Автор в обычной жизни & творчество автора в искусстве

Розин Вадим Маркович доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр.1, каб. 310 Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Другие публикации этого автора

Прочел очень интересную книгу Дональда Рейнфильда «Жизнь Антона Чехова». И образ Чехова ‒ тонкого интеллигентного человека в пенсне, гениального мастера коротких рассказов и повестей, одного из реформаторов театра конца XIX, начала ХХ столетия ‒ у меня буквально рухнул. Точнее оценка и значение произведений Чехова вполне выдержали испытание, но вот от образа Антона Павловича как личности и человека остались одни ошметки. Потом я подумал, а что это был за образ, откуда я его взял. Положа руку на сердце, нужно признаться, что этот образ в каком-то смысле не мой, я не ставил себе сознательную задачу, понять личность Чехова, критически осмыслить его многочисленные письма (более 5000) и комментарии к его жизни других исследователей. Это образ, думаю, как и у большинства других читателей, сложился у меня под влиянием идеологизированных версий жизни великого писателя на посиделках школьных уроков литературы, передач на радио и телевидении, наконец, чтения произведений Чехова (ведь когда читаешь, невольно создаешь, почти из воздуха, некий образ автора). Оказалось, что этот обобщенный, условный и надуманный образ ничего общего не имеет с теми сведениями о жизни Чехова, которые я нашел в книге Рейнфильда. Всего один пример.

Считается, что Чехов (во всяком случае, я так думал), скажем, в отличие от «наше все» Александра Сергеевича Пушкина, ловеласа и покорителя многочисленных женских сердец, был певцом идеальной любви, а в своей жизни, если и имел близкие отношения с женщинами, то очень мало и в основном в конце своей жизни со своей женой Ольгой Леонардовной Книппер. Выясняется совсем другая картина. Уже с 14 лет Антон Павлович посещает публичные дома. Позднее, в ноябре 1888 года, Чехов в письме к Плещееву, когда ему было уже 28 лет, пишет: «Что касается девок, то по этой части я во времена оны был большим специалистом…». И в конце декабря Щеглову: «Отчего вы так не любите говорить о Соболевском переулке? Я люблю тех¸ кто там бывает, хотя сам бываю там так же редко, как и Вы. Не надо брезговать жизнью, какова бы она ни была» ^{[2, с. 227]}. А в 1890-1891 гг., путешествуя по Сибири и Дальнему востоку, Чехов с интересом и удовольствием посещает местные публичные дома. С Цейлона он, например, пишет Н.М. Ежову. «Я <…> по самое горло насытился пальмовыми лесами и бронзовыми женщинами. Когда у меня будут дети, то я им скажу не без гордости: “Вы сукины сыны, в свое время я имел сношение с черноглазой индуской… где? В кокосовой плантации в лунную ночь”… Что прелесть, так это ‒ цветные женщины!» ^{[2, с. 290]}.

Ну, а в плане временных связей с самыми разными женщинами (от хорошеньких горничных до образованных и интеллигентных дам) Чехов обошел Пушкина на много кругов, счет идет не на десятки, а буквально сотни. Собственно значительная часть книги Рейнфильда посвящена описанию этих кратковременных и более длительных знакомств и отношений, без которых Чехов, судя по всему, просто не мог жить.

Здесь у меня возник вопрос, а что собственно изменилось, когда я узнал про реальную жизнь и личность Чехова? Подобный же вопрос у меня выкристаллизовался, когда я познакомился с полемикой в Интернете, где горячо обсуждался поступок в 20-х годах Марины Цветаевой (она сдала в Кунцевский приют своих двух детей, не посещала их; в результате младшая, нелюбимая дочь Ирина заболела и умерла, но Марина даже не пришла на ее похороны). Кроме того, прочел дневники самой Марины, а также исследование А. Кирьяновой. «Две души Марины Цветаевой» ^[1]. Опять же под влиянием прочитанного образ Марины Цветаевой для меня кардинально поменялся, хотя к ее поэзии я по-прежнему отношусь с большим интересом. Так вот, вопрос такой: каким образом влияет знание жизни и личности автора на наше понимание его творчества? Или может быть, такого влияния нет? Или оно не существенно?

