Антинигилистический роман и роман готический: к постановке вопроса

Введение

Связь русского антинигилистического романа (1860-1880) с романом готическим (как с его европейскими образцами, так и с производными от него формами русской готической повести) – тема нетривиальная в отечественном и зарубежном литературоведении. Неудивительно практическое отсутствие специальной научной литературы, посвящённой подробному глубокому рассмотрению конкретно проблематики линии «русский антинигилистический роман – готический роман». Редко два этих понятия встречаются и в рамках отдельных филологических исследований, направленных на изучение поэтики русской антинигилистической литературы. Как два достаточно крупных жанра, на первый взгляд – они совершенно не похожи эстетически, находятся на огромном расстоянии друг от друга хронологически и направлены на отражение сфер бытия, между которыми нет ничего общего.

Антинигилистический роман, если опираться на статью в «Краткой литературной энциклопедии» ^{[1, с 241-242]}, является романом общественно-политическим и направлен конкретно против так называемого демократического «освободительного» движения, возникшего в Российской империи в 1860-е гг. на фоне «великих реформ», польского восстания 1863-1864 гг. Жанр считается реакционным, направленным против «разночинцев», молодёжи, нигилистов, отрицающих традиционные устоит общества. К подобным романам принято относить – «Некуда» (1864), «Обойденные» (1863) и «На ножах» (1870-1871) Н.С.Лескова; «Панургово стадо» (1869) и «Две силы» (1874) (дилогия «Кровавый пуф») Вс. Крестовского; «Бесы» (1871)» Ф.М.Достоевского; «Взбаламученное море» (1863) А.Ф.Писемского; «Современная идиллия» (1865), «Поветрие» (1867) В.П.Авенариуса; «Марево» (1864) В.П.Клюшникова.

Концепция же готического романа – тайны и ужасы. Жанр появился в период так называемого английского предромантизма, классический образец и первый представитель – «Замок Отранто» (1764) Хореса Уолпола. Направление оппонирует классицистским художественным стандартам и просветительской идеологии постижения мира разумом. Готический роман рассматривает иррациональные явления бытия, их восприятие человеком и причины возникновения. Характерными чертами готического романа является привлечение христианских и фольклорных демонологических образов, противостояние сил тьмы и света (прежде всего, в христианском восприятии данных оппозиций), элементы средневековья или средневековый контекст действия, сцены насилия, постоянная интрига, устрашающая или меланхоличная тональность повествования, мрачные описания ландшафта и интерьера, что отсылает к мыслям о смерти, непостижимости бытия, присутствии мистических сил.

Но тем не менее у антинигилистического романа и готического романа в основе лежит общая система христианского мировоззрения, этики, мифологии и что самое важное – христианской демонологии. Это даёт нам возможность поставить вопрос о влиянии поэтики готического романа на антинигилистический роман, при этом не в формате влияния на конкретное произведение, а в формате влияния на жанровую систему в целом, где готический романа как жанр оказывается частью генезиса.

Для решения задачи подобного масштаба необходимо иметь ясное представления о так называемых «невидимых мостах», существующих в литературоведческих работах между областями антинигилистического и готического романов. Речь о научных работах, выходящих (в большинстве случаев не очевидно) на проблематику линии «антинигилистический роман – готический роман». Рассмотреть эти «невидимые мосты», понять степень изученности вопроса и, исходя из этого, сформулировать основные направления исследования, обозначенной темы – задача данной статьи. Её цель – сформулировать общую концептуальную идею обращения писателей-антинигилистов к готической поэтике. В конечном итоге мы пытаемся понять, есть ли в этом взаимодействии нечто большее – философское, символическое – чем просто заимствование приёмов для достижения определённых художественных эффектов.

1. Вопрос о существовании готического сюжета в антинигилистическом романе

Готический сюжет в антинигилистическом романе как объект филологического исследования – неочевиден, но невидимым (или «игнорируемым мостом») в работах, посвящённых проблематике антинигилизма, оказывается довольно частое упоминание романа исторического, который хронологически и эстетически сопряжён с готическим. Для советских исследователей первой половинный XX в. было распространённым явлением связывать антинигилистический роман с «устаревшей» традицией исторического романа, наполненного неактуальным в период 1860-1880 гг. романтизмом.

А. Г. Цейтлин, который разделяет антинигилистический роман на три основных сюжетных группы: бытовой, психологический и авантюрный, в своей статье 1929 гг. «Сюжетика антинигилистического романа» ^[2] связывает авантюрный сюжет в дилогии Всеволода Крестовского «Кровавый пуф» – «Панургово стадо» (1869), «Две силы» (1874) – с формой исторической хроники. Понятие «исторический роман» избегается, но при этом исследователь указывает в статье на активное использование Крестовским документального исторического материала (события крестьянских бунтов, петербургских пожаров, польского восстания), что, естественно, указывает на стремления Крестовского к реконструкции отдельных эпизодов российской истории первой половины 1860-х гг.

Тот факт, что роман «Две силы», основным материалом которого является Польское восстание 1863-1864 гг., был опубликован в «Русском вестнике» в 1874 гг. (то есть, события описываются и оцениваются на расстоянии десятилетней ретроспективы), даёт нам право рассматривать «Две силы» как произведение, претендующее на статус исторического. Как правило, историчность романа определяется наличием подлинного исторического события широкого масштаба, судьбоносного для страны; при этом автор, несмотря на художественный сюжет, стремится к реконструкции духа эпохи.

