И. С. Тургенев в восприятии персонажей ранних рассказов А. П. Чехова

Григорян Гоар Артуровна аспирант, кафедра истории русской литературы, Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова 119991, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1, стр. 51, ауд. 958 Grigorian Goar post-graduate student of the Department of the History of Russian Literature at Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 1, str. 51, aud. 958 go_xx@inbox.ru

В ранних рассказах Чехова упоминания о Тургеневе выполняют определенные писательские задачи Чехова-художника, в том числе позволяют ему раскрыть истинную сущность персонажей, являясь зачастую исчерпывающим средством их оценки. Чехов показал, как персонажи-обыватели, рассуждающие о Тургеневе, выдают свое невежество и ограниченность.

Справедливо в этом отношении наблюдение М. Л. Семановой о функции «тургеневского» в художественных текстах Чехова: «Разнообразна функция использования в произведениях Чехова “тургеневского” материала и имени писателя, которые являются критерием оценки героя, его восприимчивости, чуткости, средством характеристики персонажа, его интеллектуального, нравственного уровня» ^{[6, с.179]}.

Первым произведением Чехова, где звучит имя Тургенева, стала ранняя юмореска «Каникулярные работы институтки Наденьки N» (1880). В каникулярном сочинении Наденька знакомит нас со своим «разношерстным» кругом чтения:

«Я прочла много книг и между прочим Мещерского, Майкова, Дюму, Ливанова, Тургенева и Ломоносова» ^{[8, с. 25]}. Затем в сочинении институтки появляется пейзаж из тургеневской повести «Затишье»: «Природа была в великолепии. Молодые деревья росли очень тесно, ничей топор еще не коснулся до их стройных стволов, не густая, но почти сплошная тень ложилась от мелких листьев на мягкую и тонкую траву, всю испещренную золотыми головками куриной слепоты, белыми точками лесных колокольчиков и малиновыми крестиками гвоздики (похищено из “Затишья” Тургенева). Солнце то восходило, то заходило. На том месте, где была заря, летела стая птиц. Где-то пастух пас свои стада и какие-то облака носились немножко ниже неба. Я ужасно люблю природу» ^{[8, с. 25]}.

Почему же институтка «похищает» пейзаж именно у Тургенева? Причем берет она лишь часть этого пейзажа. Как полагает М. Л. Семанова, здесь Чехов в образе Наденьки высмеял тех, кто стремился подражать непревзойденному мастерству Тургенева-пейзажиста, но он оставался недосягаем для них: «Окружая тургеневский пейзаж подобным неумелым повествованием, молодой автор достигал нескольких целей: он демонстрировал мастерство Тургенева-пейзажиста (тургеневское описание выглядело бриллиантом в скверной оправе), показывал, как вошли в обиход, сделались хрестоматийными тургеневские описания природы, и в то же время иронически характеризовал невежественных, эстетически невоспитанных “эпигонов” писателя, чьи описания были сродни описаниям в сочинении Наденьки N» ^{[6, с. 198]}.

Сходным образом прокомментировал и А. В. Кубасов: «Ко времени Чехова некогда новаторский, оригинальный литературный пейзаж Тургенева под руками беллетристов второго и третьего ряда выродился в рутину, стал одним из источников для компилятивных сочинений институток» ^{[2, с. 65-66]}.

Важным моментом в интерпретации вкраплений имени Тургенева в художественные тексты Чехова является соотнесение с его собственным отношением к предшественнику в конкретный период. Так, в эту пору раннего творчества Чехов видел в Тургеневе непревзойденного мастера слова. Однако чеховское восприятие Тургенева кардинально отличалось от устоявшихся мнений, от трафаретных ярлыков, которые навешивались автору «Записок охотника», ставшие общим местом в оценке его литературной деятельности: лирический певец русской природы, талантливый пейзажист. Чехов видел в своем ближайшем предшественнике гораздо больше, чем некоторые его недальновидные и ограниченные критики. Поэтому можно сказать, что в этом рассказе он в то же время изобразил поверхностных читателей и интерпретаторов Тургенева.

