Феноменология иберийского пространства в книге Дж. Борроу «The Bible in Spain»

Раевская Марина Михайловна доктор филологических наук профессор, кафедра испанского языка ФИЯР, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова 119234, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1 строение 13 Raevskaia Marina Mikhailovna Doctor of Philology Professor of the Department of the Spanish Language at Lomonosov Moscow State University 119234, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 1 stroenie 13 mraevskaya@gmail.com

         Отправной точкой данного исследования послужило знакомство с  книгой английского путешественника Дж. Борроу «The Bible in Spain» (1842), в которой он описал свой уникальный опыт постижения иберийской геокультуры, раскрывающий ее индивидуальную неповторимость и представляющий собой весьма любопытный предмет для  изучения.

            В качестве исходной теоретической позиции исследования взята мысль П. А. Флоренского о том, что миропонимание есть пространствопонимание, которое, будучи объективно привязанным к определенному топосу, не только организует, но и интерпретирует его в определенной системе мысли: «и чем плотнее сработана та или другая система мысли, тем определеннее ставится в качестве ее ядра своеобразное истолкование пространства» ^{[15, с. 272]}. В рамках данного постулата пространственность (как производная от пространства), будучи первичной по отношению к культуре (в том смысле, в котором понимал последнюю отец Павел: «Вся человеческая культура может быть понята как деятельность по организации пространства. В одном случае это – пространство наших жизненных отношений. В других случаях это пространство мыслимое…» ^{[15, с. 272]}), выступает экзистенциально ощущаемой точкой отсчета, которая служит ориентиром и фундаментальным условием познавания окружающего сущего. С точки зрения философии понимание всегда привязано к определённому топосу, и, напротив, всякое пространство выстраивается и определяется деятельностью сознания, представляющего собой средоточие осмысления видимого уникального микрокосма и микромира ^{[12, с. 102]}.  

            Пространствопонимание и миропонимание как две онтологически взаимообусловленные категории мышления на первый взгляд представляют собой замкнутую данность, которая, однако, дает человеку простор с точки зрения процедур познания, наблюдения, эмоционального переживания окружающей действительности и выражения  своего отношения к ней. Видимое многоформие и осязаемая многослойность пространства порождает его многоóбразность, однако, особенности  его восприятия и осмысления обусловлены индивидуальностью наблюдателя, чей пытливый ум привносит в этот процесс творческое начало, зависящее от степени его ментальной и духовной культуры.  

Совокупный опыт современной научной гуманитарной мысли позволяет выделить несколько направлений изучения пространства: как базовой онтологической категории бытия и отражения индивидуального сознания в философии (Г. Башляр, Р. Барт, М. Мерло-Понти, М. Хайдеггер и др.), в рамках исследования хронотопа художественного произведения (М.М. Бахтин, Э. Кассирер, Ю. Кристева, Д.С. Лихачев, Ю.М. Лотман, И.П. Никитина, Б.В. Томашевский, В.Н. Топоров, Б.А. Успенский, В.В. Федоров, М. Фуко и др.), как священного и мирского в религиозной философии (Л.П. Карсавин, Н.О. Лосский, А.П. Семенюк, Е.Н. Трубецкой, П.А. Флоренский, С.Л. Франк, М. Элиаде и др.), как культурного (природного и антропогенного) ландшафта в рамках Всемирного наследия (Ю.А. Веденин, В.Н. Калуцков, М.Е. Кулешова, О.А. Лавренова, В.А. Подорога, Р.Ф. Туровский и др.), как объекта культурологических исследований (А.Г. Букин, Г.Д. Гачев, Д.Н. Замятин, С.Н. Иконникова, В.Д. Исаев, М.С. Каган, Е.В. Орлова, И.И. Свирида, М.Г. Трипузов, А.А. Шишкина, Я.В. Честнов, М.Б. Ямпольский и др.), как особой конфигурации общественных конструктов и процессов в социологии (Х. Арендт, О. Конт, Т. Парсонс, М.Я. Сараф, П. Сорокин, Ю. Хабермас и др.), как особого места национальной памяти в историческом рассмотрении (Ф. Бродель, П. Нора, М. де Серто и др.).

Феноменологический подход, впервые заявленный Э. Гуссерлем (1907), в свое время ознаменовал новый ракурс в изучении пространства, которое познается сквозь призму восприятия и эмоционального переживания постигающего его субъекта, и прежде всего реализуется в рамках травелога как субъективно-творческого освоения реальности.  С этой точки зрения травелог выступает не только как заданное в авторской дескрипции пересечение всех пространственных форм и процессов, но и как средоточие феноменологического восприятия действительности.