«Авантюрный сюжет» «Двух сил», на котором настаивает Цейтлин, существующая в романе любовная интрига, батальные сцены указывают на следование традиции романтического исторического романа начала XIX в. в духе Вальтера Скотта. Отметим, что в романе Крестовского есть такие локаций действия, как средневековый замок, дремучие леса, уединённые деревни, подземелья и проч. (к слову, даже разбойники в романе есть).

Сложнее с первой частью дилогии «Кровавый пуф» – «Панургово стадо» (1869), здесь как раз доминируют элементы бытового и психологического сюжетов, по классификации Цейтлина, хоть сам исследователь и отказывает Крестовскому и ряду других авторов его лагеря в мастерстве психологизма и бытоописания.

До Цейтлина в 1923 гг. А. И. Белецкий ^[3], специально не рассматривавший понятие «антинигилистический роман», указал на связь авторов и произведений, под это понятие теперь попадающих, с так называемым авантюрным романом, получившим широкое распространение во второй половине XIX в. В ряду писателей «авантюрного романа» Белецкий называет имена писателей-антинигилистов – Достоевский, Крестовский, Лесков. В рамках авантюрного романа как «рецидив» (в представлении исследователя) появился новый тип романа – «романтический», «бульварный», удовлетворяющий в течение всего века потребности читателей, ищущих занимательного чтения. Якобы этот вид романа стал проводником старого приёма запутанной интриги, активно эксплуатировавшегося в литературе романтизма. «Перекрещивающиеся, нагроможденные друг на друга мотивы сообщают его схеме запутанность иногда не меньшую, чем в рыцарском или плутовском романе» ^{[3, с.53]}. При этом рыцарский роман, как и рыцарская, турнирная, разбойничья повести, является ответвлениями жанра исторического романа.

После Белецкого и Цейтлина – Ю. С. Сорокин ^[4] в 1946 гг., рассматривая антинигилистическую литературу, даёт весьма резкую и категоричную характеристику роману «Кровавый пуф» и указывает на использование автором «приёмов исторического романа старого типа. Цитируем:

«История, превращенная в цепь тайных интриг и авантюристических приключений; произвольное совмещение чисто романической интриги с политической; явно тенденциозное освещение исторических событий, взятое из реакционно — охранительной печати; приемы исторического романа старого типа, основывающегося на теории официальной народности, но приспособленного к новой, антинигилистической теме, — вот что такое «Кровавый пуф» Крестовского» ^{[4, с 118-119]}; « <…> новое для антинигилистической беллетристики состоит здесь в попытках, с одной стороны, придать повествованию «исторический колорит и историческую достоверность», а с другой — максимально осложнить его интригу, всячески усилив авантюрно — романический элемент в нем. В этом смысле романы Крестовского игнорируют новые формы реалистического письма и прямо обращаются к старым, отжившим литературным формам» ^{[4, с 118-119]}.

Сказанное здесь Сорокиным окончательно убеждает нас в обоснованности рассмотрения антинигилистического романа как жанра, попавшего под влияние исторического романа романтического образца. И эта связь как раз и выводит нас на роман готический, который развивался одновременно с историческим, в результате чего поэтика двух жанров во многом пересекается. Для обоих характерным является:

Историзм (романтизация средневековья). Антиквареизм — активный интерес к средневековой хозяйственной и военной атрибутике, что находит отражение в текстах на уровне детализации описаний пейзажных и интерьерных пространств. Христианская мифология (прежде всего космология — дихотомия Бог/Дьявол). Христианская атрибутивная символика (предметы культа: крест, облачение священнослужителя и проч.) Фольклорная (языческая) демонология со связанными с ней сюжетами о сверхъестественных существах.

Разница между историческим и готическим романами периода 1760–1830 гг. заключается в фундаментальной концепции их эстетики. Готический роман – это роман тайн и ужасов, его первостепенная обязанность – интриговать и устрашать читателя. А исторический роман романтического образца – это роман подвига и чести. Его задача – погрузить читателя в атмосферу пафоса благородства, приключений и всё это на фоне максимально детализированного, реконструированного контекста эпохи (конечно, в романтическом восприятии автора).

Обзор ряда антинигилистических романов показывает, что готическая компонента в них сильнее исторической. Напомним уже упомянутые нами локации мест действия в «Двух силах» Кретовского: средневековый замок, дремучие леса, уединённые деревни, подземелья. Также там присутствуют образы лесных разбойников, наёмных убийц, убийцы-монаха в образе ксендза Робака (литературный «родственник» монаха Амбросио из романа «Монах» Мэтью Льюиса, одного из самых кровавых и омерзительных в своём физиологизме и натурализме готических произведений). Тут же и мотив убийства, возмездия, преследования, заговора и многое другое. Но самое главное – сюжетная функция такого персонажа, как Василий Свитка, соответствующего хрестоматийному образу готического демона-искусителя (провокатора).

