Чувство времени. Предварительные заметки

Спектор Давид Михайлович кандидат архитектуры доцент, Московский архитектурно-строительный институт 109451, Россия, г. Москва, ул. 3-я Кабельная, 1 Spektor David Mikhailovich PhD in Architecture Docent, the department of Architecture, Moscow State University of Architecture and Civil Engineering 109451 Russia, Moscow, 3-ya Kabelnaya 1 daspektor@mail.ru Другие публикации этого автора

Если еще Платон предначертал «дао» рефлексии, обрекая сознание на путь знания (роль апостола Павла отведена историей Аристотелю, предрешившему принятый вектор), то с того времени «вся история западной философии, начиная с Древней Греции, является всего лишь комментарием к Платону» (А. Уайтхед).

Приходится признать, что мудрость подталкивала — и продолжает подталкивать — на поиск истины там, где она зрима: «...если мы рассматриваем философию не как совокупность разрозненных и ничем не обоснованных (sic!?) эмпирически-индуктивных и спекулятивных высказываний о природе (только о ней? Д.С.), но в качестве системы основополагающих и законосообразных принципов познания и бытия, то без всякого преувеличения можно сказать: философия par excellence возникает в учении Платона в форме двух коррелятивных парадигм, а именно гносеологического и онтологического трансцендентализма». ^{[9, 653]}

Атрибутируем этот сюжет в силу его значимости для дальнейшего: что бы ни случилось «здесь и сейчас», как бы это «что» не развертывалось, оно в системе представлений Платона мимолетно: один раз, поскольку бытие не случайно; подлинное пребывает извечно и открыто познанию при определенном всматривании; все иное — симуляции, в текущем (единичности, уникальности случая) неустанно подтверждающие свою незначительность (μή ὄν), значение (назначение) в ином — по Платону, — в «истинном прообразе» (далее — исторически — в ряду, выстроенном в соответствии с закономерностью (общего- (природного, физического, химического, исторического и пр.) процесса (научная парадигма); так, всякое вот- само-по-себе — случайно; но оно заведомо заключено в (известное/гипотетическое) целое, прямо или косвенно олицетворяющее закон и порядок (тенденцию, контекст и дискурс); таковые всегда уже наличествуют и предшествуют восприятию-данного, придавая последнему «смысл»).

Второй — вследствие того, что всякое данное узнаваемо в отнесении к вечному (идее) и в ходе отнесения (ἀνάμνησις) обретает смысл: следовательно, здесь и сейчас происходящее не обладает «самобытностью» и обретает ее по мере- и вследствие- распознавания, наделения- значением (смыслом) извне («судом разума»). Мир раздваивается: подлинно-существует мир идей — и тусклый его отсвет; но существует и нечто-«третье-» в здесь и сейчас, точнее, оно про-исходит параллельно, независимо от существующего, «припоминается» в происходящем, в нем утверждаясь (после чего произошедшее (не-) обретает статус подлинности, иначе, «в моменте» (про-из-ведения) виртуально подвешивается (в онтологической неопределенности); признающее-припоминание, не подразумевая непреклонно-осуществляемой- закономерности и очевидно-присутствующей-в-мире-мировой Души (ψυχὴ τοϋ κόσμου), в прагматическом отношении — не заключено в естественности восприятия, утверждаясь «в душе» (согласно Хайдеггеру — в присутствии) анамнезом-сознания (признания, все более психологического и индивидуального; шаг от познания субъектом-объекта к признанию субъектом-субъекта (по Гегелю) значим, но затронут здесь лишь в «темпоральной инверсии»)). Все это в конечном счете происходит не «само собой» (вследствие-акта-анамнеза), но благодаря общим усилиям-познания (прежде всего индивидуального), основывая смутную «временность времени» (как одну из ветвей «историзма»), облекаемую далее в «логику исторического процесса».

За все приходится платить: революционный сдвиг в направлении осознания всего вот- в его идее-прообразе (давший толчок будущему развитию науки-логики и логике-науки) вместе с тем оставляет после себя (в тылу) все-данное, наличное, «мир» в его не осознанности, но существенности-существования; эта «жертва качества» долгое время не осознается, и вновь всплывает в визире сознания спустя века, к исходу ХIХ столетия; отметим и то, что и само «осознание» (в его отличие от «переживания», «душевного порыва» и пр.), раскрывается в отнесении идеи (прототипа, трансцендентального) и воплощения, сдвигая иные возможности интерпретации и анализа на периферию акта-мышления и его-(акта-) продумывания (далее будут отмечены отдельные следствия такого «поворота»; здесь ограничимся указанием на впервые намеченную позицию субъекта, преимущественно конституируемого через акт- и процесс- познания (объекта), субъекта-сознающего и в самом сознании преимущественно-укорененного — следовательно, имплицитно отдаленного от происходящего дистанцией (пространственной и временной) и опытом-со-знания; прочее (непосредственный контакт), навязываемое реальностью, воспринимается в систематической аналогии (о-сознания)).

В такой связи определяются цели и задачи исследования как продолжения традиция деструкции и деконструкции истинности непосредственного (жизненного мира), предшествующего и "обнимающего" не только сознательное, но и его (трансцендентальные) установки (Х. Г. Гадамер).

