Формирование экзистенциальных взглядов Гайто Газданова (на материале "константинопольской" прозы)

Романова Ксения Сергеевна аспирант, Московский государственный университет 119991, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, ГСП-1, оф. 1-ый корпус гуманитарных факультетов Romanova Kseniia Sergeevna post-graduate student at Moscow State University 119991, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, GSP-1, of. 1-yi korpus gumanitarnykh fakul'tetov verarechnaia@yandex.ru Другие публикации этого автора

Первые воспоминания Гайто Газданова об эмигрантской жизни связаны с Турцией. В 1919 году в составе Добровольческой армии он эвакуировался из Крыма на турецкий полуостров Галлиполи, где около полугода провел в военном лагере под предводительством генерала А. П. Кутепова. Об этих полных голода и отчаянья днях рассказывается в его «Повести о трех неудачах» (1927):

«Тяжелое, братья, солнце над Дарданеллами. Вот я сплю и вижу во сне Галлиполи, плевки белой пены на гальку и длинный черно-желтый берег. Там, в этой голой стране, где голодают оборванные дикари, где пашут на ослах и коровах, где грязь – вязкая, как оскорбления, и тягучая, как передовые статьи газет, – мы жили лагерем побежденных солдат. Мы были побеждены: революцией и жизнью.

С берега мы глядели на величественные контуры трансатлантических пароходов, везущих разбогатевших буржуа из Стамбула в Европу и дальше в Нью-Йорк. Мы бросались в море, но вода не принимала нас. Мы голодали. Однажды я проглотил кусок терпкой галлиполийской глины: и вот до сих пор этот комок, прорастающий в моем сердце, давит на меня грузом желтого отчаяния голода и тяжелой памятью о земле, где я должен жить» ^{[1, С. 512, 513]}

Из Галлиполи писатель переезжает в Константинополь – хронологически первый центр русской литературной и художественной эмиграции. Именно здесь Газданов напишет свой первый рассказ – «Гостиница грядущего» (1922). А картины константинопольской жизни будут воссозданы им в «Слабом сердце» (1927) и фрагменте повести «История одного путешествия» (1934).

«Константинопольская» проза Газданова описывает пограничную ситуацию, в которой с особой остротой звучат экзистенциальные вопросы: о цели человеческого существования, границах индивидуального «я», соотношении природного и культурного начал в человеке, возможности нахождения точки опоры в ситуации тотального отчуждения. Как подчеркивает С.А. Кибальник: «Существенную, еще не оцененную по достоинству роль» в формировании газдановской «философии жизни как выживания и сопротивления» «сыграли русские философы» <…> например, с идеями Льва Шестова экзистенциальное мышление Газданова связано весьма тесно и многообразно» ^{[3, С. 14]}. Писатель, развивая философские идеи Л. Шестова, анализирует условия, при которых «…твердая почва <…> уходит из-под ног человека, и <…> после того человек <…> продолжает жить без почвы» ^{[9, С. 26]}.

Отмечая сходство прозы Газданова и М. Пруста, Н. Оцуп утверждает, что «у молодого русского писателя главное место действия – не тот или иной город, не та или иная комната, а душа автора, память его» ^{[6, С. 232]} Как известно, именно внутренняя жизнь, по Газданову, придает ценность человеческому существованию.

В «Истории одного путешествия» Константинополь изображается сквозь призму сознания главного героя. При этом образ города в его воображении претерпевает метаморфозы, всплывает в его памяти, создающей новую картину реальности. В отрывке, посвященном воспоминаниям Володи о константинопольских днях, смысловой акцент делается именно на его чувствах и переживаниях, которые были спровоцированы внешними событиями. Сам герой, по-газдановски склонный к рефлексии и самоанализу, чрезвычайно чуток к своим сенсорным реакциям и психологическим состояниям: «И особенно хотелось остановить и записать, покуда это не исчезло, множество незначительных вещей, воспоминаний, запахов, впечатлений, вызванных из глубокого небытия этим мерным движением парохода и глуховатым звуком волн, бежавших вдоль его крутого борта» ^{[1, С. 166]}

Особенно интенсивные эмоциональные переживания Володи связаны с его реакцией на женскую красоту, которая воспринимается им как слепок с красоты божественной и потому заключает в себе магнетически влекущую его тайну. Так, увиденная им в Константинополе актриса заставляет его вспомнить «блистательную» русскую красавицу Дину, в мнемонической зарисовке которой проступают черты Вечной Женственности: «Она проходила по прозрачно-хрустящей аллее кисловодского парка, в белом платье, в белых туфлях; воздушный тюль, как легкие крылья, медленно летел над ее плечами» ^{[1, С. 176]}