Следующая повесть, в которой фигурирует имя Тургенева, — это «Цветы запоздалые» (1882). Княжна Маруся Приклонская живет идеалистическими представлениями, и ее спившийся, потерявший человеческий облик брат Егорушка является «выразителем самой высшей правды и образцом добродетели самого высшего качества! Она была уверена, уверена до фанатизма, что этот пьяный дурандас имеет сердце, которому могли бы позавидовать все сказочные феи. Она видела в нем неудачника, человека непонятого, непризнанного» ^{[8, с. 393]}.

Видя своего опустившегося брата, в памяти Маруси воскресает образ Рудина, она мысленно сопоставляет их судьбы: «И Маруся (простите ей, читатель!) вспомнила тургеневского Рудина и принялась толковать о нем Егорушке» ^{[8, с. 393]}.

Справедлива точка зрения Г. А. Бялого, который утверждает, что чеховская героиня переносит книжный мир в реальную жизнь: «Для нее весь мир населен литературными шаблонами, и сквозь дымку литературных иллюзий она воспринимает все окружающее в идеализированном виде. Ее брат, негодяй, пьяница и “дурандас” Егорушка, в ее глазах — тургеневский Рудин, а черствый карьерист — доктор Топорков — нечто вроде романтического героя с возвышенной натурой и озлобленным умом» ^{[1, с. 263]}.

Упоминание о Рудине, сопровождаемое авторским ироническим обращением к читателю (тоже целенаправленная ретроспекция к Тургеневу), выполняет двоякую функцию: в первую очередь как косвенная аттестация князя Егорушки, что само по себе представляется абсурдным и не имеет ничего общего с действительным положением вещей, но в большей степени это «опосредствованный знак введения “тургеневской темы” и “тургеневской героини”» ^{[3, с. 270]}, носителем которых является молодая княжна. «Тургеневское» оказывается здесь непригодным, являясь несовместимым с обстоятельствами реальной жизни.

Зачастую Чехов разделяет персонажей на два противоборствующих лагеря: одни выступают будто бы «за» Тургенева, другие — «против». С подобного рода приемом мы сталкиваемся в рассказе Чехова «В ландо» (1883), в котором, по словам В. В. Прозорова, «целое соцветие разных читательских отношений к только что ушедшему в иной мир Тургеневу» ^{[5, с. 47]}.

Значительное место в этом рассказе занимают критические рассуждения барона Дронкеля о Тургеневе. Он сравнивает тургеневский стиль с Д. В. Григоровичем, которого именует «Григорьевичем», и с издателем «Отечественных записок», А. А. Краевским. Такие аналогии уже выглядят нелепыми. А тургеневские «Записки охотника» у него названы «Заметками охотника». Этот «искусный литературный знаток» выступает в амплуа тургеневского «критика»:

«Или у меня мозга нет, или же я такой отчаянный скептик, но мне кажется преувеличенной, если не смешной, вся эта галиматья, поднятая из-за Тургенева! Писатель он, не стану отрицать, хороший... Пишет гладко, слог местами даже боек, юмор есть, но... ничего особенного... Пишет, как и все русские писаки... Как и Григорьевич, как и Краевский... Взял я вчера нарочно из библиотеки “Заметки охотника”, прочел от доски до доски и не нашел решительно ничего особенного... Ни самосознания, ни про свободу печати... никакой идеи! А про охоту так и вовсе ничего нет. Написано, впрочем, недурно!» ^{[9, с. 243]}.

Кити Брындина, занимающая позицию «сторонника» писателя, парирует барону Дронкелю, восхищаясь тем, как Тургенев описывал любовные коллизии. Но и этот аргумент наталкивается на заносчивую критику ее попутчика:

— «Хорошо писал про любовь, но есть и лучше. Жан Ришпен, например. Что за прелесть! Вы читали его “Клейкую”? Другое дело! Вы читаете и чувствуете, как всё это на самом деле бывает! А Тургенев... что он написал? Идеи всё... но какие в России идеи? Всё с иностранной почвы! Ничего оригинального, ничего самородного!» ^{[9, с. 243]}.

Барона Дронкеля также не устраивают пространные описания природы у Тургенева, которые кажутся ему совершенно ненужными:

— «Не люблю я читать описания природы. Тянет, тянет... “Солнце зашло... Птицы запели... Лес шелестит...” Я всегда пропускаю эти прелести. Тургенев хороший писатель, я не отрицаю, но не признаю за ним способности творить чудеса, как о нем кричат. Дал будто толчок к самосознанию, какую-то там политическую совесть в русском народе ущипнул за живое... Не вижу всего этого... Не понимаю...» ^{[9, с. 243]}.

