«Лолита» и «Дар» В. В. Набокова: Сюжетно-событийные параллели

Клецкая Светлана Ильинична кандидат филологических наук доцент, Южный федеральный университет 344000, Россия, Ростовская область, г. Ростов-на-Дону, ул. Б. Садовая, 105 Kletckaya Svetlana PhD in Philology associate professor at Southern Federal University 344000 Russia, Rostov-on-Don, Bolshaya Sadovaya str., 105 kleckaja@inbox.ru Другие публикации этого автора

Любовь к нимфетке в художественном универсуме В. В. Набокова

В настоящее время можно утверждать, что внешние связи сюжета «Лолиты» являются довольно хорошо изученными. Прежде всего, это касается возможных внешних источников данного сюжета: среди них упоминаются рассказ «Сказочная принцесса» «некоего Самсонова», опубликованный в альманахе «Числа» ^{[1, с. 17; 2]}, рассказ «Лолита» Хайнца фон Лихберга, опубликованный в 1916 году ^{[3, с. 36-43]}, роман «Деревушка» У. Фолкнера ^{[3, с. 44]} (последний, впрочем, был создан заметно позже романа «Дар» и рассказа «Волшебник», в которых сюжет, впоследствии легший в основу «Лолиты», возникает с полной определенностью). Анализируются более далекие литературные параллели, например, образ «child-wife» в европейском романтизме ^[4] и даже волшебные сказки ^[5]. В этом же ряду можно упомянуть исследования фактографической основы окончательного сюжета «Лолиты». Известно, что Набоков знакомился с газетными публикациями о подобных историях, а также с автобиографическими повествованиями, из которых он черпал важные детали. Э. Уилсон, с которым Набоков состоял в переписке, прислал писателю книгу Х. Эллиса по сексуальной психологии, в которой приводились исповеди, рассказывающие об оргиях с участиями детей ^{[3, с. 46-48]}; Набоков был знаком с подробностями похищения педофилом пятнадцатилетней девочки по имени Салли Гордон, и многие детали этой истории, почерпнутые им из периодики, были интегрированы им в «Лолиту» ^[6].

Важной составляющей истории сюжета «Лолиты» является его возможная личностно-биографическая основа. Одной из первых предположение о личной подоплеке интереса Набокова к нимфеткам, по всей видимости, высказала З. Шаховская в своей довольно недоброжелательной книге ^{[7, с. 69]}. Сами по себе такие предположения, будучи основанными исключительно на материале художественных произведений, являются довольно спорными. Однако исследователи проводят параллель между любовью Гумберта к Аннабель Ли и подростковой любовью Набокова к девушке по имени Поленька, которую он описывает в «Память, говори» и «Других берегах» ^{[8; 9]}.

Следы сюжета «Лолиты» или образы нимфеток исследователи находят в самых разных произведениях Набокова. Однако все эти сходства можно разделить на две большие группы, выделив, во-первых, сходства точные («Лолита» – «Волшебник» – «Дар»), а во-вторых, сходства менее точные.

