Оппозиция «Мир - Война» как явление гибридной политической реальности

Издавна мир и война по своей сути являются противоположными категориями. Над сущностью войны, которая в человеческой истории выступает предельной формой социального и индивидуально насилия, размышлял еще Гомер в «Илиаде». Греки хватались за оружие не только при штурме городов и на поле битвы, но выхватывали мечи на пирах, в народных собраниях и, не особо задумываясь, убивали не только врагов, но и друзей и родственников. Впрочем, все это можно увидеть на страницах исторических эпосов всех цивилизованных народов. Жизнь людей всегда была полна насилия, крови, ненависти и слез. Как впоследствии будет с грустью говорить Ницше, все это - «человеческое, слишком человеческое».

Мир в самой простой дефиниции можно определить как свободу от организованного коллективного насилия или как «отсутствие войны». И наоборот, война, как правило, понимается либо «как организованное насилие для достижения политических целей», либо как «моральное или юридическое условие, определяющее допустимые пределы организованного насилия» ^[20]. Первое определение красной нитью проходит через труды Клаузевица, а второе в своих модифицированных формах кочует в современную эпоху из одного научного или справочного издания в другое.

И все же, одним из основополагающих принципов современных исследований состояния мира и вооруженных конфликтов состоит в том, чтобы отвергнуть эту дуальную «негативную» концепцию мира как просто «отсутствие войны», утверждая при этом позитивную концепцию мира, которая относится к консенсуальным ценностям и отражает состояние «интеграции человеческого общества» ^[14]. Как и состояние свободы, состояние мира можно определить не только негативно, от противного, но и позитивно, когда состояние мира необходимо для выживания и прогресса человечества.

Постоянное стремление к достижению мира можно подкрепить фразой «мир мирными средствами». Хотя по-прежнему существует концептуальная база, направленная на сохранение запрета на применение насилия, однако не вызывающий никаких возражений тезис «мир мирными средствами» сталкивается с вопросами о том, как, сколько и каким образом следует применять военную силу в современных вызовах истории, таких как гуманитарная интервенция, сложные чрезвычайные ситуации, стабилизация постконфликтного общества ^[18]. Идеологи горбачевской перестройки и вслед за ними журналисты подвергали осмеянию фразу Л.И. Брежнева, проходящую красной нитью через многие его выступления – «Лишь бы не было войны». Сейчас мы понимаем, что эта фраза была квинтэссенцией мировоззрения людей, прошедших через ужасы мировой бойни и стремившихся сделать все от них зависящее, дабы избежать возможного повторения страшного прошлого.

Сегодня у штурвалов государств и современных цивилизационных и политических союзов стоят люди, которые сами, как правило, не были свидетелями трагедии войны, а потому рассуждающие порой о возможном «ограниченном применении ядерного оружия», совершенно забывая о том, что любое такое применение неизбежно приведет к гибели всего человечества. А потому такие политики – чаще всего с диктаторскими наклонностями - грозят потенциальным противникам «зеркальными ответами» и новым всесильным оружием (порой существующим лишь в их воспаленном воображении). И это – самое страшное, на наш взгляд, явление в современной международной политике.

Современная война может возникнуть именно вследствие неразрешенных противоречий эпохи противостояния цивилизаций, о чем мы последовательно писали в ряде опубликованных нами ранее работ ^[5],[6]. Это будет глобальный цивилизационный конфликт, избежать которого нужно стремиться всеми доступными средствами международной политики. Опасность такого конфликта актуализировала проведение исследований проблем безопасности и самых разнообразных аспектов, связанных с этими проблемами, в том числе гибридности войны и мира. Предлагаемая нами концепция противостояния цивилизаций может, в некотором роде, послужить заменой марксистской теории классовой борьбы именно потому, что человек как на индивидуальном, так и на социальном уровне привык иметь врага, с которым нужно вступить в схватку и которого нужно побеждать. Вся человеческая история свидетельствует об этом. И этот факт отнюдь не противоречит основным мировым религиям. Недаром Карл Шмитт в работе «Понятие политического» ^[7] отмечает, что часто цитируемая евангельская максима «любите врагов ваших», видимо, рассматривает потенциального соперника на сугубо частном уровне. Но в социальной плоскости враг есть «борющаяся совокупность людей, противостоящая точно такой же совокупности» ^[7].

