Общие основы художественной картины мира поэтов литературной группы «Московское время»

Полетаева Екатерина Александровна аспирант, кафедра истории русской литературы, Московский Государственный Университет 117418, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Новочеремушкинская, 48, корпус 2, квартира 67 Poletaeva Ekaterina Aleksandrovna post-graduate student of the Department of the History of Russian Literature at Moscow State University 117418, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Novocheremushkinskaya, 48, korpus 2, kvartira 67 epaterina@gmail.com Другие публикации этого автора

Термин «художественная картина мира» был введен Б.С. Мейлахом. Он выделяет следующие основные линии художественной картины мира: представления о месте и назначении человека, его ценностных ориентациях (куда входят такие аспекты, как человек и общество, взаимоотношения личности и государства); отношения человека и природы; взаимосвязь художественной картины мира с научной ^{[17, с. 123-124]}. С этой точки зрения будет рассмотрено творчество основных поэтов группы «Московское время»: С. Гандлевского, Б. Кенжеева, А. Сопровского, А. Цветкова, Т. Полетаевой, А. Казинцева.

Всех поэтов группы отличало неприятие советской идеологии и официальной поэзии. В предисловии к третьему выпуску антологии «Московское время» ставится задача возрождения традиций великой русской литературы, которые были искажены с точки зрения участников группы советской поэзией ^{[18, с. 309]}.

Русская классическая литература в понимании поэтов «Московского времени» является носительницей определенной системы ценностей, которую они воспроизводят в своих стихах. Главным отличием от официальной поэзии была именно иная картина мира и система ценностей – идеалистическая в своей основе, в противовес материалистической советской. Поэты пытались вернуться к одухотворенной картине мира, которую они видели в классической литературе.

Идеологом «Московского времени», а также одной из ключевых фигур русской культуры второй половины ХХ  века критик Владислав Кулаков называет Александра Сопровского, поэта и философа. О мировоззренческом влиянии Сопровского пишет С. Гандлевский, вспоминая их знакомство на филологическом факультете МГУ и начало их дружбы: «мои представления о мире если не зашатались, то расшатались. («Мои» - сильно сказано; своими я толком и не успел обзавестись, а Саша успел)» ^{[6, с. 286]}.

В своих философских статьях об Иове и Льве Шестове Сопровский отстаивает идеалы религиозной веры и творчества в противовес рациональной философии. Об основной философско-эстетической работе Сопровского — «О Книге Иова» – критик и исследователь В. Кулаков пишет: «Этот трактат — один из важнейших, программных текстов неофициальной культуры, яркое свидетельство обретения этой культурой «позиции силы», столь важной для Сопровского. Сопровский говорит о «Книге Иова» как о «творческой теодицее». Но и сам трактат Сопровского — это, если можно так выразиться, «теодицея творчества», поэзии, возвращающая творчеству вообще и художественному творчеству в частности его изначальный, первородный смысл, искаженный «духом разумения», тысячелетиями рационального познания и веками секуляризации, а самое главное (что, очевидно, и послужило исходным импульсом для этой работы) — прочно забытый, затоптанный советской литературой. «Вся Книга Иова есть творческое доказательство бытия Бога», — говорит Сопровский» ^{[16, с. 175]}. Владислав Кулаков подытоживает: «Сопровский в результате приходит к некоей собственной версии экзистенциальной религиозной философии» ^{[16, с. 176]}. Сопровский и в стихах спорит с Кьеркегором и провозглашает близость веры в Бога и поэзии ^{[22, с. 20]}.

Влияние статьи А. Сопровского об Иове можно проследить в творчестве Б. Кенжеева: «Мне Иов в гноящихся язвах / близок» ^{[11, с. 174]}; «пожилой персонаж из отдаленной земли / Уц? Неудачник, зато непременный участник очных / ставок с Богом. Выздоровел от проказы. Перестал валяться в пыли. / Обзавелся новой семьей и т. д.» ^{[15, с. 75]}.

Важна для системы ценностей поэтов «Московского времени» тема бескорыстности и максимальной творческой самоотдачи. Это было написано еще в предисловии к первому выпуску антологии «Московское время» в 1975 году: «…для каждого поэта характерно требование высокой творческой самоотдачи, то есть, мы выступаем против ремесленничества, поверхностности, снобизма. Тесно связанное с этим требование искренности в искусстве делает для нас нетерпимыми надуманность и фальшь» ^{[18, с. 306]}. Требование высокой творческой самоотдачи, вероятно, восходит к известному стихотворению Б. Пастернака «Быть знаменитым некрасиво…»: «Цель творчества – самоотдача / А не шумиха и успех» ^{[19, с. 424]}.