"Жизненность" в такой связи должна быть при-открыта в собственной онтологии, предшествующей сознанию и его в пока неясном отношении обуславливающем.

Третий характерный момент произошедшего революционного поворота — выдвижение на передний план кухни мышления, закона и порядка его форм (и «формы его форм», на роль которой претендует время), в отнесении к им-мыслимому; в тень погружается естественное следствие произошедшего — нивелирование quality (предметной) осознанности, отрицание в рядах дистрибуции привилегированных предметов (Θεοφάνια), уступающих место порядкам систематизации (различию, повторению, синтезу; в такой перспективе трансцендентализм обретает привычный методологический статус основополагающего условия представления-мира как предмета-науки; вместе с тем из его состава априори выведено все-беспрецедентное и уникальное, приравненное к мимолетно-случайно-мнимому).

С учетом сказанного задачи исследования конкретизируются: упомянутая "форма форм", достаточно тщательно исследованная в собственном формальном строении (условии рационального конструирования), должна восстановить собственное содержание (содержание-времения), в настоящий момент скрытое (преимущественно-эмпирической или же непосредственно-переживаемой) чувственностью, обнажив трансцендентальные основания непосредственно-воспринятого в его содержании (смысле).

Постараемся проследить в таких видах основные линии культурной трансформации "восприятия/воспринятого", при этом акцентируя линии различения его универсальных форм и данных "наполнений".

Итак, имеет место следующий депозитарий мироустройства: «мир по истине» и «мир по мнению» в своей идеальности (идеальной противопоставленности) в неуловимом смысле едины в идее-представленности (в-представлении); вместе с тем параллельно им существует все же и нечто иначе-представленное, ими выраженное исчерпывающе, но само-по-себе еще-не-исчерпанное, существующее в промере-и-примирении идеи и ее ὕλη; собственно в таком именно промеряющем и размеряющем примирении идея-извечного обретает образ текущего-как-времени, «в котором» а) нечто происходит (естественный ход дел, тяготеющий в общем к круговращению и повтору, и — забегая вперед — к «вечному возвращению»), б) происходит и соизмерение идеи и ὕλη, устанавливается- истина, в) открытое «по истине» так или иначе (более-менее истинно) утверждается в происходящем (через совершенное государственное управление (прямо) или косвенно, через παιδεία и пр.), изменяя его, соразмеряя с «истинным временем» и, далее, с «концом времен» (что следует осмыслить, поскольку столь очевидная диалектика слабо эксплицирована — очевидно, под воздействием ей противопоставленной и весьма популярной идеи «единого временного потока»; при всем том она легко просвечивает сквозь построения едва ли не всех известных философов от Канта до Хайдеггера). Подобно тому, как заданное-идея противостоит данному-вещи-материи (всматривания) в «сыром акте (локального) восприятия-созерцания», заданное - ψυχὴ τοϋ κόσμου - противостоит тотально-данному (миру как ὕλη), исторически (в истории- и как-история) преодолеваемому (человек «подчиняет себе природу», в том числе собственную); именно вследствие того история (как суммирование/синтезирование содержания-происходящего) все более отделяется от времени (как технического условия-формы индивидуальных-восприятий и формы выстраивания таковых в единую (хронологическую) последовательность).

Выделим это обстоятельство для дальнейшего углубления: начиная с этого водораздела мысли, на все реально, безусловно, здесь-и-сейчас происходящее (настоящее, в-настоящем-), ложится легкий глянец условности, патина предварительности; настоящее теперь не-совсем-еще-настоящее (с чем и вовсе-не-настоящее); напротив, уже-подлинно-«настоящее» все более и более смещается в некую позицию предстоящего-суду (о-суждению), из которой вот- в его здесь-и-сейчас втягивает флер извечно-прошедшего, прошлого, в-своем-теперь- обратимого, в ходе резекции подлинность (как остановленное-установленное-окончательно-понятое-это-) обретшего настоящее-так-установленного-восстановленного (привнесение во всякое сейчас «игры забегания» послужит актуализации онтологии-временности, априорно развернутой во взаимоотношение позиций «прошлого-настоящего-будущего», с бл. Августина проникающих друг в друга; это «взаимное проникновение» особо акцентируется Хайдеггером и особенно очевидно в отношении (всего-в-мире-существующего-как-) сущего-о(бо)снованного (само-) сознанием; вопрос, конституирует ли структура времени устроение сознания, или же «запрос сознания» актуализируют/культивируют некие интенции-временности, принижая и подавляя иные, будет рассмотрен ниже; здесь заметим, что многообразные реминисценции оказались неспособны определить прошлое, настоящее, будущее в их-собственном (их-различии) вновь и вновь возвращаясь к прежде-, теперь- и после- на оси хронологии, их относительность и взаимозаменимость обуславливающей).

Рассмотрим линии этой игры (акцентируя различия ее темпоральной инвазивности).