Однако в абсурдном, дисгармоничном мире красота, воплощающая идею божественной чистоты и гармонии, обречена на гибель. В сознании героя границы между Диной и героиней, спровоцировавшей воспоминание о первой, зыбки: один образ перетекает в другой. Судьба русской актрисы в Константинополе, где она оказалась в ситуации крайней нужды и потому была вынуждена продавать себя, по принципу психологического переноса является для Володи судьбой и Дины.

На уровне философско-символическом печальная участь русской женщины в условиях социально-исторической катастрофы – это удел прекрасного, подвергающегося уничтожению в мире абсурда. Как известно, катастрофизм мировоззрения Газданова связан, прежде всего, с непримиримым конфликтом между идеалом и жизнью, трагическим разладом между реальностью и теми высокими требованиями, которые предъявляет к ней неординарная, творческая и тонкая натура.

Об удручающем положении константинопольской незнакомки Володя узнает из ненароком подслушанного им разговора между ней и ее преследующим недвусмысленную цель спутником. Разочарование героини в существующем миропорядке концентрируется в памяти Володи в брошенной ею фразе «Au diable!» (К черту!). Этот фрагмент воспоминания провоцирует в нем экзистенциальный протест, энергетику которого вбирает в себя образ воображаемой им воздушной бури, якобы разразившейся на фоне разворачивающегося диалога.

Первоначально отказ другого человека от когда-то лелеемых им идеалов вызывает у газдановского героя однозначное неприятие и отторжение: ему «захотелось тогда пойти за ней и сказать ей много ненужных слов, – все о том, что она посылала к черту, что он так любил, и измена чему вызывала у него долгое и томительное ощущение, состоявшее из грусти и чувственности» ^{[1, С. 177]}. Однако в процессе его непрекращающейся рефлексии над «жизненным материалом» он приходит к выводу, что несовершенство мира оправдывает утрату личностью идеальных устремлений и что по сути «всякая гармония есть ложь и обман» ^{[1, С. 178]}.

В «константинопольском» фрагменте повести отрицается возможность построения счастья, укорененного во внешнем бытии, а также его зависимость от той или иной комбинации жизненных обстоятельств. Ощущение счастья крайне субъективно и складывается из отдельных душевных переживаний, сиюминутных прозрений, острота и интенсивность которых зависят от индивидуальной степени восприимчивости к красоте.

Анализируя заурядное обывательское сознание, газдановский герой фиксирует его аморфность, профанную податливость событийному давлению жизни. Действительность воспринимается обывателем в сугубо бытовом, утилитарном ракурсе, при полном игнорировании им ее бытийного среза. Красноречив пример жизненного пути встреченного Володей в Константинополе русского эмигранта: «Все его время было занято финансовыми делами, биржевыми спекуляциями, покупками, продажами, деловыми путешествиями; мельком и случайно было несколько женщин, которых он даже плохо помнил» ^{[1, С. 173]}. В силу своей душевной закостенелости, константинопольский старик лишен дара эстетического восприятия, которое, по мнению Газданова, является основной формой противостояния мировому абсурду и едва ли не единственным оправданием экзистенции: «Он не чувствовал <…> ни облаков, ни моря, ни звучности прекрасного слова «пролив», все это было на ходу, этот человек точно быстро ехал мимо своей собственной жизни» ^{[1, С. 174]}.

Таким образом, если следовать авторской логике, способность ощущать полноту бытия является привилегией утонченных натур, созерцателей, у которых неудовлетворенность социальным статусом и одиночество во внешнем мире компенсируются яркой и насыщенной жизнью души.

Рассказ «Слабое сердце» (1927) отображает опыт пребывания писателя в среде русской эмиграции в Константинополе. В его экспозиции изображается не лишенный живописности панорамный константинопольский пейзаж: «С европейских высот мы видели убогую яму Касим-Паши – рухнувшее величие могущественной тысячелетней империи. Мы падали в узкие переулки Стамбула, где маленькие ослы не вымирающей древней породы возили на своих спинах связки дров и высокие корзины с провизией. Женщины с закрытыми лицами несли узкогорлые кувшины – это напоминало нам картинки из Библии» ^{[1, С. 530]}.