В интервью Б. Кенжеева Александру Белых сказано о том, что продолжает объединять поэтов «Московского времени» и сейчас: «Если же говорить про общность поэтики, то, мне кажется, нас объединяет одно – стремление писать честно, по-своему работать на разрыв аорты (простите высокопарность), не пытаться заработать на грош пятаков» ^{[14, с. 120-121]}.

А. Сопровский пишет о бескорыстности поэтов: “Чтобы честное певчее племя / Веселилось на страшном веку» ^{[22, с. 93]} и о себе: «Сердце вещее мое / До крови высвистать из горла» ^{[22, с. 56]}. В стихотворении Сопровского «Согреет лето звезды над землей...» суетная деятельность противопоставляется бескорыстному сопереживанию незнакомым людям: «Пора уйти в халтуру в с головой / Наперекор брезгливости и лени. <...> В неволе у бессовестных бумаг, / Истраченных раденьем человечьим, / Я захочу молиться – просто так – / За тех, кому укрыться нечем...» ^{[22, с. 54]}.

В стихотворении Б. Кенжеева (посвященного Сопровскому) «Мой товарищ накоротке...» сказано о бедности семьи поэтов А. Сопровского и Т. Полетаевой ^{[9, с. 82]}.

В стихотворении А. Цветкова «До хрипоты, под самый сумрак», напоминающем о «Не позволяй душе лениться» Заболоцкого, но переполненном жесткими, иронично-горькими образами, декларируется необходимость тяжелой работы поэта: «Пока словам работа есть, / Не просыхай, венозный сурик, / Работай, флюгерная жесть. <...> Работай, флюгер окаянный, / Скрипи, железная душа» ^{[30, с. 80]}.

В стихах поэтов «Московского времени» возникает стремление к особенной жизни, противоречивой, настоящей и полноценной. Жизнь эта противопоставлена прозябанию.

У Б. Кенжеева: «И душе опротивело ныть, / И она наливается гневом, / И до ужаса хочется жить, / Чтоб померяться силами с небом» ^{[3, с. 105]}.

У А. Казинцева: «Я буду жить как зрячий, наяву, / Не прилагая к жизни трафарета»^{[1, с. 44]}.

У А. Цветкова: «Без веры клянчит усталый дух, / У врат шелестя сумой, / Такую жизнь, чтоб дороже двух, / Богаче себя самой» ^{[25, с. 32]}.

У С. Гандлевского: «Удели мне от бешеной жизни» ^{[3, с. 32]}.

Для поэтов «Московского времени» характерно традиционное внимание к окружающей природе, хотя пейзаж часто имеет урбанистические черты. Поэт чутко реагирует на то, что его окружает, мир представляется полным жизни. При описании явлений природы у поэтов «Московского времени» самый распространенный прием – олицетворение, природа представляется живой и одухотворенной.

Б. Кенжеев: «Что мне скажет ноябрь?» ^{[1, с. 72]}; «Метель, метель – моя сестра» ^{[9, с. 18]}; «Любопытный взгляд весны» ^{[9, с. 34]}; «и уроки гармонии брать / у бульваров, зияющих хмуро» ^{[12, с. 36]}. Природные явления смешиваются с человеческими чувствами: «заснежено сердце а в небе ночами / не замерзает река печали» ^{[12, с. 24]}; «лучше петь расправив руки / и в рассветный долгий час / превращаться в крылья вьюги / утешающие нас» ^{[12, с. 27]}. Не только природа обретает человеческие черты, но и человек может сливаться с ней: «Он соберет дела и вещи, / очистит место на земле, / волной по озеру заплещет, / очнется веткой на стволе...» ^{[9, с. 36]}.

Олицетворение у А. Казинцева: «Промозглый март, губитель снега, / меня изводит, душит и томит!» ^{[3, с. 56]}.

У С. Гандлевского: «Здесь реки кричат, как больной под ножом» ^{[7, с. 44]}.

У А. Сопровского: «Дышала вечность, за сердце брала» ^{[22, с. 65]}; «От зимы, ненавидящей нас» ^{[22, с. 68]}; «И держали раздетую полночь напряженные руки мостов» ^{[22, с. 67]}; «Входят сумерки чаще и чаще / В разоренные стены души» ^{[22, с. 75]}.

