Политическое присутствие - генеалогия концепта

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 19-09-00502.

Политическое присутствие – это категория, при помощи которой ученые, журналисты и политики описывают целый спектр различных явлений, связанных с вмешательством одного государства в дела другого. При этом отсутствие четкого определения политического присутствия позволяет трактовать его довольно свободно. Эта категория возникла в отечественной журналистике, пишущей о межгосударственных взаимоотношениях, которая интерпретирует ее в духе теории классического реализма. На 2019 год термин политическое присутствие отсутствует в большинстве мировых политологических словарей [см. 1,2,3,4]. Это свидетельствует о его локализации строго в пределах российской публичной сферы.

По итогам исследования мы вывели определение, которое наиболее полно характеризует изучаемый концепт. Политическое присутствие – это способность одного из политических акторов формировать институциональные условия в пределах юрисдикции другого актора с целью защиты и продвижения своих политических интересов. Это определение взято за основу в данной работе в силу того, что оно выведено из совокупности целого ряда исторических текстов, апеллирующих к нему. В то же время СМИ достаточно широко используют этот термин вне какой-либо теоретической модели.

Наиболее распространенные шаблоны для его использования артикулируются следующим образом: «Политическое присутствие НАТО в Ливии» ^[5], «США расширяют политическое присутствие в Центральной Азии» ^[6] и др. Оперируя этой категорией, СМИ зачастую смешивают понятия политического, военного и экономического присутствия. Характеризуя эту ситуацию уместно, привести цитату из работы «Порядок дискурса» М. Фуко: «Дискурсы должно рассматривать как прерывные практики, которые перекрещиваются, иногда соседствуют друг с другом, но также и игнорируют или исключают друг друга» ^[7]. Множественность смыслов формирует кризисы интерпретаций и ставит вопрос о ценности используемой категории.

В рамках этой статьи мы пытаемся проследить исторические корни данного концепта, столь активно использующегося в политическом дискурсе. В этой связи для нас важна история идеи и наиболее релевантные примеры в прошлом, способные иллюстрировать содержание данного концепта. Политическое присутствие, гуманитарная интервенция, ряд других схожих терминов являются исторически близкими, хотя и существенно разными по содержанию. Политическое присутствие как дискурсивное явление несет в себе определенный потенциал для интерпретации политики, сводя ее в итоге к действиям государств, в разной степени нарушающим юрисдикции и суверенитеты друг друга.

Итак, в представленном исследовании мы исходим из того что политическое присутствие – это общественно-политический концепт, активно использующийся в современной России, теоретически отсылающий читателя как к теории реализма, так и к классической геополитике. Каковы перспективы у подобного инструмента понимания политики – в данной статье мы попытаемся дать ответ на этот вопрос.

Проведенное исследование опирается на методологию критического дискурс-анализа. Вслед за Тёном А. ван Дейком мы рассматриваем репрезентации доминирования в языке описания политики ^[8]. В данной ситуации спонтанные реалистские риторики являются тем самым дискурсом доминирования, что производит ключевой концепт данного исследования – политическое присутствие. В определенной степени это категория, пришедшая из повседневности и натурализировавшаяся в академических текстах. Политическое присутствие по отношению к теории реализма является импликатурой, то есть смыслом, производным не от самого дискурса (реализма), сколько от его скрытых контекстов.

Источниковой базой послужил как массив политических СМИ, так и исторические тексты. Это материалы, созданные в 2000-е годы и позже, описывающие политику мировых держав в странах Азии и Африки. Основным контекстом изучаемых риторик является т.н. Новая Большая игра – процесс возврата геополитического интереса к Азии в связи с обострением борьбы за природные ресурсы региона ^[9]. Категориальный ряд упомянутой выше геополитики предполагает наличие понятий внешнего вмешательства в пространство юрисдикции другого государства. В этих условиях возникает потребность в том, что Т.А. ван Дейк назвал стратегией «сохранения лица»: «Стратегии “сохранения лица” или, иначе говоря, позитивные саморепрезентации, представляют собой известный феномен, рассматриваемый социальной психологией, социологией и коммуникативистикой. По сути своей, позитивная саморепрезентация является составной частью более общей стратегии управления впечатлением собеседника» ^[10]. Политическое присутствие, заменяющее концепт сателлитизма и вассалитета, выполняет указанную выше функцию, являясь как успешным риторическим приемом, так и новой формой двусторонних взаимоотношений.