Образ юной девушки-девочки как объекта сексуального желания и/или любви для творчества Набокова действительно типичен. Однако в контексте данной работы существенно, что этот образ не включен в весьма специфический, более или менее точно воспроизводимый сюжет («персонажно-мотивный комплекс»), что, по нашему мнению, само по себе является сильным критерием, существенным при анализе художественного универсума набоковской прозы. Параллели между «Лолитой» и другими произведениями Набокова (например, русскоязычными романами Набокова «Король, дама, валет», «Приглашение на казнь» и даже «Машенька») кажутся несколько натянутыми именно по этой причине. А. А. Накарякова в анализе персоносферы произведений Набокова в качестве особой категории выделяет такой тип, как женщины-«девочки», и их особый подтип – девочки-нимфетки, к которым она относит Лолиту, Магду из «Камеры обскуры» и Джулию из «Просвечивающих предметов» ^{[10, с. 43-46]}, при этом не учитывая, что только Лолита далека от совершеннолетия, то есть является нимфеткой в собственном смысле слова. Связь зрелого мужчины и молоденькой совершеннолетней девушки не несет в себе тех же обертонов запретности, которыми пронизана «Лолита». Хотя образы Лолиты и Магды имеют нечто общее ^{[11, с. 93]}, их все-таки нельзя отождествлять. В самом деле, любовь Бруно Кречмара к Магде, молодой девушке, ведущая его к катастрофе (разрушению семьи, слепоте, смерти), довольно отдаленно напоминает страсть Гумберта к несовершеннолетней Лолите, хотя бы потому, что роман с Магдой для Кречмара – это случайность, тогда как Гумберт Гумберт одержим нимфетками с молодых лет. Слишком поверхностны параллели и между сюжетами двух произведений ^[12]. Сходство Лолиты и Эммочки из «Приглашения на казнь» ^{[7, с. 68]} сводится, по большому счету, к возрасту, поскольку сюжетные линии этих романов кардинальным образом различаются (не будем забывать, что Эммочка в сюжете «Приглашения на казнь» играет второстепенную, вспомогательную роль, тогда как Лолита – полноценный главный персонаж, абсолютно равный по своей значимости Гумберту Гумберту).

Предыстория сюжета «Лолиты»

Гораздо более важной страницей предыстории сюжета «Лолиты» является стихотворение «Лилит», написанное Набоковым в 1928 г. Хотя сам автор настаивал: «Догадливый читатель воздержится от поисков в этой абстрактной фантазии какой-либо связи с моей позднейшей прозой» (цит. по ^{[11, с. 93]}), отдаленно связь с сюжетом «Лолиты» все-таки просматривается, поскольку Лилит является девочкой, а натуралистично описываемый половой контакт с ней оборачивается своеобразным крахом героя, который вдруг осознает, что находится не в раю (как ему сначала показалось), а в аду. Тем не менее, от финального сюжета сюжет «Лилит» отличается кардинально, поскольку в нем только два действующих лица, лирический герой и Лилит, тогда как остальные персонажи выступают скорее в качестве случайных наблюдателей или вообще низводятся до деталей мира стихотворения. Несомненно, различие усиливается благодаря условности пространства, в котором разворачивается действие: события происходят после смерти героя в мире, населенном мифическими персонажами (фавнами). Вряд ли является показательным частичное совпадение имен нимфеток. К имени «Лолита» Набоков пришел далеко не сразу, перепробовав множество вариантов (Хуанита, Жуанита Дарк и др.) ^{[3, с. 45]}, а это свидетельствует скорее о том, что раннее стихотворение не было прототипом «Лолиты». Чрезвычайно различается ассоциативная семантика этих имен: если имя «Лилит» обладает довольно прямолинейными ветхозаветными и каббалистическими коннотациями, то имя «Лолита» является гораздо более насыщенным в смысловом отношении, причем дело не только в ассоциациях, которыми это имя обрастает благодаря языковой игре в речи Гумберта Гумберта, а также не в его соответствии фонетическим требованиям, которые Набоков к имени героини выдвигал ^{[13, с. 134, 167]}. Как указывает сам Набоков в одном из интервью, полное имя героини – Долорес, а по-итальянски «dolore» обозначает «горе, страдание, печаль» ^{[14, с. 490]}, что, несомненно, является очень точной и удачной находкой с точки зрения сути истории, рассказываемой Гумбертом Гумбертом.

Тем не менее, даже это соответствие нельзя признать достаточно точным. Дело в том, что с образом нимфетки в творчестве Набокова связан довольно специфический сюжет, который с некоторыми модификациями и в разных формах проходит через ряд его произведений. Этот «персонажно-мотивный комплекс» не является неизменным, однако эти различия кажется обоснованным интерпретировать как развитие данного сюжета и его разработку.

