Эстетические модели этноса, определяющие философскую категорию «прекрасного»

Тимижев Хамиша Тарканович доктор филологических наук доцент, заведующий сектором кабардино-черкесской литературы Института гуманитарных исследований-филиал ФГБНУ «Федеральный научный центр «Кабардино-Балкарский научный центр РАН» 360000, Россия, республика Кабардино-Балкарская, г. Нальчик, ул. Пушкина, 18 Timizhev Khamisha Tarkhanovich Doctor of Philology associate professor, head of the Division of Kabardian Literature at Kabardian Research Center of the Russian Academy of Sciences 360000, Russia, respublika Kabardino-Balkarskaya, g. Nal'chik, ul. Pushkina, 18 kafedraliteraturifolk.@mail.ru Другие публикации этого автора

Бозиева Наима Борисовна кандидат филологических наук доцент, кафедра кабардино-черкесского языка и литературы, ФГБОУ ВП «Кабардино-Балкарский государственный университет им. Х.М. Бербекова» 360000, Россия, Кабардино-Балкарская Республика, г. Нальчик, ул. Чернышевского, 173, Россия, республика Кабардино-Балкарская, г. Нальчик, ул. Чернышевского, 173 Bozieva Naima Borisovna PhD in Philology associate professor of the Department of the Kabardian Language and Literature at Kabardino-Balkarian State University named after H. M. Berbekov 360000, Russia, Kabardino-Balkarskaya Respublika, g. Nal'chik, ul. Chernyshevskogo, 173, Russia, respublika Kabardino-Balkarskaya, g. Nal'chik, ul. Chernyshevskogo, 173 naimabozieva@mail.ru Другие публикации этого автора

Красота (совершенство, прекрасное) как философско-эстетическая категория известна с древних времен. В современном литературоведении она интерпретируется «как благое в ее структурном выражении, как чувственная видимость идеи» ^{[7, с. 17]}. Однако к онтологическому понятию этой категории каждый этнос стремиться добавить какие-то признаки, свойственные только ему, тем самым способствуя приданию ей особую национальную окраску. В итоге такая «трансформация» делает искусство разнообразной, неповторимой, и его жанрам придает некую новизну. В этом плане считаем важным рассмотрение понятия прекрасного в произведениях известного кабардинского писателя Заура Налоева, которое существенно отличается от известных философских определений. З.М. Налоев смог широко раздвинуть эстетические рамки этого феномена в национальной культуре. Поэтому раскрытие эстетических образов этноса в новеллах прозаика представляется актуальным для северокавказской литературы.

Как известно, желание выразить то, что хранит в душе человека в виде прекрасного образа - природное желание каждого из нас, что в свою очередь является первопричиной возникновения и развития всех видов искусства. Как ученый-фольклорист и искусствовед З.М. Налоев имел возможность вживую соприкасаться с жемчужинами народного творчества, что в свою очередь повлияло на формирование его мировидения, художественного вкуса. Естественно, все это потом отразилось в его художественных произведениях. То, что он считал признаками прекрасного, образцом совершенства до сих пор остается примером для многих художников адыгской (кабардинской, адыгейской, черкесской) словесности. В современной национальной поэзии, песнях часто повторяются рефреном его слова, когда идет, например, описание красоты черкешенки: «Набдзэ къурашэрэ нэ фIыцIабзэу! И щхьэц фIыцIэ ухуэнар лъэдакъэпэм теуэу, уэлэхьи! Пушкиныр дэнэ къэна, езы ЩоджэнцIыкIу Алий хуэтхынтэкъым абы и дахагъыр! НтIэ, цIыхубзым и дахагъыр щахуэмыIуатэм деж, адыгэм жаIэр сыт?! ТхьэIухудщ, жаIэ. Хур хъыджэбзщ е жэнэт бзущ, жаIэ» ^{[4, с. 206]}. З.М. Налоев не приветствовал попытки перевода его произведений. Не потому что при переводе теряется национальный колорит, искажается текст и многое другое, а потому что, как он считал сам, если появятся его произведения на русском языке, подрастающее поколение перестанет читать их в оригинале. В данном случае приходится нарушить заветы автора, т.к. академический метод в подобных работах, требует подстрочный перевод приводимых цитат: «Дугообразные брови, черные-черные глаза! [Здесь уже теряется экспрессивность]. Заплетенные [густые] черные волосы достигают аж до пятки, олахи (межд.)! Не то, что Пушкин, даже сам Али Шогенцуков не смог бы описать ее красоту! Ну, тогда, когда не могут поведать красоту женщины, что говорят адыги?! [Просто] красавица, говорят. Фея или райская птичка, говорят».