В этой статье мы рассмотрим проблему гибридности на примере оппозиции «мир-война» и ее двойственной природы, преломляющейся в трудах выдающихся исследователей прошлого и современности. Данная цель поддается достижению последовательным решением следующих задач: 1) определить гибридность в ее политическом аспекте и ее связи с властью и цивилизационной идентичностью; 2) рассмотреть гибридные концепции войны в основополагающих для социальной философии и политологии текстах; 3) рассмотреть гибридные концепции мира в классических и современных трудах военных теоретиков; 4) изучить проблему динамики военных конфликтов и их возобновления.

Методология данной работы базируется на использовании историко-логического и конкретно-политологических методов (ситуационный анализ, ивент-анализ, метод экспертной оценки). Автор использовал методы общенаучного, сравнительного и сопоставительного анализа. В исследовании были использованы труды отечественных и зарубежных авторов, изучающих проблемы войны и мира и их дуальной природы.

Применительно к войне само англоязычное сочетание hybrid warfare чаще всего обозначает такие направленные на достижения решающей победы действия противника, которые связаны не с угрозой прямых военных действий, а с применением инструментария информационной войны. Гибридная или комбинированная война отражает сложную диалектику войны и мира в современную эпоху цивилизационного противостояния, когда грань между войной и состоянием мира очень зыбка и порой трудноопределима.

В рамках стратегических исследований по вопросам безопасности также ведется работа по расширению вопросов, стоящих на повестке дня в области международной безопасности, что открывает поле для дополнительной дискуссии о необходимости применения силы для реагирования на так называемые «нетрадиционные» угрозы в отношении деятельности негосударственных субъектов. Рассмотрение концепции гибридности помогает понять размытые границы между миром, войной и целым рядом проблем в современной мировой политике.

Пытаясь сформулировать различные понятия гибридности, мы проводим различие между описательным, предписывающим, аналитическим, нормативным и инструментальным пониманием гибридности ^[23]. В широком смысле, гибридность чаще всего характеризуют следующим образом: «возникающая из процесса смешивания», или «интеграция двух или более систем, где целое больше, чем сумма его частей». Этимология самого термина коренится в латыни, где hybris - нарушение природы, с латинского причастие hybrida – смешанный, помесь. Например, говорят, что гибрид жеребца и ослицы – лошак, а лигр – результат скрещивания льва и тигрицы. Примечательно, что в современном обиходе этот термин приобрел более положительные оттенки (например, экологически чистый «гибридный автомобиль»). Положительное применение термина также имело многолетнее использование в ботанике или животноводстве.

Гибридность открывает пространство для распознавания того, как взаимодействия между категориями «война» и «мир» сами связаны с «динамикой власти, свободы воли и идентичности». Именно в феномене власти теснейшим образом сплетаются воля к войне и стремление к миру, ибо порой именно война становится средством решения внутренних проблем. Со времен античности удачными военными действиями политики укрепляют пошатнувшийся авторитет внутри страны. Сама практика гибридного взаимодействия постоянно пересматривается, и нам важно понять, какое место в этом процессе отводится деятельности человека, которая находится в предметно-объектном отношениях и проявляется через «кризисы идентичности или изменения отношений». Насилие и насильственная практика присуща всему процессу установления мирных отношений, и по нашему мнению, вопросы, касающиеся размытых границ между войной и миром, требуют дальнейшего рассмотрения. Поэтому обратимся к анализу гибридных концепций войны в трудах известных мыслителей, исследовавших диалектическую связь войны и мира и не являвшихся военными теоретиками: Аристотеля, Августина Блаженного и Иммануила Канта.

Еще великий Аристотель писал о войнах справедливых и несправедливых, причем в этой оценке все зависит именно от позиции оценивающего субъекта и его взглядов. Великий грек, ученик Платона и учитель великого полководца и создателя первой всемирной империи Александра Македонского, усматривал справедливость войны в обороне от врагов и в создании наилучшего правления над варварскими народами, которым цивилизованные греки несли культуру и свет знания.

Как и его учитель Платон, Стагирит различал строгие этические нормы войны по отношению к соседям-грекам (в случае гражданских войн наподобие Троянской или Пелопонесской) и более слабые нормы по отношению к варварам, в отношении которых можно переступать многие этические максимы. Такую смешанную политику можно назвать гибридной или же политикой двойных стандартов – суть дела от этого не изменится. По сути, любой политик, будучи человеком, гибриден, будучи неразрывным соединением добра и зла. Главное, что такая двойственная политика оправдывается относительностью самой истины (у каждого участника конфликта - своя правда), и имеет очень давнюю историю в социокультурной и политической практике человечества. Поэтому проблема войны и военной безопасности нередко решалась в зависимости от господствовавшей в ту или иную эпоху формы идеологии, а та, в свою очередь, зависела от совокупности конкретных этических воззрений. Неоднозначное понимание добра и зла, блага и вреда не могло отразиться на трактовках проблем войны и мира. Эти концепции были порой совершенно противоположными у различных мыслителей.