Вторая сестра Брындина, Зина, также не блещет знаниями творчества Тургенева. В целом, сестры Брындины невзирая на то, что рьяно поддерживают Тургенева, на самом деле, и они не очень-то разбираются в сути вопроса: Катя выдает какие-то поверхностные шаблонные формулировки о тургеневском творчестве, пытаясь выглядеть образованной светской девушкой, а Зина вовсе приписывает Тургеневу авторство романа И. А. Гончарова:

«— А вы читали его “Обломова”? — спросила Зина. — Там он против крепостного права!» ^{[9, с. 243]}.

И кажется только один человек в ландо, сохранявший молчание во время этого жаркого спора, понимает всю глубину обсуждаемого вопроса и не в силах выдержать беспросветную глупость барона. Это «робкая» девушка из провинции, Марфуша, которая в отличие от своих кузин, по-видимому, хорошо разбирается в творчестве Тургенева

«— Попросите его, чтоб он замолчал! Ради бога! — шепнула Марфуша Зине.

Зина удивленно поглядела на наивную, робкую девочку. Глаза провинциалки беспокойно бегали по ландо, с лица на лицо, светились нехорошим чувством и, казалось, искали, на кого бы излить свою ненависть и презрение. Губы ее дрожали от гнева» ^{[9, с. 243]}.

После этого эмоционального возгласа Марфуши обвинения барона в адрес Тургенева как бы исчезают в воздухе, и у читателей запечатлевается лишь реакция юной провинциалки.

«В рассказе “В ландо”, — писал Г. А. Бялый, — утверждается <…> национальное значение “Записок охотника”, как и литературной деятельности Тургенева в целом» ^{[1, с. 60]}.

Зачастую в своих произведениях Чехов изображал тех, кто воспринимает жизнь сквозь призму романов. Так, в рассказе «Дачница» (1884) юная Леля сравнивает свою нынешнюю жизнь с тем, о чем ей мечталось, когда она училась в институте:

«…Леля была убеждена, что, выйдя из института, она неминуемо столкнется с тургеневскими и иными героями, бойцами за правду и прогресс, о которых впередогонку трактуют все романы и даже все учебники по истории — древней, средней и новой…» ^{[10, с. 12]}.

Мечты Лели не осуществились, с героями она не столкнулась, а вместо этого вышла замуж за человека, который «груб, неотесан и нелеп, как сорок тысяч нелепых братьев» ^{[10, с. 12]}, говорит «нелепости и пошлости» ^{[10, с. 12]}, никогда не берет в руки книг.

Однако это не мешает ему рассуждать на литературные вопросы и критиковать писателей:

«—Нет у нас теперь хороших писателей! — вздыхает он за каждым обедом, и это убеждение вынес он не из книг. Он никогда ничего не читает — ни книг, ни газет. Тургенева смешивает с Достоевским, карикатур не понимает, шуток тоже, а прочитав однажды, по совету Лели, Щедрина, нашел, что Щедрин “туманно” пишет» ^{[10, с. 12]}.

По мнению И. Г. Ямпольского, воспоминание о героях Тургенева здесь позволяет провести резкую границу между героиней и ее мужем ^{[12, с. 275-300]}.

Суждение это представляется несколько спорным. Безусловно, если сравнивать Лелю и ее мужа, то в культурном развитии и в общей начитанности она заметно выигрывает, но, тем не менее, авторская ирония направлена и на нее, что прослеживается, например, в портретных деталях: «Хорошенькое лицо ее так грустно, в глазах темнеет столько тоски, что, право, неделикатно и жестоко не поделиться с ней ее горем» ^{[10, с. 11]}.

Заключительные же предложения только подтверждают эту мысль: «Она стоит теперь у палисадника, думает о нем, сравнивает его со всеми знакомыми ей мужчинами и находит, что он лучше всех; но ей не легче от этого. Священный ужас m-lle Morceau обещал ей больше» ^{[10, с. 13]}.