У Т. Полетаевой: «нам лето в затылки дышало» ^{[20, с. 50]}; «Это осень, хватаясь за сердце рукой ледяной, / Поутру белым инеем землю к зиме обряжала…» ^{[20, с. 50]}; «Беседуют друг с другом не спеша / Моя душа, как жизнь моя, пустая, / И дерева бессмертная душа» ^{[20, с. 56]}.

У А. Цветкова: «Бредит небо над голым полем» ^{[25, с. 9]}; «Здравствуй, ветер, сентябрьский повеса» ^{[25, с. 27]}.

Внимание к природе у А. Цветкова противопоставлено советскому утилитаризму, связанному с идеологией диалектического материализма, который высмеивается в стихах: «но как еще много белых пятен / действительности не разъясненной наукой / зачем растут несъедобные грибы / созвездия не имеют правильной формы / как нам реорганизовать природу / в соответствии с объективной реальностью» ^{[32, с. 28]}.

О стремлении к единению с природой – стихи А. Цветкова «Я хотел подружиться с совой, но увы…» ^{[30, с. 130]} В первом стихотворении цикла А. Сопровского «Ноябрь 83-го», «Ноябрьская гроза…», описывается как стихия влияет на душевное состояние поэта, являясь источником творчества ^{[22, с. 30]}. У природы может учиться поэт в стихах Сопровского «Вступает флейта. Ветер. Дождь…» ^{[22, с. 57]}. У С. Гандлевского в стихах «Есть горожанин на природе…» мотив любви к природе отсылает к богатой традиции лирики о природе Б. Пастернака: «Он взял неделю за свой счет / И пастерначит в огороде, / И умиротворенья ждет / <…> Люблю разуть глаза и плакать!» ^{[7, с. 413]}. Для описания дачной жизни используется и неологизм «пастерначить» (отсылающий к биографии Пастернака, любившего дачную жизнь в Переделкино, и к многочисленным стихам Пастернака о природе), и видоизмененная цитата из Пастернака: «Февраль. Достать чернил и плакать!» ^{[19, с. 30]}.

В стихах «Московского времени» встречается недвусмысленное выражение гражданской позиции – все поэты группы были критичны по отношению к советской власти. Установка на актуальность стихов по отношению к политическим событиям – продолжение традиций гражданской лирики Пушкина и Некрасова.

А. Сопровский описывает свои протестные действия по отношению к режиму: «Я и в юности нередко / В эту пору здесь бывал, / И, прыжком доставши древко, / Флаги красные срывал» ^{[22, с. 78]}. Описывает подготовку военного парада у стен Кремля «накануне чужого обряда» ^{[7, с. 20]}. С. Гандлевский в стихах «Сотни тонн боевого железа…» ^{[7, с. 21]}.

В книге А. Цветкова «Эдем» картины советской жизни изображены с критической позиции. В стихах «в ноябрьский озноб с козырька мавзолея…» присутствует саркастический взгляд на отмечание годовщины революции перед мавзолеем: «подножье кишит небольшими людьми / идет сигизия гражданской любви» ^{[32, с. 34]}; «мичуринский убран в желудки картофель / пророческий реет над шествием профиль / пиджачная пара с воздетой рукой / и нужды в бессмертии нет никакой» ^{[32, с. 34]}.

В стихах А. Сопровского 1988 г. – недоверие к событиям «перестройки»: «То ли кожу сменившие змеи / Отдыхают в эдемском саду – / То ли правда, что стала честнее / Наша родина в это году» ^{[22, с. 130]}.

Часто возникают в творчестве поэтов «Московского времени» тема одухотворенности мира, библейские аллюзии и образы (например, рождественская звезда, страшный суд). Особенно характерно сопоставление Адама и поэта – как дающих имена созданиям Бога. Появление человека и его главное отличие от неодушевленного мира – умение давать имена – сходно с сущностью поэта. Эта мысль развивается в стихах А. Цветкова, А. Казинцева, Б. Кенжеева: «Недавно я прочел у Топорова, / <…> Развивая мысль / Хайдеггера, он пишет дальше, / что, как Господь, хозяин бытия, / своих овец порою окликает, / так человек, – философ, бедный смертник, / хозяин мира, – окликает вещи» ^{[11, с. 101]}. Человек, дающий имена, у А. Цветкова: «Человек воскрешен из праха, / Сеет новые семена. / Но живет в ожиданье страха / И дает ему имена» ^{[25, с. 49]}.