«Готический элемент», в отличии от «исторического», охватывает оба романа дилогии «Кровавый пуф» – и «Панургово стадо», и «Две силы». Ю.С. Сорокин, говоря о дилогии Крестовского, отмечает: «формы, в которые Крестовский хочет втиснуть свое антинигилистическое повествование, он находит в старом историческом романе 30–х годов» ^{[4, с 117]}. В качестве примеров исторических романистов, использующих приёмы совмещения подлинно исторического и романтического, Сорокин приводит конкретные имена: «Загоскин, Масальский, Р. Зотов, Булгарин»

В этом случае мы получаем прямой выход на русских авторов, в творчестве которых наблюдается непосредственное влияние традиции готической литературы. Прежде всего, исходя из названных Сорокиным писателей, это касается Михаила Загоскина, рассказ которого – «Белое приведение» (1834) – даже послужил названием для антологии «Белое приведение: Русская готика» (2007) ^[5], куда вошли отдельные, связываемые с влиянием готической традиции, произведения русских авторов первой половины XIX в.

Для дальнейшего рассмотрения характеристик, даваемых роману антинигилистическому, приведём типичный набор мотивов готической литературы:

Страшная тайна (основной мотив, сюжетообразующий); изолированность и уединённость места действия (на этой категории вырастают образы замков, усадеб, островов, монастырей, чьих-то домов и т.д.); запутанная пространственная организация (сложная система коридоров, взаимосвязи объектов и пространств территории, здания); тайный сговор; убийство; самоубийство; проклятие; клятвопреступление; предательство; богоотступничество; введение в заблуждение; пожар; насильственный захват власти или наследства (как правило, через убийство – «Удольфские тайны» Радклиф, «Замок Отранто» Уолпол); преследование; сумасшествие; похищение; договор с нечистой силой; дурное предчувствие; забвение; уныние; явление мертвеца; заточение в подземелье; крушение дома; тайна семейная; любовь к демону (к представителю «нечистых сил»); смерть матери; инцест; вкушение крови и др.

Теперь заглянем в работы уже цитируемых нами исследователей: Цейтлин, обобщая антинигилистические романы, в которых доминирует авантюрный сюжет, перечисляет ряд общих мотивов, которые ему кажутся главными: «Заговоры, скандалы, подпольные заседания, дерзкие антиправительственные прокламации, аресты заговорщиков полицией и жандармерией, крестьянские бунты, шляхетские восстания, убийства и самоубийства – вот главнейшие из этих эпизодов» ^{[2, с 63-64]}. Мы видим, что данные «эпизоды» в своей категориальной основе, а это – мотив тайного сговора, преследования, убийства, самоубийства, введение в заблуждение, насильственного захвата власти, образ подземелья, как часть запутанной пространственной организации– соответствуют ряду вышеперечисленных готических мотивов.

На подобный набор мотивов в произведениях, рассматриваемого нами ряда, указывает и Белецкий: «Пожары, убийство и самоубийство, подслушанные разговоры, открывающие тайну еще не раскрытых злодейств, публичные скандалы, неожиданные выходки действующих лиц, мотивируемые в романе позже, дуэли, похищения, внезапные обмороки героинь, подкинутые и подмененные дети, собрания тайных обществ и т.п.» ^{[3, с 53]}.

Таким образом, если опираться на подход Цейтлина к градации антинигилистического романа по сюжетному признаку, возникает проблематика готического сюжета в антинигилистическом романе; вопрос о его существовании. И мы видим, что направление на это, «невидимые мосты», были даны ещё исследователями первой половины 20 века.

Но ни Белецкий, ни Цейтлин, ни Сорокин не употребляют понятие «готический роман» или «готическая литература» в контексте изучения антинигилистических произведений. Возможно, дело в недостаточном знакомстве исследователей с готическим материалом, но возможно, дело в «литературоведческой презумпции» советского периода, относящего, за редким исключением (например, работы В.Э. Вацуро по готической теме), готическую литературу к незначительному направлению, давшему миру лишь низкопробную развлекательную беллетристику. Подобная «презумпция» существовала и относительно антинигилистического романа, рассматривать который рекомендовалось исключительно в рамках литературы реакционной, буржуазной, направленной против прогрессивного демократического движения, антимонархического, возникшего в 1860-ые годы на фоне «великих реформ», польского восстания 1863-1864 гг. и активно распространяющегося позитивистско-материалистического мировоззрения. По сути, если грубо редуцировать, антинигилистический роман в советский период обладал репутацией литературы вражеской.

Читаем у того же Цейтлина (возьмём всего лишь один пример из его статьи): «Для писателей реакционного мещанства здесь решалась судьба нигилизма. Неспособные анализировать, они обличали. Авантюрный сюжет был законным выполнением социального заказа наиболее непримиримых и психологически ограниченных классовых групп» ^{[2, с 65]}. В этой же тональности и идеологических рамках об антинигилистической литературе высказываются и Белецкий, и Сорокин, и подавляющее большинство исследователей прошлого века, касавшихся этой области. Само понятие антинигилизм в литературоведении всё ещё носит негативную окраску.

2. Вопрос о влиянии готической литературы на творческий метод отдельных авторов антинигилистического романа

Важной темой в рамках проблематики связи романов антинигилистического и готического остаётся осмысление степени влияния готической литературы на писательский метод отдельных авторов антинигилистических произведений.

Наиболее разработанным в этом отношении, конечно, является Ф. М. Достоевский, вообще один из самых изучаемых авторов в мире. Но важно отметить, что большинство существующих работ, касающихся вопроса «Достоевский и готика», разработаны вне проблематики «русский антинигилистический роман и готический роман» и, в большинстве случаев, вне проблематики «поэтика готической литературы и образ нигилиста в русской литературе». Данные работы затрагивают готику по принципу «между прочим» и демонстрируют связь общих мотивов и приёмов изображения отдельных образов в «поэтике Достоевского» и в поэтике готической литературы.