Анализируемое нами понятие на данный момент не входит в систему международного права и не используется для оценки политики на межгосударственном уровне. Тем не менее, став частью обыденного дискурса, политическое присутствие влияет на представления уровня «низкой геополитики» ^[11]. Это «мягкий термин», маркирующий жесткие решения. С другой стороны, при критическом взгляде на содержание дефиниции политического присутствия открываются возможности для его использования при анализе современной геополитики. Исходя из этого определена структура данной работы, концентрирующейся в первую очередь на отборе адекватного определения.

Использование термина в историческом дискурсе

В историческом контексте политическое присутствие рассматривается в двух основных тематических жанрах: постколониальной рефлексии и советско-американского противостояния. Политическое присутствие в исторических исследованиях используется за редким исключением в хронологических рамках ХХ века. Это связано с масштабным распространением в этот период современных политических институтов в большинстве стран мира ^[12]. Характеризуя советское присутствие на КВЖД, М.В. Кротова указывает: «Основными проводниками советского влияния на КВЖД были партийные ячейки, профсоюз железнодорожников, комсомольские и пионерские организации, железнодорожные клубы и школы, просоветская пресса. Однако, обладая значительными финансовыми и административными ресурсами, советское руководство КВЖД не было самостоятельным, в значительной степени зависело от Москвы и внешнеполитической ситуации» ^[13]. После падения колониальных режимов во второй половине ХХ века термин «политическое присутствие» применяется для характеристики влияния метрополии в бывших колониях. В данной ситуации речь идет о рецепции правовых норм и политических ценностей. Это позволяло метрополии контролировать политические процессы в постколониальных государствах. Миссии европейских государств в постколониальных государствах, наряду с институтами публичной дипломатии, являются наглядным примером политического присутствия в условиях вывода войск и ликвидации колониальной администрации [см.14].

Иллюстрируя данный тезис, уместно привести цитату из работы Л.Е. Богатыревой: «После завоевания независимости странами Индокитая наступил тридцатилетний “перерыв” в отношениях Франции с АТР. “Физически” продолжая присутствовать в регионе как владелец заморских территорий, Франция мало интересовалась его проблемами. В этот период, Европа и Африка, а не АТР, были основными направлениями французской внешней политики. Видимо, французы исходили их того, что именно “Индокитай сделал Францию тихоокеанской державой… а без него всякое французское присутствие в Тихом океане будет лишено смысла» ^[15].

Многочисленные примеры присутствия колониальных держав в своих прежних колониях являются примером проявления власти (доминирования), ретушируемой на дискурсивном уровне. Данная терминология воспроизводится и в самих странах присутствия посредством заимствования и установления контроля над дискурсивным производством. Эту же тенденцию отметил и Тён ван Дейк: «Таким образом, властные группы управляют дискурсом посредством контроля над его материальным производством, его формулированием и распространением. Итак, главным в реализации власти является контроль над процессом социального познания посредством тонкого управления знаниями и установками, предформирования убеждений, цензуры оппозиционной идеологии» ^[16].

Во втором контексте политическое присутствие встречается как описание структур и институтов, посредством которых одно государство реализует свои политические интересы на территории другого в эпоху холодной войны. Когда историки пишут о советском или американском присутствии, то предполагают, помимо военных или экономических форм, конкуренцию идеологий ^[17]. Характеристика этого соперничества максимально приближает к наиболее релевантному пониманию политического присутствия. Система пропаганды, штат советников и экспертов, экспорт мировоззрения – все эти проявления советско-американского противостояния раскрывают содержание термина. Конкуренция марксизма и идей либеральной демократии сегодня отождествляется с политическим присутствием государств, продвигавших концепции на мировой арене. Как отмечает китайский исследователь Е Тяньлэ: «Присутствие США в основном выражается в двух формах – продвижении демократии и военном присутствии в регионе. Продвижение демократии является одной из основных целей американской внешней политики и стратегии глобальной гегемонии США, важным способом и средством реализации их интересов» ^[18].