            Традиционный жанр травелога является типовой категорией в историографической и литературной практике, творческим средоточием личного восприятия географического и социального пространства, в свою очередь обусловленного особенностями языковой личности. Травелог одновременно объективен и сугубо персонален, ибо отражает творческую мастерскую автора, оценивающего и рисующего широкому зрителю картину чужой жизни, наполненной ситуациями, событиями, явлениями, объектами и предметами, на фоне которых творят свое бытие иные герои и обыватели. В данном случае литературный текст выступает традиционной формой передачи и хранения многомерной культурной информации, включающей не только когнитивное измерение, но и ценностные и регулятивные смыслы, а также транслирующей динамику образной модели постигаемого пространства.

            Именно гносеологический фокус открывает перспективу для понимания движущих причин появления той или иной формы, в данном случае – результирующего текста через изучение рефлексии его автора, который репрезентирует и интерпретирует геокультурное пространство при помощи неких процедур наблюдения ^[18]. С этой точки зрения можно проследить эволюцию визуального восприятия человеком внешней реальности и ее отражения в письменных текстах на протяжении того периода истории, на котором существует литературная традиция травелога.  В данном случае речь идет прежде всего о персональной визуальной культуре наблюдателя, который, находясь в постоянном поиске выразительности, придерживаясь определенных процедур отбора, должен находить и представлять не просто разрозненные фрагменты действительности (какими бы достойными и интересными они ни были), но соединять их в одно целое при помощи интеллектуального монтажа, а здесь уже все зависит от ракурса позиции писателя. В этом видится ключ к замыслу автора, открывающий доступ в его творческую мастерскую.

Необходимо принять во внимание еще одну тонкую деталь, верно подмеченную Е.Р. Пономаревым: определяющий принцип типологии данного жанра может быть связан не только с особенностями идиостиля автора, но и с историческим моментом, на который приходится авторское творчество ^[8]. Рассматриваемый в данной перспективе, результирующий текст травелога отражает мышление его создателя, находящегося в плену в некоторой степени иллюзорного восприятия окружающей его действительности. При этом автор травелога принципиально не может быть свободен от этой предвзятости, степень которой прямо пропорциональна степени устойчивости навязанных ему обществом стереотипов. Наблюдатель всегда ангажирован его собственной  реальностью, он – продукт данной реальности, наблюдающий новую действительность сквозь привычную ему сетку координат, и с этой точки зрения любое описание чужестранного путешествия не может быть свободным от образа мысли его создателя. По этой чисто объективной причине вербализованное культурно обусловленное восприятие чужого пространства становится так называемым «взглядом эпохи» («period eye», по терминологии M. Баксандалла ^[21]). Подобное рассмотрение позиции автора подразумевает наложение двух планов в процедуре его видения – собственного аксиологического и исторически обусловленного, - которые помогают представлять новую реальность согласно фундаментальной оппозиции «свое-чужое», практически всегда сопряженной с дихотомией «известное-неизвестное». При этом «чужое» не всегда является незнакомым, иногда в нем усматриваются уже известные наблюдателю черты, что свидетельствует об отсутствии четкого различия между «своим» и «чужим».       

Познание чужой действительности, как бы парадоксально это не звучало, одновременно направлено и на самое познающую реальность, о чем в свое время написал А.М. Эткинд, благодаря которому в парадигму научного знания был введен термин «травелог»: «У каждой культуры есть образ Другого, выполняющий свою роль в игре сил и значений, которые определяют ее восприятие себя» ^{[17, c. 7]}. Однако, с философской точки зрения, более правомерно говорить о первичном по отношению к обоим ипостасям «различии»: «в начале нет единства некой собственной формы жизни, нет множественности личных и культурных форм, в которых это единство бы расчленялось. В начале есть «различие» ^{[13, с. 179]}. Данное различие и побуждает путешественника постоянно искать и описывать новые, не привычные ему формы и понятия; оказавшись вне этого процесса, он не способен развиваться, ибо его становление возможно только при встрече двух пограничных пространств, «каждое из которых находит в другом не свою границу, а неиссякаемый источник собственного обновления» ^{[13, с. 155]}.