Мировоззрение Платона (и последующей философии) суть гностическое погружение в миф неслучайного; случайное же лишено достоинства, права на наличие-смысла, тем самым возможной достоверности и привилегий удостоверяющих процедур (изучения); вытеснение случайного в отдаленных следствиях сформирует рационализм и в широком охвате культуру современности (опираемую на некогда смутную веру в неслучайность-всего-происходящего, в наличие у всякого предмета/явления причин в законосообразной с ними связи; позитивизм специфической систематизации (в различных научно-технологических сферах) подстилается распространением идеологии praedestinatio/praedeterminatio, в частности, в протестантизме; в нем и «Achsenzeit» обретает зримые предпосылки и контуры) — с чем погрузит «культуру предшествующую» в сумрак предрассудка. Что собой представляет такая культура помимо, в ее прямой нацеленности на культивирование случайности (специфических поступков в ряде специфических ситуаций, несколько претенциозно именуемых современной философией как экзистенциалами, так «основными феноменами бытия» (в идущей от Хайдеггера традиции их отделения от всего-существенного)), что представляет собой ее «структура действия» «по ту сторону алгоритма», — вопросы, возникшие сравнительно недавно («...смутное познание поэтом своей собственной субъективности — неотделимо от другого требования: постижения поэтом объективной реальности внешнего и внутреннего мира, не посредством понятий и понятийного познания, а посредством темного познания, которое я дальше охарактеризую как познание через аффективное единение» ^{[4, 112]}; заметим, что вопросы эти актуализированы в плоскости эмпирической, например, существованием и сущностью эмоций; однако они весьма слабо продвинулись в области онтологической, так или иначе обозначенной экзистенциализмом, будучи представлены рядом обособленных тем, не обращенных к чувственному-миру; см. напр. ^{[6; 12; 13]}.

«Мир по истине» и «мир по мнению» представлены в чистоте априорной раздельности схватывания; кроме того, их предельное (метафизическое) отношение определяет данность в качестве происходящего-осознания-узнавания-припоминания, и, поскольку лишь оно (они) существенно, определяется онтология всего в-мире-с-миром происходящего- (θεωρία, πρᾶξις, φρόνησῐς) в существе его-бытия (οὐσία) как со-бытия заданного (знания) и данного (явления-про-явления).

Мир блекнет и выцветает; за ним, напротив, восстает новое солнце (знания), каковое на почве прозрачного наброска (данного) высвечивает иное (следует вспомнить высказывание Плотина о световой сущности глаза, возведенной к божественной сущности стремящегося к богопознанию человека (существа света); это противопоставление укладывается в извечный архетип противостояния света — тьме, мужского (духа) — женскому (материи), сухого — влажному; извечный-дуализм имеет прямое отношение к архаическому («чувственному») содержанию-времени, некогда доминировавшему над формой (более привычным временем-формой- восприятия и сознания); в частности, «цикл» постепенно утрачивает судьбоносную природу, преобразуясь в безлично-безразличную мерность-протекания, меру вещественно-овеществленного (осуществленного) процесса той или иной природы, меру, позволяющую установить закономерность и подчинить ее/подчиниться ей).

В этой точке впервые обнажаются истоки разделения и отделения формы и содержания времени: за предельно-привычным переходом к "осевому времени" раскрывается предшествующее в его традиционном-предназначении (пред-назначенности -традиции), обращении как универсальной фигуре коммуникации в ее praedestinatio и склонности к "вечному возвращению"; вместе с тем это предназначение конкретизируется в "борьбе" и "противостоянии", принятых внутренне- и универсально- (преобразуемых в направляющие-мотивации); однако это внутренне-содержательное к его трансцендентализме не эксплицировано онтологически (хотя к этому наиболее близка диалектическая традиция и, далее, в совершенно ином отношении - экзистенциальная).

Но за-представляемым-развертыванием еще не удостоено манифестации происходящее в мире- обыденное, незначительное в виду априорного наделения значительностью а) сферы предметного про-видения (εἶδος) б) лишь ее (по-) знания — поскольку всякое и любое дело (τέχνη, μίμησις, ποίησις) оправданно в меру по-знания-прообраза, обуславливающего верность (благость) действия (выдвижение на передний край продумывания "дела" в повседневности и повторе подстилает новации Платона, предметно обуславливая контуры его мысли; напомним, что предшествующая традиция ориентирована событием/подвином/откровением, отодвиная повседневность/усредненность на вторые-третьи предметные планы).

Однако уже платоновское прочтение имманентно отрицает инкорпорирование времени в любую абстракцию действия — будь то вещь, ремесло, сообщество (τέχνη, μίμησις, ποίησις). “Know how” первично в отношении алгоритма-воспроизведения, выступая сгустком энергии- εἶδος вне времени и пространства; но ἀνάμνησις во всяком случае не мгновенен и требует для себя пространства и времени (если полагать их в качестве обычных условий сопоставления данного с прообразом; соответственно, имплицитно намечается тема дальнейшего вопроса: как связаны взаимообусловленные ἀνάμνησις, с одной стороны, и τέχνη, μίμησις, ποίησις, с другой; архетип (научного) познания (через опытно-экспериментальные работы, технологии, системы машин и механизмов) в отношении всех прочих видов деятельности становится во главу угла концептуальных проработок в ХХ столетии (см., в частности, ^[1])).