Сам Дональд Рейнфильд старается показать, что большинство сюжетов и прототипов героев своих произведений Чехов взял из собственной жизни или жизни окружающих его родных, друзей и знакомых. Например, с его точки зрения, в рассказе «Скучная история» Чехов, с одной стороны, вероятно, в качестве прототипа главного героя остановился на петербургском профессоре Боткине, который вскоре умер от рака печени (в чем увидели пророчество Чехова), но с другой стороны ‒ считает Рейнфильд, «чувство отчаяния, пронизывающее чеховский рассказ, очевидно, следует приписать Колиной смерти» (Коля ‒ рано спившийся и умерший младший брат Антона. ‒ В.Р.) ^{[2, с. 254, 259-260]}. Подобная интерпретация произведений автора, конечно, позволяет прочесть эти произведения под углом его личности, однако, мало что дает нового для понимания его творчества. Можно ли, например, зная прототип или рассказанную кем-то историю, понять и объяснить музыку и настоящую магию чеховских рассказов или, скажем, почувствовать лаконичность и выразительность чеховского языка, или ту неуловимую неопределенность и красоту и, даже, мираж атмосферы, в которую Чехов погружает своих читателей? Думаю, нет.

Противоположная Рейнфильду точка зрения, высказывается моим близким другом, известным психологом и тонким знатоком искусства, Андреем Пузыреем. Он без обинников утверждает, что о произведении искусств и его авторе нужно судить только по его творчеству, а каким образом он поступал на самом деле в жизни, никакого значения не имеет. И вроде бы творчество Марины Цветаевой это подтверждает. В статье «Личность и трагедия Марины Цветаевой» я показываю, что наша великая поэтесса очень странно откликается на страдания своей находящейся в приюте дочери: вместо того, чтобы приехать к ним и помочь (дети болели), Марина свои переживания превращает в источник поэтического вдохновения ^[3] . Ее дочь Аля пишет Цветаевой. «Мама! Я повешусь, если Вы не приедете ко мне, или мне Лидия Алекс<андровна> не даст весть об Вас! Вы меня любите? Господи, как я несчастна! Из тихой тоски я перехожу в желание отомстить тому, кто это сделал. О я Вас прошу, любите, пожалуйста, меня, или я умру самой мучительной смертью».

Марина не приезжает, зато сочиняет красивые стихи о своей разлуке с дочерью.

Маленький домашний дух,

Мой домашний гений!

Вот она, разлука двух

Сродных вдохновений!

Жалко мне, когда в печи

Жар, – а ты не видишь!

В дверь – звезда в моей ночи!

Не взойдешь, не выйдешь!

Платьица твои висят,

Точно плод запретный.

На окне чердачном – сад

Расцветает – тщетно.

Голуби в окно стучат, –

Скучно с голубями!

Мне ветра привет кричат, –

Бог с ними, с ветрами!

Не сказать ветрам седым,

Стаям голубиным –

Чудодейственным твоим

Голосом: – Марина!

Разбор подобных ситуаций вроде бы показывает, что обычная жизнь автора и его творчество связаны поверхностно, условно (в данном случае трагическая ситуация с дочерями служит для Цветаевой всего лишь поводом для сочинения, поставляя тему). Примерно то же самое демонстрирует книга Рейнфильда. Но не будем спешить. Разберем другую ситуацию, а именно, отношение Чехова к любви и женщинам.

Да, с одной стороны, его отношение к женщинам выглядит или чисто потребительским (удовлетворить страсть, если не похоть), или – это легкие, ни к чему не обязывающие более длительные отношения, примерно то, что сегодня называют увлечением и сексом. «Нельзя сказать, – пишет Рейнфильд, – что Чехов отличался чрезмерными половыми потребностями: его беспорядочные связи с женщинами скорее можно объяснить тем, что он быстро терял к ним интерес. Зоологи могли сравнить сексуальность Антона с поведением гепарда, который способен совокупляться только с незнакомой самкой. Не исключено, что быстро проходящий интерес Чехова к женщине был либо следствием, либо причиной его частых визитов публичные дома. Его не возбуждали женщины, которые ему нравились (или, что даже хуже, женщины, которые его возбуждали, ему не нравились), – и это было предметом постоянной тревоги – вплоть до той поры, пока болезнь не ослабила его настолько, что он вообще потерял интерес к интимной сфере. Об этом он (8 сентября 1993 года. – В.Р.) писал Александру и Анне: (старшему брату и его жене. – В.Р.) «Чу, что Гершка? Оплодотворяет? Молодец он, а вот у меня дела куда как плохи! Месяца два уж не до того, заработался и забыл про женский полонез, да и денег жалко. С одной бабой никак не свяжусь, хоть и много случаев представляется… Раз трахнешь, а в другорядь не попадешь. Все инструменты имею, а не действую – в земле талант… Мне бы теперь гречаночку…» ^{[2, c. 127-128, 719]}