Думается, история Лели предполагает дальнейшее развитие: не исключено, что спустя несколько лет, живя бок о бок с таким мужем, она и сама станет похожей на него, а различие, которое пока еще ощущается между ними, впоследствии вовсе нейтрализуется.

Е. В. Тюхова полагает, что смысловая роль упоминаний имени Тургенева в ранних рассказах Чехова способствует разделению персонажей на две группы: «Двойную функцию <…> выполняет имя Тургенева в рассказах “Дачница” и “В ландо”. “Своим”, близким оказывается писатель для положительных персонажей и чуждым— отрицательным» ^{[7, с. 101]}.

Вряд ли можно согласиться с такой интерпретацией, так как на деле выходит, что Тургенев и для этих самых «положительных» персонажей также оказывается «чуждым», это улавливается в тонких авторских ремарках. Тургеневское творчество служит для них, скорее, своего рода прикрытием. Кроме того, такая однозначная дифференциация в персонажной сфере Чехова на «положительных» и «отрицательных» едва ли возможна, таких разделений не любил и сам автор.

В эскизе «Безнадежный» (1885) снова с помощью Тургенева раскрывается нравственно-интеллектуальный уровень персонажа. Перед читателями предстает фигура скучающего Егора Федорыча Шмахина, в силу погодных условий его ожидания на вечерние развлечения рухнули, и он вынужден коротать бесконечно тянущееся время дома. В долгом томлении он испробовал разные методы борьбы со скукой: «Два раза ложился он спать и просыпался, раза два принимался обедать, пил раз шесть чай, а день всё еще только клонился к вечеру» ^{[10, с. 219]}. Затем он через окно взглянул на реку, виновницу его бед. Потом стал в который раз разглядывать альбомные карточки, но вскоре и это его утомило. Тогда Шмахин решил сыграть в шашки, но одиночная игра его запутала. И он позвал своего слугу, Илюшу, однако и тут не сложилось, поскольку председатель земской управы почувствовал, что исход игры с человеком ниже статусом не доставит ему удовольствия.

И вот после таких продолжительных мучений он находит последнюю возможность побороть скуку: «Шмахин подошел к этажерке, заваленной книжным хламом» ^{[10, с. 222]}. В этом «захламленном» шкафу на глаза ему попался некогда «прочитанный» им роман:

«“Дворянское гнездо” Чье это? Ага! Тургенева! Читал... Помню... Забыл, в чем тут дело, стало быть, еще раз можно почитать... Тургенев отлично пишет... мда...» ^{[10, с. 222]}.

Спустя некоторое время «утомленный» Шмахин уже храпел: «его тоскующая душа нашла успокоение в великом писателе» ^{[10, с. 222]}.

Именно так заканчивается бесконечно долгий день Егора Федорыча Шмахина. Всем ходом повествования была дана исчерпывающая характеристика персонажа, кругу его обывательских развлечений. А финал еще острее подчеркнул духовную ограниченность Шмахина, у которого вполне естественно роман Тургенева не пробудил ни малейшего интереса. И здесь Чехов вновь с помощью «великого писателя» показал узкий мирок своего персонажа.

Еще одно произведение, в котором снова предметом спора персонажей становится Тургенев, — это «Контрабас и флейта» (1885). Значительная часть этой сценки строится на репликах двух чрезмерно разных людей. По определенным причинам контрабасист Петр Петрович и флейтист Иван Матвеич вынуждены проживать совместно в одной квартире, в итоге выяснилась их крайняя непохожесть и в быту, и во взглядах на литературу:

«— А что вы читаете?

— Тургенева.

— Знаю... читал... Хорошо пишет! Очень хорошо! Только, знаете ли, не нравится мне в нем это... как его... не нравится, что он много иностранных слов употребляет. И потом, как запустится насчет природы, как запустится, так взял бы и бросил! Солнце... луна... птички поют... чёрт знает что! Тянет, тянет...

— Великолепные у него есть места!..

— Еще бы, Тургенев ведь! Мы с вами так не напишем. Читал я, помню, “Дворянское гнездо”... Смеху этого — страсть! Помните, например, то место, где Лаврецкий объясняется в любви с этой... как ее?.. с Лизой...