В силу того, что травелог создается в непрерывном движении, представленный в нем образный ряд должен быть не только многолик и динамичен, но объединен стремлением автора упорядочить хаос внешних фрагментов в единстве интеллектуального синтеза. Отсюда – либо научное осмысление фактов в рамках научно-исследовательских экспедиций в чисто профессиональных целях, либо соединение с исторической перспективой, что будет интересно массовому читателю. При этом степень историчности повествования будет полностью зависеть от эрудиции автора. Именно по этой причине травелог находится на границе литературы и истории, поскольку история и путешествия имеют естественную взаимосвязь: история перемещает нас во времени, а путешествие - в пространстве. И то, и другое являются истоками человеческого опыта ^[25].

            В качестве второй теоретической доминанты исследования выступает утверждение М. Элиаде о том, что "...всякая территория, занятая с целью проживания на ней или использования ее в качестве "жизненного пространства", … превращается из "хаоса" в "космос", посредством ритуала ей придается некая "форма", благодаря которой она становится реальной" ^{[16, с. 38]}. М. Элиаде называет организованное бытование этноса на фоне географического пространства геокультурой, транслирующей внешнему наблюдателю в каждый период времени свой собственный визуальный, образный и неразрывно связанный с ними эмоциональный посыл ^[16]. Современные литературоведы развивают данную мысль, используя в своих работах новую для филологической науки категорию «геокультурного топоса» ^[9], взяв за методологическую основу исследования В.Н. Калуцкова, Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Т.В. Цивьян, В.Г. Щукина по семиотике географического пространства в литературе.

            С этой точки зрения иберийская географическая и социокультурная действительность, обладающая мощнейшим визуальным, образным и эмоциональным потенциалом, издавна находилась в фокусе научного (географического и философско-исторического) и литературного осмысления.

            На первую половину XIX столетия приходится Золотой Век испанской темы в английской литературе путешествий, ознаменовавшийся выходом в свет в 1842 году книги Джорджа Борроу «The Bible in Spain» («La Biblia en España»), представляющей собой пеструю картину описания фактов, характеров, рассуждений и диалогов, сопровождаемых блестящими авторскими комментариями. Исходя из известного постулата Т. Парсонса о том, что цивилизация превращает человека в действующее лицо, когда цивилизационное пространство  представляет собой обстоятельства, которые творит человек и сам испытывает их воздействие, можно констатировать, что книга английского автора полностью соответствует данному положению ^[7]. При этом следует отметить, что в то время письменный текст как вербальная форма репрезентации мира уже относился к базовым модусам существования социальности. Кроме того, в XIX веке письменный текст, постепенно становившийся доступным массовому (не только элитарному) потребителю, оформился как еще одна форма конструирования национально-культурной идентичности и тем самым уподоблялся культурному конструкту на том цивилизационном этапе, когда категории действительности в большинстве своем конституировались ментально. Таким образом подобного рода дескрипции способствовали формированию представления о качественном многообразии не только материального и социального, но и духовного мира.  При этом необходимо отметить, что иберийский травелог в основном творили в то время иностранцы (французы, немцы и англичане), испанцы не испытывали ярко выраженного желания колесить по чужестранным дорогам и записывать свои впечатления.

            Джорджа Борроу можно считать одним из самых своеобразных английских путешественников, изобразивших историческую действительность увиденных им стран (в том числе и России) такою, какою не увидел её никто из его современников. Феноменология иберийского пространства, представленного в его книге, узнаваема за счет яркой индивидуальности используемых автором приемов. При этом сам Борроу не считает себя туристом и писателем, он представляет некий отчет о своем пребывании в малознакомой стране с комментариями, которые могут быть интересны широкой публике. Современник Борроу Ричард Форд, посоветовавший ему написать свои воспоминания, поставил перед ним четкую задачу: «никаких туманных описаний, никакого заумничанья, факты и только достоверные факты, переданные без излишней вульгарности и без особой заботы о красоте слога, избегая ханжества и напыщенности» ^{[10, с. 160]}.

Оказавшись в Португалии и Испании в качестве представителя «Британского и зарубежного общества по распространению Библии», Джордж Борроу  предстает перед читателем в двух ипостасях – автора-рассказчика и непосредственного участника всех событий благодаря прекрасному владению португальским, испанским и цыганским языками помимо семи других. Уникальные лингвистические способности автора быстро сделали свое дело: Борроу находится непосредственно в  центре первоначально чуждой ему реальности (выступающей экзистенциально ощущаемой точкой отсчета, которую М. Хайдеггер назвал Zuhandenheit^{[1] [12]}) и начинает активно «переживать» ее, если и не во всех тонкостях, то достаточно для того, чтобы ближе знакомиться с новыми для него типажами и традициями.