Часто повторяющееся автором в своих художественных текстах определения «красота», «прекрасное» (синонимы «эстетического идеала») взяты из народного творчества, но, включив туда имена двух известнейших поэтов, он сделал мифический образ земным, правдоподобным. То есть то, что было присуще только фольклорным персонажам адыгского эпоса, как Сатаней, Адиюх, Даханаго, Шхацфицэ, писатель наделяет такими же особенностями и обычных женщин – героин своих произведений. При этом он не навязывает свое видение прекрасного читателю, не мешает ему самому определить, что красиво, а что нет. Учитывая то, что каждый человек имеет свою точку зрения об определяемом объекте, и они часто не совпадают с его мнением, он просто добавляет к характеристике своего персонажа народные изречения, типа: «уэлэхьи, арам-тIэ жаIэу зэхэсхар» или «щхьэж зэрыфIэфIщ» ^{[5, с. 24]} («олахи (межд.), это и есть, то, что я слышал» или «каждый (понимает) как хочет»).

Отличительной особенностью налоевского текста является его фольклорный стиль изложения. Вместе с тем, красочный, сочный народный язык писателя лаконичен, он не увлекается вводными фразами, эпитетами, излишней метафоричностью и искусственными сравнениями. Создавая портрет своего персонажа, прозаик ограничивается буквально двумя-тремя фразами. Например, чтобы описать необыкновенную красоту «дочери дворянина из Аргудана – Налжан» ^{[5, с. 205]}, автор использовал только два эпитета: «нэ фIыцIабзэ зиIэ», «щхьэц фIыцIэ ухуэна зытет» («у кого черные-черные глаза», «у кого черные заплетенные волосы»). Для иноязычного читателя, возможно, такие эпитеты малозначительны, но для адыга они рождают целый мир, значит, автор нашел нужные и понятные слова для своего читателя. Иногда, когда чувствовал, что такое определение может не удовлетворить его, он просто добавлял «адыгэхэр тхьэIухудкIэ зэджэм хуэдэщ» («такой, какой адыги называют феей»). Этим художественным приемам автор сокращал текст, а домысливать, дорисовывать образ он оставлял читателю. Каждая фраза автора несет полноценную лексическую нагрузку, и она информативна. Описательный текст он умело переводил в диалоги, делая этим язык более лаконичным и простым.

Следует отметить, что красота по-налоевски значительно отличается от устоявшихся знакомых форм и определений. Она, как один из категорий эстетики, начиная еще с древнегреческих философов до русских мыслителей ХIХ века, представлялась как о неком воплощении в «предмете и его облике универсальной (онтологической) сущности, безусловно и абсолютно позитивной» ^{[7, с. 16]}. Философы, естественно, давали определение термину, исходя из научного познания эпохи, в котором они жили, и художественного мировидения своего этноса. Кто-то из них признаки прекрасного связывал с формой предмета, кто-то с его состоянием, а есть такие, как, например, в адыгском эпосе, где адыги идеализировали его как образ Даханаго – символ счастья, совмещая этим мечту народа с прекрасным творением. Известны и другие философские определения, в которых уравниваются понятия «красоты и правды» ^{[3, с. 119]}. И. Кант соотносил красоту исключительно к форме предмета, то есть должна быть упорядочность, и обязательно соблюдена симметрия. Понятие красоты у З. Налоева идеализировано, оно связано с чувством, в основном с любовью. Определение произрастает из одного корня (фольклора) и расходятся на две части: а) красота формы (предмета, объекта); б) красота внутреннего содержания (субъекта).