Непосредственным предшественником «Лолиты» является рассказ Набокова «Волшебник», который он написал в конце 1939 г. накануне переезда в Америку, но решил не публиковать. Сам Набоков упоминает этот рассказ в послесловии к американскому изданию «Лолиты» как непосредственного предшественника его знаменитого романа, и исследователи неоднократно обращались к анализу сходств сюжетов этих двух произведений ^{[3, с. 43-44; 15, с. 151-158; 16, p. 200-202]}. Впрочем, этот рассказ обладает самостоятельной эстетической ценностью ^{[17; 18, с. 61-98]}, а потому вряд ли может рассматриваться как черновик «Лолиты». Сам Набоков в послесловии к американскому изданию «Лолиты» излагает сюжет рассказа «Волшебник» следующим образом: герой «женился на больной матери девочки, скоро овдовел, и после неудачной попытки приласкаться к сиротке, бросился под колеса грузовика» ^{[19, с. 378]}.

Обращают на себя внимание неточные сходства между сюжетом «Волшебника» и сюжетом «Лолиты». В обоих случаях герой женится на матери девочки, которая затем умирает, однако если в «Волшебнике» причиной смерти становится болезнь, то в «Лолите» это дорожное происшествие; напротив, под автомобилем в «Волшебнике» гибнет герой, а не мать девочки, и это не несчастный случай, а самоубийство. Эти совпадения позволяют предположить, что Набоков постепенно разрабатывал сюжет, добиваясь некоторой идеальной «конфигурации», причем мотивы получали разные функции в сюжете (ср. гибель под автомобилем). Несомненно, финальное решение (гибель Шарлоты Гейз в результате дорожного происшествия) придает сюжету «Лолиты» дополнительный динамизм, которого лишен сюжет «Волшебника», поскольку смерть от болезни, о которой персонажам известно, не может быть неожиданной. Впрочем, сюжетное решение «Волшебника» дает другие возможности, значимые, скорее, с точки зрения психологии, и в рассказе герой смерти героини с нетерпением ожидает (ср., например, фразу «Весной ей как будто сделалось хуже», на едва заметную аномальность которой обратил внимание Г. Барабтарло: «обыкновенное и человеческое “сделалось лучше” машинально вывернуто наизнанку, ибо он надеется (и боится сглазить — “как будто”), что она не поправится» ^{[17, с. 197]}).

Немногим ранее близкий сюжет появляется в романе «Дар», который был опубликован в 1937 году, а писался с 1934 года. Разумеется, исследователи неоднократно обращали внимание на присутствие в «Даре» этого сюжета (см., например, ^{[20, с. 204-205; 21, с. 107; 22, с. 15-16; 7, с. 68-69]}). Федору Годунову-Чердынцеву этот сюжет излагает Борис Иванович Щеголев, отчим Зины, который видит, что жилец, поселившийся в их квартире, – литератор: Эх, кабы у меня было времечко, я бы такой роман накатал... Из настоящей жизни. Вот представьте себе такую историю: старый пес, — но еще в соку, с огнем, с жаждой счастья, — знакомится с вдовицей, а у нее дочка, совсем еще девочка, — знаете, когда еще ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума сойти. Бледненькая, легонькая, под глазами синева, — и конечно, на старого хрыча не смотрит. Что делать? И вот, не долго думая, он, видите ли, на вдовице женится. Хорошо-с. Вот, зажили втроем. Тут можно без конца описывать — соблазн, вечную пыточку, зуд, безумную надежду. И в общем — просчет. Время бежит-летит, он стареет, она расцветает, — и ни черта. Пройдет, бывало, рядом, обожжет презрительным взглядом. А? Чувствуете трагедию Достоевского? Эта история, видите ли, произошла с одним моим большим приятелем, в некотором царстве, в некотором самоварстве, во времена царя Гороха. Каково? ^{[23, с. 366-367]}. Как видно, сюжет в общих чертах уже намечен, мотив женитьбы на матери нимфетки уже присутствует. Однако в этом варианте сюжета еще не содержится ряда существенных деталей, например, смерти матери девочки и попытки – или намерения – девочку соблазнить, которые возникнут уже в «Волшебнике» и станут частью сюжета «Лолиты». Добавим, что акцент в излагаемой истории делается не на событийной, а на психологической стороне («соблазн, вечная пыточка, зуд, безумная надежда»).