            Описываемое и одновременно создаваемое им пространство незнакомой ему культуры концептуально и вещно. По отношению к Борроу оно суть внешнее, но, оставаясь внешним,  оно одномоментно становиться внутренним без какой-либо неподвижной или сколько-нибудь плотной границы. Главный герой повествования действует в незнакомых ему обстоятельствах, как бы растворяясь в них, пропуская сквозь себя конкретные факты и формы визуальной иностранной действительности, одновременно сопровождая их описание мастерски поданными обобщениями: “I laugh at the bigotry and prejudices of Spain; I abhor the cruelty and ferocity which have cast a stain of eternal infamy on her history; but I will say for the Spaniards, that in their social intercourse no people in the world exhibit a juster feeling of what is due to the dignity of human nature, or better understand the behaviour which it behoves a man to adopt towards his fellow beings”(«Я смеюсь над фанатизмом и предубеждением Испании, я ненавижу жестокость и свирепость, которые бросили пятно неизгладимого позора на ее историю; но я должен сказать в защиту испанцев, что ни один другой народ в мире не проявляет более справедливую оценку человеческой значимости благодаря чувству собственного достоинства и не понимает лучше других, как надо относиться к своему ближнему» [перевод мой – М.Р.]) ^{[22, Vol. 1, Cap. XX, p. 278]}.

            Интересно, что в самом начале первой главы автор находится еще под впечатлением от другого путешествия – по России – и его восприятие нового пейзажа далеко от позитивного: “My first impression on landing in the Peninsula was by no means a favourable one; and I had scarcely pressed the soil one hour before I heartily wished myself back in Russia, a country which I had quitted about one month previous, and where I had left cherished friends and warm affections”(«Мое первое впечатление при вступлении на полуостров было далеко не благоприятным; Я почти час назад вступил на его землю, но все сердцем хотел вернуться в Россию, которую я покинул месяцем ранее, оставив там дорогих друзей и очень яркие чувства» [перевод мой – М.Р.]) ^{[22, Vol. 1, Cap. I, p. 4]}. В своем предисловии он даже вставляет русское слово «батюшка» в рассуждения об отношении простых испанцев к Папе Римскому: “Undeceive yourself, Batuschca, undeceive yourself!  Spain was ready to fight for you so long as she could increase her own glory by doing so; but she took no pleasure in losing battle after battle on your account” («не обманывайтесь, Batuschca, не обманывайтесь! Испания была готова бороться за Ваше дело, тем самым преумножая свою славу; но она не готова проигрывать битвы и сражения ради Вашей выгоды» [перевод мой – М.Р.]) ^{[22, Vol. 1, prólogo, p. VIII]}.

            Книга Борроу представляет собой многомерную картину испанской жизни – именно включение активно сопереживаемого автором социального пространства, поданного на фоне описания местных пейзажей, дает возможность создать неповторимую картину увлекательного индивидуального опыта, основанного на общении с самыми широкими и разнообразными слоями местного населения. Представители знати, военные, жандармы, чиновники, погонщики, трактирщики, цыгане, священники, пастухи, бродяги - хитрецы и обманщики, святоши и истинно святые, глупые и умные, трудяги и откровенные лентяи, грубияны и не очень – все они спаяны в единую ни на кого не похожую семью, которую невозможно спутать ни с какой другой.  За всем многообразием лиц и характеров кроется типичное, тонко подмеченное Борроу: “There is still valour in Asturia, generosity in Aragon, probity in Old Castile, and the peasant women of La Mancha can still afford to place a silver fork and a snowy napkin beside the plate of their guest.  Yes, in spite of Austrian, Bourbon, and Rome, there is still a wide gulf between Spain and Naples” («… есть еще доблесть и отвага у астурийцев, щедрость у арагонцев, честность у кастильцев, а простые крестьянки Ла Манчи еще могут положить серебряную вилку и белоснежную салфетку своему гостю. Да, несмотря на влияние Габсбургов, Бурбонов и Рима, по-прежнему существует большая пропасть между Испанией и Неаполем» [перевод мой – М.Р.]) ^{[22, Vol. 1, prólogo, p. VI]}. 

            Благодаря интенсивно переживаемой самим автором во время путешествия по Испании социальной практике для читателя эти путевые заметки являют собой захватывающее этнографическое кино, в котором есть все - головокружительная авантюра, местная экзотика, представленная зарисовками бытовых сценок и нравов, и романтика, размытая поражающими своей удивительной точностью и глубоким историческим знанием комментариями.