В христианскую эпоху Августин Блаженный считается основоположником теории справедливой войны, он также внес существенный вклад в концепцию «jus post bellum» (право после войны) и был сторонником всеобщего мира, понимаемого как «гармоническое взаимодействие людей друг с другом». Заслуживает в этой связи недавнее исследование «Августин о войне и мире», написанное Андреем Цвиттером и Михаэлем Хельцлем ^[35]. Центральным направлением работы Августина было понимание условий, в которых христиане могли выдержать свое существование в Граде Земном (Человеческом) таким образом, чтобы подготовить их к восхождению в Град Небесный (Божий). Это означало стремление к жизни, которая была моральной и справедливой, даже когда они участвовали в вооруженной борьбе. С его теологической точки зрения мир был полон раздоров и разочарований. Даже в условиях относительного мира Августин предупреждал об опасности греха и политического маневрирования: «каждый человек стремится к миру, ведя войну, но никто не стремится к войне, заключая мир». Также Августин утверждал: «даже те, кто намеренно прерывают мир, в котором они живут, не имеют ненависти к миру, а только хотят, чтобы он превратился в мир, который подходит им лучше» ^[8].

Понимание того обстоятельства, что война ведется ради мира, иллюстрирует вид концептуальной гибридности, но замечания Августина о свободе воли и интереса в мире, это - политический экскурс, демонстрирующий тот факт, как он может быть понят в контексте современного гибридного анализа конфликтов.

Современные теоретики справедливой войны, такие как Майкл Уолцер, вспомнили и пересмотрели «jus post bellum» Августина, чтобы напомнить военным руководителям о тех моральных обязательствах, которые приходят с переходным периодом от войны к миру ^[34]. Джон Ролз в своем «Законе народов» также настаивает на том, что в конце войны «вражескому обществу должен быть предоставлен автономный хорошо упорядоченный режим» ^[26]. Более того, он признал, что государственные деятели должны принимать во внимание то, как согласие и недовольство войной могут вызвать негодование в принимающем сообществе: то, как ведется война, и то, что делается для ее прекращения, живет в исторической памяти общества и способно или же не способно создать почву для будущей войны.

Обратимся к Иммануилу Канту, величайшему мыслителю, размышлявшему о возможности всеобщего мира, и посмотрим, что он думал о войне. Кант наиболее известен в современных исследованиях по вопросам мира, ибо этот основоположник немецкого идеализма утверждал, что мир следует понимать не просто как «отсутствие войны», а как позитивную концептуальную категорию. В трактате «К вечному миру» он развивал философское обоснование демократического мира и космополитического миропорядка. Хотя сам Кант полагал, что причины всех войн лежат в изначальной порочности, присущей человечеству в целом, но в этой работе немецкий философ весьма радужно и с надеждой на лучшее будущее отстаивал идею международного соглашения, иначе человечеству суждено погибнуть. Кант начинает свой трактат риторическим вопросом: «К кому обращена эта сатирическая надпись на вывеске одного голландского трактира рядом с изображенным на вывеске кладбищем? Вообще ли к людям или, в частности, к главам государств, которые никогда не могут пресытиться войной, или, быть может, только к философам, которым снится этот сладкий сон?» ^[2]. И в современную эпоху цивилизационного противостояния и возможных цивилизационных конфликтов, действительно, возможны лишь два пути, предсказанные еще Кантом: или справедливый международный договор, призванный устранить причины войн в будущем, или гигантское всемирное кладбище.

Кант считал, что практическая работа по установлению мира на земле возможна, необходима и отнюдь не утопична. Именно поэтому своему трактату он придал форму договора, не без иронии подражая стилю дипломатических документов. Отсюда в его трактате мы видим сначала прелиминарные статьи, затем окончательные, а завершает трактат тайная статья. Такая структура договоров неоднократно использовалась в практике международных отношений.

Кант предусматривал отмену постоянных армий. Даже в такой глубоко «категоричной» работе, как нам кажется, есть признаки гибридности. В «Первой предварительной статье» его гипотетического договора говорится о том, что «никакой мирный договор не действителен, если он был составлен с ментальными оговорками, которые могут привести к будущей войне» ^[2].

