Государственная политика Временного правительства и советской власти по отношению к бывшим служащим общей и политической полиции России в марте 1917 – декабре 1921 г. (по материалам Самарской губернии)

Работа выполнена в рамках реализации гранта Президента РФ «Становление и деятельность местных чрезвычайных подразделений советской власти в 1918-1922 гг.» (МК-6759.2018.6)

В историографии российской государственности периода Революции 1917 г. и Гражданской войны проблема действительных, а не мифологизированных политических мер, применявшихся по отношению к представителям упраздненных правоохранительных структур царской власти на местном уровне, остаётся недостаточно изученной. Эта проблема научно актуальна и требует специального рассмотрения, поскольку позволит выявить принципы и механизмы социально-политической конфронтации, отличавшие взаимодействие власти и общества в период революционной трансформации общественных отношений.

В период революционных пертурбаций и начавшегося гражданского противоборства в 1917-1918 гг. вопрос об их судьбе рассматривался на всех уровнях власти и общества. Хотя, как отмечает И. В. Нарский (применительно к более позднему времени Гражданской войны), происхождение и социальная принадлежность человека не оказывали столь мощного воздействия на повседневное существование, как всеобщее оскудение и разорение ^{[1, с. 25]}. Тем не менее социальная реакция, вызванная разрушением общественного порядка «старой власти», и отношение к её представителям в исследуемый период, а также к лицам, негласно сотрудничавшим с политической полицией и не входившим в штат правоохранительных структур, проявлялись в политических заявлениях и конкретных решениях местных властей, социальных ожиданиях и действиях местных сообществ. Таким образом, данный вопрос имел значимый социально-политический характер во взаимодействии власти и общества как в центре, так и на местах.

Анализируя историографию темы, отметим, что современные исследования посвящены преимущественно вопросам деятельности Временного правительства по упразднению Департамента полиции МВД, губернских жандармских и охранных отделений, выявлению секретной агентуры, а также созданию Чрезвычайной следственной комиссии и ряда других структур, прежде всего, в центре ^{[2, 3, 4, 5, 6, 7]}. При этом, как отмечает З. И. Перегудова, вопрос о раскрытии агентуры находился в сфере политического внимания, будучи «одним из наиболее сложных и болезненных вопросов, связанных с проблемами политического сыска в дореволюционной России» ^{[2, с. 216]}. Постепенно были созданы труды, преимущественно диссертационные работы ^{[8, 9, 10]}, касающиеся губернского уровня функционирования правоохранительных органов, анализ событий в которых, как правило, ограничивался февралем 1917 г. В историографии революционного переустройства общественных отношений в 1917 г. в Поволжье исследована картина передела власти и выявлена реакция распадавшегося социума на преобразования Временного правительства ^{[11, 13]}, в том числе формирование его правоохранительных органов ^[14]; изучена политика преобразований советской власти и реакция общества ^[12]; появляются документальные сборники по проблеме разрушения политической полиции после 1917 г. по отдельным российским регионам ^[15]. Однако проблема государственной политики Временного правительства и советской власти по отношению к экс-полицейским, работникам политической полиции и секретным сотрудникам в исследуемый период в них практически не затронута.

Научная новизна статьи определяется малоизученной проблематикой данной темы, включающей исследование ранее не рассмотренных вопросов о мерах государственной власти, предпринимавшихся против служащих царских правоохранительных структур и полученными результатами ее исследования, а также впервые вводимыми в научный оборот источниками.

Целью данной статьи является исследование политических мер государственной власти, применявшихся к экс-полицейским, жандармам и секретным сотрудникам в 1917-1918 гг. Для достижения поставленной цели были определены следующие научно-познавательные задачи: рассмотреть основные направления и принципы политики Временного правительства, проводимой в отношении полицейских, жандармов, а также секретных сотрудников; проанализировать меры советской власти, использовавшиеся по отношению к ним.

Объектом в статье выступает политика Временного правительства и советской власти, реализовывавшаяся по отношению к государственным служащим царского времени. Предмет изучения – исследование политики Временного правительства и советской власти по отношению к полицейским, жандармам и секретным сотрудникам. При написании данной статьи были использованы как общенаучные, так и специально-исторические (проблемно-хронологический, причинно-следственный, мотивационный) методы познания.

Хронологические рамки обусловлены началом процесса демонтажа органов полиции и жандармерии, сопровождавшегося арестами их сотрудников и сексотов и следственными процессами, которые происходили в марте-сентябре 1917 г., а расследование некоторых дел было продолжено после Октябрьской революции 1917 г. советскими чрезвычайными подразделениями. С января 1918 г. до декабря 1921 г. в местном губернском ревтрибунале разбирались дела, в которых фигурировали бывшие сотрудники правоохранительных структур и секретные сотрудники.

Для решения поставленной цели и достижения сформулированных задач были привлечены разнообразные источники. Материалы, характеризующие позицию МВД, прокурора Самарского окружного суда и прокурора Саратовской судебной палаты, Самарского губернского комитета народной власти, после Октябрьской революции – Народного комиссариата юстиции, Самарского совета рабочих депутатов по отношению к служащим общей и политической полиции, представлены в опубликованных сборниках документов ^{[17, 19]} и содержатся в фондах прокурора Самарского Окружного суда Министерства юстиции (Ф.9), Самарского совета рабочих и солдатских депутатов (Ф.Р.-136), хранящихся в Центральном государственном архиве Самарской области (далее – ЦГАСО).

