Роль печатных СМИ в формировании уругвайской национальной идентичности в первой трети XX века

Невокшанова Анастасия Андреевна кандидат филологических наук старший преподаватель кафедры иберо-романского языкознания Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова 119991, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1, стр. 51 Nevokshanova Anastasia Andreevna PhD in Philology senior lecturer of the Department of Ibero-Roman Language Studies at Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 1, str. 51 nevokshanova@gmail.com

Стефанчиков Игорь Вячеславович кандидат филологических наук специалист по учебно-методической работе кафедры иберо-романского языкознания Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова 119991, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1, стр. 51 Stefanchikov Igor Vyacheslavovich PhD in Philology Education and methodology specialist of the Department of Ibero-Roman Language Studies at Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, Moscow, Leninskie Gory str., 1, p. 51 i.stf@ya.ru Другие публикации этого автора

Исторический контекст

В латиноамериканской историографии бытует мнение, что в странах Латинской Америки нация и национальная идентичность сформировались гораздо позже, чем появилось государство. Однако в случае Уругвая этот процесс происходил еще медленнее.

Территории современного Уругвая были впервые открыты европейцами в 1516 г. Малонаселенная земля с небольшим количеством поселений, получившая название Восточная полоса (Banda Oriental), на протяжении столетий была предметом вялотекущего территориального спора между Португалией и Испанией. Первое португальское поселение (Колония-до-Сакраменто) появилось здесь лишь в 1680 г., только в 1723 г. испанцами была заложена крепость Монтевидео. Эпоха войн за независимость связана в Уругвае с именем Хосе Хервасио Артигаса: в 1813 г. его войска взяли Монтевидео, а на территории современного Уругвая была образована Восточная провинция (Provincia Oriental). В 1816 г. в результате вторжения войск с севера она была фактически присоединена к Португалии, а затем стала частью независимой Бразилии.

19 апреля 1825 г. при поддержке Буэнос-Айреса группа уругвайских повстанцев начала движение к Монтевидео. 25 августа 1825 г. на конгрессе в г. Флорида были последовательно провозглашены независимость провинции и ее присоединение к Соединенным провинциям Рио-де-ла-Платы (нынешней Аргентине). Началась Аргентино-бразильская война, которая завершилась 27 августа 1828 г. подписанием мирного договора, по которому Уругвай становился независимым государством. 18 июля 1830 г. была принята первая Конституция.

Традиционно выделяется два подхода к вопросу о существовании уругвайской национальной идентичности в первой половине XIX века: индепендентизм и унионизм. Индепендентисты (Франсиско Бауса, Пабло Бланко Асеведо, Хуан Пивель Девото) настаивали на том, что Уругвай уже в колониальную эпоху обладал значительной автономией в рамках вице-королевств Рио-де-ла-Плата, а обретение независимости стало логичным итогом процесса формирования национальной идентичности. Унионисты (Эдуардо Асеведо, Карлос Реаль де Асуа) выступали с точкой зрения, согласно которой выделение Уругвая в независимое государство скорее стало результатом стечения обстоятельств: никакой уругвайской нации до провозглашения независимости не было.

Уругвайский историк Хосе Педро Барран, обобщая доводы обеих сторон, приходит к выводу о том, что в начале 1820-х гг. в уругвайском обществе существовало несколько точек зрения на судьбу провинции — от пробразильской партии и испанских роялистов до сторонников присоединения к Соединенным провинциям или обретения независимости. Последние не составляли большинства ^[9].

Артигас, если и употребляет слово nación, то для обозначения южноамериканского государства, которое должно объединить все провинции Южной Америки. Флоридский конгресс 1825 г. утвердил вхождение Восточной провинции в состав Аргентины со следующей формулировкой: «…es y debe ser por la unión con las demás Provincias Argentinas, á que siempre perteneció por los vínculos más sagrados que el mundo conoce» ^[20]. И лишь в 1830 г. появляется первый официальный документ, в котором Уругвай получает определение нации — Конституция 1830 г.

По мнению историка Бенхамина Наума, выделение Уругвая в независимое государство было компромиссом между всеми заинтересованными сторонами: создание буферного государства позволяло сохранить относительное равновесие сил между Аргентиной и Бразилией, а также благоприятствовало коммерческим планам Британской империи ^[24]. Историк Херардо Каэтано утверждает, что оформление уругвайской государственности не стало следствием самоопределения нации; напротив, создание государства предшествовало развитию национального чувства.

В первые 40 лет независимого существования страна фактически не представляла собой самостоятельного государства. На протяжении этого этапа внешняя слабость страны проистекала из внутренней нестабильности, неопределенности как нации и нежелания соседних государств окончательно признавать территорию как независимую ^[26]. Показатель этой слабости — неоднократные обращения официальных лиц к Великобритании с просьбой принять Уругвай под свой протекторат ^[16].

Характерной чертой эпохи является активное участие, которое принимают в разрешении внутренних уругвайских конфликтов иностранные державы. Яркий пример — Гражданская война 1839–1851 гг. (Guerra Grande). Война между двумя партиями с самого начала переросла в международный конфликт с участием Аргентинской конфедерации, Бразильской империи, Великобритании, Франции и иностранных добровольцев. Кроме того, страна оказалась втянута в разорительную Парагвайскую войну (1864–1870) на стороне Бразилии и Аргентины.

В последние три десятилетия XIX века в Уругвае проводится образовательная реформа, происходит оформление национальной историографической школы, становление литературной традиции. Меры, предпринятые центральной властью с 1876 по 1890 г. (модернизация судебной системы, строгое разграничение земельных участков и строительство железных дорог), способствовали унификации страны и обеспечению государственного контроля. Образовательная реформа 1877 г., установившая обязательный характер начального образования на испанском языке, была направлена на лингвистическую и культурную унификацию страны. В дальнейшем школа станет распространителем национальной идеи, источником кадров для бюрократического аппарата и способом интеграции в общество детей иммигрантов.

В нациестроительстве принимали участие и писатели. Эдуардо Асеведо Диас, который считается «отцом уругвайского исторического романа», в своих произведениях создал панораму борьбы за независимость в 1808–1825 гг. Его тетралогия Ismael (1888), Nativa (1890), Grito de gloria (1893) и Lanza y sable (1914) сыграла важную роль в формировании официального взгляда на историю.

Целый ряд уругвайских историков (Х. П. Барран, Б. Наум, Х. Каэтано, Карлос Демаси) сходится во мнении о том, что оформление национальной идентичности произошло в первые три десятилетия XX века. Ранее этот процесс не мог быть осуществлен ввиду отсутствия националистического дискурса, который смог бы навязать обществу свою гегемонию, а также в силу неопределенности границ: юридических, политических, культурных и экономических ^{[21, с. 2—3]}.

