Особенности русского анархического дискурса в постсоветскую эпоху

Мартынов Михаил Юрьевич кандидат философских наук доцент, научный сотрудник научно-исследовательского отдела Чувашского государственного художественного музея 428003, Россия, республика Чувашская, г. Чебоксары, ул. Калинина, 60, каб. 311А Martynov Mikhail PhD in Philosophy Scientific Research of Research and Development Department, Chuvash State Art museum 428003, Russia, respublika Chuvashskaya, g. Cheboksary, ul. Kalinina, 60, kab. 311A viveg@rambler.ru

Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда (проект №14-28-00130) в Институте языкознания РАН.

Опираясь на методологические установки французской школы анализа дискурса (П. Серио, М. Пешё и др.), для которой значимым является связь дискурса с идеологией и общая ориентированность на анализ политических текстов ^{[1, с. 23]}, под анархическим дискурсом мы будем понимать такую языковую активность анархистов, специфика которой обусловлена установками и ценностями анархического мировоззрения. При этом анархический дискурс не является каким-то особым, недоступным для непосвященных, языком анархического общения; это не сленг и не арго. Анархический дискурс существует прежде всего на уровне анархистских текстов, в особенной грамматической и лексической организации которых проявляется специфическая анархистская ментальность. Согласно Ю. С. Степанову, «дискурс существует прежде всего и главным образом в текстах, но таких, за которыми встает особая грамматика, особый лексикон, особые правила словоупотребления и синтаксиса, особая семантика, — в конечном счете — особый мир. В мире всякого дискурса действуют свои правила синонимичных замен, свои правила истинности, свой этикет. Это — “возможный (альтернативный) мир” в полном смысле этого логико-философского термина. Каждый дискурс — это один из “возможных миров”» ^{[2, с. 44]}.

Русский анархический дискурс начал формироваться в XIX веке и на протяжении своей истории от М. А. Бакунина и П. А. Кропоткина до наших дней он не оставался неизменным, обогащаясь новыми идеями и способами их языковой репрезентации. В Советском Союзе существовал запрет на деятельность анархистских организаций. Большевики видели в анархистах враждебную политическую силу, и в период 1920–1930-х гг. анархистское движение в России было ими почти полностью уничтожено. Особенности русского анархического дискурса этого периода рассматривает, например, Мишель Конфино. Исследователь, в частности, обращает внимание на то, что антииерархическая установка анархистского мировоззрения обусловила отсутствие в текстах анархистов строгого намерения иерархизировать семантику. В частности, это проявлялось в более богатом лексическом составе анархистских текстов, в отсутствии строгих клишированных оппозиций при обозначении социальных классов и др. ^[3].

Возрождение русского анархизма началось только в конце 1980-х гг. на фоне слабеющего советского государства. Например, в это время были основаны такие анархистские объединения, как Анархо-Синдикалистская Свободная Ассоциация (1988), Конфедерация Анархо-Синдикалистов (1989) и др. К 1991 году на европейской части России существовало уже более сорока различных анархистских сообществ ^{[4, с. 68, 69]}. В целом для русских/советских анархистов этого времени власть прочно ассоциировалась с советской властью, и борьба с властью означала, по сути, борьбу с властью страны Советов. По этой причине мировоззренческие принципы советских анархистов строились не только с оглядкой на классический анархизм М. А. Бакунина или П. А. Кропоткина. В противостоянии с советской системой вырабатывались также и новые установки. Например, если классический анархизм в основном отрицательно относился к идее собственности, которая еще П.-Ж. Прудоном была объявлена кражей, то советские анархисты, напротив, выступали в ее защиту, критикуя, таким образом, советский коллективизм. Известный анархист Петр Рауш, один из организаторов в конце 1980-х гг. анархистского движения в Санкт-Петербурге, пишет: «В условиях 1988 года частная собственность в СССР де-юре была запрещена — и вполне понятна логика анархистов, выступавших (вопреки Кропоткину и строго в соответствии со Штирнером) в ее защиту. <...> Таким образом, первая открытая анархическая группа, образованная в Питере в сентябре 1988 года, фактически заняла <...> нетрадиционно-правую для советских анархистов позицию» ^[5].