Большое значение в рамках изучения проблематики «антинигилистический роман – готический роман» имеет работа А. Б. Криницына «Мотивы романа М. Шелли Франкенштейн в творчестве Достоевского», и об этой статье мы скажем ниже, в разделе «Вопрос о взаимодействии готической поэтики с эсхатологическими мотивами Апокалипсиса в русском антинигилистическом романе».

Здесь отметим, что в работе Криницына обсуждаются, в частности, общие представления о готическом романе как жанре со своими внутренними законами. Например, исследователь пишет: «Ужасное в сюжете готического романа было адаптировано Достоевским для изображения темных сторон человеческой души. Если убийца Раскольников видит кошмарные сны, то другого убийцу, Свидригайлова, посещают привидения, которые однозначно квалифицируются как центральный, жанрообразующий сюжетный мотив готики» ^{[6, с 201]}.

Сложность тут в том, что образ призрака, базирующийся на мотиве явления мертвеца, не является сюжетообразующим в готическом романе, лишь в отдельных романах, например, в «Замке Отранто» (1764) Хореса Уолпола (и то явление призрачного великана тут носит характер завязки, но глубинно базируется этот образ на мотиве страшной тайны; призрак или мертвец в готике – это, как правило, либо «вестник», либо «вершитель возмездия»). Ни в романе Анны Радклиф «Удольфские тайны» (1794), ни в «Монахе» (1796) Мэтью Льюиса, ни в «Мельмоте Скитальце» (1820) Чарльза Метьюрина, ни в ряде других классических образцах готического романа, ни в образцах русской готической повести мотив явления мертвеца или привидения (если сужать до конкретного вида мистического существа) не функционирует как сюжетообразующий. Если говорить о подлинно сюжетообразующем мотиве общем и даже обязательном для готической литературы, то это, безусловно, мотив страшной тайны. Он фундаментален, на его «мощностях» функционируют остальные мотивы и образы, формируются сюжетные схемы.

М. П. Алексеев в работе «Ч. Р. Метьюрин и его «Мельмот скиталец» ^[7] даёт указания на зафиксированные в литературоведении свидетельства «увлечённости» Ф. М. Достоевским готическим романом «Мельмот Скиталец», это влияние могло отразиться на повести «Хозяйка» (1847). В работе Л. П. Гроссмана «Поэтика достоевского» указано, что чтение готических романов производило сильное впечатление на Достоевского в детстве: «В самом раннем детстве, еще не умея читать, он в долгие зимние вечера слушал, «разиня рот и замирая от восторга и ужаса», как родители его читали на сон грядущий бесконечные романы Редклиф, от которых сам он потом бредил во сне в лихорадке» ^{[8, с 27]}. На этот эпизод предпочитают ссылаться, когда необходимо подчеркнуть знакомство Достоевского с готической литературой ^[9].

И это только часть прямых и косвенных указаний на связь «поэтики Достоевского» с поэтикой готического романа.

Иначе обстоит дело с творчеством Н.С. Лескова, работ, посвящённых линии «Лесков – готическая литература» гораздо меньше. Из самых значительных для нашего исследования трудов мы выделяем статью О. В. Макаревич «Репрезентация готической повести в художественном сознании Н.С. Лескова (на примере цикла «Святочные рассказы» 1886)» ^[10]. Эта работа не фокусируется на проблематике антинигилизма, но демонстрирует существовавшее влияние готической поэтики на художественный метод автора. Отмечается приём страшной истории во время светской беседы, что, конечно, не исключительно готический приём, но наиболее распространённый в готической повести. Говорится об использовании мотива родового проклятия, который связан с основным мотивом готической литературы – мотивом страшной тайны (о котором мы уже упоминали выше). Родовое проклятие, например, Лесков использовал в рассказе «Привидение в Инженерном замке» (1882). Илья Виницкий в своей статье «Спиритуалистический сюжет романа Н. С. Лескова "На ножах" в идеологическом контексте 1860-х годов» отметил, что роман Лескова представляет собой «адскую смесь» «из памфлета и детектива, готического романа и жития, социального романа и des romans à mystère» ^[11].

Таким образом, мы видим, что проблематика «Достоевский – готическая литература», «Лесков – готическая литература» постепенно разрабатывается. Что касается других авторов антинигилистического романа, то влияние готической литературы на их творчество ещё требует теоретического осмысления. Без этого осмысление линии «антинигилистический роман – готический роман» не будет полным и убедительным.

3. Вопрос о задачах готической поэтики в русском антинигилистическом романе

Данная проблема является наименее изученной, так как поэтика готической литературы многоаспектна и работает не только на формирование отдельных образов персонажей. Поэтика готической литературы при взаимодействии с другими жанровыми структурами влияет и на систему персонажей, и на систему мотивов, сюжетную схему, общую тональность повествования, отдельные приёмы описания событий, ландшафтных и интерьерных объектов художественного пространства и на многое другое. Но главный вопрос – какова задача привлечения готической поэтики?

Распространённым приёмом среди авторов-антинигилистов является документализм. Он оказывается необходимым в рамках общего общественно-полемического направления мысли антинигилистических романов. В частности, Крестовский при описании страшных петербургских пожаров в «Панурговом стаде» опирается на публикации в новостных периодических изданиях, ведётся активная заочная полемика с Александром Герценом. Редактор «Колокола» уличается Крестовским, с опорой на определённый фактический материал, в замалчивании фактов, дезинформированности, неадекватности выводов, непонимании подлинного обстоятельства дел вокруг пожаров, польского восстания, студенческих волнений.