П.А. Горохов и Е.Р. Южанинова пишут: «Время, в которое был написан трактат, – эпоха Великой французской революции, в ходе которой было загублено огромное количество человеческих жизней. Война стала актуальной, а не только потенциальной темой размышлений философов. Происходящие в Европе события имели для Канта особое значение, он все чаще задумывался о политике и возможности для человечества длительного мира. Именно на Базельский мир, положивший конец войне между Пруссией и Францией, философ отреагировал знаменитым трактатом, в котором довольно органично сплелись теоретическая основательность и политическая злободневность» ^[1].

Если вдуматься в «ментальные оговорки» Канта, то они показывают исследователям, как формальный процесс установления мира сам по себе может стать потенциальной причиной будущей войны. В современную эпоху нужно только вспомнить о геополитических разрывах и обидах, закодированных в знаменитом Версальском (1918), Арушском (1993) или Дейтонском (1995) мирных договорах, чтобы увидеть, как формальные договорные структуры, призванные служить разрешению конфликтов, могут, по крайней мере, частично быть использованы для начала следующей волны насилия. Большинство историков единогласны в том, что именно грабительский для Германии Версальский мирный договор и нерешенные в нем проблемы привели через 20 лет ко Второй мировой войне.

П.А. Горохов и Е.Р. Южанинова отмечают: «Сегодня, в начале III тысячелетия, ясно, что многие мысли в трактате Канта актуальны и трудно опровержимы до сих пор. Война является прямым нарушением нравственной оценки человека как самоцели. Но к исчезновению войн не приведут ни пресловутое «равновесие» вооружений, ни создание некоего «всемирного государства». Поэтому в нашу эпоху стоит прислушаться к совету Канта, который видел путь к действительно прочному миру между народами на Земле именно в создании таких «легальных» условий, которые объективно привели бы к организации «федерации» всех народов Земли, сохраняющих внутри нее свою свободу и политическую самостоятельность. Кант размышлял о союзе народов, который, однако, не должен быть государством народов» ^[1].

Брайан Оренд недавно применил космополитическую структуру Канта к вопросу о возможности воссоздания справедливости после завершения конфликта и пришел к ряду выводов, которые, по его мнению, должны быть мирно направлены на переход от войны к миру ^[21]. Эти выводы он сформулировал в виде принципов, коими являются: пропорциональность и гласность; защита прав людей; дискриминация вражеской идеологии; наказание лидеров противника и солдат враждебной армии; компенсация; реабилитация.

Роджер Скрутон в работе «Иммануил Кант и война в Ираке» утверждал, что «кантианские условия подходят» для «цивилизованного мира», чтобы «принять превентивные меры» в войне в Ираке ^[29]. Скрутон заявил, что Ирак был «списанием со счетов», потому что либеральные принципы там не могли и, возможно, никогда не укрепятся. Он утверждал, что иракская война 2003 года потерпела неудачу, потому что она была инициирована с опорой на два фундаментально наивных предположения: во-первых, что демократия является позицией по умолчанию в политике, и, во-вторых, что вы можете достичь демократии даже там, где нет подлинного национального государства ^[30].

Динамика власти, легитимности и идентичности раскрывается в этом гибридном прочтении нравственной философии Канта. Неспособность применить моральную философию в официальных мирных переговорах может стать причиной будущей войны и организованного насилия. Стоит подчеркнуть, что зачастую отношения между государствами в период перехода от войны к миру являются наиболее сложными и неустойчивыми. Космополитизм философии Канта можно обвинить в навязывании этноцентристских «цивилизованных» либеральных идей, к коим, например, относится пересмотр культурной идентичности в период трансформации конфликтов.

Приведенный выше анализ привел нас к любопытному выводу. После мирного урегулирования условия войны по умолчанию на космополитическом «международном» уровне заключаются в игнорировании или невыполнении основных либеральных принципов. Но различные «ментальные оговорки», как нам представляется, несут наибольшую ответственность за вечный конфликт. Неспособность сформировать национальную идентичность лежит в основе наивных, но от этого не менее кровопролитных либеральных интервенций, когда Запад пытается установить демократию – феномен европейской цивилизации – даже там, где она противопоказана. Навязывание извне либеральных принудительных проектов «национального строительства» являются главным объектом критики в различной литературе по воссозданию мира после военных конфликтов.