В 1904 г., с завершением последней на данный момент гражданской войны, Уругвай вступает в новую эпоху — эпоху батльизма (batllismo, по имени Хосе Батлье-и-Ордоньеса, президента страны в 1903–1907 и 1911–1915 гг.). На протяжении трех десятилетий Батлье-и-Ордоньес оставался весьма влиятельным лидером: он сам или его единомышленники управляли страной с 1903 г. по начало 1930-х гг. Это период мирного и стабильного развития, прогрессивных реформ и экономического процветания страны.

К этому времени дало свои плоды введение всеобщего начального образования: в 1900 г. процент грамотного населения составлял 59,4%, а к 1930 г. достиг отметки в 76,1% ^{[23, с. 116]}. Школьное образование выполняло задачу унификации страны и сокращения культурного разрыва между столицей и регионами, прививало всему населению городские, европейские ценности. В эпоху батльизма в Уругвае сформировалось, по выражению Х. Каэтано, «сверхинтегрированное общество» (sociedad hiperintegrada) ^{[13, с. 161]}.

На этот же период приходится расцвет печатной прессы, в том числе ежедневной. Одной из главных газет эпохи была El Día, основанная в 1889 г. самим Батлье-и-Ордоньесом. Создатель издания определял редакционную политику и регулярно писал для него статьи. Другими постоянными авторами были его политические единомышленники и руководители Партии Колорадо: Доминго Арена, Бальтасар Брум, Лоренсо Батлье Пачеко, Луис Батлье.

Издание не просто служило главным рупором официального дискурса, оно стало первой уругвайской ежедневной газетой массового распространения ^{[10, с. 41]}. Батлье-и-Ордоньес сделал ставку на доступность — газета продавалась по низкой цене в 2 сентесимо. Всего через месяц в редакционной статье он отмечал успех издания: «En los cafés El Día sobre todas las mesas. En los trenes, El Día en todas las manos <…> Nunca diario alguno adquirió en este país tanta popularidad con tanta prontitud» (El Día, 16/01/1890). В 1898 El Día станет первой ежедневной газетой, выходившей также по воскресеньям.

Данное издание легло в основу нашего анализа как ключевое для исследуемой эпохи, но не является единственным, используемым в нашем исследовании. Официальный дискурс был вынужден бороться за установление собственной гегемонии с дискурсами других политических сил, находивших выражение в текстах печатной прессы. Взаимодействуя, они образовывали сложное и противоречивое дискурсивное поле, в котором происходило формирование уругвайской национальной идентичности. Поэтому мы обращаемся к текстам других важных печатных СМИ эпохи (El País, La Tribuna Popular, La Democracia — ежедневные газеты, издававшиеся представителями оппозиционной Национальной партии; Justicia — ежедневный печатный орган Коммунистической партии Уругвая; Mundo Uruguayo — еженедельный журнал об уругвайской жизни).

«Todo es extranjero y privilegiado»

В 1891 г. Батлье-и-Ордоньес, впервые избравшись в Парламент, писал в одной из статей: «Tenemos un país en que la luz es extranjera y privilegiada en forma de Compañía del Gas, en que el agua se halla en las mismas condiciones, en forma de Empresa de Aguas Corrientes, en que la locomoción representada por tranvías, ferrocarriles, vapores es también extranjera, etc. ¿a qué continuar? Todo es extranjero y privilegiado o tiende a serlo» (El Día, 09/12/1891).

Электричество («la luz es extranjera»), водоснабжение («el agua se halla en las mismas condiciones»), транспортная система («la locomoción <...> es también extranjera»), — ни одна из жизненно важных систем страны не принадлежит нации, все является собственностью иностранцев. «Todo es extranjero y privilegiado», — подытоживает автор гиперболой.

В данной статье Батлье-и-Ордоньес апеллирует к эмоциям: он давит на естественную для латиноамериканских обществ болевую точку, сравнивая сложившуюся ситуацию с колониальной системой: «Y de esta manera, si en el régimen político hemos destruido el sistema colonial, no lo hemos destruido en la industria, en el comercio» (El Día, 09/12/1891). Иностранцы метафорически уподобляются рыбакам, которые устраивают рыболовный участок у берегов необитаемого острова, а затем, выловив все, что можно, уплывают: «Sus industrias son como esas pesquerías que se establecen en las costas de las islas desiertas. Cargan todo lo que pueden y levan anclas» (El Día, 09/12/1891).

Спустя двадцать лет ситуация, по мнению политика, не изменилась. В заметке, вышедшей в одном из номеров El Día в 1911 г., Уругвай уподобляется факториям — торговым постам, которые основывались европейскими государствами на территории заморских стран для обмена продуктами и становились базами для дальнейшей колонизации: «La situación en nuestro país en cuanto a la vida económica <…> se caracteriza, a la manera de las factorías coloniales, como una región destinada a ser explotada desde lejos por el capital extranjero» (El Día, 06/06/1911). Деятельность иностранных фирм сравнивается с дренажной системой («el drenaje de nuestros capitales», El Día, 28/04/1911), посредством которой деньги «утекают» из страны за границу.

Использование личного местоимения nosotros или глагольных форм 1-го л. мн. ч. («hemos destruído»), притяжательного местоимения nuestro («nuestro país», «nuestros más vitales intereses») создает у читателя образ «мы»-группы, которая приравнивается к уругвайской нации — это задействование дискурсивной стратегии постулирования существования нации. Стратегии негативной репрезентации «другого» отвечают употребление личных местоимений 3-го л. ellos, él, ella и соответствующих глагольных форм, притяжательных местоимений 3-го л. («sus industrias»), глагола с негативной семантикой explotar («explotada desde lejos»). Обращает на себя внимание использование наречия lejos как противопоставление ассоциативному полю, которое включает в себя такие понятия, как nosotros, nuestro país, aquí.

В 1906 г. Батлье-и-Ордоньес публикует в El Día статью, в которой обрушивается с жесткой критикой на Сенат, который подписал закон, благоприятствующий британо-германской фирме. Политик призывает отказаться от идолопоклонства (idolatría) перед зарубежными компаниями. По его мнению, каждая нация действует в своих интересах, и речь идет лишь о защите собственных: «…la sociedad Liebig es una sociedad extranjera <…> si se tratara de un hijo del país o de un extranjero pero establecido en el país o identificado con los nacionales, otro gallo cantaría» (El Día, 24/07/1906).

Поэтому важная часть дискурса батльизма — национализация ключевых отраслей, призванная стать инструментом обретения подлинного суверенитета: «…la nacionalización plena de todos los demás instrumentos reguladores de la riqueza pública y de la soberanía nacional» (El Día, 12/06/1914). Экономическая независимость объявляется фундаментом нации: «Nosotros, que hemos conquistado la libertad política, puesto que nos gobernamos <…> todavía no hemos conquistado la libertad económica <…> ese fundamento de hacer nación en el más alto sentido de la palabra, de radicar la soberanía económica en nuestro país y en nuestro espíritu» (El Día, 16/04/1914).