Интересующий нас А. И. Белецкий указывает на известный факт связи сюжета романа «Бесы» (1872) с делом революционера С. Г. Нечаева: «основные линии сюжета «Бесов», как известно, их автор получил из нечаевского дела» ^{[3, с 37]}. Там же исследователь пишет: «еще большую службу судебные драмы и ошибки сослужили несметному количеству второстепенных писателей». А. Г. Цейтлин пишет о Крестовском: «Действие «Панургова стада хроникально. В значительной мере оно питается событиями крестьянских бунтов и апраксинских пожаров (поданных, разумеется, в тенденциозном искажении)» ^{[2, с 61]}. Ю. С. Сорокин, связавший антинигилистический роман с традицией русского исторического романа 1830-ых гг., говорит, что «главным нервом» этого исторического романа было «обязательное, но при этом часто только внешнее, сочетание романической занимательности с исторической достоверностью. Этот старый исторический роман хотел одновременно и забавлять читателя, и служить источником исторического познания» ^{[4, с 118]}.

Таким образом, с одной стороны, мы имеем документализм как важную, практически неотъемлемую часть антинигилистического романа, а с другой стороны – встроившуюся в этот жанр, помимо всего прочего, готическую поэтику. Но какова цель сочетания этих систем? Какого эффекта стремится добиться писатель?

Направление к поиску ответа на этот вопрос даёт работа «Диалог с нигилизмом в русских полемических романах 1860-1870 гг.» (2013) ^[12] американского исследователя Виктории Торстенссон. В её докторской диссертации глава под названием «The Demonic Nihilist» (Демонический нигилист) рассматривает причины «демонизации» нигилизма через эпизоды биографии самых ярких представителей радикальной молодёжи. В подглавах «Russian Demons» Нечаев и Каракозов – реальные исторические лица – рассматриваются как образы, сформированные прессой того времени и отразившиеся в антинигилистической литературе.

Таким образом, наряду с приёмом «документализма» мы получаем приём «демонизации». Как раз тут и активизируется поэтика готического романа как хорошо известная писателям рассматриваемого периода система приёмов создания атмосферы угрозы, таинственности, непредсказуемости и летальной опасности.

При этом сам приём демонизации узок, он предполагает работу непосредственно с образом героя, придание ему определённых черт, связывающих его с миром тьмы, зла, обителью дьявола. В вопросе о задачах готической поэтики в антинигилистическом романе изучение приёма демонизации – безусловно, доминирует. Но функционирование готической поэтики в антиинигилистическом романе гораздо шире, чем работа с одними лишь образами отдельных героев. Практически отсутствует теория по такой проблеме, как влияние готической поэтики на организацию художественного пространства антинигилистического романа, идейную составляющую, организацию локаций действия, формирование общей системы героев, описание пейзажей и интерьеров, тональность и стиль повествования и проч.

4. Вопрос о связи готической поэтики с практическим воплощением приёма «демонизации» в антинигилистическом романе

«Демонизация» отдельных образов нигилистов в антинигилистическом романе – пожалуй, самый очевидный слой взаимодействия данного жанра и готической поэтики. Существует ряд работ, затрагивающих тему демонизации, но при этом редко там можно встретить упоминания готики, не смотря на явные связи рассматриваемых приёмов с художественным миром готической литературы.

Н. Н. Старыгина в работе «Демонические знаки в антинигилистическом романе как выражение авторской ценностно-мировоззренческой позиции» ^[13] замечает одну важную для нас вещь: «В изображении нигилистов, соприродных миру зла (антимиру), писатели-антинигилисты достаточно активно использовали демонологические представления и образы, в основе которых лежит оппозиция Христос и Антихрист, свет и тьма, небесное и земное, духовное и тварное» ^{[13, с 205]}. Точно такая же оппозиция лежит и в основе картины мира готического романа, базирующегося на христианском мировоззрении и использующего образы христианской мифологии. Нарушение системы христианских табу становится импульсом движения сюжета.

Старыгина говорит, что «знаки нечистой силы органично входили в содержание и

поэтику антинигилистических романов и были соотнесены с образами нигилистов» ^{[13, с 206]}. Для описания нигилистов используется обширный синонимический ряд «нечистой силы».

Исследователь выделяет 8 основных признаков демонизма нигилистов в антинигилистическом романе. 1) писатели-антинигилисты при описании своих антагонистов подчёркивают их небрежность, «грязноватость» во внешнем облике, что является характеристикой чёрта – «“неумытник”, “неумытый”, “косматый”,“нечистый”» ^{[13, с 207]}. 2) символика цветов – синий, (чёрт – «синец»), чёрный, тёмный и т.д. 3) сравнения с животными – свинья, моська, звериное логово. 4) характер нигилиста и встречи с ним характеризуются как нечто «недоброе», «дурное» (что это соответствует готическому мотиву дурного предчувствия). 5) безбожие, атеизм. 6) лукавство, соблазнение, обман, лицемерие как черты характера нигилиста. 7) Сумасшествие. Висленев («На ножах» Лескова), Ставрогин («Бесы» Достоевского). 8) Одержимость злым духом.