«До восхода успели одеться…», последнее стихотворение из цикла А. Цветкова «Сердце по кругу», написанного как прощание с друзьями в связи с отъездом в эмиграцию, описывает отъезд Иосифа и Марии с младенцем из Вифлеема ^{[30, с. 86-87]}. Таким образом, у Цветкова возникает параллель между его собственным отъездом в эмиграцию и бегством Святого семейства в Египет.

Стихотворение из книги А. Цветкова «Эдем» «в полдневную темень на страшном ветру…» ^{[32, с. 35]} посвящено распятию и снятию с креста Иисуса Христа.

У А. Казинцева показателен цикл «Рождение человека», в котором стихи, описывающие жизнь поэта, в частности воспоминания о начале своего поэтического пути, перемежаются стихами об Адаме, о Рождественской звезде ^{[2, с. 19]}.

Мотив появления человека можно встретить в стихотворении Кенжеева «Палеонтология»: «Динозавры, вымирая, / Грустно машут головами. / <...> Долог срок эксперимента / Зоопарки строить рано. / Где-то, очень незаметно, / Происходит обезьяна, / Происходят обезьяны, / Это держится в секрете, / Все предметы безымянны, / Ни души на белом свете...» ^{[9, с. 19]}. Душа, следуя логике стихотворения, должна появиться в мире вместе с человеком, как и имена всех предметов, которые, согласно библии давал неодушевленному миру первый человек. Еще один пример рождения души в результате биологической эволюции у Б. Кенжеева: «земноводное племя ползло – / рыбье сердце на сушу тянулось, / охладелою кровью шурша, / кость ломалась, артерия гнулась – / так она и рождалась, душа» ^{[11, с. 134-135]}.

Человек в стихах «Московского времени» представляется частичным носителем божественной природы. У С. Гандлевского: «Мне десять лет. Душа моя жива. / Я горький сплав лимфоузлов и Бога – / Уже с преобладаньем божества…» ^{[7, с. 28]}. У А. Цветкова: «уже не вовсе зверь еще не бог вполне» ^{[25, с. 160]}.

Значимы религиозные мотивы в лирике А. Сопровского: «Но никогда Господней воли / Размаха не измерить нам. / И только свет Его заката / Предгрозового вдалеке – / И сладко так, и страшновато / Забыться сном в Его руке» ^{[22, с. 41]}; «Господь! наша память доселе строга, / Верни нас на тропы овечьи, / Где мы бы исправно простили врага – / И с братом зажгли семисвечье. / <…> Не двое, не трое во имя Твое: / Приди и постой между нами» ^{[22, с. 48]}.

Сложна эволюция религиозных взглядов А. Цветкова. В раннем творчестве А. Цветкова часто встречаются обращения к Богу и упоминания Бога: «Но хвала Тебе, Господи Боже, / Что ягненком меня сотворил!» ^{[30, с. 7]}; «Нам от Бога нужна только звездочка пульса под кожей / И наверное свет, потому что темно без него» ^{[30, с. 40]}; «Господь, свидетель моего маршрута, не Ты ли шел передо мной в тумане, отодвигая зыбкий горизонт?» ^{[30, с. 42]}; «Жутко, Господи, одиноко» ^{[30, с. 52]}; «Так говорят святые с Богом / А Он их слышит без труда» ^{[30, с. 90]}. В раннем творчестве А. Цветкова очень остро показаны противоречия мира, он задает горькие вопросы Богу: «Я и мертвый спрошу о немногом, / Если к судьям пробраться смогу: / Для чего мы устроены Богом / Без аршина и фунта в мозгу? / Нам отмерили век серебро и свинец. / Что же лучшее в нас, наконец?» ^{[30, с. 65]}. Впоследствии, уже в эмиграции это привело его к атеизму: «когда бы вправду добрый доктор бог / пожать его целительную руку / творец бобров и повелитель блох / но бога нет и мы враги друг другу» ^{[26, с. 6]}; «он думал все путем там бог и петр с отмычкой / умру себе чуток и электричка в рай / он полагал что жизнь была дурной привычкой / а вышло так что хоть вообще не умирай» ^{[29, с. 70-71]}.