Оба понятия взаимосвязаны, не бывает одно без другого. Таким образом, в процессе синтеза материального и духовного начала, у писателя рождается то, что он сам считал прекрасным. Если это объект, то должно иметь нечто сферическую форму: «круглый черный зрачок как терн в молоке», «круглоликое солнце», «овальные бицепсы рук кузнеца», «ровный овал лица девушки», «круглые черные зрачки глаз Иры, похожие на спелые вишни в сахаре», «круглая головушка мальчика с рыжими волосами» и т.д. И что удивительно, оно совпадает с мнениями древних философов, которые считали самыми совершенными предметами – предметы со сферической формой. Такой подход автора наиболее ярко проявился в новеллах «ТхьэIухуд нэ къуэлэн» («Голубоглазая фея»), «IэфIынэ и нэ фIыцIитIыр» «Черные глаза Афины»), «ТIытIу и дыгъэ шыщIэр» («Солнечный жеребенок Титу») и в других.

Еще одна особенность творчества З. Налоева – по-своему интерпретировать устоявшиеся выражения и фразеологизмы из народной мудрости. Вот как, например, он раскрывает поговорку «трудности не убивают человека». Как подчеркивает писатель, трудности не убивают человека, но, к сожалению, и не облагораживают. Так и случилось с главной героиней новеллы – Налжан. Трудно поверить тому, что творила героиня новеллы «Голубоглазая фея»: «Рано утром, до восхода круглоликого солнца, вставала эта фея. Ходила в Урух и приносила чистую как «зам-зам воду», пока не успели глянуть туда нечистоплотные люди и попить скотине, потом колола дров, готовила завтрак, доила корову, выгоняла ее на пастбища; давала корм домашней птице, кормила свекровь и сажала ее на подушку. Если остается время, она сама немного перекусывала и приступала делать саманный кирпич, после чего со всеми женщинами уходила на работу» ^{[5, с. 207]}.

Хотя текст гиперболизирован, перечисленные виды работы раньше выполняли горянки. После долгих, тяжелых работ, она, не по возрасту, вся поблекла и увяла, но не отступила - достроила дом. Среди приглашенных гостей на новоселье был и лирический герой рассказа – Муса. В описании внешнего облика дома автор использовал любимую, поэтому часто повторяемую метафору - «нэ пIащитIыр» («два больших глаза»). Дом был построен, как обычно адыги строят, обращенный к востоку, чтобы «первые лучи солнца могли проникнуть во все его комнаты». Дальше необычность строения читатель узнает через восприятия его главным персонажем: «Как только посмотрел на фасад дома, я чуть не вскрикнул, настолько он был похож на Налжан! Два больших окна по обе стороны входной двери точь-в-точь повторяли глаза Налжан. Устремленный вдаль взгляд женщины, приподнятые веки… будто она дивилась восходу солнца» ^{[5, с. 208]}. Изумительной свет души «увядшей раньше срока, как цветок, женщины» перешел в новый дом, то есть внутреннее содержание красоты материализовалось. Вот чему удивлялся лирический герой рассказа. Глядя поочередно то в новый дом, то на поблекшую, но счастливую женщину, он воскликнул: «Однако ж восхитительная красота Налжан осталась в ее душе - не испачканная, не изуродованная» ^{[5, с. 209]}.

Теперь, если представить видение красоты З. Налоевым в такой форме, то его можно разделить на отдельные части, как сам говорил, как «куски пирога». Но, как нам кажется, правильнее будет разделить этот «пирог» не на мелкие куски, а на три равномерные части: детство лирического героя (Блута, Мад, Юра, Брунэ); подростковый период и возмужание (Блута, Хабала, Исмел, Хабий), зрелость (Хакяша, Муса, Альбек, Мурат, Каралби, Титу, Жамирза). В новеллах З. Налоева встречаются и образы мудрых старцев, но их не так много, и они появляются только в различных эпизодах.

Восприятие красоты у автора непременно связано с возрастом персонажа, и оно меняется. Представление о красоте у детских персонажей, как Блута («Муса и шило Мусы»), Мад, Юра («Солнечный жеребенок Титу») связано с их мечтой. Например, самая заветная мечта для Блуты стать кузнечным мастером как свой наставник Хакяша. Для мальчика нет в мире лучшего специалиста и достойного человека, чем наставник. Иногда он сравнивает его с эпическим героем нартского эпоса Сосруко или с главным кузнецом нартов Тлепш. Он целыми днями мог сидеть и следить за его работой: «… молот в его руках плясал и пел. Он метко попадал на нужное место, и раскаленное до бела железо растягивалось у него как тесто от скалки. Брал забытый даже богом кусок металла и вдувал в него жизнь, вкладывая в каждую деталь частичку своей души» ^{[4, с. 7]}. Уметь вкладывать свою душу в предмет, оживить его, как это делал кузнец Хакяша, и есть мечта ученика-подростка. И то, что это удалось Блуте, мы видим в другом рассказе З. Налоева – «Муса и шило Мусы». Мастерство кузнеца Хакяшы, которое выдавало предметы искусства высочайшего уровня, перешло к ученику Блуте – он сделал шило, о котором шорники с восхищением рассказывали друг другу о том, что видели, как «шило само шьет (работает), а Муса сидит, сложа руки, и только смотрит на него» ^{[4, с. 19]}.