            Уже с первых строк читателя подкупает масштаб обобщений Борроу, рассуждающего о судьбе и историческом предназначении Испании: “… Spain is not a fanatic country … she is not, nor has ever been: Spain never changes.  It is true that, for nearly two centuries, she was the she-butcher, La Verduga, of malignant Rome; the chosen instrument for carrying into effect the atrocious projects of that power; yet fanaticism was not the spring which impelled her to the work of butchery: another feeling, in her the predominant one, was worked upon—her fatal pride.  It was by humouring her pride that she was induced to waste her precious blood and treasure in the Low Country wars, to launch the Armada, and to many other equally insane actions.  Love of Rome had ever slight influence over her policy; but, flattered by the title of Gonfaloniera of the Vicar of Jesus, and eager to prove herself not unworthy of the same, she shut her eyes, and rushed upon her own destruction with the cry of “Charge, Spain!””  («Испания не является фанатичной страной … и никогда не была таковой: Испания ни когда не меняется. Да, в течение двух веков Испания была хлыстом злодейского Рима, его инструментом, избранным осуществлять его бесчеловечные планы. Пружина, которая подталкивала Испанию к кровавым деяниям, не была фанатизмом, ее подстрекало другое чувство – ее роковая гордость. Льстивыми воззваниями к гордости Испания была вовлечена в кровопролитие и растрату своих богатств на войны с Нидерландами, на вооружение Непобедимой Армады и на многие другие безумства. Политика Испании никогда не строилась на любви к Риму, но когда ей пообещали титул Знаменосца Папы Римского, она, желая доказать, что достойна этого звания, бросилась, закрыв глаза, навстречу своей гибели с криком «Вперед, Испания!» [перевод мой – М.Р.])  ^{[22, Vol. 1, prólogo, p. VII]}. Борроу сразу заявляет о себе как об умном и тонком аналитике – реалисте, прекрасно знающем историю и верно подмечающем правду испанской жизни, ее курьезы и несуразности.

При этом поражает широчайший событийный и пространственный охват индивидуального опыта Борроу, который за пять лет успел побывать не только практически во всех областях и уголках  Испании, но и в ее самых неожиданных местах (в том числе, и в тюрьме).

            Книга Джорджа Борроу отвечает потребностям всех: массовому читателю она интересна тем, что предлагает описание головокружительных перипетий (action), а искушенному дает пищу для ума и повод для размышлений над судьбами народов, творящих свое бытие в иберийском географическом контексте: “… she is still a powerful and unexhausted country, and her children still, to a certain extent, a high-minded and great people.  Yes, notwithstanding the misrule of the brutal and sensual Austrian, the doting Bourbon, and, above all, the spiritual tyranny of the court of Rome, Spain can still maintain her own, fight her own combat …” («Испания – все еще могучая и неисчерпаемая страна, а ее дети – все еще велики и возвышенны духом. Несмотря на беспорядочное правление жестоких и чувственных Габсбургов, глупость Бурбонов и духовную тиранию Рима, Испания по-прежнему остается независимой, сражаясь за свое дело» [перевод мой – М.Р.]) ^{[22, Vol. 1, prólogo, p. VI]}. 

            Автор непосредственно переживает новое пространство благодаря вовлеченности в повседневный обыденный ритуал полной неожиданностей и опасностей испанской жизни, через который постигает  без особой напускной патетики неповторимую испанскую житейскую культурную традицию и описывает эпизоды сугубо испанской национальной жизни. При помощи описания событий Борроу выстраивает уникальный пространственный контекст, ибо событийность есть развитие пространства. За счет частой смены образов его пространство постоянно расширяется, оно открыто и динамично, экспансивно и экстенсивно.

            Учитывая постулат о том, что образ пространства, созданного в травелоге, непосредственно зависит от направления движения и фокусных точек маршрута, необходимо признать, что Борроу не стал упорядочивать его, а представил в форме калейдоскопа, постоянно меняющего картинку и за счет этого удерживающего внимание читателя. Его путешествие отличается интенсивностью движения, иберийское пространство фрагментируется им и становится паззловым, Борроу постоянно дополняет внешние объемы образными усилиями и эмоциональными переживаниями, транслируя читателю головокружительную энергетику. Чего стоит одно только перечисление содержания, предваряющее каждую главу: Chapter I “Man overboard—The Tagus—Foreign Languages—Gesticulation—Streets of Lisbon—The Aqueduct—Bible tolerated in Portugal—Cintra—Don Sebastian—John de Castro—Conversation with a Priest—Colhares—Mafra—Its Palace—The Schoolmaster—The Portuguese—Their Ignorance of Scripture—Rural Priesthood—The Alemtejo” (Глава I. Человек тонет! Тахо. Иностранные языки. Гримасы. Улицы Лиссабона. Акведук. Библия в Португалии. Синтра. Дон Себастьян. Хуан де Кастро. Разговор со священником. Кулариш. Мафра. Дворец. Школьный учитель. Португальцы. Их невежество. Сельские священники. Алентежу [перевод мой – М.Р.]) ^{[22, Vol. 1, prólogo, p. XIII]}. 