Дискурс о прошлом политического присутствия упорядочивает многообразие форм иностранного вмешательства в политическое управление суверенного государства. Исторические термины, обозначающие государства-сателлиты, марионеточные государства, государства-клиенты, представляются явлениями близкими по характеру, но неравнозначными анализируемому нами термину. Важно отметить, что во всех рассматриваемых случаях политическое присутствие предполагает сохранение внешних атрибутов суверенитета. Для советского политического присутствия было характерно сохранение самостоятельных денежных систем, вооруженных сил, культурной автономии при полной идеологической зависимости при выработке стратегических решений ^[19]. В качестве примера можно привести институты марксизма-ленинизма в странах соцлагеря, определяющие идеологическое не/соответствие существующих норм. Похожим примером может служить и Международный республиканский институт, контролирующий эталоны демократических ценностей за пределами США.

В итоге термин «политическое присутствие» приобретает историческую генеалогию, что делает его более приемлемым и востребованным. Важно обратить внимание на то, что именно в рамках истории как дисциплины то или иное понятие приобретает респектабельность и входит в научный оборот, подтверждаясь отсылками к историческим примерам. В итоге в центре внимания оказываются процессы, процедуры и механизмы, при помощи которых воспроизводятся знания и убеждения.

Политическое присутствие и принцип суверенитета

Воспроизводя понятие политического присутствия, СМИ неявно легитимируют нарушение принципа суверенитета. Согласно И. Валлерстайну: «Суверенитет – право государства принимать самостоятельные решения в пределах сферы своего влияния ^[20]... Суверенитет – это гипотетический обмен, в котором участвуют две потенциально, или реально, конфликтующие стороны, уважающие при этом существующий расклад сил: для них признание друг друга является наименее затратным стратегическим шагом» ^[21]. Эта формулировка, опирающаяся на достаточно авторитетную традицию, берущую начало от Ж. Бодена и Т. Гоббса, сталкивается с новой доктриной имперского права, описанной Н. Хомским. Речь идет о нарушении принципов суверенитета под предлогом гуманитарных интервенций, направленных на поддержание и сохранение общечеловеческих прав и ценностей. Хомский отмечает: «“Гуманитарный империализм” могущественных государств, требующих права использовать силу там, где они “считают это справедливым”, что слишком часто и предсказуемо извращает само понимание справедливости. В этой ситуации публичное обсуждение нарушения суверенитета в рамках политического присутствия (иногда даже добровольного) не вызывает прямого отторжения у читателя» ^[22]. Дискурсивный порядок современного российского описания политики опирается на словарь принятых в мире маскирующих терминов. Маскирующие термины ненавязчиво деконструируют принцип суверенитета и способствуют натурализации языка экспансии и гегемонии. Оперируя концептом политического присутствия как приемлемым инструментом описания политической реальности, ученый или журналист неосознанно переходит на язык современного империализма.

Важно обратить внимание на тот факт, что при политическом присутствии основные внешние атрибуты суверенитета сохраняются. Это позволяет не ставить изучаемый нами концепт в один ряд с т.н. «жесткими» терминами, такими как сателлитизм или вассалитет. В рамках данной системы координат формируется некая мягкая форма экспансии, позволяющая de jure признавать и считаться с суверенитетом как базовой ценностью сосуществования в рамках системы и иерархии неравных держав в современном мире. Политическое присутствие лишь подчеркивает это неравенство, констатируя расклад политических сил de facto. Оно предполагает наличие интересов, с которыми нельзя не считаться у государств, имеющих статус великих держав в современном мире. Мировая политика в этом дискурсивном пространстве выступает как совокупность разновекторных интересов стран и возможностей их продвижения. Присутствие же как категория для реализации указанных выше интересов может быть сопоставимой с терминами ухода и возращения. Эта динамика возвращает к теории современного реализма, считающего суверенитет важным атрибутом государства, но отрицающим его абсолютную ценность.

Однако необходимо упомянуть и о глобальной тенденции ограничения суверенитета ^[23], о которой на протяжении почти десятилетия пишут политологи, юристы и экономисты. Это ограничение связано с процессом глобализации экономики и с изменением роли национальных границ при столкновении с транснациональными угрозами. Либерально мыслящие политики в странах «новой демократии» достаточно свободно оперируют понятием «ограничение суверенитета» и принимают его для «сохранения независимости» ^[24]. В данной ситуации концепт политического присутствия, будучи продуктом мыслящих в духе реализма экспертов, по-прежнему остается неким вневременным паттерном realpolitik. Язык политического присутствия предполагает продвижение национальных интересов даже в условиях стремительно глобализирующегося мира.