Отношение "логики происходящего" и "логики науки" ("времени происходящего" и "времени сознания"), таким образом, имплицитно наполняют рефлексивную традицию и вновь выходят на передний план в ХХ столетии; вместе с тем они представляют внутренние течения широкой ветви "сознательной экспликации", размыкаясь в отношениях "воли" и "власти", но равно игнорируя собственные чувственно-мотивационные истоки.

Однако атрибуции рационализма проходят различные эволюционные метаморфозы на путях практической и теоретической апробации, причем последняя на протяжении столетий опережает первую.

В такой связи онтология вещи (повседневности) испытывает определенные трудности.

Аналитики, основанные универсализацией трансцендентального, сталкиваются с тем затруднительным обстоятельством, в соответствии с которым ею воплощаемый мир — мир не человеческий (включая и секуляризированные версии); всякая попытка придать ему черты (эволюционного) генезиса подобную (систематизированную) подложку отрицает (возвращая к «идее идеи», предшествующей человеку; систематика трансцендентальных установок идей всегда предположена в завершенности и лишена генетических истоков; к таковым отнюдь не апеллируют ни Кант, ни Гуссерль; и напротив, фиксированный трансцендентализм плохо коррелирует с эволюционирующим-миром).

В этом аспекте исходы осознанности и временности родственны: как сознание прежде своего утверждения (на исторической сцене) и обретения отчетливости должно состояться в собственных (трансцендентальных) основаниях, каковые, следственно, должны быть взяты ex nihilo, так и временность как его почва и универсальная форма не может быть порождена сознанием (сознательно), но обязана ему предшествовать и быть таковому предпослана (тем самым аксиоматически адресована либо до-сознательному (сиречь, чувственному) бытию в с необходимостью эволюционной редакции, либо исключительно совершенству Opus Dei). В такого рода отсылке к чувственности отсутствует указание на уникальность подобного «акта рождения» (непосредственного); напротив, следует полагать, что чувственное в каждом акте восприятия играет роль его подосновы (ὑποκείμενο[ν]) — и, поскольку речь о временности и пространности до о-сознания, их гипотетическая трансцендентальность никак не связана с (надстроенным) о-сознанием (мы, таким образом, возвращаемся к мысли Гадамера:"Трансцендентальная рефлексия, которая должна упразднить всякую значимость мира и всякую предварительную заданность другого, в свою очередь должна мыслиться объятой жизненным миром").

Время, вне зависимости от ипостаси (Χρόνος, Καιρός), не может быть предпослано акту (ἀνάμνησις), напротив, в нем должно обрести обоснование (поскольку в этой форме вечность и ее наполнение (εἶδος) сочетаются с виртуальным (μή ὄν), придавая ему статус подлинного). Как же?

Пропедевтика состоит в необходимости предварительного опознания данного, после чего возможно сличение — но предварительно вещь уже должна быть опознана, с чем уже-соотнесена с «идеей», и так до бесконечности (в конечном счете всякая идея (чего бы то ни было) должна отличить «чтойность» этого и его-идею (себя как идею), «идею вещи» и «идею идеи», размечая «регресс в бесконечность», в данном случае как отрицание продуктивности рассматриваемого; в этом имплицитном противоречии скрыта будущая диалектика забегания, вне которой субъект (в рамках логической представленности) не способен на какую бы то ни было акцию, будучи лишен возможности предварить узнавание данного предугадыванием в нем его-идеи экскурсом в (извечно-) пред-стоящее).

В этом пункте изучение возвращается к исходному вопросу: истоку "жизненного мира" в сложившейся чувственной конституции, составившей реальную почву рациональной трансцендентальности - вне критического осмысления "материи" мысли в ее (отнюдь не природной, но тысячелетиями эволюционирующей) "первозданности".

Истинное время-анамнеза возникает на пути скрытой манипуляции: доверив идеальный мир ведению αὐτὸ ἀγαθόν и заботе Δημι-ουργός(от δῆμος — «земля, народ» + ἔργον—«дело, труд, работа»), Платон (и вся последующая традиция) предпочитает не реконструировать различения «мира по мнению», который каким-то образом (в обход мира идей) «всегда-уже» наполнен предметами как «тенями» гетер и устриц, скамеек и лежанок, тимеев и федонов с тем, чтобы, обретя все это задаром, душа могла приступить к «сличению» первых (идей) со вторыми (копиями) на предмет «истинности»; но, увы, и этот момент не освещен, сличение в рамках логической реконструкции не представимо (Аристотель лишь отчасти критически касается некоторых моментов рассматриваемого, в общем сохраняя его логику; неизменно то, что узнаванию должны предшествовать идея вещи и сама-вещь, как-то идентифицированная вне-идеи (формы), и пр.). Нам же в такой связи предстоит реабилитировать чувственный мир в его бесконечном разнообразии и внутренней связности, много-различно-скованный прежде осознания понятий «различия/различения» и «связывания» — напомним, обуславливающий пространственно-временной порядок чувственного восприятия подобных вещественных (и невещественных) определений (в реальном «cogito» проступает тем самым необходимость наличия идеи до и прежде идеи с целью ее само-идентификации; с этой точки зрения логика не продвинулась от точки начала А=А; но «в мире», исходно включающем многообразие (А, В, С), нельзя утвердить (первое) тождество, не предпослав ему процедуру идентификации-верификации, предусматривающую априори континуума (Кант) и жизненность "жизненного мира").