Перечисленные факты позволяют говорить о своего рода «персонажно-мотивном комплексе», то есть наборе мотивов, связанных с определенным образом организованной системой персонажей. Если выстроить появление сюжета «Лолиты» в «Даре», рассказ «Волшебник» и сам роман «Лолита» в хронологическом порядке, то мы увидим, что этот сюжет усложняется и обрастает новыми деталями, позволяющими построить на его основе романное повествование. Ядро этого сюжета (женитьба на матери девочки) отчетливо появляется уже в «Даре», тогда как любые параллели с другими, более ранними произведениями Набокова, в том числе обоснованно претендующими на роль предшественников «Лолиты», таких точных соответствий не дают.

«Лолита» и «Дар»: Дополнительные сюжетно-событийные параллели

Примечательной выглядит деталь, на которую обращает внимание К. Проффер: сам Набоков в предисловии к американскому изданию романа датирует «первую маленькую пульсацию» «Лолиты» 1939-1940 гг., тогда как роман «Дар» писался в 1934-1937 гг. ^{[22, с. 16]}, то есть умалчивает о присутствии этого сюжета в тексте «Дара». Тем не менее, в этом утверждении можно увидеть очередное «запутывание следов», к которому так часто прибегал Набоков (ср. его приведенное ранее суждение об отсутствии сходства между стихотворением «Лилит» и романом «Лолита»). И дополнительным аргументом в пользу этой точки зрения могут служить сходства, обнаруживаемые между «Даром» и «Лолитой» на событийно-сюжетном уровне, к рассмотрению которых мы переходим.

Дело в том, что между соответствующими фрагментами «Дара» и «Лолиты» обнаруживаются дополнительные сюжетно-событийные параллели, которые нельзя найти в «Волшебнике». Эти параллели касаются описания встречи Гумберта Гумберта с Лолитой и событий, непосредственно предваряющих знакомство Федора с Зиной, а именно его переселение на квартиру Щеголевых. При этом сами по себе сходства событийного плана и появление сюжета одного из будущих романов Набокова в «Даре» не так важны, как их тесное соседство. Именно это соседство позволяет установить еще более глубокие межтекстовые связи и поставить вопрос об их возможном объяснении.

Мы имеем в виду первое существенное «столкновение» Федора с Зиной, которое побуждает Федора сделать шаг, ведущий к их сближению. Возможность этого сближения в мире романа возникала и раньше, о чем сам Федор рассказывает Зине в конце романа ^{[23, с. 538-539]}, однако она не воплощалась в реальную встречу. Рассмотрим совпадения между «Даром» и «Лолитой» последовательно.

Во-первых, в обоих случаях первое столкновение героя с возлюбленной происходит при осмотре нового места жительства, на которое герой планирует переехать. В «Даре» это поиск Федором новой квартиры после просьбы хозяйки прежней квартиры, которая нашла «более подходящую» квартирантку; в «Лолите» это поиск тихого места, в котором Гумберт Гумберт после очередного пребывания в лечебнице собирался провести лето, работая над учебником (а также пожар в доме родственников сотрудника его покойного дяди, у которых он собирался жить изначально).

Это сходство не является поверхностным, оно продолжается в более частных сюжетных деталях, причем сходства эти настолько велики, что правомерно говорить о тождественности повествовательной канвы.

В обоих случаях герой с неохотой принимает предложение и еще до осмотра готов отказаться от него. Гумберту Гумберту предлагаемый вариант не нравится изначально, еще до того, как он увидел дом Шарлотты Гейз: Во время пути я все клялся себе, что не останусь в Рамздэле ни при каких обстоятельствах, а вылечу в тот же день в направлении Бермудских или Багамских или Чортовоматерных Островов ^{[19, с. 49]}. Федор постоянно откладывает поиск новой квартиры, а когда Александра Яковлевна Чернышевская предлагает ему помощь, пытается перенести звонок; он высказывает мысль о том, что квартира плоха, еще до ее осмотра, мотивируя это тем, что прежние жильцы с нее съехали; Тамара Григорьевна предлагает ему встретиться у хозяев квартиры на следующий день (куда она не является, ср. тот факт, что Гумберта Гумберта никто не встречает на вокзале по прибытии в Рамздэль), но Федор опять пытается уклониться, потому что для этого ему придется проснуться слишком рано.