            Композиция книги выстроена в полном соответствии с ее фактологией - автор идет вслед за событиями,  перемежая описания того, что он видит, своими рассуждениями или же диалогами с персонажами, встретившимися на его пути. Его краткие презентации содержания каждой главы представляют собой своеобразные информационные  сгустки, сообщающие скорость продуцируемому по ходу путешествия образу: Chapter XXX “Autumnal Morning—The World’s End—Corcuvion—Duyo—The Cape—A Whale—The Outer Bay—The Arrest—The Fisher-Magistrate—Calros Rey—Hard of Belief—Where is your Passport?—The Beach—A Mighty Liberal—The Handmaid—The Grand Baintham—Eccentric Book—Hospitality” («Глава 30. Осеннее утро. Конец света. Коркубион. Дуйо. Капрал. Кит. Бухта. Арест. Мэр-рыбак. Карлос-король. Неверующий. Где Ваш паспорт? Пляж. Влиятельный либерал. Горничная. Великий «Бейнтхэм». Уникальная книга. Гостеприимство» [перевод мой – М.Р.])  ^{[22, Vol. 2, prólogo, p. III]}.

            Однако, для Борроу иберийская геокультура – это не только пространство форм и событий, но и пространство смыслов, пространство иберийского духа, которое он постигает. Чего стоит, например, одно из рассуждений о национальном характере местных жителей: “Now you may draw the last cuarto from a Spaniard, provided you will concede to him the title of cavalier, and rich man, for the old leaven still works as powerfully as in the time of the first Philip; but you must never hint that he is poor, or that his blood is inferior to your own.  And the old peasant … replied, “If I am a beast, a barbarian, and a beggar withal, I am sorry for it; but, as there is no remedy, I shall spend these four bushels of barley, which I had reserved to alleviate the misery of the holy father, in procuring bull spectacles, and other convenient diversions, for the queen my wife, and the young princes my children.  Beggar! carajo!  The water of my village is better than the wine of Rome” («у испанца вы можете отнять последнее в обмен на дворянский титул, поскольку старая закваска все так же сильна в нем, как во времена Филиппа Красивого; но будьте осторожны, намекая, что вы считаете его бедным или низшим по крови. Простой испанец … скажет Вам: «Если я деревенщина и нищий, я очень сожалею; но поскольку я не могу этого исправить, я потрачу последнее, что я приберег для Святого Отца, на корриду или другие развлечения, достойные королевы, моей жены, и принцев, моих детей ... Я нищий? Как бы не так! Вода в моем роднике лучше, чем итальянское вино» [перевод мой – М.Р.])  ^{[22, Vol. 1, prólogo, p. VIII]}.

            Необходимо упомянуть еще один постулат, согласно которому в проблему «культура и пространство»  объективно  встроен природный ландшафт, трактуемый как креативный фактор. Ландшафт рассматривается как пространственная среда и ментальный образ, участвующий в формировании картины мира, индивидуального и общественного сознания. Как это проявляется в практически документальном тексте Борроу?

            Для автора путешествие является вершиной прежде всего самопознания и «выражением откровенной экспансии "внутреннего", "душевного" пространства», в котором пространство реальное сопрягается с внутренним и приводит к формированию постоянно расширяющегося поля географических образов, обладающих собственными системностью и модальностью.

            При исследование системности творческих приемов Борроу прежде всего обращает на себя внимание одна особенность: урбанистический пейзаж репрезентируется автором достаточно конспективно без  масштабной перспективы, в то время как природный представлен во всей своей широте.