Продвинем краткий экскурс в «историю времени» как экспансию-сознания и несколько далее: настоящее (и эта позиция укрепляется начиная с Нового времени) «на самом деле» — это прошлое, то, во что можно окунуться — в чье «здесь и сейчас» погружается мысль того же Пруста («В поисках утраченного времени» — цикл, пробудивший чрезвычайный интерес философов, см. ^{[2; 3]}). Вместе с тем «на самом деле открытое» в-прошлом в интерпретации common sense все же не настоящее-настоящее; оно, застряв в матрице (переходов), и составило в дальнейшем почву постмодерна. Но всякая игра основана правилами и обзаводится атрибутами.

Первичное чувственное восприятие вновь оказывается в центре внимания — как пункт «якорения», придающий все более релятивной картине времени-переходов первозданность и прочность (на что надеется Мерло-Понти).

«Первоисходный слой» вполне обоснован предшествующей феноменологией в факте наличия — но не в способе возникновения; поскольку восприятие вообще обусловлено в том числе интуитивной апперцепцией временного синтеза, присущего субъекту, реконструкция восприятия в моменте (зарождения объективности-в-исходном-субъекте-слое, и рождающем «идеи и вещи»), предполагает иную временность, не присущую-субъекту, но его в данности (чувственного восприятия момента) обуславливающую (не помещающую его в сложившееся-время как определенную-структуру, но ему-тождественную способность-быть, которую еще предстоит определить как (прежде всего) — спонтанность в «здесь-и-сейчас-бытии», в ее непосредственности интенции-образа, следственно, чувственности-человека; в прозаическом изложении речь идет о предварительной разметке контекста, включающей размерность здесь-и-сейчас в отношении вообще-временности). «...если субъект — это временность, тогда само-полагание перестает быть противоречием, поскольку оно в точности выражает сущность живого времени. Время — это «аффектация себя самим собой» (ссылка Мерло-Понти: Выражение, которое Кант применил к Gemüt. Хайдеггер перенес его на время: Die Zeit ist ihrem Wesen nach reine Affektion ihrer selbst): то, что возбуждает — это время как напор и переход к будущему; то, что возбуждено — это время как развернутый ряд настоящих моментов; возбуждающее и возбужденное суть одно и то же, поскольку напор времени — это не что иное как переход от одного настоящего к другому. Этот эк-стаз, эта проекция неделимой способности в присутствующую для нее предельную точку и есть субъективность». ^{[5, 537-538]}

Однако подобную локализацию, поскольку она претендует на истинность, необходимо как-то сопоставить с последней в ее темпоральной инверсии (в противном случае субъект и время обретают реципрокный реализм исключительно в рамке логического уложения).

«Картина мира» довлеет бытию (Хайдеггер) прежде всего не в форме метафизического устроения времени во взаимной проницаемости (естества) прошлого, настоящего, будущего, но в силу тотального опрокидывания мира в процессуальность, его понимания из извечного-будущего, в отношении которого происходящее-процесс целиком погружено в состоявшееся и постольку-понято, существует, имеет-бытие (оправдано/осуждено, подверглось процессу легитимации и вследствие- суждения узаконено). Время-реминисценция не исчерпано тем не менее сугубым техницизмом, гипостазом по-следствия (habeas corpus) и причины (πρότερον-ύστερον); именно техницизм преобразуется в его рамках в идеологию, исчерпывающую все-время исключительно его технической условностью (хронологией; последняя, претендуя на наибольший охват (распространенность), ничего в субъекте и как-субъект не возбуждает, но, ровно напротив, гасит, усредняет и каталогизирует; не менее существенно иное: обуславливая содержание-времени "заботой", Хайдеггер придает последней исключительно-формальную временную структуру (форму-времени); "противодействие" в цикле "вызов-ответ" и в содержательной эвритмии из нее напрочт устранены).

В силу того в виду поставленной задачи необходимо реконструировать истоки устроенности временности в форме временного потока, не полагаясь в этом деле на случайность как исходную закономерность Природы; время принимает образ "потока" в связи с вполне-осязаемыми задачами и вследствие значимых и весьма протяженных (по времени) усилий; только реконструировав про-изошедшее, мы сумеем понять, как же "форма восприятия" выдвинулась на передний план, "вписавшись" в расхожие структуры-времени и таковые сформировав.

Аналитика «расхожего» и «истинного» времени в свете феноменологического канона не может не оттолкнуться от их различия и родства (предварительно достаточно понятно, что и «расхожее» время отнюдь не безразлично к общей рационализации восприятия и заключает его общие условия в собственную оболочку; иными словами, «рационализм», олицетворяя «дух» Нового времени, опирается на исторически-сформированные темпоральные условия созерцания-представления-действия; поскольку специализируется деятельность, постольку специфицируется и «расхожее», в том числе время; матрица «суждения», возникнув в узких кругах иезуитского дознания и перенятая далее рационально-научным догматизмом, отнюдь не замыкается в резервации интеллекта, но, напротив, распространяется подобно инфекции, охватывая народные массы (в том числе — вследствие вполне преднамеренных акций)).