Поставить ключевые сферы экономики и объекты инфраструктуры (такие, как железнодорожный транспорт) на службу нации — значит поспособствовать прогрессу, распространению национальной культуры: «…hacer de los ferrocarriles verdaderos agentes de progreso, de riqueza y de cultura nacional» (El Día, 31/10/1911). В той же статье используется метафора: рельсы, которые несут цивилизацию («el riel civilizador») в отдаленные регионы страны.

Однако такая, казалось бы, националистическая, антииностранная риторика правительственного дискурса парадоксальным образом сочетается с самым широким космополитизмом.

«Uruguayos todos, vengan de donde vengan»

В мае 1911 г. Уругвай отмечал столетний юбилей сражения при Лас-Пьедрас. Эти торжества, по мнению историка К. Демаси, стали первым случаем масштабного чествования уругвайской нации — моментом, когда общество впервые отмечало памятную дату, связанную с осознанием себя нацией ^[17]. Когда на мероприятии, посвященном открытию памятника в честь сражения, заиграл национальный гимн, «…итальянец, торговец апельсинами, не снял головной убор. В этот момент священник-креол, проходивший мимо, сорвал с него шляпу и с возмущением обратился к нему: «Che, ¿te pensás que sólo Garibaldi es héroe?» (La Tribuna Popular, 29/05/1911).

На следующий день в редакционной статье El Día резко осуждалась нетерпимость тех, кто заставляет других «формально» и «поверхностно» проявлять национальные чувства. «¿Por qué hemos de violentarle sus convicciones, erróneas o no, siempre respetables…? La noción de un patriotismo a la fuerza debe desaparecer» (El Día, 26/05/1911). В статье отстаивалось широкое понимание патриотизма — такое, которое могло бы включить в себя все человечество: «un patriotismo ancho y más significativo que el inspirado por el lugar que se nace, para comprender, en cambio, a la humanidad entera…» (El Día, 26/05/1911).

Примечательно, что проправительственная газета странным образом выступила против «патриотизма поневоле», против навязывания символов Родины. Дело в том, что реформатор Батлье-и-Ордоньес нуждался в поддержке широких слоев населения во время второго президентского срока и сделал ставку на любопытную версию национального чувства, которое не состояло в «механической» привязанности к месту рождения («al lugar en que nacimos»). Согласно всеобщей переписи 1908 г., более половины жителей Монтевидео родились за пределами страны. Для значительной части населения Уругвай родиной («patria en que nacimos») не был.

Батльизм сделал ставку на идентификацию общества с идеалами, которые он культивировал: демократия, социальная справедливость, защита угнетенных («oprimidos del taller o del hogar») и экономический суверенитет. Эта идея нации находит наиболее яркое проявление в одном из материалов за 1925 г.: «Nuestra patria no es la cuna de los antepasados <…> no es el lugar donde nacimos <…> no es la propiedad ni el derecho exclusivo de los orientales <…> La patria no es un pedazo de tierra determinado, sino algo vivo, ideológico, una organización social que se rige por principios que concurren a establecer los ciudadanos para realizar en comunidad un objetivo, que no es otro que el de conquistar la mayor felicidad posible» (El Día, 19/05/1925).

Обращает на себя внимание парадокс, почти оксюморон: «Nuestra patria no es la cuna de los antepasados <…> no es el lugar donde nacimos». Уругвайцем не нужно было рождаться, им можно было стать — отсюда постоянное обращение, которое Батлье-и-Ордоньес использовал в своих выступлениях: «uruguayos todos, vengan de donde vengan».

При ближайшем рассмотрении оказывается, что представления батльизма о нации сближаются с концепцией гражданского национализма, для которого нация — политическое объединение равноправных индивидов, в котором приверженность общим ценностям важнее культурных и этнических различий ^{[8, с. 5]}. Этот тип национализма инклюзивен, то есть открывает доступ в нацию инонациональным элементам ^[3].

«Nuestra patria no es la cuna de los antepasados <…> no es la propiedad ni el derecho exclusivo de los orientales», — батльизм пытается сформировать национальную идентичность скорее современную, нежели опирающуюся на традиции и исторические корни. В соответствии с этим сменяется и сама национальная номинация: в официальном дискурсе прилагательное orientales для обозначения населения страны уступает новому, более космополитичному и не связанному с наименованием старой провинции — uruguayos.

Батлье-и-Ордоньес, критикуя представителей Национальной партии за чрезмерную апелляцию к традициям и враждебное отношение к приезжим, прибегает к иронии и сарказму: «Para ellos venerar la tradición es detenerse y renunciar a las conquistas <…> a que tenemos derecho puesto que constituimos una sociedad progresiva» (El Día, 14/04/1916); «[Según ellos,] deberíamos hablar en guaraní y levantar un altar a la bota de potro» (El Día, 20/09/1915). Он доказывает, что иностранец не враг, а сама суть Нового Света: «el criterio boxer <…> de procedencia medieval, que hace del extranjero un enemigo y que en esta época resulta inadmisible por lo anacrónico ya no solo en nuestros países nuevos, donde todo se les debe a los que vienen de afuera» (El Día, 10/07/1916).

Преимущество этого «космополитичного национализма» заключалось в том, что в долгосрочной перспективе он превратился в один из способов ассимиляции большого количества иммигрантов, прибывших из самых разных мест.

«Un país modelo»

По логике Батлье-и-Ордоньеса, небольшая страна («un país pequeño») могла бы наконец почувствовать национальную гордость, только если бы превратилась в «образцовую страну» («un país modelo») — идея, которую Батлье-и-Ордоньес в 1908 г. сообщал своему единомышленнику Д. Арене в письме из Европы: «Yo pienso aquí en lo que podríamos hacer para constituir un pequeño país modelo» ^{[28, с. 49]}.

Поездка по Европе между двумя президентскими сроками натолкнула политика на идею о том, чтобы заимствовать у европейцев лучшее («…paseaba yo por Francia y Suiza <…> y entonces comparaba las formas políticas de los estados europeos con la arcaica y vetusta constitución de mi país», El Día, 14/02/1916) и даже осуществить проекты, которые в странах Старого Света были уже невозможны ввиду накопившегося груза традиций и архаичных общественных институтов.

Европейские страны называются среди наиболее прогрессивных («las naciones más avanzadas y progresivas, como Alemania y Francia», El Día, 09/01/1915). Постоянное использование определений avanzado, libre, progresivo, democrático, civilizado в сочетании с названиями европейских стран, а также обращение к концептам европейской демократии, свободы, прогресса отвечает стратегии положительной репрезентации «другого» и призвано укрепить в уругвайском читателе представление о Европе как об ориентире, а о европейской жизни — как примере для подражания.