Впечатления героев от нового места жительства является сугубо отрицательным. Вот как Гумберт Гумберт описывает свое впечатление: Впрочем, никакой не могло быть речи о том, чтобы мне тут поселиться. Я не думал, что мог бы жить счастливо в доме, где на каждом стуле валяется истрепанный журнальчик и где гнусно смешивается комедия «функциональной» современной мебели с трагедией ветхих качалок и шатких столиков с мертвыми лампами на них. Мадам повела меня наверх и налево, в «мою» комнату. Я осмотрел ее сквозь туман моего отказа от нее <…>. И эту-то конуру для прислуги она называла «полустудией»! Вон отсюда, немедленно вон, мысленно кричал я себе, притворяясь, что обдумываю пониженную до смешного цену, которую с мечтательной и грозной надеждой хозяйка просила за полный пансион ^{[19, с. 51]}. Обратим внимание, что Федору на новой квартире также предлагают полный пансион.

Аналогична реакция Федора, которая отличается лишь деталями: Федору Константиновичу она показалась отталкивающей, враждебной, совершенно не с жизни ему (как бывает «не с руки»), расположенной на несколько роковых градусов вкось <…> по отношению к тому воображаемому прямоугольнику, в пределах которого он мог бы спать, читать, думать; но если б даже и можно было чудом выправить жизнь согласно углу этой не так стоявшей коробки, все равно обстановка ее, окраска, вид на асфальтовый двор — все было невыносимо, и он сразу же решил, что ее не наймет ни за что ^{[23, с. 325-326]}.

Однако именно появление (непосредственное или косвенное, в виде замещающей вещи) объекта чувства или страсти героя заставляет его резко переменить решение. В «Лолите» этот момент описывается следующим образом: «Вот и веранда», пропела моя водительница, и затем, без малейшего предупреждения, голубая морская волна вздулась у меня под сердцем, и с камышового коврика на веранде, из круга солнца, полуголая, на коленях, поворачиваясь на коленях ко мне, моя ривьерская любовь внимательно на меня глянула поверх темных очков ^{[19, с. 52]}.

В «Даре» Федор видит не Зину, а платье (которое, как оказывается впоследствии, принадлежало не ей, а ее кузине Раисе): У дальнего окна, где стояли бамбуковый столик и высокое кресло, вольно и воздушно лежало поперек его подлокотников голубоватое газовое платье, очень короткое, как носили тогда на балах, а на столике блестел серебристый цветок рядом с ножницами ^{[23, 326]}. Это зрелище нужно рассматривать как явление герою героини.

Наконец, на уровне повествования перемена выражается одним и тем же способом – фразой героя, которая резко контрастирует с предшествующей оценкой потенциального места жительства. В «Лолите» фраза, которой завершается осмотр дома Шарлотты Гейз, очень резко контрастирует с описанием впечатления от самого дома:

«Это была моя Ло», произнесла она, «а вот мои лилии».

«Да», сказал я, «да. Они дивные, дивные, дивные» ^{[19, с. 54]}.

Фраза, произносимая Федором, гораздо мягче, чем реакция Гумберта Гумберта: «Да, мне комната, кажется, подходит, — сказал Федор Константинович, стараясь на него не глядеть. — Я, собственно, хотел бы уже в среду въехать» ^{[23, с. 326]}. Однако, учитывая прямое описание неудовольствия героя и общий негативный оценочный фон при описании квартиры (изложение ведется от третьего лица, но с точки зрения Федора), эта фраза представляет собой довольно резкий перелом, который ничто в предыдущем изложении не предвещает, а потому становится неожиданной для читателя, который в большей степени ожидает, что герой от квартиры все-таки откажется. При этом необходимо иметь в виду, что финальной фразе Гумберта Гумберта предшествует чрезвычайно яркое и насыщенное портретное описание самой Лолиты (герой испытал эмоциональный шок, увидев девочку, в которой он узнал свою первую любовь), что делает сдержанную реакцию неместной. Вместо этого Набоков вкладывает в уста Гумберта Гумберта эмоциональную фразу, которая имеет лишь косвенное отношение к тому, что побудило его резко изменить решение. Описание платья, которое, по всей видимости, стало причиной, по которой Федор также изменил свое решение, не является ни подробным, ни эмоциональным и умещается в одном предложении. И в целом это соответствует и характеру героя, и особенностям его отношений с Зиной, с которой его связывает не страсть, а общность интересов и мыслей.