Итак, поскольку своим главным врагом на тот момент многие анархисты считали советскую власть, то черты анархического дискурса были во многом определены этой антисоветской настроенностью. В этой работе мы проанализируем некоторые из этих черт и покажем, как они связаны с критикой советского идеологического языка и его принципов.

Согласно исследованиям Патрика Серио, одной из важнейших особенностей советского политического дискурса является «номинализация», то есть замена личных форм глагола абстрактными существительными, оканчивающимися на -ание, -ение, -ация и т. п. Этот вывод П. Серио делает на основе анализа двух значимых текстов советской эпохи: Отчетного доклада Н. С. Хрущева на XXII съезде Коммунистической Партии Советского Союза (17 октября 1961 г.), и доклада Л.И. Брежнева на XXIII съезде КПСС (29 марта 1966). Номинализация нейтрализует глагольные признаки, например, лицо, число время, наклонение и др., и ведет к «двусмысленностям и неопределенностям» дискурса ^{[6, с. 346]}. Как резюмирует Ю. С. Степанов, анализируя концепцию П. Серио, итогом номинализаций «является исчезновение субъекта, агенса того, о чем говорится. Все процессы приобретают безличный облик <...>. А после того как субъект устранен, возможны дальнейшие, уже чисто идеологические манипуляции с поименованными сущностями» ^{[2, с. 40]}.

О смещении советского идеологического языка в сторону все большей анонимности говорит также и Алексей Юрчак, объясняя это явление в контексте представлений Славоя Жижека о функционировании идеологического.

Для построения своей концепции Жижек использует понятийный аппарат психоанализа Жака Лакана («господствующее означающее», «плавающее означающее», «point de capiton» и др.) и описывает воспроизводство идеологического как процесс остановки свободного взаимодействия «плавающих означающих» в «точках пристежки» или «точках пристегивания» («point de capiton»). До этого момента «плавающие означающие» не имеют жесткой определенности, их идентичность «“открыта” и предопределяется их сочленением в цепочки с другими элементами» ^{[7, с. 93]}. Жижек пишет, что «point de capiton — это точка, в которой субъект “пришит” к означающему, и одновременно это такая точка, в которой индивид интерпеллируется как субъект обращенным к нему призывом тех или иных господствующих означающих (“коммунизм”, “бог», “свобода”, “Америка”). Одним словом, это точка субъективации означающей цепочки» ^{[7, с. 107]}. Жижек приводит ряд примеров: «Экологическое движение, к примеру: сочленение его идеологии с другими идеологическими элементами не определено заранее. Существуют движения “зеленых”, ориентированные на государство (полагающие, что только вмешательство сильной государственной власти может спасти нас от катастрофы); “зеленый” может быть и социалистом (и считать капиталистическую систему причиной безжалостной эксплуатации природы); существует консервативное крыло экологического движения (проповедующее возвращение человека к своим “корням”) и т. д. Феминизм может быть и социалистическим, и аполитичным… Даже расизм бывает и элитарным, и популистским… Тотализация этого свободного течения идеологических элементов осуществляется “пристегиванием” — останавливающим, фиксирующим это течение, то есть превращающим его в часть упорядоченной системы значений» ^{[7, с. 93]}.

С точки зрения Алексея Юрчака, в основе функционирования советского политического дискурса находилось господствующее означающее «Ленин–партия–коммунизм», которое удерживало различные идеологические элементы в границах единого символического поля: «Любой советский руководитель, включая даже Сталина, мог получить легитимность только путем установления прямой связи между собой и Лениным — либо как его соратник, либо как продолжатель его дела, либо как верный марксист-ленинист» ^{[8, с. 157]}.