В целом ряде случаев иностранное политическое присутствие инициируется принимающей стороной (например, политика «третьего соседа» в Монголии). Как отмечает Б-Э. Бабаяр: «Что такое “третий сосед”? Точного определения этому понятию нет, но мы подразумеваем под ним все страны мира, отношения с которыми создают баланс интересов Монголии. Его обеспечение зависит не только от двух сопредельных с нами стран, но и от мно¬гих других. Под понятием “третий сосед” мы фактически подразумеваем три группы государств − это Северная Америка, Европа и Дальний Восток (Южная Корея и Япония). Кроме того, имеется необходимость соблюдать равновесие и в отношениях с нашими вечными соседями» ^[25]. Такие случаи обусловлены стремлением обеспечить пересечение интересов нескольких акторов для того, чтобы снизить перспективу доминирования одного сильного актора. В результате происходит добровольное частичное ограничение суверенитета, чтобы сохранить его в целом.

Другой стороной проблемы является право на политическое присутствие – в сущности право на нарушение суверенитета. В какой ситуации употребляется присутствие, а в какой вмешательство в дела суверенного государства? Какие государства имеют право на присутствие, а какие нет? Ответы на эти вопросы невозможны до тех пор, пока нет масштабного анализа этого явления в нашей стране или за ее пределами.

Рассматриваемый термин, будучи продуктом авторов, пишущих в рамках парадигмы реализма, имплицитно предполагает отсылку к такому же пониманию суверенитета. Присутствие для продвижения национальных интересов как свидетельство статуса державы не может рассматриваться в каких-либо иных доктринальных рамках, поэтому пересечение двух ключевых понятий данного исследования предполагает столкновение и противоречие, основанное на нарушении вестфальской догмы. Этот конфликт носит латентный характер в силу того, что политический дискурс дезавуирует его на уровне терминологии. В результате формируется конвенционально приемлемая модель интерпретации политических событий, продолжающая воспроизводиться как на уровне экспертизы, так и на уровне СМИ.

Типы присутствия и их различия

Как уже отмечалось ранее, в публичном пространстве РФ широко используются еще два понятия: военно-политическое присутствие и экономическое присутствие. Военно-политическое присутствие является наиболее часто употребляемым словосочетанием в СМИ. При анализе информационных материалов отмечается тенденция к отождествлению военно-политического и политического присутствия. Такая ассоциация отсылает как минимум к пониманию политики, берущей начало от К. фон Клаузевица и В.И. Ленина. Утверждение о том, что: «война есть продолжение политики другими средствами» ^[26] – является наглядной иллюстрацией к современным суждениям о политическом присутствии. На наш взгляд, это объясняется тем, что ввод группировки войск или открытие военной базы чаще всего преследует политические цели. Подобное сочетание не может быть правомерным в связи с тем, что военное присутствие (military presence) является устоявшийся термином в зарубежных СМИ и не предполагает каких-либо иных гибридных форм. Так, В.Н. Носов считает, что формами военного присутствия выступают «…поддержка политических акций государства путем проведения соответствующих мероприятий военного характера (визиты военных кораблей, демонстрационные полеты, военные учения и парады и т. д.); военные базы, мобильные подразделения, военное сотрудничество, миротворческие миссии и прочее» ^[27]. Хотя в российской справочной и энциклопедической литературе такой термин почти не встречается.

Военно-политическое присутствие как аналитическая категория является продуктом журналистики и публицистики. Частота употребления этого словосочетания в публичном пространстве неуклонно растет. Оно используется в России при описании большинства вооруженных конфликтов современности. Особенно это касается заголовков информационных, а не аналитических сообщений, поэтому важно определить границы ключевого понятия данного исследования, то есть политического присутствия. Его обособление от военного позволит более четко фиксировать институты политической гегемонии, различать их и определять содержание политических смыслов, создающихся в публичном пространстве ^[28]. Речь идет прежде всего о том, что Тён ван Дейк назвал определением ситуации: «Эта категория имеет значение для дискурса, основная цель которого – прокомментировать социальную или политическую ситуацию, дать рекомендации по конкретным действиям, оправдать или узаконить те или иные действия. Так, если кто-то хочет объяснить или оправдать свои действия (обычно подвергаемые критике), есть смысл описать такую ситуацию, в которой эти действия выглядят необходимыми, логичными, понятными, неизбежными или приемлемыми по каким-то другим соображениям» ^[29].