Однако атеист А. Цветков совсем не похож на советских материалистических атеистов. Вместо веры в Бога в его стихах появляется мотив богоборчества, Бог теперь видится отрицательным, враждебным людям: «там сверху бог в ермолке лучезарной / диспетчер солнц и машинист луны / устроит медосмотр перед казармой / кто русский в рай а кто еврей увы» ^{[29, с. 150]}; «криво нас придумал / бог немилосердный» ^{[27, с. 15]}; «вонзает когти неукротимый / директор мира / <…> и трупный запах / ему приятен / <…> кто автор смерти / и нашей мнимой / над ней победы» ^{[24, с. 87-88]}; «а поскольку ниток у бога уйма / можно каждому подарить по горю» ^{[24, с. 112]}.

Поздний Цветков создает свою собственную художественно-философскую систему в стихах, в этой системе христианство оказывается не имеющим смысла: «пусть в аду на кресте с двумя другими / вместе прибьют меня во искупленье божьей мести / навеки с надписью чтобы буквы видны / суд отменяется ни на ком нет вины» ^{[26, с. 24-25]}; «но он воскрес чтоб богу рассказать / про бесполезность рая или ада / одних на свете незачем спасать / а остальных вообще спасать не надо» ^{[27, с. 107]}. Однако заповедь христианства «возлюби ближнего» для Цветкова остается значимой, особенно в его книге «Имена любви»: «поэтому люди как дети / их совесть стремится к нулю / других бы придумать на свете / но все-таки этих люблю» ^{[26, с. 58]}; «этих всех кого сослепу скопом люблю / все равно разлюбить не успею к отбою / <…> доброй ночи свои а чужих не бывает» ^{[26, с. 109]}; «минус мрамор и гипс но в барыше любовь / у истока вселенной подсмотрев это слово / я с тех пор как двинутый снова о ней и снова / и не стихну пока язык не ободран в кровь» ^{[26, с. 140]}.

Над атеизмом А. Цветкова шутит в стихах Б. Кенжеев: «Цветков! Мой добрый иностранец! / Ты мыслью крепок, сердцем чист. / Давно ты стал вегетарьянец / и знаменитый атеист» ^{[10, с. 71]} Сам же Б. Кенжеев в стихах еще долгое время будет придерживаться противоположных позиций: «еще я веру ведаю поскольку / господь тростник из глины сотворил / и душу однокрылую вдохнул / в прямоходящие тела своих питомцев» ^{[13, с. 159]}.

Для Кенжеева характерно сочетать научную и религиозную картину мира: «Организация Вселенной была неясной нашим предкам, / но нам – сегодняшним, ученым, – / ясна как Божий одуванчик. / Не на слонах стоит планета, не на китах и черепахах, / она висит в пустом пространстве, / усердно бегая по кругу» ^{[11, с. 128]}. В стихотворении упомянуты Рамакришна, Аллах, Богородица, Брахмапутра и «Господь, строитель электронов, / непостижимый разработчик / высокой физики законов» ^{[11, с. 128]}. Другой пример такого слияния религиозных и научных представлений – из ранних стихов, вышеупомянутое стихотворение «Палеонтология», где происхождение обезьян и последующее происхождение человека представлено как секретный эксперимент. Или в другом стихотворении Б. Кенжеева рождение души описывается «научным» термином «образуется»: «Нет ни мыслей, ни идей / У растений и зверей. / <...> Как продукт существ свободных, / каждой жилкой трепеща, / Из растений и животных / образуется душа» ^{[3, с. 110-111]}.

С. Гандлевский и Б. Кенжеев в последние годы становятся агностиками. В стихах Б. Кенжеева 2013-го года читаем: «все равно хочется арф, белоснежных крыльев. Но вряд ли / выгорит» ^{[8, с. 99]}. Другие примеры: «Я признаюсь тебе: похоже, / что мы все-таки, к несчастью, смертны. А как же звезды? Оне, / объясню, как неудавшийся химик, не более, чем костры из / водорода и гелия, годного лишь в качестве начинки для / глянцевых шариков с Микки-Маусом» ^{[8, с. 7]}; Впрочем, в еще более поздних стихах книги «Элегии и другие стихотворения» 2018-го года религиозные мотивы у Б. Кенжеева продолжают появляться: «состоится все что назначил бог» ^{[15, с. 19]}, «И шепчешь ты: всевышнему видней» ^{[15, с. 103]}.

С. Гандлевский пишет об эволюции своего мировоззрения в автобиографии ^{[6, с. 303-304]} – о том, как крестился после смерти матери, но затем пришел к агностицизму.