Но с другой стороны, мне кажется, что с Чеховым по мере того, как он взрослел, становился известным писателем, размышлял над собой и жизнью, происходил неслышный духовный переворот. Он начал пересматривать отношение к женщинам и любви. Это видно хотя бы по письму Чехова к его старшему брату, когда тот хотел жениться на Елене Линтваревой. «Теперь, – пишет Антон, – о твоем браке. <…> Если ты во что бы то ни стало хочешь знать мое мнение, то вот оно. Прежде всего ты лицемер 84 пробы. Ты пишешь: “Мне хочется семьи, музыки, ласки, доброго слова, когда я, наработавшись, устал”. <…> Ты <…> отлично знаешь, что семья, музыка, ласка и доброе слово даются не женитьбой на первой, хотя бы порядочной, встречной, а любовью. <…> А любви нет и не может быть, так как Елену Михайловну ты знаешь меньше, чем жителей луны. <…> Она врач, собственница, свободна, самостоятельна, образованна, имеет свои взгляды на вещи. <…> Решиться выйти замуж она, конечно, может, ибо она баба, но ни за какие миллионы не выйдет, если не будет любви (с ее стороны)» ^{[2, с. 223-224]}.

Но что Антон Павлович понимал, говоря о любви, помимо высоких чувств, ответственности в браке, уважения к своему «другу по жизненному пути» (гуляя на кладбище Донского монастыря, я на некоторых памятниках умершим XVIII-XIX веков читал такие эпитафии: «Жене и другу по жизненному пути»)? За три года до смерти в записной книжке Чехов размышляет. «Любовь. Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь» ^{[2, с. 630]}. Интересно, что ждал Чехов от любви?

Вот так любимый всеми рассказ «Дама с собачкой». Рассказ, считает Рейнфильд, «в некотором смысле оправдывает супружескую неверность и, таким образом, отрицает толстовский роман «Анна Каренина»: из всего, что было написано Чеховым, эта история доставила Толстому самое большое огорчение. Гуров, однако, не есть некий одномерный герой: это Дон Жуан, которого посетила большая любовь... Что же происходит в с ним в самом конце: он влюбляется или его просто беспокоит первая седина» ^{[2, с. 592-593]}. Думаю, Рейнфильд не понял проблему, которую Чехов пытается решать в «Даме с собачкой». Нетрудно заметить, что главный герой, Гуров в начале рассказа напоминает самого Антона Павловича в юности: его отношения с женщинами укладываются в формулу легких связей и секса, но вовсе не в формулу Дон Жуана. В конце же рассказа перед нами, действительно, настоящая любовь. «Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родны люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба прпедназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат, а она замужем; и точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках. Они простили друг другу то, чего стыдились в своем прошлом, прощали все в настоящем и чувствовали, что это их любовь изменила их обоих» ^{[6, с. 379-380]}.

Но, кого спрашивается, Чехов любил такой настоящей любовью? Судя по тому, что пишет Дональд Рейнфильд, только не Ольгу Книппер. Большая, настоящая любовь Антона Павловича, к сожалению, не посетила. Но новый идеал любви он ищет и даже разрабатывает. Пока этот идеал ‒ виртуальный, существующий в художественной форме, однако, не с таких ли семиотических построений начинаются все духовные новации? Искать подобный идеал заставляет личность Чехова, которая к концу его жизни очень изменилась.

Не зная рассмотренной здесь эволюции во взглядах Антона Павловича и двойственного отношения его к женщине и любви, мы вряд ли по-настоящему поймем поступки и мысли героев его произведений, особенно поздних рассказов и пьес. Возможно, кто-то скажет, что в произведениях Чехова можно увидеть только второе, высокое отношение, а первое он скрывал. С этим трудно согласиться, нужно просто изменить понимание его произведений, отказаться от привычных интерпретаций, в соответствии с которыми чеховские женщины и любовь всегда возвышены и добродетельны.