Разумеется, между сопоставляемыми фрагментами имеются заметные различия. Описание осмотра дома семейства Гейз является и более подробным, и более эмоциональным, чем описание первого визита Федора в квартиру Зины; более эмоциональной является и реакция Гумберта Гумберта, который сразу же «раскрывает карты», видя в Лолите точную копию его первой возлюбленной, Аннабель, – тайные встречи Федора и Зины остаются тайными не только для родителей, но и для читателя, который узнает о них не сразу ^{[23, с. 356-358]}. При этом читатель постепенно готовится к этому «сюрпризу»: Зина Мерц мимоходом упоминается в первых двух главах, но в начале третьей главы она представлена максимально отстраненно, как дочь хозяев ^{[23, с. 328, 339-340]} и одновременно ее имя появляется в стихотворении, которое сочиняет Федор уже на новой квартире: Ты полу-Мнемозина, полумерцанье в имени твоем ^{[23, с. 337-338]}. Другими словами, встреча с Лолитой оказывается для Гумберта Гумберта полной неожиданностью, тогда как внимательный читатель «Дара» способен обнаружить множество знаков, оставляемых автором как предвестники этой неизбежной встречи. Наконец, Зина не является нимфеткой, а Федор, в отличие от Гумберта Гумберта, не мечтает о встрече с ней так же интенсивно и страстно.

Тем не менее, эти расхождения не являются принципиальными, на сюжетно-событийном и композиционном уровне рассмотренные фрагменты являются почти тождественными, поскольку реализуют общую схему «нежелание героя снимать новое жилье, за которым следует неожиданное изменение решения, вызванное тем, что он увидел объект своей любви или предмет, который ее замещает». Отчетливо совпадают и средства, при помощи которых Набоков описывает эту перемену решения.

Во-вторых, аналогичными, хотя и смещенными, оказываются отношения между персонажами, которые вовлечены в соответствующий сюжетный узел. Федор только знакомится с семьей Зины, однако Зина, дочь Марианны Николаевны от первого брака, живет вместе с матерью и отчимом, то есть Щеголевым, который при первом его визите показывает Федору квартиру, – в «Лолите», благодаря браку с Шарлоттой Гейз, Гумберт становится отчимом Долорес-Лолиты. Можно сказать, что в «Даре» глазами Федора та же ситуация представлена с внешней позиции, тогда как в «Лолите» Гумберт Гумберт является ее непосредственным участником.

Тот факт, что сюжет для книги предлагает Федору отчим Зины, проливает особый свет на его отношения с подчерицей – или, лучше сказать, его возможное отношение к ней. В «Даре» никаких прямых указаний на интерес Щеголева к Зине, который выходил бы за рамки допустимого и ожидаемого от отчима, нет, если не считать следующего фрагмента, в котором содержится косвенный намек на то, что Щеголев на самом деле предлагает Федору описать его собственную историю: Как у большинства говорунов, у него в воспоминаниях всегда попадался какой-нибудь необыкновенный собеседник, без конца рассказывавший ему интересные вещи, — («второго такого умницы я в жизни не встречал», — замечал он довольно неучтиво), — а так как нельзя было представить себе Бориса Ивановича в качестве молчаливого слушателя, то приходилось допустить, что это было своего рода раздвоением личности ^{[23, с. 366]} (на этот фрагмент обращает внимание В. В. Десятов ^{[21, с. 107]}). Однако это скорее намек, исходящий от повествователя «Дара», чем прямое доказательство, и намек этот вряд ли возможно интерпретировать однозначно, не навязывая тексту смыслов, которые в нем непосредственно не выражены. Единственная «улика» состоит в том, что в сюжете Щеголева фигурирует отчим и сам он является отчимом. Но мы не можем исключить, что для Щеголева эта история могла бы быть личностно окрашенной всего лишь потому, что он, не испытывая к Зине чувств, сравнимых со страстью Гумберта к Лолите, просто увидел возможность такой истории благодаря своему статусу отчима.