После смерти Сталина исчезла внешняя оценивающая фигура, — позволявшая сверять различные идеологические высказывания с внешним каноном объективной истины (марксизма-ленинизма). Ее исчезновение обернулось невозможностью коррекции смысла идеологических высказываний и текстов. По этой причине стало важнее воспроизводить их точную форму, «не разбираясь особенно в том, какой смысл они передавали» ^{[8, с. 110]}. С этого времени любой говорящий «занимал позицию ретранслятора уже существующего идеологического высказывания, а не производителя нового» ^{[8, с. 111]}. Высказывания советского идеологического языка, ориентированного на воспроизводство совершенных идеологических образцов, становились все более нормализованными. При этом А. Юрчак подчеркивает, что это был не просто процесс нормализации, но процесс «гипернормализации», в котором голос автора становился все менее заметен. Под термином «гипернормализация» Юрчак понимает «процесс, в результате которого в языке не просто возникает большое количество стандартных фраз и оборотов, но и происходит постепенное усложнение этих стандартных фраз и оборотов. <…> Стандартные лексические сочетания и грамматические обороты этого языка собирались во все более длинные и неуклюжие конструкции, в которых одни и те же мысли могли повторяться множество раз разными способами. Предложения становились длиннее, количество глаголов в них сокращалось, количество существительных возрастало» ^{[8, с. 116]}. Язык, который подобно советскому использует большое количество клише и стереотипов, в науке определяется понятием «деревянный язык» ^[10].

К началу XXI века в анархическом дискурсе обозначилась противоположная тенденция, — в отдельных анархистских текстах важным является не только содержание сообщения, но также и то, кто это сообщение высказывает. Показательным в этом отношении являются материалы ежегодной анархистской научной конференции «Прямухинские чтения», основу которых, начиная с 2001 года, традиционно составляет «стенограмма заседаний, воспроизведенная по диктофонной записи». При этом указывается и ответственный за диктофонную запись и автор расшифровок ^{[11, с. 5]}. Такая форма позволяет воспроизводить не только чистый текст доклада, но также ответы авторов на вопросы слушателей и детальное содержание дискуссий. Материалы конференции отражают особенности разговорного стиля речи, например, спонтанность, эмоциональную окрашенность отдельных высказываний, что формирует образ реально действующего/говорящего субъекта. Например, в тексте доклада известного историка и социального философа А. В. Шубина можно наблюдать акцентирование звука «р» в отдельных, значимых для него, словах, отчего восприятие текста связывается с субъектом высказывания и с конкретным моментом речи. «Андрея увлекала яркость, радикальность, р-р-революционность, которые бьют ключом в “Государственности и анархии”». «Анархист <…> может быть мыслителем, глубоко размышляющим над формами постгосударственного общественного устройства, или р-р-радикалом, ищущим самоутверждения в “крутизне” своего облика и поведения». ^{[9, с. 112, 117]}.

Ориентированность на субъект также просматривается и в стенографических ремарках (смех, аплодисменты, шум и др.), с помощью которых составители материалов конференции отмечают реакцию слушателей на речь докладчиков и дискуссии.

Другой особенностью советского идеологического языка является моносемичность (однозначность). Алексей Юрчак обращает внимание на то, что термины советского политического словаря имели только «один, уникальный, не зависящий от контекста смысл» ^{[8, с. 118]}. В частности, он рассматривает словарные статьи из «Краткого словаря политических, экономических и технических терминов», который был издан в 1962 году тиражом 150 тысяч экземпляров. Каждый термин этого издания имел строгое однозначное определение, которое не должно было меняться с течением времени.

Моносемичность советского политического языка была связана, во-первых, с завершенным и однозначным образом светлого коммунистического будущего, а во-вторых, сама советская действительность была неизменной и лишенной противоречий (логических, классовых и др.) и ее можно было полностью описать однозначным языком.

В анархизме, напротив, образ будущего не имеет завершенности, он представляет собой горизонт открытых конкурирующих между собой социальных возможностей. Во-первых, каждое направление в анархизме (анархо-индивидуализм, коллективистский анархизм, коммунистический анархизм, анархо-синдикализм и др.) вырабатывало собственное представление об анархическом идеале и способах его достижения. Во-вторых, многие анархисты вообще отказывались обсуждать устройство будущего анархического общества. Этот отказ они объясняли тем, что такие подробности не могут быть получены заранее, например, в результате инсайта или акта божественного откровения, но должны быть выработаны самим человеком в процессе его конкретной практической деятельности. Подробно об этом пишет, например, Л.Н. Толстой: «Если бы жизнь отдельного человека при переходе от одного возраста к другому была бы вполне известна ему, ему незачем бы было жить. То же и с жизнью человечества: если бы у него была программа той жизни, которая ожидает его при вступлении в новый возраст его, то это было бы самым верным признаком того, что оно не живет, не движется, а толчется на месте. Условия нового строя жизни не могут быть известны нам, потому что они должны быть выработаны нами же. Только в том и жизнь, чтобы познавать неизвестное и сообразовать с этим новым познанием свою деятельность» ^{[12, с. 208]}.