Обратимся к рассмотрению проблемы мира и войны в трудах выдающихся военных теоретиков. Обозревая основополагающие важнейшие тексты, посвященные рассмотрению феномена войны, мы можем начать с труда «Левиафан» Томаса Гоббса. Гоббс должен рассматриваться как выдающийся теоретик состояния природы, являющегося условием войны всех против всех. Эта идея философии Гоббса состоит в том, что состояние человека определяется беспокойным желанием власти, присутствующим во всех людях, и одновременно состоянием страха, которое это желание создает в других. По мнению Гоббса, цель Содружества, то есть создания государства, состоит в том, чтобы успокоить эти страхи среди своих граждан. Люди отдают часть своих исконных свобод создаваемому государству, дабы оно заботилось о них и препятствовало врожденной человеческой агрессии и склонности к самоуничтожению.

Несмотря на то, что Гоббс писал на фоне затяжной гражданской войны, его понятие «войны всех против всех», то есть каждого человека против другого человека было гипотетическим и, что наиболее интригующе, понималось как извечное состояние души. На Содружество людей возложена ответственность за обеспечение нормальных условий мира во все другие времена, и, как представляется, Гоббс также понимал, что процесс восстановления Содружества требует сложных переговоров о власти, законности и самобытности. Центральное место в этой задаче занимала способность государства управлять историческим преданием о владении и принадлежности. В этой связи его размышления, относящиеся к распаду общих богатств, необычайно прозорливы и актуальны для современного постконфликтного анализа.

Приведенное выше изложение видения Гоббсом окружающего мира может показаться для некоторых очевидным (хотя эта очевидность лишь подтверждает то, насколько мысли Гоббса вошли в плоть и кровь европейской культуры). Возникающее порой пренебрежение его теорией, посвященной рассмотрению мирного состояния нормальной политической жизни, означает лишь, что исследователи также склонны игнорировать другие нюансы в его философии, которые привлекли значительное заинтересованное внимание в новых теориях, посвященных международной политике.

Уильям Бейн в «Империи безопасности» ^[9] напомнил своим читателям, что Гоббс создал одну из самых кратких и уместных концепций безопасности, когда он заявил о том, что «безопасность народа является высшим законом» ^[16]. Бейн объяснил, что термин «безопасность» имеет критическое и современное значение и должен быть отличен от более грубых понятий простого выживания. Более интересно для поиска гибридной безопасности то, что Гоббс воспринимает «людей» как «не одного гражданского человека, а именно Город, которым он управляет, но и множество предметов, которые управляются» ^[16]. Отчасти Гоббс отличает граждан от своего представления о Левиафане как воплощенном политическом акторе. Но вышеупомянутое утверждение может также относиться к более широкому смыслу «людей», который включает всех тех, кто проживает под эгидой Содружества.

Еще одна крупная работа, посвященная переосмыслению наследия Гоббса, утверждает, что постоянное искажение взглядов Гоббса привело к значительному искажению понимания международных отношений. Переоценка Гоббса является необходимым шагом для того, чтобы помочь международным отношениям преодолеть грубые представления о государственном центризме. Международную теорию можно понимать как поле политики, а не просто как исследование межгосударственного столкновения национальных интересов в балансе сил. Гоббс осознанно подчеркивает тесную связь между суверенитетом и тем, что мы сейчас называем политикой. Он устанавливает свою концепцию суверенитета - величайшее достижение человеческой мысли - именно как решение политических проблем ^[24].

Недавние переосмысления наследия Гоббса дают возможность по-новому взглянуть на эту чрезвычайно влиятельную работу. Один из аспектов, который должен быть подтвержден при рассмотрении Гоббса как теоретика, выступающего за «безопасность людей», заключается в том, что он писал в условиях перманентного политического насилия. Гоббс, проживший почти 92 года, был свидетелем бурных событий в европейской истории, а жизнь его была полна взлетов и падений, связанных с реалиями европейской политики. Он пережил казнь Карла Первого, протекторат Кромвеля и реставрацию монархии, которая навсегда потеряла шансы на увеличение самовластия.

События Английской буржуазной революции многие старались забыть, так же как и в наши дни не очень любят вспоминать тоталитарные ужасы ХХ века. Это, возможно, является основным симптомом западной либеральной философии, согласно которой «современный либерализм начинается с забвения английской революции» ^[13]. Стремление Гоббса найти решение проблемы человеческой природы, как он ее видел, было судьбоносным именно для понимания динамики власти, принадлежности и идентичности в бурный период гражданской войны и трансформации постконфликтного периода.