Батлье-и-Ордоньес особо выделяет Швейцарию как образец демократического политического устройства. Любопытно, что представление об Уругвае как о «латиноамериканской Швейцарии» («La Suiza de América») — страны почти европейской, не похожей на соседей по континенту, — станет впоследствии одним из центральных и наиболее долговечных национальных мифов.

Эта европеизированная идентичность открывала стране путь к тому, чтобы занять «выдающееся место среди цивилизованных наций»: «Nuestra república debe aprovechar estos tiempos de formación que corren para ella, en que es fácil corregir vicios y defectos incipientes así como implantar instituciones nuevas y prepararse para ocupar un puesto distinguido entre las naciones civilizadas» (El Día, 26/12/1906).

1910-е стали десятилетием масштабных реформ. По мнению Хосе Мухики (президента страны в 2010–2015 г.), высказанному им на 68-й Генасамблее ООН, Уругвай стал страной, изобретшей социал-демократию. В 1914 г. в газете El Día говорилось о том, что в соответствии с «современными представлениями о нации» государство должно заботиться о здоровье граждан, особенно тех, кто находится в удручающем финансовом положении: «de acuerdo al concepto moderno de nación, atender a la salud de los habitantes, sobre todo de aquellos cuyas condiciones económicas no les permite hacerlo por sí mismos» (El Día, 03/04/1914).

В 1915 г. Уругвай стал первой в мире страной, установившей восьмичасовой рабочий день. Правящая партия обосновывала необходимость его введения тем, что рабочие зачастую не имеют свободного времени на осуществление своих гражданских прав: «…debe estar en condiciones de ejercer sus derechos <…> para ejercer ampliamente su misión de hombre en una democracia de verdad» (El Día, 04/03/1913).

Социально-политический реформизм в конечном счете был направлен на расширение политического участия различных слоев населения. С 1910 по 1931 г. количество избирателей в Уругвае выросло в 13,5 раз, в то время как население — лишь в 1,5 раза ^{[14, с. 59]}. Газета El Día стала трибуной для сторонников женского избирательного права. «No puede haber verdadera democracia en un país que niega el sufragio a la mitad de sus habitantes», — так аргументировалась необходимость включения женщин в политическую жизнь общества в статье от 5 сентября 1913 г., опубликованной под псевдонимом Laura (имя возлюбленной Петрарки).

Официальному дискурсу не чужды юмор, самоирония, языковая игра. На издевки одной из оппозиционных газет, ставившей под сомнение возможность проведения реформ в бедной и «темной» стране («en una pobre y oscura republiquita»), Батлье-и-Ордоньес ответил следующим образом: «Seremos una pobre y oscura republiquita pero tendremos leyecitas adelantaditas» (El Día, 24/10/1915).

Здесь политик вслед за идеологическим оппонентом прибегает к окказиональной суффиксации. Но если в первом высказывании суффикс -ito привносит в значение слова скорее деспективный оттенок (republiquita, «маленькое, незначительное государство»), в ответе нарочитое добавление суффикса сразу к двум словам («leyecitas adelantaditas») меняет коннотации на положительные и открывает путь к дискурсивной контратаке.

Однако по-настоящему поднимут Уругвай на пьедестал перед всем миром не прогрессивные реформы, а футбол.

«Sois ahora la patria, muchachos»

XX век выдвигает на первый план новые инструменты формирования нации — массовые праздники и спортивные события, удобные с точки зрения сплочения общества. Этот процесс можно наблюдать на примере Уругвая 1920-х гг., где на «золотую эру» батльизма пришлись серьезные и неожиданные футбольные успехи. Именно футбол, по мнению историка Х. Каэтано и социолога Рафаэля Байсе, стал самой надежной «скрепой» уругвайской национальной идентичности. Некоторые исследователи — например, историк Хулио Осаба — говорят даже о «первом случае футбольного национализма».

В 1924 г. сборная Уругвая по футболу впервые приняла участие в Олимпийских играх. El Día — единственная уругвайская газета, отправившая корреспондента на Олимпиаду в Париж; турнир подробно освещается на ее страницах. Олимпийский триумф вызывает восторг в прессе — эта победа наконец обратила внимание всего мира на Уругвай: «aquel puntito casi invisible en el mapa que se ha ido agrandando, agrandando, agrandando» (El Día, 13/06/1924).

Эта асимметрия между небольшим размером страны и огромным успехом в самом популярном виде спорта придаст уругвайской национальной идентичности «давидианский» аспект (имеется в виду библейский миф о Давиде, побеждающем Голиафа), резонирующий не только с географическими параметрами Уругвая, но и с его положением на карте мира между двумя «гигантами», Аргентиной и Бразилией.

Игроки сборной принесли стране мировую славу: «…esa muchachada que ayer conquistó para la patria justo renombre» (El Día, 10/06/1924). Активное использование определенных слов — prestigio, reconocimiento, renombre, orgullo, éxito — подпитывает чувство национальной гордости. С той же целью используются гиперболы: «…el mayor acontecimiento de los ocurridos en el mundo durante las últimas veinticuatro horas…» (El País, 10/06/1924).

Представляется, что упоминания гордости за страну, всеобщего неистового энтузиазма («entusiasmo frenético»), неудержимых проявлений патриотических чувств («incontenible expresión de patriotismo»), встречающиеся в прессе, выполняют помимо чисто информативной функции еще и скрытую манипулятивную: они не только описывают реальность, но и претендуют на то, чтобы формировать ее, побуждая читателя испытать национальную гордость.

Футболисты — новые национальные герои, и вместе с тем — простые ребята из соседнего двора: «…incontenible expresión de patriotismo, ante la sola idea de que un núcleo de muchachos de nuestra vecindad se habían convertido en los primeros del mundo, en mejores del mundo en alguna cosa» (El País, 10/06/1924). Так сборная по футболу приравнивается к нации: «Vosotros sois el Uruguay. Sois ahora la patria, muchachos» (El País, 10/06/1924).

Дополняет образ нации ликующая толпа, встречающая этих героев: «…una población entera se había enloquecido <…> El entusiasmo, entusiasmo frenético, de muchos miles de personas a quienes el juego del football apasiona constantemente, llegó de tal modo a comunicarse a mucha gente que no tiene costumbre de dejarse arrastrar por los arrebatos “footballisticos”, llegó en tal forma a “contagiarse” a los fácilmente contagiables, que a la media tarde ya era general el entusiasmo» (El País, 10/06/1924).

Таким образом, победа мирового масштаба становится плодотворной почвой для создания инклюзивного «мы», в которое наряду с героями-футболистами включается все население страны. Иными словами, такой успех представляет собой идеальный момент для «воображения» нации, создания «воображаемого сообщества».