Отказ от точного прогнозирования будущего социального порядка можно встретить и у других анархистов. Например, аргентинская ФОРА (Federación Obrera Regional Argentina, FORA — Аргентинская региональная рабочая федерация), критикуя детерминистическое линеарное представление истории в марксизме и прогрессистский индустриализм, отказывалась от проектирования общества будущего. Она объясняла это «посягательством на революционную стихию и импровизацию самих масс. Социализм — вопрос не технической и организационной подготовки, а распространения чувства свободы, равенства и солидарности» ^{[13, с. 89]}.

Незавершенность анархистского будущего и анархического идеала в языке проявляется в различных формах семантической многозначности и язык анархизма в целом можно определить как полисемичный. Термины этого языка далеки от однозначности, они двусмысленны, то есть их смысл способен меняться в зависимости от коммуникационного контекста и предполагать различные означаемые.

Например, многозначным является название панк-группы из Выборга «Последние танки в Париже», в котором угадывается, прежде всего, название фильма Б. Бертолуччи «Последнее танго в Париже». При этом танки, заменившие танго Бертолуччи, — это не только военная техника, но и название жанра японской поэзии (танка), употребленное во множественном числе. «Последние танки в Париже» имеют и сокращенное название — ПТВП, которое имеет несколько различных вариантов расшифровки. Как объясняет основатель группы Алексей Никонов, «“ПТВП” может переводиться по-разному — например, “ПроТиВоПоказан”. Это не принципиально» ^[14].

Сходным образом расшифровывается аббревиатура близкой к анархизму творческой группы «ПГ». В зависимости от контекста «ПГ» может означать «Преступную группу», «Противотанковую гранату», «Поп-графику», «Пожарный гидрант» и др. При этом важно отметить, что среди этих вариантов нельзя выделить какой-то основной. Все они отсылают не к одной самотождественной сущности, а каждый раз к новому самостоятельному явлению.

Феномен семантической множественности наблюдается и в истории анархистской аббревиатуры АССА, которая не имеет однозначной расшифровки. В истории анархического движения Ленинграда–Санкт-Петербурга существовали две различных анархистских организации с одним и тем же названием АССА. Первая АССА возникла в сентябре 1988 года и расшифровывалась как «Анархо-Синдикалистская Свободная Ассоциация». Вторая АССА появилась весной 1990 года и уже имела другую расшифровку: «Ассоциация Секций Свободных Анархистов». Эта организация действовала недолго — только до конца 1990 года ^[5].

Кроме этого аббревиатура АССА является прецедентным именем, оно отсылает к названию широко известного фильма Сергея Соловьева «АССА», премьера которого состоялась в апреле 1988 года, то есть всего на несколько месяцев раньше образования одноименной анархистской организации. В создании фильма приняли участие ключевые фигуры русского рока того времени (Виктор Цой, Борис Гребенщиков и др.). Фильм имел большой успех в среде неформальных протестных молодежных объединений и в этой связи отмеченное совпадение вряд ли было случайным.

К этому следует добавить, что анархистский выбор этой аббревиатуры возможно был связан с интуитивным угадыванием в названии фильма Сергея Соловьева образа анархистского символа «А в круге». Слово АССА состоит из удвоенных букв А и С, последняя из которых может быть прочитана как недорисованный (разомкнутый) круг. Кроме этого в имени АССА также угадывается и образ аббревиатуры СССР, трансформация которой (схватывание удвоенной буквы С анархистской буквой А) прочитывается как символическое анархистское уничтожение советской государственности. Для анархистов конца 1980-х гг. именно советская власть и советская идеология, как мы отмечали, были главными целями отрицания.