Постольку прежде типологического осмотра следует сказать несколько слов по поводу упомянутого образа «реки времени», точнее, его «расхожести», в связи с попыткой на всех этапах всматривания приземлить истоки привычных представлений, углубить их в- (осевую) «метафизику». Время «не само собой» выстраивается в привычный порядок «непрерывной преемственности» в образе «потока», «реки времени» и пр.; этому предшествует длительный путь очистки его (от) наполнения, последовательной унификации и универсализации форм-представленности наполняющих мир- реалий (предшествующей и на их фоне происходящей спецификации-родственного); этот незаметный труд, все более настойчиво вырезающий в происходящем все-«существенное» в ориентации на вещи и их связующее (пространство), причинно-следственные зависимости, мгновенные локации, перемещения, констелляции в их структурности и пр., позволил со временем (отодвинув в тень все прочее как «не слишком существенное») связать «все существующее» в целое-мир, «заключенное в пространственно-временной континуум»; привычный образ (реки времени), обретая реализм, опирается на эту подстилающую существенность-вещественного, непрерывность телесного присутствия (его феноменальность) с тем, чтобы все это, предварительно «урезанное» в жизненной полноте, далее «восстановить» в «реальности» (различия-свойств и их «синтеза», что доставит немало забот Канту); имплицитная пропедевтика «реализма» отражается проступающим сквозь него все более массовым цинизмом, воплощающим необходимо-всеобщее «вступление» в реализм на стезе «овеществления» (всего) происходящего.

Время «таково», поскольку «так сконструировано», подперто феноменально-телесной атрибуцией (всего) существенно-существующего; такое (физическое) время ничуть не менее «социально», нежели собственно-«социальное» (как условие «практического интеллекта» в его отличие от «созерцательного», согласно Аристотелю).

Переориентация на «существенность исключительно-телесно-находимого» происходит параллельно утверждению новой идеальности, утверждаемой на почве номинализма. Новая идеальность (генезис которой в общем совпадает со становлением научного мировоззрения) в целом следует намеченному Платоном пути, осуществляя две существенные перестановки: «реализм», подпитываемый (богословским) «реализмом-сверх-реального», исчерпывает свой потенциал; с точки зрения методологии этому отвечает перемена мест трансцендентного и трансцендентального; последнее, не утрачивая позиций, все более опосредовано субъектом, погружаемым в жизнь в ее отличие от «идеи», и в (научные) идеи, все более отличные от «жизненной полноты» и все более соответствующие выделенным из состава прежде-целого проективным регионам (упрочивающим под протекторатом специфицированной законности идею всеобщего (глобального) порядка). Но в реконструкции генезиса времени следует яснее различить созерцательные и практические истоки (созерцательного и практического) метода (представления). Они весьма тесно переплетены друг с другом; «созерцательный интеллект» обретает ближайший исток в практике до-знания, за которой стоит власть в ее практической (прагматической) ориентации.

Это возвращает к историческим истокам, отчасти раскрытым М. Фуко (см. ^{[11, 330-331]}); речь о процедурных формах судебного расследования, процессуальной форме, судебном производстве и пр.; именно таковые послужили исходной матрицей научного исследования; не раз в такой связи отмечалось семантическое единство соответствующей терминологии: расследование-исследование, заключение, суждение/о-суждение, следствие, процесс и пр.; сравни: «...разумный человек... должен уподобиться судье, для которого обстоятельства дела составляют только conditio sine qua non его профессиональной деятельности. … Кант делает право моделью для разума, а судебный процесс — моделью для научного метода». ^{[7, 34-35]}

Основополагающая черта «расхожего» времени — его конструирование по аналогии с актом узнавания: «трансцендентальность» предполагает де-конструкцию произошедшего, его очистку от уникальности, (многоуровневую) типизацию: что произошло (акт мести, любви, насилия, исполнения закона и пр.), в каком контексте (оттенки типизации, «существенные ее признаки» и пр.); далее, уже-типическое раскладывается на фактическое и мотивирующее; в первом выделяется причина (завязка, начало-эпизода, характеризующее «дело»), следствие (последствия), итог (развязка); только подобная априорная предпосылка позволяет соотнести «реальное действие» с трансцендентальными установками, в которых «время» включено по крайней мере дважды: первый раз в качестве «смысловой подстилки», позволяющей разъять действие на эпизоды, второй — в качестве (подстилающей же) хронологии, обеспечивающей «реализм» взаимного нахождения-взаимодействия физических «тел» в их пространственные констелляции и совокупности «мгновенных» срезов, «следующих» друг за другом. При этом всякое «вдруг» (включающее непосредственную чувственную реакцию) из реконструкции не менее последовательно вытесняется — в собственной «временности» (чувственности якобы не присущей). «Непосредственная реакция»-аффект выпадает из последовательности в виде quality, не предназначенного к рациональному исчерпанию (потока quantity), не подлежит — суждению (соответственно, осуждению; отметим мимоходом, что предварительная очистка и «спецификация» подлежащего-реконструкции в отношении контекста, имманентная вроде бы «естественному» помещению произошедшего «во временной контекст», представляет весьма серьезную проблему с точки зрения «науки истории», специфически ориентированной как-раз воссозданием «общего (духа) времени произошедшего» (Zeitgeist); «время истории» тем самым по способу конституирования отрицает «расхожую временность»).