В принципе, можно было бы сказать, что отношения между Зиной и ее отчимом представляют скрытый сюжет «Дара», который лишь намечен, но не разработан. Более того, этот сюжет может оказаться не более чем своего рода «игрой теней», которая создается автором и, по большому счету, не имеет отношения к реальности романа. Учитывая чрезвычайную многослойность «Дара» (она проявляется в том, что роман, по сути, включает несколько текстов, как созданных, так и не созданных его главным героем; в том, что одна из важнейших сюжетных линий – знакомство Федора с Зиной и «уловки», к которым прибегает судьба, чтобы их свести, – раскрывается лишь на последних страницах романа; в постоянном причудливом смешении реальности и фантазии; в эксплуатации повторов, то есть «совпадений», на сюжетном и образном уровнях) эта формулировка кажется вполне оправданной.

«Текст в тексте» и сюжет «Лолиты» в «Даре»

Наконец, в-третьих, дополнительными аргументами могут служить детали, касающиеся метароманной природы «Дара». Вопрос жанровой специфики «Дара» был подробно проанализирован исследователями ^{[24; 25; 26, с. 44-106; 27]}, а потому мы не будем останавливаться на нем подробно. В контексте данной статьи важным представляются прием «текст в тексте» и мотив «предложенного сюжета».

«Дар» представляет собой роман, в который интегрированы другие тексты, как написанные Федором Годуновым-Чердынцевым (сборник стихотворений о детстве и другие стихи, биография Чернышевского), так и не написанные – или, лучше сказать, не дописанные – им (биография отца героя). В последнем случае статус «ненаписанных» у этих текстов достаточно условен, поскольку значительная часть повествования фактически представляет собой выдержки из незаконченного текста, интегрированные в текст романа. К последней группе примыкает история Яши Чернышевского, описать которую Федору предлагает мать Яши, Александра Яковлевна. Об этой возможности герой отзывается резко отрицательно (Иной мыслящий пошляк, беллетрист в роговых очках, — домашний врач Европы и сейсмограф социальных потрясений, — нашел бы в этой истории, я не сомневаюсь, нечто в высшей степени характерное для «настроений молодежи в послевоенные годы», — одно это сочетание слов (не говоря про область идей) невыразимо меня бесило ^{[23, с. 226-227]}). Однако данная история тут же излагается в завершенной форме, вполне напоминающей самостоятельный рассказ ^{[23, с. 227-235]}, который, правда, не выделен из повествования, поскольку изложение плавно переходит в описание дальнейшей судьбы Александры Яковлевны и Александра Яковлевича Чернышевских, а затем возвращается к основной линии повествования (вечер у Чернышевских). Такой конфликт между заявляемой оценкой и действием, которое этой оценке противоречит, сам по себе может рассматриваться как проявление (само)иронии повествования либо выражение дистанции повествователя по отношению к герою, Федору Годунову-Чердынцеву.

Мотив «предложенного сюжета», который явно или неявно приводит к созданию текста, очень типичен для «Дара». Стоит обратить внимание, что замысел биографии отца у героя возникает в процессе общения с матерью ^{[23, с. 279-280]}, а написать романизированную биографию («biographie romancéе») великого русского шестидесятника Федору предлагает Александр Яковлевич Чернышевский ^{[23, с. 226]}.

В этом контексте не случайным представляется и то, что Щеголев не просто рассказывает Федору историю, которая произошла с «его знакомым» (или даже с ним лично), а представляет эту историю именно как сюжет для романа.

Этот момент вполне можно спроецировать на повествовательную структуру «Лолиты», в которой герой одновременно является рассказчиком. Основанием для сопоставления может стать дневник Гумберта Гумберта, который является текстом в тексте. На этот момент обратил внимание Г. Барабтарло, а потому процитируем его высказывание: «В “Лолите” <…> Гумберт уверяет несчастную, возмущенную Шарлотту, обнаружившую его откровенные записи, что это “всего лишь наброски для романа”, и хотя внутри романа это звучит очень неловким оправданием, на взгляд извне это ведь чистая правда (даже если не знать, что с этих именно набросков Набоков начал сочинять свой роман)» ^{[18, с. 38]}.