Тему демонизации нигилистов Старыгина продолжает в своей книге «Русский роман в ситуации философско-религиозной полемики 1860 - 1870 годов» ^[14]. Исследователь анализирует информационно-публицистический фон, существующий вокруг проблемы нигилизма. В фокусе внимания оказывается еженедельный журнал «Домашняя беседа» В.И. Аскочинского. И 8 признаков демонического нигилизма получают идеологическую платформу в виде христианской мифологии и поэтики Апокалипсиса, на которой стоит и поэтика готической литературы. Читаем: «существенным приёмом выражения оценки «прогрессиста» становится в еженедельнике использование христианской символики: мотивов бесовства и безумия, образов бездны, пророка, зверя, противопоставление тьмы и света» ^{[14, с 67]}.

Таким образом, мы видим, что выведенные Старыгиной демонические признаки нигилиста в антинигилистическом романе и весь комплекс характеристик нигилизма в «Домашней беседе» соответствуют основным готическим мотивам (перечисленные в первом разделе статьи) и технике изображения готических героев-имморалистов (термин предложил В. Э. Вацуро) ^[15].

При этом, важно отметить, что в названных работах Старыгина не использует понятие «готическая литература» применительно к поэтике антинигилистического романа.

Илья Виницкий, ссылаясь, в том числе, на Старыгину, прямо говорит в своей статье «Спиритуалистический сюжет романа Н.С. Лескова "На ножах" в идеологическом контексте 1860-х гг.» (2007), что антинигилистический роман «от “Взбаламученного моря” А.Ф. Писемского (1863) до “Злого духа” В.Г. Авсеенко (1883)» является по сути романом «социально-демонологическим». Виницкий поясняет: «Нигилисты метафорически изображаются здесь как враги рода человеческого, злые духи, плетущие адские интриги; они стремятся — но не в силах — разрушить религиозные и национальные устои общества, запутать, оклеветать, растлить и погубить честных его представителей. Авторы антинигилистических романов активно использовали мистико-спиритуалистическую риторику, частично заимствованную из разложившегося готического жанра: “темные”, “незримые” или “бродящие” силы, “духи”, “призраки”, “тени”, “бесы”» ^[11].

Таким образом, мы видим прямое указание на существующую связь между антинигилистическим романом и готической литературой. Но выше процитированное – единственное сказанное Виницким в данной статье о линии «русский антинигилизм – готика». Дальнейший анализ касается обоснования «литературной природы» романа «На ножах» как спиритуалистического романа, рассматривающего не социальные типы и идеи, а метафизику русской души как «самосознательного разумного духа», который преломляется и по-своему живёт в разных персонажах.

Существуют и более узкие отождествления нигилистов с демонами, с конкретным демонологическим образом. В статье А. Б. Крницина и Д. Д. Шараповой «Синтез готического и бульварного влияния на творчество Ф. М. Достоевского» героя романа «Бесы» Николая Ставрогина сравнивают с вампиром и указывают на генетическую связь с одним из самых известных готических демонов – с Мельмотом Скитальцем. Читаем: «…здесь и Мельмот Скиталец (герой одноименногоромана Ч. Р. Метьюрина, недаром в черновиках Достоевский сравнивает с ним своегогероя), и очень грубо обобщенный образ вампира вообще, не имеющийоднако четкой отсылки к какому-либо конкретному литературному упырю (как тут не вспомнить Лизу, которая восклицает: «И это Ставрогин, «кровопийца Ставрогин») ^{[9, с 20]}.

В один из периодов художественного романного времени Ставрогин действительно ведёт себя, как вампир. Он появляется на глаза матери, Варвары Петровны, только в сумерки, покидает своё жилище ночью, бродит (почти рыскает) по пустым грязным улицам, в дождь. При этом мы понимаем, что основа такого поведения – более чем реалистична. Он получил по лицу от Шатова, у него флюс, он не хочет, чтобы строгая и весьма эмоциональная мать его таким видела. Ночные визиты он совершает тоже из желания не попадаться никому на глаза, это связано с его замыслами, которые он до поры до времени предпочитает держать в секрете. Но сама механика описания Ставрогина в этот короткий период его жизни, стилистика, набор приёмов, вероятно, отсылают нас к готическому роману.

Как о совершенно общем месте демонизации нигилистов в антинигилистическом романе говорит Грэгори Серже (Gregory Serge) в своей работе 1979 года «Бесы» Достоевского и антинигилистический роман» ^[16]. Современный читатель (прочитывая антинигилистический роман – прим. А. С. Ефимов) понимал, – по мнению исследователя, – что он оказывался в царстве демонов-преступников в виде политических радикалов. Грэгори Серже считает, что писатели-антинигилисты неадекватно восприняли угрозу нигилизма и сравнение их с демонами было преувеличением. Достоевский же в «Бесах» – говорит исследователь – изобразил нигилизм как проявление морального цинизма светской культуры, как ощутимое, правдоподобное зло, воплощенное в словах и поступках Ставрогина, Петра Верховенского и его собратьев-демонов.

Вопрос о связи готической поэтики с практическим воплощением приёма «демонизации» в антинигилистическом романе, безусловно, остаётся открытым. Во-первых, нет внятной теории по данному процессу, степень влияния готической литературы не осмыслена. Кроме этого, в выше представленных исследованиях мы имеем дело преимущественно с обобщённым восприятием нигилиста и демона. В готической литературе демоны имеют определённую специализацию, например, демон-губитель, демон-помощник, дьявол (как основа и источник зла, гибели) и проч. В частности, не изучена связь модели демонической системы готического романа с системой персонажей-нигилистов в антинигилистическом романе.

