления производительного потенциала в наличной форме человеческой жизнедеятельности посредством рациональных средств. В этом смысле строительство коммунистического общества стало всецело реконструктивной задачей, поэтому труд, не стесняемый капиталом, обретал свою производительную мощь только ретроактивно. Этим объясняется и вера большевиков в рабочего, который мог бы располагать своей собственной культурой (не созидая её, а скорей вычленяя из существующего коллективного опыта), о чём непрестанно напоминали, к примеру, пролеткультовцы ^[17]. Различие между коммунистической утопией и советской культурой ремонта переставало быть различимым в этой перспективе. Произведения, к примеру, Андрея Платонова отлично иллюстрировали подобное настроение ситуациями, в которых строительство технических объектов, как правило, в отсталых регионах послереволюционной России увязывалось с романтическими настроениями и желанием «светлого» коммунистического будущего. Это не могло не затронуть и отношения ко времени, которое, перестав быть историческим, стало всецело имманентно труду и жизни, впоследствии оформившись в качестве объекта научно-технического анализа и планирования. Организация времени представляла для НОТ-а серьёзную задачу, которую решали с помощью введения формирования инициативных групп (можно отметить деятельность «Лига Времени»), следящих за работой на производстве, культурных установок, предписывающих рабочим бережно относится к распорядку дня, методик, налаживающих общие ритмы коллективной работы и т.п. Тем самым время переставало восприниматься как пустое и представлялось скорей в виде конструируемого объекта.

Таким образом, социальные эксперименты и утопические ожидания отечественных рационализаторов выражали основные установки советского общества ремонта, предполагающего перманентное восстановление взаимного отношения между человеческой жизнью и индивидуальными качествами, с одной стороны, и функционированием вещей, с другой, в условиях техно-экономического дефицита. Реконструктивистский контекст советского общества задавал такое отношение человека к окружению, при котором он, фиксируя нехватку функциональных возможностей вещи, вовлекал бы свои базовые интеллектуальные и физические потенции, чтобы непрестанно восполнять эту нехватку. Несмотря на коммунистическую риторику большевиков, можно заметить, как модель советской трудовой рациональности (модель отношения к труду и его организации) выстраивалась на основаниях наличной материальной культуры. Этим обуславливалась специфическая апробация методов западного НОТ-а, которые можно было бы внедрить, по мнению некоторых большевиков, даже на самых технически неоснащённых участках производства ^[11]. Научный менеджмент, признанный большевиками в качестве прогрессивной теории, отражающей логику современного индустриального производства, стал инструментом социо-культурной инженерии в условиях техно-экономического дефицита, в результате чего методы стандартизации и конвейеризации производства соединялись с практиками культурной выправки и механизации советского рабочего, которые были призваны восполнять функциональную ограниченность наличной системы производства. Тем самым сочетание западной традиции менеджмента с материальными возможностями советского общества привело к появлению уникального культурного артефакта – советской трудовой рациональности.