В позднем творчестве Т. Полетаевой, наоборот, возрастает количество религиозной лирики (цикл стихов «Феодосия» ^{[20, с. 15]}, «Месяцеслов листаю – этот свод…» ^{[20, с. 24]}, «Иерусалим» ^{[20, с. 139]}, «Женщина говорила» ^{[21, с. 15]}).

У всех авторов «Московского времени» в стихах передается ощущение отчужденности, чужеродности поэта окружающему миру. Лирический герой оказывается в ненормальной, неблагоприятной, даже противоестественной ситуации. Это мироощущение уходит корнями в романтизм XIX века. Лирический герой убежден в своем высоком предназначении, ищет в нем опору. Однако сама по себе поэзия – не выход, во всяком случае, не легкий. Она не приносит покоя, она подчас неуловима и призрачна, но поэт уже не может отступиться. Важно то, что сколь бы лирический герой ни был непохож на окружение, сколь бы его дело ни было бы бесполезным в этой реальности, с ним всегда остается чувство собственной правоты. Ненормален – мир, а не поэт. Не находя себе места в современности, лирический герой поэтов «Московского времени» обращается к литературе прошлого и там находит свои корни, ощущает себя преемником поэтов пушкинского круга или Серебряного века. У А. Цветкова чувство собственного отличия от других людей доходит вплоть до декларации своего инопланетного происхождения или даже до того, что он сам, возможно, является Богом: «я видимо вечный который / не помнит что я это он» ^{[32, с. 64]}. Одно из поздних стихотворений полностью посвящено врожденной отчужденности людей подобных лирическому герою от остальных: «однажды в жизнь семью найдя себе / мы были дети нас кормили кашей / как маленькие гости на земле / мы жили и она была не нашей» ^{[28, с. 83]}, он возмущается: «когда они склоняли нас любить / свой двор и родину и чебурашку» ^{[28, с. 83]}, сокрушается: «мы здесь утратили ориентир / мы многие вообще забыли кто мы / как вы найденышем в чужом краю / я вырос и пошел служить в контору / но свой скафандр по-прежнему храню / размер давно не тот но память впору» ^{[28, с. 83]}, и угрожает, что настанет день, когда: «припомним все что тщетно вам прощали / и с бластерами выйдем наголо / за звездную отчизну без пощады» ^{[28, с. 83]}.

Кроме романтической традиции, отчужденность лирического героя имеет экзистенциалистские корни. Например, у С. Гандлевского: «Оставайся навеки в бездомном дому, / Мой единственный и посторонний» ^{[2, с. 81]} – строки, отсылающие к А. Камю и его повести «Посторонний». Напрямую на философа экзистенциализма С. Кьеркегора ссылается в стихах А. Сопровский ^{[22, с. 20]}.

Мотив чуда является важным для понимания картины мира «Московского времени», чудо присутствует в жизни и поэзия один из способов приобщиться к нему и указать на него. Умение разглядеть необыкновенное, стремится к этому – задача поэта. У А. Цветкова примеры мотива чуда в стихах: «Случаются в жизни моменты, / Когда, на развилке дорог / Мы сами себе оппоненты, / Таланты себе поперек / <...> Такое загнем иногда, / Как если бы кошка летала / И резала камни вода» ^{[30, с 77]}; «И то, что в нас живет, и то, что дышит нами / От вязки пуповин до выхода в ничто, / По скудности души мы именуем снами» ^{[30, с 49]}.

У Б. Кенжеева: «Но вдруг из серых топких недр / пробьется света полоса / (ноябрь – он бывает щедр / на маленькие чудеса)» ^{[1, с. 71]}; «а сколько звездной шелухи / набьется в волосы поэта!» ^{[9, с. 18]}; «Он утомлен, он просит чуда – ну хочешь я тебе спою, / Спляшу, в ногах валяться буду – верни мне музыку мою» ^{[10, с. 16]}; «Ты за один намек на чудо / всю жизнь с охотою отдашь <…> и вера светлым пузырьком / в сердечный клапан молча бьется / в скрещении дорог ночном» ^{[12, с. 138]}.

У А. Сопровского: «Вот так я жизнь и жил – как захотел, как смог. / <...> И тьма ее низка, и свет ее высок, / И велика ли честь надеяться на чудо?» ^{[22, с. 130]}.