Оппозиционная газета El País о победе пишет так: «Esa victoria ha hecho más por el prestigio y el conocimiento del país, esta que apareció en su origen como una aventura de muchachos optimistas, que la suntuosidad de decenas de embajadas» (El País, 10/06/1924). Поездка футболистов в Париж в дискурсе Националистической партии представляется как «авантюра оптимистично настроенных парней» («una aventura de muchachos optimistas»), а их победа оказывается более полезной для престижа и узнаваемости страны, чем роскошь посольств, возглавляемых представителями Партии Колорадо.

Показательна также реакция газеты Коммунистической партии Уругвая Justicia, выступающей с позиций интернационализма и антинационализма. При описании чествования чемпионов на родине используется метафора коллективной попойки: «Ayer, nuestra ciudad fue presa de una borrachera colectiva. <…> todo Montevideo estaba borracho de chauvinismo. Un patriotismo que nadie comprendía pero de que todos le hacían gala» (Justicia, 01/08/1924).

«El segundo descubrimiento de América»

К 1920-м гг. символические отношения Уругвая и Европы претерпевают изменения. Карлос Кихано, в будущем известный уругвайский писатель, а в 1924 г. молодой журналист, посылает хронику в газету El País:

«Confusión, clamor, orgullo, todo eso me trae el eco de la victoria; <…> de hoy en adelante somos conocidos en Europa. Lárguense los críticos a decir ahora que en vez de entrar a Europa por el estadio de Colombes, mejor hubiera sido entrar por la puerta de la Sorbona. <…> Estos muchachos, que tal vez inconscientemente en su mayor parte, han hecho conocer nuestro nombre en toda Europa, constituyen la vanguardia de la cruzada americana. Europa no irá a América mientras América no le ofrezca algo nuevo y original» (El País, 10/06/1924).

Мы видим, что для уругвайской самоидентификации образ Европы остается крайне важным: это авторитет; зеркало, в которое смотрится уругваец; термометр, при помощи которого измеряется национальное самочувствие — «А что скажут в Европе?».

Отсюда энтузиазм при мысли о том, что в Старом Свете наконец узнали о такой стране, как Уругвай. Европа, европейские зрители в буквальном смысле слова «выучили» названия латиноамериканских стран: «También esta vez quisieron enronquecerse gritando en extraña lengua los nombres de dos países latinos» (El Día, 13/06/1928). Настала очередь Европы удивляться, восхищаться, перенимать опыт. Уругвайский журналист и писатель Э. Галеано позже охарактеризует эту реакцию европейской публики как «второе открытие Америки» («el segundo descubrimiento de América») ^{[15, с. 12]}.

В финале следующей Олимпиады в 1928 г. встретились сборные Уругвая и Аргентины. По пути к решающему поединку обе команды уверенно обыграли несколько европейских сборных.

Редакционная статья El Día за день до финального матча провозглашает «триумф расы»: «El triunfo de la raza. Ya estará colocado en el Estadio Olímpico, de Ámsterdam el gigantesco mástil en cuyo tope flameará mañana de tarde, la bandera del país que resulte vencedor en el torneo de football. <…> el país que va a merecer ese honor único y codiciado no será ninguno de los que concurrieron a la competición representando a la vieja Europa enferma de tradiciones ancestrales y grávida de sapiencia. Ya no se puede dudar, y nadie duda de la superioridad de América sobre Europa en una de las más hermosas manifestaciones del deporte. En el horizonte olímpico han surgido, deslumbrando al hombre europeo, pagado de su concepto de superioridad, estos radiantes astros. <…> En la bandera que flameará mañana en el mástil olímpico no ha de campear ningún símbolo de la fuerza prepotente de las armas ni de la heráldica de la artificial nobleza. <…> ondearan movidos por las brisas nórdicas los dulces colores azul y blanco de este cielo de América, acogedor y sereno. Y como en Colombes, el vencedor cantará la victoria en español» (El Día, 09/06/1928).

Материал завершается словами: «Es el triunfo de América». Здесь наблюдается перенос идеи «другого» с «англосаксонской» части Европы на всю европейскую цивилизацию. Превосходство Америки над «старушкой»-Европой, переживающей эпоху заката, всячески подчеркивается: безличная конструкция no se puede dudar и отрицательное местоимение («nadie duda») служат для апелляции ко всеобщему мнению: «Ya no se puede dudar, y nadie duda de la superioridad de América sobre Europa».

Традиции старой Европы олицетворены в образах, отсылающих к феодальному прошлому («la fuerza prepotente de las armas»; «la heráldica de la artificial nobleza»). Америке суждено создать более демократичную, эгалитарную и мирную цивилизацию. Возникает мысль об ответной Конкисте, американском «крестовом походе» («la cruzada americana»): Америка способна на символическое «завоевание» больной Европы, ослабленной грузом ветхой мудрости и устаревших традиций («la vieja Europa enferma de tradiciones ancestrales y grávida de sapiencia»). Эмблемой этого завоевания уругвайская пресса делает футбол Рио-де-ла-Платы.

Американский человек «затмевает» европейского: «deslumbrando al hombre europeo, pagado de su concepto de superioridad» (El Día, 09/06/1928). При создании образа европейца все чаще задействуется стратегия негативной репрезентации «другого». В тексте видим лексику, подчеркивающую высокомерие цивилизации, некогда служившей безоговорочным ориентиром («prepotente», «su concepto de superioridad»), искусственность устоев, на которых держится европейская идентичность («artificial nobleza»).

К концу 1920-х гг. прочное место в официальном дискурсе занял панамериканизм. Батлье-и-Ордоньес называет Соединенные Штаты «великой демократией Севера» («la gran democracia del Norte», El Día, 06/09/1916). В позднем батльизме США как страна-лидер Нового Света начнет занимать место европейских государств в качестве ориентира для уругвайской идентичности.

«Una tarea autóctonamente uruguaya»

В прессе 1920-х гг. футбол, ассоциируемые с этой игрой человеческие качества и сценарии поведения все чаще осознаются как важный элемент национальной идентичности в противопоставлении другим идентичностям: «Creíase al principio que el football era un juego eminentemente sajón, no sólo desde el punto de vista físico sino también psicológico, es decir que sólo se encuadra a la frialdad y serenidad de los británicos. Sin embargo <…> nuestro pueblo ha sido capaz de producir campeones en lo viril sino que también ha sido capaz de crear una táctica especial, hecha a base de ligereza, de ductilidad, de corazón y de inteligencia» (El Día, 10/06/1928).

Когда сборная Уругвая обыгрывает сборную Германии, это уругвайские рассудок (inteligencia) и отвага (coraje) побеждают немецкую силу (fuerza) и жестокость (violencia). Противопоставление двух национальных темпераментов отвечает дискурсивной стратегии подчеркивания межнациональных различий.