В чувственном охвате здесь-и-сейчас намечаются трансцендентальные установки, пока означенные исключительно негативно: «человечность» восприятия здесь-и-сейчас возникает в инспирации параллельного чувства-мотива, подстилающего нахождение, сопровождающего всякое «здесь» тональным фоном-окраской «не здесь» (нездешнего), всякое сейчас — ему по ощущениям иным, инобытийным «всегда» («Понятие «земного», «посюстороннего» как бы вызывает противоположное понятие «потустороннего», «лежащего по ту сторону явления», понятие человеческого вот-бытия указывает на некое «от-бытие», имеющее форму — на бесформенное, выраженное при помощи языка - на невыразимое, временное - на «вечное» и т. д.». ^{[10, 171]}; однако "мотив" этот все менее внятен, и подменяется гораздо более рациональными "целями", непосредственно-конституирующими деятельность по-их-достижению).

«Точка сборки», в которой картина мира обретает рельефность, таким образом получает собственную законодательную структуру. В ее оптике «мир» прежде всего утрачивает Dasein в прежнем разумении непосредственно-настоящего; «настоящее» дробится, с синкретизмом лишаясь девственной полноты (πλήρωμα) и распадается на настоящее как неопределенное синонимическое истинное/подлинное, и настоящее в качестве хронологической фиксации сейчас, непременно относящейся к здесь-и-сейчас задним числом (поскольку происходящее следует подвергнуть двойной хронологической атрибуции — предварительной и сквозной, в которой устанавливается все, «имеющее отношение к делу», и сметливо-итожащей, дающей «делу» рамки пространственно-временной осмысленности, каузальную атрибуцию, вектор мотивации, (не) существенность деталей и пр.; собственно, речь вновь идет о двух кодексах, в первом случае «истинного» времени — условия о-сознания, во втором — вместо аморфно-иного — о чувственном мотиве и его длении (нуждающемся в онтологической дистрибуции; не абстрактный метафизический принцип (воля, воля к власти, интуиция, либидо, труд, эрос, бытие к смерти, забота и пр.), но реконструированная в эволюционном строении мотивация и ее институты (в их чувственно-трансцендентальном и существенно-деятельностном))). Это подлежащее-реконструкции подлежащее-действия обретает первую определенность в связке спонтанной реакции (аффекта/эмоции) и структуры-момента (вдруг/вместе (в-месте), сообща и разом), заключенной в рамки Res Publica (общего дела как со-держания, совместного иначе совместимого удержания-делаемого в со-бытии с-иным (своим, чужим); здесь именно имеет место грань «расхожего» с иным, (живым) временем «момента»); именно оно и подвергается тщательной стилизации.

Но рефлексивная хронологичность не исчерпывает темпоральных аллюзий, обнажая их внутреннее и расширяя кантовскую трактовку. «Вовне» осуществимы конституционные или регламентные демаркации, дескриптивный обзор которых предваряет феноменологию их во-внутреннем- статусного утверждения (вовсе не указывая на их «трансцендентальность», но в них маркируя социокультурные установки, внутренние рубежи и водоразделы; "время" в очередной раз демонструриет своб зависимость от "логики дела" и всеобщих-подстилающих- условий его организации; в "организации дела" заявляет о себе "логика организации" с собственной темпоральной конституцией).

«Дело закончено»; оно истекло, исчерпано, с чем — может быть передано инстанции о-суждения (суду-науки); пока и поскольку — еще нет — это дело армии, полиции, спецслужб, политики (заметно смягчая, «не гарантирующих сохранность» предмета). Когда и поскольку бунт подавлен, народ покорен, диктатор свержен и пр. — дело сдается в архив, к которому по истечению известного срока допустят ученого-историка (прошлое, не утратившее «запаха настоящего», требует цензуры «правдоподобия», и только впоследствии (удостоверившем не-аутентичность и затершем след) «открывается» «суду истории»).

Настоящее (в лице «субъекта политического действия») буквально воюет с будущим, борется за самосохранения, устраняя следы устранения и устраняясь от содеянного; оно и «организует» будущее как про-видимое-судилище, в отношении которого следует «выстроить дело» настоящего как суду-пред-стоящего (включая «состав присяжных» и пр.). Предстоящее в качестве априорного конституирует онтологию про-исходящего, в том числе «в моменте».