На первый взгляд может показаться амбициозным или, по меньшей мере странным, поиск теории мира в оригинальной работе Карла фон Клаузевица «О войне» ^[3]. Ведь вся современная теория войны берёт свое начало в этой знаменитой книге, созданной в 1832–1837 годах. В этой ставшей классической работе автор размышляет над событимия наполеоновских войн, порожденных кровавой Великой Французской революцией. По Клаузевицу, война является рационально организованным инструментом национальной политики. Клаузевиц генетически связал войну и политику: «…Война есть не что иное, как продолжение политических отношений с привнесением иных средств» ^[3].

Логика Клаузевица неопровержима: именно конкретная политика определенных стран или государственных союзов порождает войну, а не наоборот. В наши дни, на наш взгляд, можно говорить о цивилизациях и цивилизационных образованиях. Ведь то правительство, которое довело дело до объявления войны, осуществляло определенную политику до начала военных действий. Эта политика служила удовлетворению собственных эгоистических интересов, и в том случае, если она не принесла желаемых результатов, то тогда власть закономерно переходит к другой форме политики, то есть войне. И главной целью войны является сокрушение вражеской политики военными средствами, что часто приводит к гибели вражеской государственности со всеми вытекающими отсюда последствиями. Отсюда «война есть акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю» ^[3].

В дополнение к самым известным афоризмам Клаузевица, можно добавить следующее: «Обеспечение мира - это подготовка к войне».Б. Г. Лиддел Гарт, английский военный историк и теоретик, обвинил Клаузевица в том, что он сделал политику рабом стратегии и при этом «смотрел только на конец войны, а не за войну на последующий мир» ^[4].

Совсем недавно Гидеон Роуз высказал иное мнение, возможно, не о самом Клаузевице, а о том, что его классическая работа может сообщить нам о сути переходных периодов во всемирной истории.В труде «Когда заканчиваются войны», Роуз, анализируя документы, подтвердил неспособность всех последовательно сменявших друг друга администраций Соединенных Штатов удовлетворительно и без дальнейших последствий завершить шесть войн, происходивших в двадцатом столетии и в начале XXI века ^[28].Центральным местом в его понимании является фактор, который он называет «клаузевианским вызовом»: у войн действительно есть два одинаково важных аспекта.Один из них носит отрицательный или принудительный характер; это - военная борьба и кровопролитие. Другой аспект - позитивный, и это - политика.

Обычно отмечается, что стратегические неудачи часто объясняются тем, что командиры все еще пытаются «вести последнюю войну». Гидеон Роуз продемонстрировал, что последовательно сменявшие друг друга руководители США не смогли добиться последнего мира. Клаузевиц продолжает оказывать огромное влияние на современные военные исследования. Современные теоретики войны признают, что, хотя характер войны всегда будет восприимчив к возможным изменениям со всеми политическими, экономическими, социальными и технологическими сдвигами, существенный характер войны как насильственного, инструментального и политического феномена исторической трагедии остается неизменным ^[31]. Даже в этом традиционалистском способе военных исследований мы можем различать глубоко конститутивные, динамичные и гибридные договоренности о взаимосвязи между войной и политической легитимностью. Например, постколониальные теоретики Тарак Баркави и Шейн Брайтон призывают к достойной войне, описывая ее следующим образом: меняющийся характер войны касается отношений между трансформацией политик и обществ через войну и последствиями этих преобразований на самой войне ... война нарушает знания (и тем самым порождает потребность в новых знаниях) и как этот процесс разрушения и дальнейшей генерации имеет непосредственное влияние на политическую власть^[10].

Более радикальные ученые также вернулись к военным исследованиям, чтобы вернуться на твердую почву классической традиционной науки, особенно преуспев в использовании укорененного в традициях и глубоко социального опыта. Кристин Сильвестр, тем не менее, настаивает на том, что войну следует рассматривать с критической точки зрения, потому что «война не может быть полностью воспринята, если она не изучена из физического, эмоционального и социального опыта людей, а не только по сравнению с «высокой политикой» ^[32].

Используя неизменное понятие войны Клаузевица как «продолжение политики», мы считаем, что известный военный теоретик обеспечил одно из самых прочных представлений о возможностях мира. Карл Клаузевиц писал, что война «представляет собой странную троицу, составленную из насилия (как первоначального своего элемента), ненависти и вражды, которые следует рассматривать как слепой природный инстинкт; из игры вероятностей и случая, что делает ее свободной душевной деятельностью; из подчиненности ее в качестве орудия политике, благодаря чему она подчиняется простому рассудку» ^[3].