После побед над Нидерландами (2:0) и Германией (4:1) уругвайская команда должна была сыграть в полуфинале с Италией. Газета El Día, комментируя ход турнира, заключает: «Quedó definitivamente demostrada la superioridad de los latinos frente a los anglosajones en la práctica del football» (El Día, 04/06/1928). В другой статье видим: «…las Federaciones de football germanas y <…> nuestros hermanos de raza (Italia, España, Francia)» (Mundo Uruguayo, 03/04/1930). Обращает на себя внимание сочетающийся с национализмом расизм официального дискурса — противопоставление латинской и англосаксонской крови, основанное на весьма типичной для эпохи идее о разделении людей на широкие дискретные группы, характеризующиеся врожденными чертами характера.

Получает дальнейшее развитие тема Давида и Голиафа. Низкорослые, худые игроки сборной Уругвая во всех матчах переиграли более подготовленных физически, высоких и сильных спортсменов из Европы: «Nuestros muchachos de pequeña talla, delgados y algunos de ellos pocos favorecidos desde el punto de vista de la apariencia física han vencido en quince encuentros a los más fuertes campeones del mundo, todos más altos, más fuertes, más bien formados» (El Día, 10/06/1924). Тела спортсменов олицетворяют «тело нации», миниатюрной в географическом выражении.

По замечанию Андреаса Кампомара, олимпийский успех дал стране то, чего не смогли дать сто лет независимого существования — ощущение исключительности, нерв национальной идентичности: уже невозможно было подумать об Уругвае в отрыве от футбола ^{[15, с. 103]}. Рауль Сибечи, олимпийский чемпион 1924 г. в составе Уругвая, отмечал в интервью: «Aquí todos al nacer son ya jugadores de football» (Mundo Uruguayo, 14/6/1928).

В середине 30-х уругвайский писатель Хуан Карлос Онетти в письме другу иронически заметит: «Novedades no hay —salvo que me han prometido emplearme como vendedor de entradas en el Estadio [Centenario] o cancha Nacional de Fútbol— <…> ¿Concibe usted una tarea más autóctonamente uruguaya?» ^{[25, с. 39]}.

Олимпиада в Амстердаме принесла Уругваю второе «золото», в финале была побеждена сборная Аргентины. Вновь видим в прессе апелляцию к национальному характеру, проявляющемуся в футбольных поединках. Так, риоплатской школе футбола в противовес атлетической европейской приписывается особая, врожденная способность к импровизации («picardía criolla»): «Y es esa escuela rioplatense <…> de la gambeta extraordinaria y la de la picardía que desconcierta, la que ha derrotado en Ámsterdam a los clásicos sistemas del football de Europa» (El Día, 8/06/1928).

К амстердамской Олимпиаде настоящее соперничество Аргентины и Уругвая — двух сильнейших сборных континента — только набирает обороты: «…gane cual gane en la lucha de esta tarde, el campeón olímpico ha sido ya reconocido. Es el football rioplatense» (El Día, 13/06/1928). Перед финальным матчем небо Америки сравнивается с бело-синими флагами обеих стран: «En la bandera que flameará mañana en el mástil olímpico <…> ondearan movidos por las brisas nórdicas los dulces colores azul y blanco de este cielo de América» (El Día, 09/06/1928). В прессе пока еще говорят об общности, о дружбе двух наций, но эта ситуация вскоре изменится.

«La tradición fraternal de casi un siglo»

В начале XX века Аргентина и Уругвай, страны-соседи, связанные общей историей, языком и культурой, находились в активной стадии формирования национальных идентичностей. В связи с этим в прессе обнаруживаются попытки «отмежевания»: выражения, ассоциирующиеся с близостью и братством, уступают место негативным комментариям. Рассмотрим этот процесс на конкретном примере.

3 августа 1907 г. правительство Уругвая приняло декрет о рыбной ловле, авторизовавший ловлю тралом вплоть до середины реки со своей стороны, что вызвало протесты Аргентины. Спустя день у уругвайского берега затонул уругвайский паром «Конститусьон». Когда другой корабль, «Уракан», спасал тонувших, прибывшее судно аргентинской морской полиции атаковало его и взяло экипаж на борт для дачи показаний, освободив лишь на следующий день.

Конфликт объединяет вокруг уругвайского правительства практически все крупные печатные издания. Так, оппозиционная газета La Tribuna Popular возмущается действиями аргентинской стороны: «hay que decirlo muy claro: desde hace muchos años pretende el gobierno de la casa rosada, que, como nosotros no tenemos elementos de defensa, debemos cederles toda la jurisdicción del Plata, para ellos fortificarlo por el Norte y Sud, a su gusto». (La Tribuna Popular, 14/08/1907).

Волюнтаризм Буэнос-Айреса, попытка обустроить Рио-де-ла-Плату по собственному усмотрению (a su gusto), без учета интересов соседа, посягает на уругвайский суверенитет. Историческая заносчивость официального Буэнос-Айреса и жителей аргентинской столицы (так называемая arrogancia porteña) — один из важных элементов уругвайской картины мира.

Любопытно замечание другой оппозиционной газеты, La Democracia, также поддерживащей Национальную партию — в стране сформировался «патриотический дух», позволяющий преодолеть идеологические разногласия и отстаивать во внешней политике национальные интересы: «Gracias a Dios en la república ya existe espíritu patriótico y ya las diferencias internas entre blancos y colorados no perjudican la perspectiva de los asuntos internacionales» (La Democracia, 13/08/1907).

Официальный дискурс выступает с позиции «Аргентина нападает на слабого». Уругвай не имеет достаточных средств, чтобы выступить с симметричным ответом: «…cuando se ha tenido la prudencia de respetar la soberanía de los pueblos fuertes como por ejemplo la soberanía de Chile y del Brasil, se debe igualmente tener la prudencia de respetar la soberanía de los pueblos débiles como el Uruguay» (El Día, 08/11/1907). Четыре дня спустя в газете El Día публикуется анонимная эпиграмма на аргентинского министра иностранных дел Эстанислао Себальоса, в которой повторяется та же мысль.

Пресса представляет Аргентину государством-агрессором, обманувшим доверие соседней страны. Народ, который считался братским («el pueblo que tan exactamente hemos llamado amigo y hermano»; «la tradición fraternal de casi un siglo»), вероломно напал на дружественную нацию, отказав ей в самом естественном из прав.

В той же статье видим иллюстрацию того, как в прессе реализуется стратегия положительной саморепрезентации, когда nosotros в значении «уругвайская нация» наделяется такими качествами, как простосердечность (cándidos), искренность (sinceros): «…hemos vivido con la convicción de que jamás tendríamos un rival en el vecino del otro lado del Plata; hemos sido bastante cándidos para creer en afectos que no existían y bastante sinceros para experimentarlos sin que se nos correspondiera» (El Día, 03/11/1907).