Детские мечты Мада и Юры («Солнечный жеребенок Титу»), Гали и Музачира («Тутовник») совсем другие. Мальчики, чьи детства опалены войной и испытывают постоянное недоедание, сидят и вглядывают в лица прохожих и определяют, кто сыт, а кому не хватает еды. Они только и думают о том времени, когда «все люди будут есть досыта» и снова «жизнь станет красивой». Об этом они ведут разговор, когда сидят «на ветках тутовнике Нотовых», когда загорают на берегу реки Урух. А когда люди заживут хорошо, они построят город «Урух-кала» - прекрасный город, «по главной улице, по которой будет проложен канал, а с четырех сторон его станут охранять высокие сторожевые башни» ^{[4, с. 58]}.

Люди, хорошо знавшие З. Налоева, рассказывают, что душой он всегда оставался ребенком – всегда мечтательным и особо ранимым. На наш взгляд, это качество сделало его и самым популярным кабардинским детским поэтом. Он как раз вошел в кабардинскую литературу как детский поэт, и не знал более важнее дела в своей жизни, чем писать для детей. Это подтверждают многочисленные художественные произведения Налоева-писателя, учебно-методические труды Налоева-ученого, в которых просвечиваются «прекрасная душа наны (бабушки)», написанные «красивым языком дады (дедушки)».

С возрастом меняются представления о красоте у персонажей З. Налоева. У юноши теперь другие интересы, в его мечтах сытная жизнь уходит на второй план. Правда, пока они еще не так далеки от детских мечтаний о еде, образов, поэтому еще «Ирэ и нэкугъуэхэр фошыгъуэм хэлъ балий фIыцIэм ещхьщ» («зрачки глаз Иры похожи на черные (спелые) вишни в сахаре») ^{[4, с. 8]}. Но с взрослением персонажа эти черные зрачки [глаза] станут «самыми большими и яркими звездами на небе в лунную ночь». Работники кузни, заметив о том, как четырнадцатилетний подросток Блута тихо подглядывает на «взрослую красавицу Иру», как-то раз намекнули ему об этом. Тогда он «покраснел гуще красного перца». Однако теперь его сердцу милее другой мир - прекрасный мир, открытый с помощью Хакяши и наполненный газелями восточной поэзии. Именно тогда герой рассказа понял, что такой воображаемый мир способен только и родить великолепную красоту, как «одинокий журавль» - творение Хакяши, - «который вот-вот поднимется в небо, взмахнув своими большими крыльями», «шило Мусы, которое, согнув немного, выпрямляется со звуком «зу-у-у» или шедевр плотничного мастерства как «бригантина Исмела». Таким образом, в этом возрасте человек уже не пассивный мечтатель, а борец за свое счастье, хотя он еще далеко не опытен. Тем не менее, писатель призывает молодежь «стремиться постигать секреты мастерства, как это делал Блута» («Одинокий журавль»), бороться за свое счастье, как несгибаемый Исмел («Неоконченная бригантина Исмела»). И, как заключает автор, человек, который не мечтает о высоком, не способен создать прекрасное. А, как мы знаем, искусство без эстетики не искусство и литература не литература.

Рассмотренные примеры, взятые из разных новелл З. Налоева, показывают, что представление красоты у детей младшего и подросткового возраста еще близки, и они более объективны (предметны). У них еще красота ассоциируется с предметным миром. Субъективное (духовное, эмоциональное) восприятие красоты автор связывает с образами более зрелых персонажей, «которых адыги называют «людьми среднего возраста». Таким образом, в художественном мире писателя в один ряд с красотой предмета становится и красота человеческой души. Обе эти формы иногда сливаются в единое целое, а бывает так, что красота предмета не всегда соответствует его содержанию. Как утверждает ученый-литературовед В.Е. Хализов, хотя объективный (предметный) и субъективный (эмоциональный) аспекты не разделимы, все зависит от «взаимодействия свойств воспринимаемых предметов и воспринимающего сознания» ^{[7, с. 16]}. По Налоеву, если в «ореол красоты», уже созданный в сознании человека, не вписывается тот или иной образ, он не может восприниматься как образец прекрасного.