Как ни странно, в этом отношении «Лолита» не так уж сильно отличается от «Дара». Уже упоминавшийся рассказ Федора Зине об «уловках судьбы», которая на протяжении долгого времени пыталась их свести, фактически представляет собой краткое содержание самого «Дара», и, лишь дойдя до его последних страниц, читатель с помощью автора понимает, о чем на самом деле повествуется в романе. В конце «Дара» Федор лишь планирует написать этот роман (Теперь <…> он окончательно нашел в мысли о методах судьбы то, что служило нитью, тайной душой, шахматной идеей для едва еще задуманного «романа», о котором он накануне вскользь сообщал матери. <…> «Вот что я хотел бы сделать, — сказал он. — Нечто похожее на работу судьбы в нашем отношении. Подумай, как она за это принялась три года с лишним тому назад...» ^{[23, с. 538]}), однако читатель видит перед собой роман уже написанный, в котором Федор является главным героем.

Впрочем, необходимо отметить, что перечисленные моменты, касающиеся устройства повествования «Дара» и «Лолиты», не могут быть сильным аргументом с точки зрения истории сюжета. Подобные приемы характерны для позднего этапа русского периода творчества Набокова, а также использовались им на протяжении всего американского периода, то есть составляют характерную черту его художественного метода, а потому не могут быть к рассматриваемому сюжету четко привязаны.

Заключение

Возникает вопрос о том, каким образом можно объяснить это совпадение на уровне не только сюжета в целом, который в общих чертах возникает у Набокова задолго до написания «Лолиты», но и его деталей. Прежде всего, очевидно, что мы имеем дело с сознательным или бессознательным «заимствованием» (или повторением) одного и того же персонажно-мотивного комплекса. Бессознательность самоцитирования (или, лучше сказать, ненамеренное повторение бессознательных образов), по всей видимости, придется исключить, поскольку нельзя не учитывать, насколько внимателен был Набоков к деталям и подробностям создаваемого им текста, а также межтекстовым связям самого разного рода, которые он охотно эксплуатировал. И вряд ли возможно допустить, что Набоков «забыл» и о первом появлении сюжета «Лолиты» в «Даре», и о сюжетных находках, которые он использовал в обоих романах параллельно, хотя и с иначе расставленными акцентами. С этой точки зрения наиболее правдоподобной выглядит гипотеза, в соответствии с которой Набоков на протяжении многих лет (начиная как минимум с конца 1930-х гг., когда писался «Дар», и заканчивая временем написания «Лолиты») разрабатывал сюжет, включавший такие мотивы, как страсть героя к несовершеннолетней девочке, женитьбу на ее матери, гибель под автомобилем. Линия, соединяющая «Дар», рассказ «Волшебник» и «Лолиту», показывает, как соответствующие мотивы занимают свои места в ткани повествования, формируя окончательный сюжет самого знаменитого романа писателя.

Нельзя исключить и сознательного, намеренного обыгрывания Набоковым собственного текста (то есть романа «Дар»), которое следует отличать от простого повторного использования сюжета и сюжетных ходов, уже «всплывавших» в других текстах. Другими словами, Набоков не просто берет сюжет, который по каким-то причинам казался ему перспективным для литературной разработки и, вероятнее всего, обдумывался, – он намеренно отсылает к тексту «Дара», то есть цитирует самого себя. В этом смысле – гипотетически и с очень существенными оговорками – можно было бы сказать, что «Лолита» представляет собой выполненный «заказ» отчима Зины и в некотором смысле может рассматриваться как часть «Дара» (либо, в более мягком варианте, что два текста образуют своего рода «сверхтекст» – очередную набоковскую загадку для внимательного читателя). Однако для обоснования такого вывода имеющегося в распоряжении текстового и фактического материала пока явно не достаточно.