Очарованный поначалу ориентальной экзотикой, газдановский повествователь захвачен эстетическим обаянием города. Однако вскоре фокус его внимания смещается: от панорамного «сверкающего вида Босфора и прохладных ночей над мечетями» ^{[1, С. 530]} в сторону подаваемых крупным планом ситуаций бытовых лишений и психологических драм русского эмигранта, которые подводят повествователя к экзистенциальным обобщениям о сути человеческого существования в целом.

Разворачивающееся в рассказе действие служит материальной основой для формирования катастрофичного мироощущения автобиографического героя Газданова. При общении со своими случайными спутниками – такими же русскими эмигрантами – он занимает позицию стороннего наблюдателя, исследующего изъяны человеческой природы.

Описываемая ситуация крайней нищеты и неуверенности в завтрашнем дне, в которой оказались русские в Константинополе, – это та пограничная ситуация, в которой на первый план для человека выходит вопрос о его физическом выживании. В таких условиях, которые станут позднее, кстати, главным материалом для исследования в советской лагерной прозе, существуют две возможные модели психологического поведения личности: это или отказ от морально-этических норм и, как следствие, деградация до животного уровня, или, напротив, надежда на сохранение личностного «я», попытки сопротивления инстинктам выживания (пусть и недолгие) – с опорой на внутренние духовные ресурсы человека (в данном случае не религиозные, а обретенные этическими и эстетическими сверхусилиями конкретного человека).

В «Слабом сердце» интрига выстраивается вокруг судьбы подруги юности одного из эмигрантов – художника Сверчкова. Из его рассказа возникает «светлый и чистый образ Нади» ^{[1, С. 535]}, служившей сестрой милосердия на фронтах Гражданской войны. Однако теперь, находясь в Константинополе, она, как и многие русские женщины, в силу безвыходности вынуждена продавать свое тело. Несмотря на трагичность ее положения, Сверчков предлагает своим спутникам воспользоваться ее услугами.

Рассказ констатирует, что в условиях материальной нужды человек оказывается заложником инстинкта. Мораль и этика воспринимаются героями как некие абстракции – для них это понятия, полностью утратившие свою актуальность. Поэтому предложение Сверчкова вызывает у них живой отклик.

Газдановский «наблюдатель» болезненно воспринимает факт нравственной деградации его спутников, которая, в свою очередь, ведет к ухудшению общего состояния мира, к умножению страдания в нем. Константинополь отождествляется в рассказе с «юдолью скорби» ^{[1, С. 536]}, а судьбы русских женщин вызывают у повествователя ассоциации с судьбами библейских блудниц – Марии Египетской и Марии Магдалины. В обращении к христианским образам при философском осмыслении духовного несовершенства человека и греховности мира проявляется связь прозы Газданова с русской литературной традицией. Несмотря на типологическое сходство произведений Газданова с литературой западного экзистенциализма, его мировоззрение в значительной степени определяется философскими исканиями русских писателей и, как был отмечено выше, идеями религиозного экзистенциализма Л. Шестова.

Как и в творчестве Ф.М. Достоевского, в «Слабом сердце» звучит идея преодоления зла с помощью обожествляемой силы страдания: «у каждой продавшейся русской на ресницах слеза Богоматери» ^{[1, С. 535]}. В самом эпиграфе к рассказу использована цитата из Евангелия от Матфея: «Воззрите на птицы небесные». Напомним, что этой фразой Христос призывал людей осознать иллюзорность материальных дел и заботиться о душе. Однако газдановский рассказ противопоставляет библейской истине жесткую реальность, отражая сопутствующее материальной неустроенности русских эмигрантов моральное разложение в их среде.

Как известно, Газданов не исповедовал никакой религии и был агностиком, но при этом главным вектором своей жизни считал субъективно ощущаемую им веру в Творца. Вероятно, это ощущение было вложено им в уста одного из главных героев «Повести о трех неудачах»: «Моя родина – дорога к Богу» ^{[1, С. 514]}. Сочувствуя христианским моральным идеалам, писатель тем не менее скептически относился к идее их универсальности, а потому вновь и вновь подвергал традиционные библейские образы и сюжеты переосмыслению, используя такие обстоятельства «места и времени», в которых сама реальность стремилась расшатать христианскую этику.

Название рассказа проясняется его кульминационной сценой, в которой боль унижения становится причиной угрызений совести не только у героини, но и у ее обидчика:

«Первой проснулась Надя. Она поднялась, села на кровати и закрыла лицо руками.