Клаузевиц напоминает нам о том, что неспособность политиков размышлять о последствиях восстановления политических сообществ на основе плюрализма может привести к повторному конфликту. Современные военные исследования распространяют это понятие политики другими способами на эпистемологические и социальные трактовки войны и мира. «Экспериментальный поворот» в международных отношениях обосновал свои взгляды на традиционный интеллектуальный ландшафт военных исследований именно потому, что он стремится выявить эмоциональный и воплощенный опыт людей, особенно тех, кто наиболее серьезно затронут практикой современной войны.

Обратимся к проблеме динамики конфликтов и возможности их возобновления. Вышеизложенные размышления о философских аргументах свидетельствуют о том, что категории «война» и «мир» всегда были оцениваемы критически и что понятия «гибридизма» достаточно заметны в известных формулировках, таких как предостережение Августина о «вторжении в мир» или «молчаливых условиях» войны Канта. Гибридность поощряет обращение к динамике власти, легитимности и идентичности в обществах, затронутых конфликтами. В то время как Клаузевиц утверждал, что война является продолжением политики другими способами, гибридные подходы к миру перестраиваются таким образом, что его афоризм показывает, как пространство между войной и миром также неотъемлемо привязано к «политическому».

Текущие эмпирические исследования тенденций вооруженного конфликта также свидетельствуют о том, что преобладающей тенденцией за последнее десятилетие являлся, прежде всего, высокий уровень повторения вооруженных конфликтов. По информации Уппсальской программы (проект о сбору данных об организованном насилии, размещенный в университете Упсалы в Швеции), доминирующая тенденция за последние несколько десятилетий заключалась в том, что большинство конфликтов не новы, а повторяются ^[15]. Иными словами, эмпирические свидетельства повторения конфликта показывают, что войны являются не только продолжением политики другими способами, но и имеют тенденцию возникать именно потому, что мирные процессы регулярно заходят в тупик, приостанавливаются и часто обращаются в свою противоположность.

Анализ этих данных с помощью объективации гибридизации побуждает нас более скептически относиться к современным политическим возможностям разрешения конфликтов и управлению ими.

Теория трансформации конфликта рассматривала идею негативных преобразований, понимаемых как потенциально насильственные результаты мирного урегулирования, военного урегулирования или процессов управления ^[25]. Понятия о критическом реализме или то, что мы могли бы назвать стратегическим пониманием мира, также оспаривали жесткую категориальную двоякость между войной и миром ^[22]. Ученые в области теории мирного сосуществования и восстановления мира также изучили понятия негативной и позитивной гибридности и показали, как они порождают значительные дилеммы ^[27]. Эмпирически это интеллектуальное движение в гибридном мире поощряет больше исследований с точки зрения локализованных людей, оказавшихся втянутыми в повседневные проблемы трансформации.

Мак Гинти и Оливер Ричмонд отмечают, что принятые международные мирные соглашения терпят неудачу, поскольку они не связаны с «местными» реалиями: попытки заключить мирные соглашения по всему миру обычно обсуждаются в цивилизационных зонах Запада (географически на Западе или в «зеленой зоне» в самой среде конфликта), в соответствии с рациональными предпочтениями Североатлантического блока. Правда, порой привлекаются несколько представителей местных элит, которые выдвигают весьма спорное требование представлять местных избирателей, то есть стремятся быть «гласом народа» ^[19].

Для того чтобы понять эмоциональную и социальную динамику повторения конфликтов, проводятся качественные исследования. Они задокументировали чувства глубокого разочарования и обиды, что позволило глубже понять дилеммы произошедшей трансформации ^[12]. В результате этого анализа возникают концептуально новые аргументы. Одним из примеров является работа Мэри Калдор «Безопасность человека: Новая стратегическая концепция для Европы», которая зафиксировала «рябь дискомфорта в установленных институтах, бросая вызов доминирующим формам мышления и тревожным нормальным предположениям о том, как делается политика». Недавний комментарий Мэри Калдор о личности и войне также привел к резкому выводу о «сектантской» идентичности. Сектантская идентичность - результат войны, а не глубоко укоренившееся наследие прошлого, которое может привести к войне, хотя такая идентичность основывается на выборочной памяти и особой культуре. Смысл этого вывода заключается в том, что войну следует толковать не как внешнее противостояние воли двух сторон, а как одностороннюю и/или параллельную попытку создать одномерную политическую идентичность в качестве основы для власти. Власть, производная от такой идентичности, скорее всего, будет авторитарной и репрессивной ^[17].