            Пейзаж у Борроу, каким бы предметным они ни был, всегда сопряжен с историческим контекстом, он событиен, а потому грандиозен, его комментарии поражают своей удивительной точностью и наблюдательностью. Борроу мастерски создал ментальный образ Иберийской действительности, выходящей за пределы своего бытия, при помощи  исторической перспективы. Благодаря постоянным экскурсам в историю взору читателя предстают живые картины прошлого, чего стоит, например, одно его описание побережья у мыса Finisterre: “The sun was shining brightly, and every object was illumined by his beams.  The sea lay before us like a vast mirror, and the waves which broke upon the shore were so tiny as scarcely to produce a murmur.  On we sped along the deep winding bay, overhung by gigantic hills and mountains.  Strange recollections began to throng upon my mind.  It was upon this beach that, according to the tradition of all ancient Christendom, Saint James, the patron saint of Spain, preached the Gospel to the heathen Spaniards.  Upon this beach had once stood an immense commercial city, the proudest in all Spain.  This now desolate bay had once resounded with the voices of myriads, when the keels and commerce of all the then known world were wafted to Duyo” («Солнце сияло ярко, и его лучи освещали все вокруг. Перед нами простиралась зеркальная гладь моря со слабыми почти не слышными волнами. Мы ускорили шаг, огибая залив, над которым нависли гигантские горы. Смутные воспоминания начали грезиться мне: ведь наверное здесь, на этом песке, согласно традиции древнего христианства, Святой Иаков, покровитель Испании, вдохновенно проповедовал испанским идолопоклонникам. Здесь когда-то шумел огромный торговый город,  гордость Испании. В бухте, теперь пустынной, слышались тысячи и тысячи голосов, сюда, в Дуйо, плыли отовсюду корабли и здесь бойко торговали всем, что можно было найти на земле» [перевод мой – М.Р.]) ^{[22, Vol. 2, Cap. XXX, p. 23]}.

            Борроу мастерски рисует персонифицированный образ Испании, обрамляя его высокоэмоциональными эпитетами, вызывающими яркий отклик в душе каждого: “There is an air of stern and savage grandeur in everything around, which strongly captivates the imagination.  This savage coast is the first glimpse of Spain which the voyager from the north catches…: and well does it seem to realize all his visions of this strange land.  “Yes,” he exclaims, “this is indeed Spain—stern, flinty Spain—land emblematic of those spirits to which she has given birth.  From what land but that before me could have proceeded those portentous beings who astounded the Old World and filled the New with horror and blood.  Alva and Philip, Cortez and Pizarro—stern colossal spectres looming through the gloom of bygone years, like yonder granite mountains through the haze, upon the eye of the mariner.  Yes, yonder is indeed Spain; flinty, indomitable Spain; land emblematic of its sons!” ”  (“Суровое и дикое великолепие этих мест поражает воображение. Этот дикий берег, - а именно такой пейзаж видят первым прибывшие в Испанию путешественники.., - хорошо соответствует образу этой особенной страны. «Да», - воскликнет путешественник, - Вот она, Испания, неумолимая, жестокая Испания; вот он, символ порожденных ею душ. На какой другой земле могли появиться эти люди, которые заставили трепетать  Старый мир и наполнили Новый кровью и ужасом? Альба и Фелипе, Кортес и Писарро, суровые колоссы, которые появляются среди теней прошлого так же, как эти гранитные глыбы возникают из тумана перед глазами штурмана! Да, вот она Испания, без сомнения, неумолимая, неукротимая Испания, настоящая мать своих детей! [перевод мой – М.Р.]) ^{[22, Vol. 2, Cap. XXX, p. 21]}.

            Пейзажные дескрипции Борроу максимально приближены к читательскому восприятию за счет своей диалогичности: прямые обращения к читателю, а также включенные в виде прямой речи восклицательные и вопросительные предложения от лица автора создают впечатление непосредственной беседы, которую он ведет не с воображаемой, а реальной аудиторией: “A few solitary rustics are occasionally seen toiling in the fields … where only the sad and desolate pine displays its pyramid-like form, and where no grass is to be found.  And who are the travellers of these districts?  For the most part arrieros, with their long trains of mules hung with monotonous tinkling bells.  Behold them with their brown faces, brown dresses, and broad slouched hats;—the arrieros, the true lords of the roads of Spain, and to whom more respect is paid in these dusty ways than to dukes and condes;—the arrieros, sullen, proud, and rarely courteous, whose deep voices may be sometimes heard at the distance of a mile, either cheering the sluggish animals, or shortening the dreary way with savage and dissonant songs” («То здесь, то там иногда можно увидеть одинокого крестьянина, обрабатывающего землю … на которой из всей зелени выделяется только печальная одинокая сосна. Кто путешествует по этим бескрайним просторам? Главным образом погонщики и их длинные вереницы мулов, украшенные монотонно звучащими колокольчиками. Посмотрите на них, с их загорелыми лицами, в пыльной одежде, с надвинутыми шляпами; посмотрите на этих погонщиков - настоящих грандов  Испании, заслуживающих большего уважения на этих пыльных дорогах, чем герцоги и графы; посмотрите на них: суровых, гордых, молчаливых, с  хриплыми голосами иногда слышными издалека,  погоняющих ленивых животных, либо развевающих дорожную тоску своим нестройным пением» [перевод мой – М.Р.]) ^{[22, Vol. 1, Cap. XXI, p. 291]}.