Эмотивно-субъективное восприятие красоты у писателя ассоциируется в первую очередь с красотой женщины: «смуглая девушка Уна» («Деревянная кукла Хабалы»), «лучезарная Афина, со сверкающими черными глазами, как две звезды» («Черные глаза Афины»), «Бижан, чьи густо-золотые волосы просвечиваются через тонкую шаль» («Умыкание невесты»), «изумительной красоты Налжан с чистотой цвета сороки» («Голубоглазая фея») и др.

Естественно, что не во всех произведениях З. Налоева встречаются только «писаные красавицы», о которых говорили выше. Но в них обязательно присутствует эстетическое начало, которое вслед за прозаиком увлекает и читателя. Просто здесь внешнее изящество персонажа заменяется красотой его души. Так случилось в рассказе «Косметика Бэлы». Перед красотой души вдовушки Чазимы даже не смог устоять Джабраил-эфенди, а она, по описанию автора, далеко не была красавицей: «невзрачная, да еще курносая с подбородком в развилину» ^{[4, с. 429]}. Но, после того, как эфенди увидел ее «дугообразные брови» и всмотрелся в ее «карые глаза», ему уже не милы были жену, о красоте которой говорили даже в «султанском дворе и сам турецкий падишах послал своих сватов к ней». Как говорится в адыгской пословице, то, что красиво глазам, по нраву и душе. Здесь точка зрения З. Налоева точь-в-точь совпала с мнением о красоте известного ученого-литературоведа М.М. Бахтина: «только любовь может быть эстетически продуктивным» ^{[2, с. 281]}.

З. Налоев связывает восприятие красоты с личностными отношениями, с их общением. Анализ произведений писателя привел к основному выводу: любящий человек становится участником жизни другого, делая эту жизнь общей для обоих. Это поднимает их жизненный статус, делает влюбленных восприимчивыми, лояльными к окружающей среде, развивает симпатию, а самое главное - способствует пониманию других людей. Традиционный постулат, заложенный еще первыми адыгскими поэтами-импровизаторами:

«С момента сотворения этого старого мира

Как прочный фундамент стоит

На просе (еде) и любви к женщине.

Если потеряем одного из них,

Этот мир разрушится…» ^{[1, с. 192]} остается главным и в творчестве Заура Налоева. Творчество Ляши Агноко и Заура Налоева в этом едины, оно вобрало традиционные ценности адыгского этноса, где эстетическое начало испокон веков связывали именно с красотой женщины, ее совершенством. Такое отношение к женщине поднимало ее статус в обществе. История оставила многочисленные примеры о том, что в средние века брать в жены черкешенку считалась уделом только высших сословий (брак Ивана Грозного с черкешенкой Марией, турецких султанов, крымских, ногайских, персидских правителей и т.д.). Это подтверждают и наши исследования: в каждом произведении автора высвечивается образ женщины, если даже встречаются внешне непривлекательные, что бывает очень редко в его новеллах, они прекрасны душой. Свои образы женщин писатель показывает через видения другого персонажа, даже в этом случае автор винит только мужчину, который «не смог вовремя разглядеть и раскрыть внутреннюю красоту женщины, который не удостоился сказать ей в нужное время добрые, ласковые слова» ^{[6, с. 84]}. Он неизменно следовал за адыгской пословицей – «мужчине честь приносит женщина, а красоту женщине – мужчина». Беречь эту красоту (женщину) – великое достояние человечества – главный призыв в новеллах З. Налоева.

Творчество З. Налоева стало духовной ценностью адыгского народа. Своим божественным даром – талантом – писатель щедро делился со своими читателями. Они, в свою очередь, получают удовольствие и радость от результатов его художественного творчества, так как они выражают их самые сокровенные чувства. Каждый читатель готов ассоциировать себя с творчеством прозаика так, будто сам творит это искусство.