– Сволочи, – злобно сказала она. – Женщины вам не жаль! <…>

И тогда Сверчков, этот старый негодяй и бездельник, заплакал. Его живот вздрагивал и трясся от рыданий» ^{[1, С. 536]}. Поступок Сверчкова, таким образом, является следствием не душевной черствости, а слабоволия, делающего его неспособным преодолеть зов инстинкта. Но именно такая «слабость сердца», по Газданову, и обусловливает трагическую хрупкость надежды на способность сохранить «человеческое» в нечеловеческих условиях, сугубую проблематичность экзистенции.

В том, как Газдановым изображается унижение продающей себя женщины, также отчетливо проявляется его преемственность по отношению к гуманистической традиции русской литературы. Поруганная женщина открыто уподобляется в тексте растению, которому обломали листья:

– Ободрал фикус и плачет, – презрительно сказал один из кадетов.

– Небось теперь листья синдетиконом не приклеишь» ^{[1, С. 536, 537]}.

В «Слабом сердце» нет ничего общего с натуралистическими описаниями подобных сцен в экзистенциальной прозе Ж. П. Сартра. Вспомним, например, как пристрастно, на грани допустимого, обрисован в новелле «Герострат» образ проститутки, который будто концентрирует в себе уродство мира, к которому герой Сартра испытывает болезненное отвращение. Выписывая отталкивающие физиологически подробности, французский писатель укрупняет их, будто его ненависть к мировому абсурду доставляет ему мазохистское удовольствие: «… ночью, вздрогнув, я вдруг проснулся; я вновь увидел ее лицо, глаза, какими они стали, когда я достал револьвер, и ее жирный, подпрыгивающий при каждом шаге живот. «Какой же я дурак», – сказал я себе. Я горько раскаивался: мне надо было выстрелить, сделать из этого живота решето» ^{[7, С. 72]}

В отличие от французских экзистенциалистов Газданову не свойственна абсолютизация распада, и, следовательно, смакование антиэстетического. Ужас действительности в его прозе преодолевается через мечту об идеале: формой бытования прекрасного оказывается мир воображения.

Кульминационный эпизод «Слабого сердца» отображает авторскую идею об эгоистической природе чувственного влечения, вероятно, почерпнутую Газдановым у А. Шопенгауэра. Человеком, считал философ, управляет воля к жизни, действующая через неосознанные порывы и стремления, которые в своей основе всегда эгоистичны. В «Метафизике половой любви» Шопенгауэр утверждает, что романтические чувства, возникающие на базе чувственного влечения, эгоистичны и иллюзорны, так как обусловлены действием воли к жизни.

«Слабое сердце» «разоблачает» романтические чувства Сверчкова, который, оказавшись за пределом зоны материального и психологического комфорта, попросту использует прежде восхищавшую его женщину. Только теперь, в условиях константинопольской нищеты, его желание лишается романтического ореола и обнаруживает свою низменную суть – стремление к удовлетворению себя за счет другого.

Теме эфемерности страсти Газданов, как известно, посвятил весь свой дебютный роман. В «Вечере у Клэр» форму чувственного влечения принимает подсознательное стремление героя к идеалу. Но разочарование, наступающее у него после близости с возлюбленной, отражает одну из главных идей газдановского творчества – идею невозможности обрести идеал во внешнем мире, в мире истории. Отсюда горький вывод о несбыточности мечты о личном счастье. Энергия чувственного влечения может быть созидательной лишь в том случае, если питает веру в прекрасный «сон о Клэр». Когда же эта энергия получает реализацию, то становится инструментом эгоистической силы, которой Шопенгауэр дал определение «воли к жизни».

Таким образом, наблюдения Газданова за тяжелым бытом русской эмиграции в Константинополе стали важнейшим импульсом для формирования его экзистенциальных взглядов. Суровая константинопольская действительность помогла Газданову обнаружить ту неустранимую «червоточину» бытия, которая, с его точки зрения, обусловливает неизбывный трагизм человеческой жизни. Первый центр русской эмиграции в «Истории одного путешествия» и «Слабом сердце» предстает как «калейдоскоп», в котором «сгорают все самые лучшие чувства» ^{[4, С. 14]}. На уровне художественного иносказания газдановский Константинополь воспринимается как метафора человеческой жизни, лишенной духовно-нравственной опоры.