Важна этическая составляющая картины мира в стихах поэтов «Московского времени» – от политики (симпатии к диссидентству, возмущение по отношению к советскому террору) до провозглашения христианских ценностей. Памяти расстрелянного Н. Гумилева посвящено стихотворение А. Сопровского «Бернгардтовка». Его же цикл стихов «Могила Мандельштама» – о трагедии репрессированного поэта. О могиле О. Мандельштама писал и Б. Кенжеев, противопоставляя деятельность официальных литераторов («лакейских предисловий / испытанные мастера» ^{[9, с. 17]}) трагической судьбе поэта: «А мне-то, грешному, все яма / мерещится в гнилой тайге, / где тлеют кости Мандельштама / с фанерной биркой на ноге» ^{[9, с. 17]}.

Важным для мировоззрения поэтов «Московского времени» является представление о литературе и ее месте в жизни. А. Казинцев в критическом отзыве, опубликованном на страницах первой антологии «Московское время» об А. Тарковском, говорит о поверхностности и «литературности» многих поэтов, и, в противовес, отмечает в Тарковском: «Каждое слово поэта выношено. Он действительно заплатил судьбой "за паспортное сходство строки с самим собой"» ^{[1, с. 137]}. Можно увидеть в небольшом кружке поэтов попытку восстановить то теряющуюся, то становящуюся условной связь между литературой и жизнью: и в стремлении достоверно запечатлеть жизнь в литературе, и влиять литературой на жизнь.

Об этой взаимосвязи – в статье А. Сопровского «Конец прекрасной эпохи», где он полемизирует с Бахтиным и его концепцией «просто писателя». Критически рассматривается концепция Бахтина об ироническом слове (признаке секуляризированной независимой литературы, слове, появившемся у «просто писателя»). Противоположное ироническому, слово авторитарное по Бахтину – имеет заданный стиль и ситуацию.

С точки зрения Сопровского, «просто писателя» в современной ему литературной ситуации быть не может вообще (статья датирована 1980-м годом). У советского литератора заданы и стиль, и ситуация: «За ним — культ, и он — по преимуществу служитель этого культа, хотя и бездуховного» ^{[22, с. 161]}. Но не свободна от стиля и ситуации с точки зрения Сопровского и поэзия гонимых Мандельштама и Ахматовой: «Вопреки Бахтину, действующий в этой традиции автор имеет (хотя большей частью поневоле) как раз и ситуацию, и стиль. Это — ситуация подавления, это — стиль полуподпольного братства, пафос обреченного, но непобедимого дружества — и нищей, а оттого бесценной любви» ^{[22, с. 162]}. Позиция «просто писателя» для Сопровского несвойственна литературе и на Западе: «И вот Маркес (это — просто писатель? а ведь писатель недурной...) заявляет гордо, что бросает перо до тех пор, пока не свергнут Пиночет. И вот Кортасар — тоже не последний писатель! — убеждает Маркеса вернуться в литературу: зачем бы вы думали? чтобы остаться верным писательскому призванию? — нет, но потому, что это больше способствовало бы свержению Пиночета!» ^{[22, с. 160]}. Таким образом, для А. Сопровского литература – активная важная часть жизненной борьбы.

Искушений и невзгод в судьбе поэта касается «Разговор бухгалтера Петрова с ночным гостем» ^{[2, с. 52]} Б. Кенжеева, напечатанный во втором выпуске антологии «Московское время». Поэту-бухгалтеру Петрову является ночной гость и разговаривает с ним. Стихотворение продолжает традицию разговоров «с поэтами», выявляющими их позицию, особенности поэтического самосознания («Разговор книгопродавца с поэтом» Пушкина, «Журналист, читатель и писатель» Лермонтова, «Поэт и гражданин» Некрасова, «Разговор с фининспектором о поэзии» Маяковского) – с одной стороны. Очевидна отсылка к разговору Ивана Карамазова с чертом – с другой стороны. Поэт из стихотворения Кенжеева одновременно является бухгалтером. Он пытается совмещать бухгалтерию и тягу к прекрасному, несмотря на недовольство жены и проблемы на работе, и изображен иронично. Однако, несмотря на то, что бухгалтер-поэт изображен смешным, упоминаемые любимые авторы бухгалтера явно также симпатичны и автору: Тютчев, Пушкин, Блок. Главное, чем искушает бухгалтера ночной гость, – бессмысленность самоотверженной поэтической деятельности: он отнимает надежду, упование на поэтическое призвание. Поэт-бухгалтер в итоге поддается искусителю-гостю и меняет свои идеалистические убеждения о творчестве на практические планы о материальном будущем, что и определяет ироническое к нему отношение автора.