Эмпирические исследования развертывания понятия гибридного мира часто сильно сосредоточены на оперативном и ведомственном уровне. Как выразился Оливер Ричмонд, гибридный мир относится к «политике миротворчества, динамике власти и самобытности» ^[27]. Это привело к важным исследованиям, которые бросили вызов эффективности миротворческих операций. Эти работы стремились к пониманию трансформации конфликтов с нуля. Исследования такого рода преследовали цель, ориентированную на будущее, и стремились решать проблемы, связанные с легитимностью переговоров в стрессовых условиях реформирования политического сообщества. Как отметили Анна Браун и Алекс Гусмао, установление мира работает в направлении восстановления или воссоздания политического сообщества в самом фундаментальном и инклюзивном смысле перед лицом исторического наследия или текущей реальности насильственного конфликта ^[12].

Попытка осмыслить взаимосвязь между международными идеями, повестками дня и практикой и различными формами местного реагирования, сопротивления и переосмысления является важной эмпирической задачей для аналитиков гибридности в постконфликтных обществах. Нормативные предположения о «восстановлении» нуждаются в тщательном изучении, поскольку они могут обеспечить политическую поддержку условий, вызвавших более ранние конфликты. Поскольку проблема повторения конфликтов по-прежнему приводит к выработке политики на глобальном уровне, более тщательное рассмотрение и диалог с более широким кругом местных политических субъектов должны быть более успешными ^[11]. Действительно, как показали Калдор и другие исследователи и теоретики, международное сообщество должно все в большей степени беспокоиться о местной практике сопротивления, особенно тех, которые, как считается, представляют собой серьезную угрозу глобальной безопасности. И все же большая опасность возникновения новых военных конфликтов состоит именно в наличии целого комплекса нерешенных проблем и неразрешенных противоречий, которые сохранились и устранить которые оказались не в силах прежние мирные соглашения, оказавшиеся несовершенными или зачастую недееспособными.

Подведем основные итоги этой статьи. Категории «мир» и «война» являются тесно связанными, переходящими друг в друга явлениями политической реальности, обладающей гибридной природой, несущей в себе, как и любое явление социальной реальности, черты добра и зла, созидания и деструкции. Мыслители прошлого и современности размышляли и пришли к весомым и не потерявшим значимость выводам о природе войны, равно как военные теоретики оставили после себя немало ценных наблюдений о природе мирного существования. В эпоху цивилизационного противостояния и возможных цивилизационных конфликтов граница между состояниями мира и войны становится зыбкой, в том числе и вследствие обострения нерешенных в прошлом геополитических и социокультурных проблем.

Проекты установления мира не просто связаны с урегулированием или восстановлением прежних отношений власти. Они также крайне важны для более динамичной созидательной практики, такой как воссоздание разрушенного социального и политического бытия и многое другое. Для того чтобы «нормальная» политическая жизнь вернулась, необходимо принимать решения для поддержки повседневной жизни. Постконфликтные общества в этом смысле сложны. Политические решения должны также затрагивать вопросы возможностей и равенства. В политическом пространстве необходимо управлять воспринимаемыми или реальными предрассудками, обидами и правами. Многие из этих решений происходят отнюдь не на уровне правительства, но на уровне индивидуального бытия.

Исследователи постконфликтных обществ искали новый терминологический лексикон, чтобы понять эти сложные переходные формы политической и общественной жизни. Гибридный анализ проводится в отношении этих альтернативных историй управления и, вероятно, будет критически отходить от нисходящих, статических, линейных структур, часто приписываемых «международным» институтам или «государственной» точке зрения.

Вопросы легитимности становятся все более важными и острыми в постконфликтных обществах, потому что политическая жизнь трансформируется. Постконфликтный сценарий является бурным не только потому, что эта деятельность охватывает государственное строительство, но и, самое главное, национальное строительство. Конфликт может возродиться, поскольку вопросы власти, свободы воли и самобытности остаются нерешенными.

В качестве концептуального или эвристического инструмента гибридизация позволяет аналитикам переписывать категории «мир» и «война», чтобы выявить нюансы и совпадающие понимания. Мир и войну как состояния политической реальности порой трудно определить во времена цивилизационного противостояния, но они не статичны и, возможно, их не следует понимать как чисто категорические противоположности. Даже краткий обзор существующих концепций показывает, что категории «мир» и «война» существуют в континууме, который концептуально привязан к политической и социокультурной реальности.