5. Вопрос о взаимодействии готической поэтики с эсхатологическими мотивами Апокалипсиса в русском антинигилистическом романе

Данный вопрос – ключ к пониманию самой метафизики, философии, связи романа готического и романа антинигилистического; её «дух», высший смысл. Выше, со ссылкой на Н. Н. Старыгину, мы уже отметили, что в процессе практического воплощения демонизации персонажей-нигилистов используются образы христианской мифологии и, прежде всего – Апокалипсиса.

В романе «На ножах» Н. С. Лесков называет двух нигилистов Висленева и Горданова именами двух сатанинских народов, упомянутых в Апокалипсисе – Гог и Магог: «…наши Палестины посетили два великие мужа. Гог и Магог нашего комического времени; отставной, но приснопамятный вождь безоружных воителей, Иосаф Висленев, и человек, имени которого мы когда-то положили не произносить, драгоценный Пашенька Горданов» ^{[17, Т 8, с 307]}. Значение и символика петербургских пожаров в «Панурговом стаде» В. В. Крестовского отсылает нас к адскому пламени и концу света. Апокалипсис цитируют (и зачитываются им) герои романа «Бесы». Одной из самых ярких отсылок к Откровению Иоанна Богослова является сцена в главе «У Тихона», изъятой из первой публикации «Бесов», а позже печатавшейся в качестве приложения к роману. Ставрогин по Апокалипсису характеризуется как «ни холоден, ни горяч», пуст, даже не атеист, а просто безразличный ко всему, что по Достоевскому, надо полагать, губительнее атеизма и для самого нигилиста, и для окружающего его мира. «Совершенный атеист стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха» ^{[18, Т 11, с 415]} – говорит Тихон. «Аллюзия на новозаветный сюжет должна вызвать у читателя определённые смысловые ассоциации: апокалиптические передают ощущение конца света, краха, разрушения» – пишет Н.Н. Старыгина^{[14, с 152]}.

Мотивами дурного предзнаменования, грядущей катастрофы, смертельной опасности, предвестниками которой являются нигилисты, носители западного материалистско-позитивистского мировоззрения, наполнен антинигилистический роман. Н. С. Лесков высказывается об этом прямо, в эпилоге романа «На ножах», вкладывая в уста своего героя Подозерова седлающие слова: «Да, да, нелегко разобрать, куда мы подвигаемся, идучи этак на ножах, которыми кому-то все путное в клочья хочется порезать; но одно только покуда во всем этом ясно: все это пролог чего-то большого, что неотразимо должно наступить» ^{[17, Т 8]}.

Тут важно понимать, что писатели-антинигилисты связывают приближающееся бедствие, конец света, не с гибелью мира как такового, а с гибелью мира христианского, где Россия – последний оплот. Европа, в их понимании, духовно опустошена реформацией и революцией. Такова была идеологическая фундаментальная матрица антинигилистов. Это подтверждают разрозненные во времени, на протяжении 30-40 лет, публицистические тексты самых разных мыслителей, формирующих особую систему русской философии, мировоззрения. Выделяются работы С. С. Уварова, статьи С. П. Шевырёва, Ф. И. Тютчева, М. Н. Каткова. В общих чертах Россия мыслится ими как христианская держава, последняя христианская держава, опирающаяся на Православие, Самодержавие, Народность, и избранная божественным проведением противостоять европейским «недугам»: Революции и Реформации. Революция носит характер антихристианства и окрашивается в политические идеологии, например, такие, как коммунизм и социализм, направленные на разрушение русского бытия. Проводником, агентом, революции в России является нигилист, всеотрицатель и великий циник, носитель идеологии разрушения.

Таким образом, мы получаем линию «нигилизм – конец русского мира – и антинигилистический роман (как реакция на первые два слагаемых)». И возникает закономерный вопрос: где в этой линии место поэтики готического романа? Есть ли оно? И существуют ли работы на это место указывающие?

Намёк на это мы находим у той же Н.Н. Старыгиной, она утверждает следующее: «Антинигилисты рассматривали позитивистско-материалистическую концепцию человека, воплощённую в образе «нового человека», как находящуюся вне системы христианских ценностей, вне Бога, следовательно, как принадлежащую иному миру – потустороннему, сатанинскому» ^{[14, с 140]}. Конечно, использование «потустороннего» и «сатанинского» в одному ряду – спорно, понятия разные и не синонимы, но знак равенства между «нигилистом» и чем-то близким к «антихристу», «Сатане» обозначен.

Намечается линия «нигилизм – сатанизм», формирующие угрозу гибели русского мира, русского апокалипсиса, где антинигилистический роман выступает предвестником, аналитиком и противостоянием данной угрозе. А линия «нигилизм – сатанизм», если рассматривать её развитие в истории мировой культуры и литературы как раз включает в себя готический роман. У готики совершенно особая роль в формировании образа сатаны и сатанизма в общественном сознании. И существует выдающийся научный труд, затрагивающий проблематику «Сатана – готический роман», и дающий выходы на вопрос о нигилизме (естественно, без анализа и упоминания явления русского антинигилистического романа).