Другим не менее распространённым термином является экономическое присутствие. Это понятие используется для обозначения экономических интересов государств в пространстве других государств. Категории национального пространства, национальных интересов и национальной экономики – это основные инструменты для описания инвестиционных проектов, концессий, интересов ТНК ^[30]. Интересно отметить, что акторами экономического присутствия во всем проанализированном нами контенте СМИ являются только государства. В условиях современной глобальной экономики подобный взгляд на мировое хозяйство как совокупность субъектов, представляющих чьи-то национальные интересы, весьма спорно. На наш взгляд, это один способов описания экономических отношений языком реалистской политической теории. В данной ситуации использование «присутствия» как аналитической категории существенно снижает эпистемологический потенциал выбранного языка описания экономики.

Все рассмотренные в данном разделе виды присутствия представляют собой набор важных симптомов, характеризующих российский публичный дискурс о внешней политике. Понятие присутствия фиксируется почти во всех отраслях общественной деятельности от экономики до культуры, но на уровне политической теории остается феноменом никак не обоснованным. В этой связи можно прогнозировать дальнейшую экспансию этого «универсального» термина в другие смежные отрасли гуманитарного и социального знания. Сложно ответить на вопрос, станет ли в обозримом будущем присутствие частью какой-либо доктрины, однако, отчетливо фиксируется тенденция того, что этот концепт постепенно занимает доминирующие позиции.

Многообразие видов присутствия дает возможность предположить существование сложившегося в публичном дискурсе «словаря» обыденных политических терминов. Концепт присутствия фиксирует грань между обыденным политическим дискурсом и дискурсом теоретическим. При этом широкое распространение обыденного термина, в том числе в сфере политической экспертизы, свидетельствует о его востребованности и адаптивности. Как уже отмечалось ранее в академической среде неоднократно предпринимались безуспешные попытки дать дефиницию некоторым видам присутствия (например, военного или стратегического). Но отсутствие рефлексии по поводу присутствия в целом и его генеалогии в частности, делало эти попытки локальными, поэтому важно развести широко использующиеся виды присутствия и определить предметную область их применения. Само же присутствие как основа экспансионистского дискурса требует особого теоретического рассмотрения.

***

Анализируя генеалогию концепта «политическое присутствие» можно уверенно говорить о его «происхождении из духа» реализма. Самые различные СМИ в России используют этот термин в самых разных контекстах, выпуская из внимания его содержание. При осмыслении политического присутствия важно выделить модальность политического, выведя за рамки военное и экономическое. Строго говоря политическое присутствие предполагает набор инструментов для продвижения интересов, которые относятся к идеологии, к публичной дипломатии, к продвижению стандартов политического устройства. При опоре на такое понимание существенно сужается возможность для интерпретации рассматриваемого термина слишком широко и прикрывать им силовые операции самого разного масштаба. Пространство дискурса становится более упорядоченным и позволяет в каждом конкретном случае делать выбор из целого набора атрибутов, соответствующих разным видам присутствия.

Политическое присутствие – продукт рефлексии по поводу распада империй. Оно достаточно хорошо отражает политические процессы как в постколониальных государствах середины ХХ века, так и в постсоветских этого же периода. Концепт предполагает выделение великой державы, обладающей возможностью представлять и защищать свои интересы в пределах границ чуждых для нее суверенитетов. Таким образом политическое присутствие становится едва ли не признаком великой державы.

Дискурс гегемонии, преобладающий в публичной оценке внешнеполитических событий, основывается на соответствующим ему словаре. Категории из этого словаря, зачастую не имеющие четких дефиниций, маркируют пространство такого дискурса. Эта гегемония опирается на отсутствие четких границ, на способность к неограниченной номинации в зависимости от поставленных целей. Подобная эфемерность основана на впечатляющей по своим масштабам ситуации оценки политических процессов в обыденных категориях. С одной стороны, это можно объяснить ситуацией постправды, а с другой – задачами политической пропаганды. В результате концепт политического присутствия оказывается тесно связанным как с пропагандой, так и с манипуляцией эмоциями, особенно в том случае, когда стоит задача «смягчить» оценку не/гуманитарной интервенции. В этих условиях критический дискурс-анализ позволил раскрыть содержательные аспекты властных практик в изучаемом нами публичном пространстве. Основное предположение о том, что «мягкие» термины предельно важны в условиях навязываемой дискурсивной гегемонии, подтверждается массивом собранных эмпирических данных.