В заметке, вышедшей несколько дней спустя, наблюдается использование стратегии подчеркивания межнациональных различий: «…contábamos con los argentinos como ellos contaban con nosotros. <…> Nos considerábamos todos unos, y era tal la solidaridad creada por el común origen político y por varios lustros de amistad no interrumpida, que al comenzar el conflicto, se engañó sobre su alcance el instinto de la muchedumbre y nadie le otorgó importancia. <…> Pero el canciller argentino no ha querido que las cosas pasaran tan sencillamente, y con tal acierto o tal torpeza ha conducido sus gestiones, que ha enajenado a su país, y quizás irremediablemente, las simpatías del pueblo uruguayo» (El Día, 12/11/1907).

Здесь сначала постулируется единство аргентинского и уругвайского народов («Nos considerábamos todos unos, y era tal la solidaridad creada por el común origen»), которое затем разбивается, и, возможно, навсегда, внешнеполитическими обстоятельствами: «ha enajenado a su país, y quizás irremediablemente».

Высказывания выстраиваются по сходной модели. Прежнее братство (fraternidad), историческая связь (lazos históricos), теоретически возможная дружба между нациями якобы опровергаются реальностью: «Toda la tradición de fraternidad, todos los lazos históricos que nos unen a la república vecina <…> parecen derrumbarse precisamente en el momento de aproximarse el centenario de la revolución de Mayo» (El Día, 03/11/1907).

Мнимый парадокс заключается в том, что конфликт происходит накануне празднования столетней годовщины войн за независимость. На самом деле именно годы празднования Столетия независимости — как в Аргентине, так и в Уругвае — станут периодом активного нациестроительства. Националистическая риторика развивается несмотря на постоянную апелляцию к родственным связям между двумя республиками и даже благодаря ей — тогда, когда утверждается, что эти связи находятся под угрозой разрыва, разорваны или вовсе не существовали («afectos que no existían»).

Однако само упоминание этих «братских уз», без которого пока еще невозможно обойтись, снижает градус вражды. В 1920-х и 1930-х гг. она разгорится с новой силой в контексте спортивного противостояния.

«La unidad y solidaridad de la familia uruguaya»

В начале XX века в разных странах Латинской Америки праздновалось Столетие независимости (Centenario): в Аргентине, Чили и Мексике — в 1910 г., в Парагвае — в 1911 г., в Перу — в 1921 г., в Боливии — в 1925 г.

В Уругвае дата празднования Столетия стала предметом общественной дискуссии. Национальная партия в качестве таковой предлагала 25 августа 1925 г. — день принятия декларации о независимости, подчеркивая тем самым историческую роль «33 уругвайцев» и основателя партии Мануэля Орибе в обретении страной политической самостоятельности. Правящая партия выступала за 18 июля 1930 г. (годовщину принятия первой Конституции), выдвигая на первый план фигуру Фруктуосо Риверы, своего первого лидера. В августе 1925 г. газета El Día опубликовала целую серию материалов под общим заголовком «El 18 de Julio es más grande que el 25 de Agosto», в которой обвиняла Национальную партию в попытке использовать празднование Столетия в своих политических целях.

В итоге Столетний юбилей растянулся в Уругвае на более долгий срок, чем в любой другой стране Латинской Америки, а в символической «борьбе за прошлое» батльизму удалось навязать свою гегемонию ^{[14, с. 104]}. Была созвана специальная комиссия, которая постановила, что годом Столетия станет 1930-й. На него и пришлись самые масштабные торжества и проведение в Монтевидео первого Чемпионата мира по футболу, ставшее апогеем нациестроительства.

Доминирующей модальностью в прессе стал призыв к «примирению» (conciliación). В официальной программе мероприятий содержался призыв к гражданам забыть старые разногласия и обиды: «…a los ciudadanos a deponer, ante el Altar de la Patria, sus resentimientos, en obsequio a la unidad y solidaridad de la familia uruguaya» ^{[22, с. 4—5]}. Правящие и управляемые, колорадос и бланкос, гражданские и военные, капиталисты и рабочие, верующие и атеисты — в дискурсе батльизма рисуется образ горизонтального товарищества, национального братства, единения всех слоев населения.

При этом организаторы праздника пытались показать, что в Уругвае, праздновавшем столетний юбилей, не существовало споров и разногласий относительно прошлого. Программа мероприятий задействовала места, связанные с жизнью Х. Артигаса, Ф. Риверы, А. Лавальехи и других национальных героев, почитаемых разными партиями. Частью национальной мифологии становились все ключевые исторические события: инаугурация городского совета в 1809 г., битва при Лас-Пьедрас, «Уругвайский исход», высадка «33 уругвайцев» в Ла-Аграсиаде, провозглашение независимости в 1825 г., принятие Конституции в 1830 г., парагвайское изгнание Артигаса и так далее.

В 1929 г. умирает Батлье-и-Ордоньес. Культ личности, достаточно рано сложившийся сперва в среде Партии Колорадо, а затем и в обществе, к концу 1920-х гг. достигает максимума. Время от времени в образе политика прослеживаются мессианские мотивы: «Ha entrevisto un porvenir mejor para su patria, y quiere alcanzarlo a toda costa» (El Día, 28/05/1913). Батльизм называется всеобщим национальным чувством, Батлье-и-Ордоньес — уже не просто человек, а идеология целой нации: «Los que consideran que el batllismo es solamente un hombre se equivocan… Es una fuerza ideológica, una tendencia nacional, una bandería militante».

18 июля 1930 г. в спецвыпуске El Día Партия Колорадо и лично Батлье-и-Ордоньес объявлялись творцами счастливого уругвайского настоящего и будущего: «…todo lo que hoy nos envanece, todo lo que hoy nos eleva ante nuestros propios ojos y ante los ojos del mundo, todo lo que hoy nos da prestancia para mirar el pasado es la obra del Partido Colorado que desde las murallas inabordables de la nueva Troya, se hizo paladín esforzado de la libertad y el progreso y es la obra de Batlle que, sobre la masa amorfa de la patria vieja, modeló la depurada grandeza de la patria futura, tierra de promisión y de justicia en la que aspiramos a brindar el máximun de felicidad a todos los hombres» (El Día, 18 de julio de 1830).

Обилие гипербол в рассматриваемом тексте показывает, что культ личности достигает апогея и на уровне образов (cравнение с Троей), и на стилистическом уровне: «…todo los que nos eleva <…> es la obra de Batlle». Антитеза из двух образов, каждый из которых представляет собой, по сути, гиперболу («masa amorfa» vs «depurada grandeza») подчеркивает исключительную роль Батлье, который уподобляется богу, превратившему Уругвай из «бесформенной материи» в Землю Обетованную («tierra de promisión»).

Общий стиль публикаций, в которых затрагивается национальная тема, меняется — от сдержанных проявлений патриотизма, характерных для начала века, El Día приходит к преувеличенно пафосному стилю конца 20-х — начала 30-х: «podemos mirar al futuro con el alma henchida de sano optimismo», «en el yunque de la patria, hemos sido el martillo que ha forjado la trama del futuro», «aspiramos a brindar el máximun de felicidad a todos los hombres» и проч.