А что можно понять относительно творчества Марины Цветевой, узнав ее поступки и личность? Поменяется ли наше восприятие ее прекрасных стихов? Думаю, отчасти да, и вот в каком отношении. Судя по современным исследованиям, Цветаева была предельно эгоистической личностью. Например, в Интернете одна из участников форума писала следующее. «Смотрю. Никакого безумия в ходе мысли не нахожу. Вижу человека, который думает только о себе, считает это оправданным (она же Поэт), не хочет ничего ни для кого делать (иначе как в том случае, когда это будет означать полную потерю лица даже по его собственным меркам – и по меркам его друзей, если они узнают, мнения друзей она боится), и очень не любит возиться с больными или дефективными – предпочитает сбыть их с рук хоть в морг, только бы с ними не возиться. Но – с поправкой на то, чтоб при этом все-таки не вышло полной потери лица по его собственным (редкостно сволочным, но все же не бесконечным) меркам и разрыва с друзьями и мужем, которые детоубийцу не поймут. Ну и смерти старшей дочери она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО очень не хотела. Правда, возиться с ней больной (и даже здоровой) она тоже ОЧЕНЬ не хотела. И работать для них она уж совсем категорически не хотела. И какое из этих нехотений превозможет, было неясно, и перипетии ноября-января именно борьбой этих нехотений (обычно – в пользу второго) и объяснялись» ^[8].

Кто-то может подумать, что отношение автора и процитированной здесь участницы форума в Интернете к Марине необъективное, предвзятое, ну, скажем, в силу незнания ее жизни. Но вот оценка ее сына, Мура. «Мур, ‒ пишет сама Цветаева, ‒ мне говорит: «Мама, вы в маленьком ‒ совсем не эгоист: все отдаете, всех жалеете, но зато ‒ в большом, Вы страшный эгоист и совсем даже не христианин. Я даже не знаю, какая у Вас религия» ^[9]. Здесь же вдобавок можно вспомнить самооценку Марины в ее замечательной работе «Искусство при свете совести». «Художественное творчество в иных случаях некая атрофия совести, больше скажу: необходимая атрофия совести, тот нравственный изъян, без которого ему, искусству, не быть <…> “Исключение в пользу гения”. Все наше отношение к искусству – исключение в пользу гения. Само искусство тот гений, в пользу которого мы исключаемся (выключаемся) из нравственного закона». «Состояние творчества есть состояние сновидения, когда ты вдруг, повинуясь неизвестной необходимости, поджигаешь дом или сталкиваешь с горы приятеля… Твой ли это поступок? Явно – твой (спишь, спишь ведь ты!). Твой – на полной свободе, поступок тебя без совести, тебя – природы». «Часто сравнивают поэта с ребенком по примете одной невинности. Я бы сравнила их по примете одной безответственности. Безответственность во всем, кроме игры» ^[7].

Если соглашаться к такой оценкой личности Цветаевой, то может стать понятным и другое понимание ее поэзии. Лично меня ее стихи всегда интересовали в плане художественного творчества ‒ яркая образность, эмоциональность и страстность, необычная форма, точность выражения, своеобразная художественная мысль. Но стихи Марины меня никогда не трогали, не заставляли сопереживать, оставляли холодным. Спрашивается, почему? Не потому ли, что Цветаева всегда пишет только о себе, а о других только мимоходом. Не потому ли, что Марине были не знакомы переживания других людей, что она никогда с ними не отождествлялась, в каком-то смысле не сочувствовала никому. Ей, вероятно, была незнакома совместная жизнь с другими («возлюби ближнего как самого себя»), предполагающая совместные переживания, горе и радость, сочувствие или даже ненависть.

Предположим, даже, что это так, но страдает ли от этого поэзия, более широко ‒ искусство? Разве мало было прекрасных художников, которые в обычной жизни были страшные эгоисты? Тут, конечно, вопрос, что понимать под настоящим искусством, особенно современным. Обсуждение этого вопроса ‒ отдельная большая тема, возможно, не для одной статьи. Поэтому я пока остановлюсь.

Один из выводов этого размышления такой. Все же трудно согласиться с мнением Андрея Пузырея, что не важно, как на самом деле жил автор, каковы его поступки. Понять личность автора очень даже важно для правильного уяснения его творчества. Другое дело, что подобное понимание ‒ дело не простое, оно предполагает специальную реконструкцию жизни и творчества художника. Закономерный вопрос: каковы критерии такой реконструкции.