В своей статье о Мандельштаме Сопровский будет цитировать его: «Поэзия есть сознание собственной правоты» ^{[22, с. 395]} (цитата вынесена и в заглавие статьи – «Правота поэта»). Для поэтов «Московского времени» верность литературе постоянно остается центром картины мира, несмотря на сомнения в разумности такого выбора.

Для А. Казинцева – поэзия – возможный способ обрести бессмертие для поэта: «Беспомощно я тереблю слова, / чтоб часть души осталась в них жива» ^{[1, с. 34]}.

Исследователь «Московского времени» А. Бокарев выделяет «ответственное слово» как противоположность обесцененному в художественной системе А. Сопровского ^{[5, с. 106]}. В. Бетаки писал о пушкинском понимании поэзии у Сопровского (поэт – пророк ^{[4, с. 276]}), поэзия – это еще и «неясный дар сбывающихся строк» ^{[22, с. 115]}. Даже для скептического Гандлевского связь поэзии с «высшими силами» не прерывается полностью, как утверждает А. Бокарев, хотя образ поэта и лишается божественного ореола ^{[5, с. 119]}.

Б. Кенжеев, хоть и подвержен сомнениям относительно смысла его поэзии, все же порой подчеркивает пророческий статус своих стихов: «Я тоже пел, хоть и неточно; я скрипел / железным перышком начальным, / и будущее зрил насквозь» ^{[13, с. 123]}. О назначении поэзии Б. Кенжеев писал и в шутливой форме, иронизируя над традиционными романтическими представлениями о поэте с отсылками к Пушкину и Лермонтову: «не к одной телесной пище / рвется сапиенс людской. Он, из бочки выбив днище, / кроме хлеба, также ищет счастье, вольность и покой / <…> Для подобного предмета есть вакансия поэта / в каждом обществе и тот, различая больше света, / чем иные (не-поэты), высшей ценностью живет. / Он не пьет вина, не курит, тесных стен не штукатурит, / он – духовный агрегат. Иногда он брови хмурит, / руки моет, просит бури, горним трепетом богат» ^{[12, с. 172]}. Есть и серьезные стихи Б. Кенжеева с отсылкой к пушкинскому «Пророку», об иррациональной, страшной, но и дающей счастье сути поэзии: «Но нежданное что-то случится / за границею той чепухи, / что на гладкой журнальной странице / выдавала себя за стихи, / что-то страшное грянет за устьем / той реки, где и смерть нипочем, – / серафим шестикрылый, допустим, / с окровавленным, ржавым мечом, / <…> В мои времена / этой мистике нас не учили, – / дикой кошкой кидалась она, / и корежила, чтобы ни бури, / ни любви, ни беды не искал, / испытавший на собственной шкуре / невозможного счастья оскал» ^{[12, с. 99]}.

Для А. Цветкова поэзия – способ сохранить жизнь, пусть не навсегда, но дольше, чем длится ее естественное существование: «чтобы всех кто рожден умирать / занести в алфавитном порядке / для каких-нибудь лучших веков / где судьба осторожней и строже / бродский проффер сопровский цветков / и ромашки / и бабочки тоже» ^{[31, с. 16]}. Позднее в творчестве А. Цветкова появляется державинское понимание поэзии, родственное его последнему стихотворению «Река времен в своем стремленьи…», выраженное в «автоэпитафии»: «в безбрежной крапиве ржавеет подкова / с передних копыт алексея цветкова / <…> кто пробовал всплыть над стрекающей бездной / на время останется вещью железной / но вскоре и эту накроет волна / в борьбе с кислородом падет и она» ^{[23, с. 78]}.

Итак, картина мира поэтов «Московского времени» появилась в противоположность советскому мировоззрению – атеистическому и материалистическому, – и была идеалистической в своей основе, а также связанной с картиной мира русской классической литературы. Однако, у части авторов это изменилось со временем. Тем не менее, на протяжении творческого пути всех основных поэтов группы важную роль играют тема бескорыстной и трудной творческой работы; поиск полнокровной жизни; восприятие природы как живой и одухотворенной; библейские аллюзии и образы (особенно характерно сопоставление Адама и поэта – как дающих имена созданиям Бога); мотив чуда; тема отчужденности лирического героя, уходящая корнями в традицию романтизма; этическая составляющая; представление об особенной значимости литературы в жизни человека, о ее свойствах предсказывать будущее и сохранять прошлое.