«¡Como el Uruguay no hay!»

Кульминация построения национального проекта в эпоху батльизма — первый официальный чемпионат мира по футболу, право проведения которого Уругвай получил от Международной федерации футбола (ФИФА) по случаю празднования столетия независимости.

18 июля 1930 г. состоялось открытие стадиона «Сентенарио». При пересказе события, произошедшего на церемонии, корреспондент El País намекает на то, что пилот из Аргентины намеренно совершал рискованные маневры в опасной близости от публики — возможно, в целях устрашения: «El público que asistió al Estadio ha sufrido momentos de angustia y miedo inexplicables. El aviador quiso que así fuese con una consideración que merece ser sancionada» (El País, 19/07/1930). Импликация злого умысла — еще один пример стратегии негативной репрезентации «другого».

В финале турнира Уругвай вновь обыграл Аргентину — 4:2. По мере приближения финала все газеты приветствуют успехи сборной усилением националистической риторики. В прессе мы видим постоянное упоминание национальных символов (гимн и флаг), повышенную частотность употребления лексем nación, nacional, patria, национального прилагательного uruguayo и обозначения жителей страны los uruguayos.

Реакция средств массовой информации на спортивные успехи 1920-х и 1930-х гг. создает миф о величии Уругвая. Вновь видим примеры гипербол, призванных подчеркнуть исключительность успеха сборной, а через него — целой нации: «Los uruguayos han conquistado un título sin precedentes en la historia del deporte. Son desde ayer los campeones del mundo, después de haber sido dos veces campeones olímpicos <…> Ninguna nación del mundo puede ostentar tan importantes blasones deportivos» (El País, 31/07/1930).

Очевидный контраст между небольшим размером страны и выдающимися спортивными успехами побуждает прессу искать или изобретать объяснение парадокса. Оно заключается в исключительных физических и моральных качествах уругвайцев: «…los merecimientos del Uruguay, de este Uruguay pequeñito en extensión territorial, pero grande, inmensamente grande, por sus valores morales, por la pujanza soberbia, de su raza de sangre bravía, como buena sangre charrúa» (El País, 31/07/1930).

Так едва ли не впервые конкретизируется мысль о том, что же все-таки делает жителей Уругвая «особенными». Это так называемая garra charrúa — черта национального характера, особая сила, якобы унаследованная от индейцев чарруа — коренного населения Уругвая. Эта сила позволяет уругвайцу переломить ход неудачно складывающегося матча, выйти победителем из самой сложной ситуации.

Раньше речь шла о некой «риоплатской школе», и picardía criolla была чертой, объединяющей уругвайцев и аргентинцев. Теперь возрастает потребность отмежеваться от аргентинцев, с которыми жителей Уругвая объединяет значительная часть культурных кодов и символов.

Еще в 1888 г. Х. Сорилья де Сан-Мартин в эпической поэме Tabaré сделает главным героем индейца. Этот выбор неслучаен: это не гаучо, принадлежащий одновременно истории, фольклору и литературе как Уругвая, так и Аргентины, но чарруа: «el único elemento que podía disputarse [a los argentinos] como 'autóctono' y por lo tanto diferente <…> la raza charrúa» ^{[27, с. 253]}. Теперь этот символ получил новое наполнение, а газеты внедрили его в массовое сознание.

Здесь мы видим пример того, что Эрик Хобсбаум называл «изобретением традиции»: непокорные чарруа на самом деле были почти полностью уничтожены в результате геноцида в 1830-е, и на протяжении 100 лет эта страница уругвайской истории фактически замалчивалась. Теперь же происходит перенос черт истребленного коренного населения на качества характера футбольной сборной и целой нации. Сила чарруа делает Уругвай способным на исключительные подвиги. До утверждения представления об уникальности страны, отраженной в формулах «La Suiza del Sur» («южноамериканская Швейцария») и «¡Como el Uruguay no hay!» («Уругвай неповторим!») останется всего один шаг.

В 1950 г. в финале Чемпионата мира по футболу Уругвай сенсационно обыграет сборную Бразилии — хозяйку и абсолютного фаворита турнира. Этот матч на стадионе «Маракана» в Рио-де-Жанейро войдет в историю под названием Maracanazo: для Уругвая — как элемент национальной мифологии и символ национальной гордости, для Бразилии — как синоним национального позора.

За год до этого события племянник Батлье-и-Ордоньеса и действующий президент страны, Луис Батлье Беррес, в своем выступлении объявит: «En ningún otro país la gente vive como nosotros. <…> Ningún otro pueblo en la tierra en la actualidad disfruta de logros como los nuestros» ^{[15, с. 100]}.

Выводы

Эпоха батльизма действительно становится периодом активного нациестроительства, а тексты печатной прессы служат ключевым инструментом дискурсивного конструирования национальной идентичности. В прессе при формировании национального самосознания используются дискурсивные стратегии: постулирования существования нации, пресуппозиции внутринационального сходства, подчеркивания межнациональных различий, подчеркивания национальной исключительности, позитивной саморепрезентации, позитивной репрезентации «другого», негативной репрезентации «другого».

Правительственный дискурс удачно использует новые инструменты формирования нации, выдвинутые массовым обществом — спортивные события и национальные праздники. Успехи футбольной сборной становятся плодотворной почвой для создания инклюзивного «мы», в которое наряду с героями-спортсменами включается все население страны.

В прессе 1920-х гг. футбол и ассоциируемые с этой игрой человеческие качества все чаще осознаются как важный элемент национального характера. Футбол сыграл свою роль в утверждении элементов коренной культуры чарруа в качестве национального символа. Garra charrúa и maracanazo, мифы поначалу сугубо футбольные, быстро перешли в разряд явлений, ключевых для национальной самоидентификации уругвайцев.

В 1900–1910-х гг., в соответствии с батльистским представлением об «образцовой стране», ориентация уругвайского общества на Европу достигает максимума. Позднее отказ от следования за европейской цивилизацией («la vieja Europa enferma de tradiciones ancestrales y grávida de sapiencia») и смена курса на панамериканизм закрепят двойственность уругвайской национальной идентичности.

Апогеем нациестроительства и квинтэссенцией батльистского видения нации стало празднование в 1930 г. Столетия независимости. Батльизм со временем ввел в национальный пантеон героев, почитаемых разными политическими силами. Главный посыл 1930 г. — призыв к примирению всей «уругвайской семьи» (la familia uruguaya). Так официальный дискурс довершает создание уругвайского «воображаемого сообщества».

Изучение дискурсивного формирования национальной идентичности в выбранную нами эпоху может быть продолжено в различных направлениях. Представляется возможным не только расширение материала исследования (в частности, путем привлечения других периодических изданий), но и изменение исследовательского фокуса: полноценное диахроническое изучение дискурса, обращение к политическому дискурсу и законодательным текстам.