            При этом помимо масштабных визуальных картин и ярких образов, дескрипции Борроу содержат высочайший эмоциональный заряд: реальное географическое пространство тесно сопряжено с внутренним душевным пространством Борроу, читатель всегда чувствует настроение главного героя и его отношение к событиям и ситуациям, оно активно задействовано в повествовании и придает ему исключительную красочность. Кроме событийной модальности самого широкого спектра, отражающей бурю пережитых автором и подкупающих своей реальностью эмоций – радости, удивления, негодования, страха, горечи, отчаяния, - обращает на себя внимание особая модальность созданных им в этом произведении географических образов.

            Пейзажи Борроу выписаны с превалирующей меланхоличностью: “With all that pertains to Spain, vastness and sublimity are associated: grand are its mountains, and no less grand are its plains, which seem of boundless extent, but which are not tame unbroken flats, like the steppes of Russia.  Rough and uneven ground is continually occurring: here a deep ravine and gully worn by the wintry torrent; yonder an eminence not unfrequently craggy and savage, at whose top appears the lone solitary village.  There is little that is blithesome and cheerful, but much that is melancholy” («Все, что есть Испании, связано с необъятностью и величием. Ее горы огромны, а равнины бескрайни; но не так как непрерывные русские степи. Ее неровная земля испещрена/истерзана ущельями или оврагами, раскопанными  зимними дождями; чуть поодаль, на вершине несмелой возвышенности виднеется одинокая деревенька. Какая тоска повсюду, как редки живые, веселые ноты!" [перевод мой – М.Р.]) ^{[22, Vol. 1, Cap. XXI, p. 290]}.

            Системообразующие творческие приемы Борроу при описании иберийского пространства уникальны: помимо своей историчности, диалогичности и пронзительной  эмоциональности его иберийский пейзаж всегда насыщен персонифицирующими эпитетами: “A melancholy town is Salamanca; the days of its collegiate glory are long since past by, never more to return: a circumstance, however, which is little to be regretted; for what benefit did the world ever derive from scholastic philosophy?  And for that alone was Salamanca ever famous.  Its halls are now almost silent, and grass is growing in its courts, which were once daily thronged by at least eight thousand students; a number to which, at the present day, the entire population of the city does not amount.  Yet, with all its melancholy, what an interesting, nay, what a magnificent place is Salamanca!  How glorious are its churches, how stupendous are its deserted convents, and with what sublime but sullen grandeur do its huge and crumbling walls, which crown the precipitous bank of the Tormes, look down upon the lovely river and its venerable bridge! ” («Саламанка - унылый город; дни его былой славной молодости ушли безвозвратно; ... пусты его университетские коридоры; поросли травой улицы, по которым когда-то спешили студенты» … Но, несмотря на все свое уныние, какой интересный, какой прекрасный город Саламанка! Как великолепны его церкви, как прекрасны его заброшенные монастыри, с каким гордым и мрачным величием его огромные полуразрушенные стены, венчающие крутой берег реки, смотрят на ее чарующую прелесть и почтенный мост!» [перевод мой – М.Р.]) ^{[22, Vol. 1, Cap. XX, p. 276]}.

Так, находясь в центре материального и событийного иберийского космоса, автор ментально преобразовывает его из гетерогенного и фрагментарного в емкое и цельное, обладающее неповторимостью и манящей оригинальностью.

             Если вспомнить очень интересную мысль выдающегося французского философа XX века Гастона Башляра о том, что любое пространство есть живой манифест обитающей в нем души ^[2], можно сказать, что Борроу верно  угадал испанскую тональность, разглядел истинный иберийский дух и сумел показать реальный иберийский хронотоп середины XIX века. Джорджу Борроу удалось создать панорамный пространственный образ иберийской цивилизации своего времени, показав ее в трех измерениях – реальном визуальном и индивидуальных ментальном и эмоциональном.

            В целом книга Дж. Борроу «Библия в Испании» представляет собой уникальный опыт описания иберийской геокультуры своего времени, впечатляющий читателя не только авторской эрудицией, но, прежде всего, силой и мощью апеллирующего к читателям образного посыла, обеспечившего данному сочинению ошеломительный успех у британской публики.

^[1] Бытие под рукой