Таким образом, имя АССА в восприятии анархистов одновременно отсылает и к анархистской организации, причем сразу к двум различным, и к широкой сфере контркультурных молодежных движений, ценности которых смог выразить фильм «АССА», а также к образу анархистского символа «А в круге».

Имя анархистских организаций часто вообще не выполняет никакой объединительной функции и является пустым именем, которое существует как бы отдельно от его означаемых. Такие имена, функционирующие как родовые понятия, одновременно и объединяют соответствующие анархистские явления и оставляют их свободными от этого объединения. Например, имя анархистского сайта «Черный блог» хотя и претендует на роль означающего некоторого коллектива Blackblocg, но не является родовым для публикующихся на его страницах радикальных протестных групп, осуществляющих акции насильственного характера (порча имущества, поджог и взрывы машин и т. п.) по отношению к различным государственным структурам, прежде всего, правоохранительным органам, а также политическим партиям, бизнесу и др. В анонимном интервью журналистам «Радио Свобода» модератор сайта «Черный блог» рассказал о том, что у коллектива Blackblocg «нет единой организации, имеющей региональные отделения во всех городах и ведущей согласованную деятельность. Скорее, наоборот, есть множество автономных партизанских групп: как в Москве, так и в других городах, которые ничего не знают друг о друге. Blackblocg же служит не как объединяющий сайт, но как единая площадка для публикации информации об акциях прямого действия» ^[15].

Любопытно также, что и само имя blackblocg является неоднозначным — его окончание одновременно отсылает и собственно к блогу как явлению интернета (blog), то есть к самому «Черному блогу», а также и блоку (bloc), заставляющему вспомнить другую анархическую организацию — «Черный блок» (Black bloc) ^[16].

Существуют также и другие способы отстранения анархистов от советского идеологического языка. Определенными маркерами этой отстраненности служат появляющиеся в анархистских текстах буквы русского алфавита, исключенные из его состава после орфографической реформы 1917–1918-х гг. Хотя теоретические положения этой реформы разрабатывались еще до Октябрьской Революции, — ее обсуждение велось в стенах Императорской Академии наук с 1904 года (группой ученых во главе с А.А. Шахматовым), тем не менее ее практическая реализация была осуществлена советской властью. Элементы дореформенной орфографии воплощают в себе образ досоветского — то есть несоветского — письменного языка. Например, часто анархисты используют дореформенные буквы i (и десятеричное), а также твердый знак (ъ) на конце слов. Они встречаются в различных текстах и производят общее впечатление несоветскости. Например, в названиях анархистских изданий:

«Новый Светъ. Газета Анархистов Питера» (первый номер вышел в августе 1989 года).

«Казанский Анархистъ». Газета «Альянса казанских анархистов» (первый номер вышел осенью 1990 года).

В названиях статей анархистов:

Илья Малякин «ПРОТЕСТЪ» («Газета саратовских анархистов». 1990. № 6).

Группа анархистов-максималистов (ГрАнМа) «Д Е К Р Е Т Ъ об упразднении “Царя в голове”» («Воля». Первая половина октября 2000. № 13).

К. Еленин «Итоги социального форума (теперь и въ Россiи)» («Тротиловый Эквивалент — TNT». 2005. № 5).

Ряд примеров можно продолжить, но сказанного достаточно, чтобы утверждать, что формирование отдельных особенностей русского анархического дискурса в конце XX столетия было тесно связано с критикой советских ценностей и советского идеологического языка. Характеристики русского анархического дискурса выстраивались как имеющие принципиально несоветский характер. Параметрам советского политического дискурса — терминологической моносемичности (однозначности) и обезличенности (элиминация субъекта высказывания), анархический дискурс противопоставил полисемичность и реально действующего/говорящего субъекта. Поскольку эти характеристики связаны с реакцией на советское, то есть предполагают конкретную историческую реальность, то они не могут быть поняты как универсальные сущности и распространяются прежде всего на анархистские тексты конца XX — начала XXI вв. По всей видимости, дальнейшее функционирование этих характеристик так или иначе будет связано с отношением к советскому наследию как со стороны государственных структур, так и среднего обывателя, а также с тем, какую роль это отношение будет играть в политической жизни современной России.