«Дело» (факт, событие) должно быть установлено, с-чем-прежде-остановлено, иначе, «отражено» в изначальном (слое-смысла), после чего реанимировано, но его анимация все же условна, подразумевая подобную «условность» как стерилизацию-отражение чужого, иначе, (агрессивного, экспансивного, самобытного) «духа» с воссозданием его оболочки (формы) в ее анатомическом строении (совокупности зон поражения, сочленений, связок и пр.). В так (естественным образом) принимаемом (в vivarium) «деле» имплицитно подразумеваются две позиции (категории субъективности): «классическая», присущая субъекту, из происходящего априори выведенному, поставленному «над схваткой» (фиктивная позиция беспристрастного-незаинтересованного-судьи), и скрываемая в классическом «субъект-объектном» отношении неклассическая позиция субъекта «на острие атаки», вступающего непосредственно-в-дело, в его «сверх-заинтересованности», «вовлечении» и «агентности» (борьбе за признание, если в последнее вместить расширенное понятие субъекта субъективности в институциональном и интерсубъективном модусе, эволюционирование иерархии «субъектов противостояния», ему присущую девальвацию «острия», сдвиг руководства к «стратегическому планированию», с последующим сближением-конвергенцией типологии субъектности).

Сделаем из сказанного некоторые выводы.

Под «слоем хронологии» открываются два, по крайней мере, ее подстилающих слоя.

Под наиболее внешним, механически-счетным, заключающим все-происходящее в так-сосчитанное-равномерно-всеобщее (даты), располагается слой хронологии, на одну ступень более содержательный; в нем хронология (форма) служит одним из моментов (установления содержания); последнее не мыслимо вне реконструкции определенных пространственных срезов и их выстраивания в определенной последовательности, ориентированной «логикой дел» (намерений, фактов, доказательств). Хронологический слой покрывает процессуально-драматический (строение которого отчасти раскрывает Рикер ^[8]).

Но и это не все.

Под ним обнаруживается еще один, наиболее глубинный слой, в котором обнажается чистое строение содержания, «бытие-к-смерти» (не Хайдеггера, но Гегеля), смертельная игра (в которой аналитически различаются слои «игры-смерти» и «смерти-игры» (реальности)), в чистой размерности обусловленная вечным чередованием «вызовов и ответов»; ее моменты в своей имплицитной онтологии обнажают логику-пред-стоящего (иного-другого-чужого, в его противостоянии-своему-собственному-себе-Я) в со-размерности «игровых ходов» (позиций, стратегий и тактик, ресурсов и практик и пр.), слой импульсивно-мотивированный (этот слой и представляет некогда основной и постепенно отошедший на третий план чувственно-мотивационный импульс, изначально обращенный к Другому).

Стоит воспроизвести слова Мерло-Понти: «Опыт хаоса... заставляет нас рассматривать рационализм в исторической перспективе, которой он из принципа (!?) пытался избежать, искать философию, которая позволит нам понять возникновение разума в мире, каковой не был им сотворен, подготовить жизненную основу, без которой разум и свобода опустошаются и уничтожаются. Нельзя уже говорить, что восприятие — это начинающая наука, напротив, классическая наука есть не что иное, как восприятие, которое забыло о своих началах и мнит себя завершенным». ^{[5, 88-89]}

Речь о чувственном восприятии в мире, подготовившем почву для «разума и свободы», в не ими созданном — мире, в котором чувственность конституирует бытие в предметности его — и в восприятии ею-же-сконструированного.

С учетом такого рода углубления имеет смысл вернуться к рассмотрению обыденных коллизий временного восприятия: «Конституированное время, ряд возможных отношений в соответствии с «до» и «после», есть даже не время, но его конечная регистрация, это результат его перехода, который объективное мышление всегда предполагает и который ему не удается схватить. Это нечто пространственное, поскольку его моменты сосуществуют (а сосуществуют они в силу того, что идут из-настоящего-в-прошлое, Д.С.) перед мышлением, и принадлежащее настоящему, поскольку сознание становится современным всем временам. Это отличная от меня и неподвижная среда, где ничего не проходит и ничто не происходит. Должно существовать какое-то другое, истинное время, где я смогу узнать, что такое прохождение или переход сам по себе». ^{[5, 524-525]}

Субъективность и время разделяются на исходные формы: форму формы как форму сознания-науки-созерцания (им соответствующую форму-времени), и форму содержания (со-держания) как форму события-обращения-обмена; первую характеризуют беспристрастность логики, вторую — пристрастность в ее спонтанности и импульсивности; первую определяет логика целей (целесообразность действия), вторую — переживание мотива (мотивированное со-участие); первую — хронология, вторую — цикл-обращения-перехода и пр.

Сказанное позволяет заключить: проведенная аналитика подводит к необходимости «поворота», последовательного отвержения гипостаза форм времени (времени как формы — восприятия/сознания) и реабилитации его (как формы) содержания; последнее не исчезало из поля зрения аналитики, но под видом «истории» от «времени» отделилось и отдалилось. Не менее значимо и иная сторона произошедшего: разделение времени (формы) на апперцепцию чувственного плана, прямо позаимствованную у Канта — и с его аналитик практически не продвинувшуюся в углублении эстетической интуиции, и синтетическую форму о-сознания, в последующие столетия чрезвычайно развитую и (чувственное) со-держание подмявшую.

Приведенный экскурс позволяет расчистить путь онтологии, корректирующей данные деформации, реабилитирующей время в полноте онтологического устроения (времени-бытия и времени-со-бытия); архаичное деление на Χρόνος и Καιρός обретает новое онтологическое звучание.