В саду... помните? Хо-хо! Он заходит около нее и так и этак... со всякими подходцами, а она, шельма, жеманится, кочевряжится, канителит... убить мало!

Флейта вскакивала с постели и, сверкая глазами, надсаживая свой тенорок, начинала спорить, доказывать, объяснять...

— Да что вы мне говорите? — оппонировал контрабас. — Сам я не знаю, что ли? Какой образованный нашелся! Тургенев, Тургенев... Да что Тургенев? Хоть бы и вовсе его не было» ^{[11, с. 191-192]}.

Петр Петрович подобно своему музыкальному инструменту груб и тяжеловесен в своих заносчивых высказываниях, он упрям и безнадежно глуп. Именно персонажи с таким набором качеств в художественном мире Чехова зачастую выступают в амплуа «критиков» Тургенева. И здесь контрабасист озвучивает, видимо, услышанные им столь часто сопровождавшие при жизни Тургенева выпады о его частом использовании иностранных слов и объемных пейзажных зарисовках. Ехидное же переложение одного из ключевых, наиболее эмоционально сильных пассажей тургеневского романа говорит о его душевной глухости, неумении сопереживать, об отсутствии чуткости.

В произведениях Чехова авторский голос, как правило, скрыт, он не дает прямых оценок, предоставляя это читателям, но в некоторых деталях все же улавливается и авторское отношение. Так, описывая состояние флейты после тяжелого, безрезультатного спора с контрабасом, читаем:

«… в это время большая голова контрабаса казалась ему такой противной, глупой деревяшкой, что он дорого бы дал, если бы ему позволили стукнуть по ней хоть разик».<…> Флейта тушила лампу и долго не могла уснуть от ненависти и сознания бессилия, которое чувствует всякий, сталкиваясь с упрямством невежды» ^{[11, с. 192]}. И здесь в большей степени ощущается чеховское негодование. Как верно отметил З. С. Паперный, в рассказах Чехова присутствуют «незримые, скрытые образы, дорогие автору и не понятные его герою. Они служат невидимой точкой нравственного отсчета для характеристики персонажа» ^{[4, с. 128]}.

Обратимся ко второму персонажу, флейтисту Ивану Матвеичу. Здесь он выступает «сторонником» Тургенева, изо всех сил стараясь отстоять его в споре. Но некоторые подробности заставляют обратить на себя внимание, в его образе ощущается что-то неискреннее, наигранное, искусственно созданное: «во всех своих поступках старается показать человека деликатного, воспитанного» ^{[11, с. 191]}. И любовь к творчеству Тургенева, по всей видимости, является для него своего рода маскировкой, еще одним способом для поддержания образа «деликатного, воспитанного» человека.

Сначала может сложиться впечатление, что флейта является тем самым «положительным» персонажем, но повторное прочтение с фиксацией на едва уловимых, «неброских» авторских ремарках показывает, что чеховская ирония направлена не только на контрабасиста, но и на флейтиста, возможно даже сильнее, поскольку это «завуалированная» ирония, и ее эффект, как правило, бывает более мощным.

«Тургеневское» в «Контрабасе и флейте» воплощается аналогично рассказу «В ландо»: в этих произведениях основное место уделено напряженному спору о Тургеневе, некоторые персонажи как бы восхищаются писателем и всячески его «защищают», другие критикуют, пытаясь дискредитировать его. Даже конкретные критические отзывы о писателе в указанных произведениях совпадают. И там и там те, кто «за» Тургенева, на самом деле, оказываются также далеки от него. Однако, если «В ландо» способной понять значение Тургенева является юная провинциалка, то «Контрабас и флейта» подобного персонажа уже не предполагает.

Таким образом, роль упоминаний о Тургеневе в ранних рассказах Чехова служит в первую очередь средством репрезентации духовно-эстетического уровня персонажей. Чехов показывает, как зачастую шаблонно воспринимали художественное наследие Тургенева, маскируясь любовью к писателю, стремились скрыть свою истинную сущность, а многие вообще были совершенно не способны постичь величие писателя. В этот период своей творческой деятельности Тургенев воспринимался Чеховым как первоклассный писатель, произведения которого он регулярно перечитывал, вбирая то, что впоследствии новаторски преобразовывал и делал собственно чеховскими решениями.