Джеффри Бартон Рассел, американский историк и религиовед в своём масштабном труде – цикл из четырёх книг: «Satan: The Early Christian Tradition» (1981); Lucifer: The Devil in the Middle Ages (1984); Mephistopheles: The Devil in the Modern World (1986); Prince of Darkness: Radical Evil and the Power of Good in History (1988) – посвящённый изучению образа Сатаны в мировой культуре, уделил проблематике нигилизма главу «От романтизма к нигилизму» в книге «Князь тьмы. Радикальное зло и силы добра в истории» (1988) ^[19]. Рассел проводит линию от «Потерянного рая» Джона Мильтона через романтиков (среди которых Уильям Блейк, Джордж Байрон и др.) до французских символистов, натуралистов, дэкадентов второй половины 19 в., утверждая, что положительное отношение романтиков к Сатане как к бунтарю, революционеру, восставшему против тирании Бога, в итоге заложило «основы для сатанизма конца девятнадцатого века» ^{[19, с 375]}. В качестве одного из примеров приводятся «Песни Мальдорора» Исидора Дюкасса (1846—1870 гг.); цитируются яркие представители политической мысли, среди них – Пьер Жозефа Прудон (1809—1865 гг.): «Приди, Сатана, — просил Прудон, — опороченный попами и королями, чтобы я мог поцеловать тебя и прижать к своей груди» ^{[19, с 377]}. И всё это под знаком бунтующего нигилизма, радикального отрицания старого и приближения некого нового.

Рассел уделяет особую роль готическому роману как жанру, занимавшемуся осмыслением зла и развитием образа Сатаны, что в итоге повлияло и на такое явление как сатанизм, и на нигилизм, где «князь тьмы» оказался одним из символов революции.

Рассел пишет: «Одним из течений романтизма, занимавшимся обработкой темы зла, был готический роман, иначе roman noir. Для того чтобы вызвать острые ощущения, дрожь, ужас, готический роман включал в себя высшие персонажи или, скорее, пользовался ими. Любимой темой стало разложение, прикрытое ложным обликом добропорядочного, разумного и привычного» ^{[19, с 358]}. Заметим, что в последнем предложении цитаты изложена концепция, которая согласуется с представлением писателей-антинигилистов о своих «антигероях».

В частности, Рассел проводит параллель между сатаной, сверженным ангелом, и Прометеем, прикованным к скале за попытку изменить мир. И воплощением предложенной параллели оказывается готический роман Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818).

Предложенная Расселом параллель оказывается неочевидной «смычкой» между его «циклом о Сатане» и изучением русского антинигилистического романа. В 2011 году без специального акцента на проблематике связи жанров русского антинигилистического романа и готического романа и без особого фокуса на романе «Бесы» А. Б. Криницын публикует статью «Мотивы романа М. Шелли Франкенштейн в творчестве Достоевского», которая содержит опять же неочевидный выход на проблематику «связи поэтики готической литературы (осмысляющей образ сатаны и природу зла, если по Расселу) с образом нигилиста в русской литературе». Криницын пишет: «Уже само заглавие романа «Франкенштейн или современный Прометей» перекликается с проблематикой Достоевского. Главные герои романов «пятикнижия» – богоборцы, желающие утвердить новый порядок и новую мораль на земле, считающие, что их идея означает «геологический переворот» – конец власти на земле прежнего Бога (т.е. Христа). Таковы Раскольников, Кириллов, Петр Верховенский, Иван Карамазов» ^[6]. Таким образом, мы видим, что данная Криницыным характеристика героев романов «пятикнижия» пересекается с темой «русского Апокалипсиса» в части грядущего «антихристианства».

Теперь, если резюмировать, у нас получился треугольник «русский антинигилистический роман – «Русский Апокалипсис» – готический роман». Очевидно, что эта конструкция требует осмысления и подробной теории. Кроме этого, допускаем мысль, что русский антинигилистический роман, который в некотором смысле действительно предвосхитил «конец старой России» (произошедший в первые десятилетия после Октябрьской революции 1917), базируется на некой высшей аналитике, превращающей выводы в пророчества. Поэтому антинигилистический роман, возможно, следует толковать анагогически, с поиском символики высших смыслов, как при анализе мистической литературы.

Заключение:

Вопрос о существовании готического сюжета в русском антинигилистическом романе выводит нас на проблематику треугольника: «Русский антинигилистический роман – «русский Апокалипсис (конец русского мира)» – готический роман». Осмысление и теоретическое описание данного треугольника позволит увидеть антинигилистический роман не в традиционном восприятии данного жанра как литературы «реакционной», «бульварной» или просто «общественно-полемической», а мистико-символической. О возможности подобного восприятия свидетельствуют работы Н. Н. Старыгиной, И. Ю. Виницкого, В. Торстенссон. Недостаточно изучен отечественным и зарубежным литературоведением вопрос о задачах готической поэтики в русском антинигилистическом романе. Работы, затрагивающие проблематику «антинигилистический роман – готический роман», в основном сосредотачиваются на изучении процесса демонизации нигилистов, и зачастую без учёта влияния готики. Не хватает исследований, посвящённых влиянию готической литературы на творческий метод писателей-антинигилистов, что позволило бы переосмыслить степень влияния готики, этого, как принято считать, преимущественно массового бульварного направления, вообще на русскую литературу второй половины 19 в. Линия взаимодействия антинигилистического романа, готического романа и Апокалипсиса даёт синтез, который, вероятно, оказывается эстетическим воплощением особого религиозно-патриотического направления русской философии, выражающейся в представлении о России как последнем оплоте Бога на земле.