Документы по проведению арестов руководителей Самарского губернского жандармского управления (далее – СГЖУ) и начальника Самарского отделения жандармского управления железных дорог и следствия над секретными сотрудниками (расследованием этих дел занималась Самарская губернская комиссия по внесудебным арестам Временного правительства) отложились в фонде Следственной комиссии Самарского революционного трибунала и Окружного суда (Ф.Р.-198) ЦГАСО. С помощью материалов чрезвычайного судебного производства, извлеченных из фонда Самарского губернского революционного трибунала (Ф.Р.-116) ЦГАСО, рассмотрено количество дел против «бывших» жандармов и полицейских в судопроизводстве ревтрибунала и меры воздействия, избиравшиеся к ним.

Для реконструкции отношения общества к «бывшим», мотивов арестов и специфики их поведения большое значение имеют эго-документы (воспоминания участников событий об арестах, письма, жалобы, прошения об освобождении). Данная группа документов обладает высоким информативным потенциалом. Отметим их важную характеристику, данную А. Я. Лившиным: «письма, заявления, жалобы, доносы и т.д. фокусируют и соединяют воедино структуры и компоненты менталитета, общественные настроения, социальные отношения и политическую жизнь» ^{[16, с. 15]}, что позволяет существенно обогатить исследование проблематики данной темы.

После Февральской революции 1917 г. отношение к экс-полицейским, жандармам и секретным сотрудникам быстро изменялось. От боязни совершения революционных актов, имевшей место среди горожан, оно эволюционировало в сторону блокирования и вытеснения «бывших», в том числе противодействие оказывалось против их потенциального участия в формировании новых правоохранительных структур (оно ограничивалось). Более подробно рассмотрим позиции всех субъектов революционного процесса по вопросу об их включенности в новые реалии российской действительности после революционных событий 1917 г.

В первые дни революции население не до конца осознавало происходившие глобальные перемены. Революционные акты считались противозаконными, а население опасалось каких-либо наказаний за их совершение. При подготовке печатного воззвания к рабочим местные служащие типографий и разносчики объявлений настаивали на том, что они должны быть согласованы с полицией! Об инерции прежнего отношения горожан к полицейским вспоминал член Временного рабочего комитета, большевик А. Я. Бакаев: «Самара 2 марта представляла все тот же вчерашний полицейский город, ибо все было на своих местах, полицейские стояли на своих постах» ^{[17, с. 60-62]}. Однако мирный этап в отношениях с полицией быстро закончился.

Уже в первых проектах организации низовой власти, предложенных местными социалистами, заметное внимание уделялось положению служащих общей полиции и Губернского жандармского управления (далее – ГЖУ). Весь блок социалистических партий, представленный в местном Совете рабочих депутатов 3 марта 1917 г. в число первых вопросов, подготовленных для обсуждения на заседании Комитета общественной безопасности (орган, избранный 1 марта на заседании городской Думы для выработки экстренных мер к поддержанию порядка в городе, в состав которого были кооптированы в том числе представители Совета), выдвинули ограничение влияния жандармерии и полиции. Среди различных предложенных мер были разоружение полицейских и аресты губернатора Л. Л. Голицына, начальника ГЖУ М. И. Познанского и его помощников. Зачем понадобилось инициировать аресты? Объяснение кроется в признании революционеров, которые боялись возмездия за совершенные действия: «если мы будем медлить, то, возможно, они будут арестовывать нас, ибо едва ли с нашим попутчиком – Городским комитетом безопасности мы сможем долго идти одной дорогой» ^{[17, с. 65-66]}.

Как отмечает Н. Н. Кабытова, «в целях единения всех демократических сил Совет рабочих депутатов откликнулся на призыв Комитета общественной безопасности и послал в него 3 марта 10 представителей, после чего последний переименовал себя в Комитет народной власти» ^{[11, с. 31]}. Такой расклад сил, сложившийся в Комитете народной власти, повлиял на положительное решение об арестах жандармов. На одном из его заседаний, состоявшемся 3 марта 1917 г., как вспоминал большевик А.Я. Бакаев, члены от «буржуазии» (кадеты) выступали против арестов жандармов и полицейских, якобы из-за отсутствия согласия военных, но под давлением они вынуждены были согласиться ^{[17, с. 68-69]}. Важно отметить, что кадеты дали согласие ещё до объявления поддержки революционной власти со стороны воинского гарнизона.

Арестом губернатора князя Л. Л. Голицына, начальника ГЖУ М. И. Познанского и полицмейстера А. К. Крокосевича занимались кадет В. В. Ветров (в последующие месяцы В. В. Ветров будет входить в состав Самарской губернской комиссии по внесудебным арестам), меньшевики Шаманин, А. И. Логинов и Н. П. Богданов ^{[17, с. 69]}. Разработка плана ареста одного из помощников Познанского радикализировала настроения рабочих вооруженных отрядов до предела («в случае нападения мы умрем и его убьем») ^{[17, с. 71]}. Таким образом, опасения сменялись решимостью «разделаться с угнетателями». В городском обществе стали циркулировать слухи об арестах жандармов и полицейских ^{[17, с. 67]}, что накаляло общественную атмосферу в городе. О большой степени влияния эмоций в данный период пишут В. Б. Аксенов и В. П. Булдаков: «страхи перед восставшими массами, как и страхи самих масс, нарастали»; событиями стали управлять страхи как перед «революцией», так и перед «контрреволюцией» ^{[18, с. 342]}. Подобное отношение имело место в центре, например, к бывшим царским сановникам. Как пишет И. В. Лукоянов, мотивы арестов видных людей старого строя трудно объяснить чем-то одним. Разумеется, толпой часто руководила жажда мести и восстановления «справедливости». Но, похоже, что одной из причин таких арестов в первые дни революции являлась боязнь того, что эти люди в состоянии организовать сопротивление, что все еще может вернуться ^{[5, с. 230]}. Как мы видим, такой защитный механизм срабатывал не только в центре , но и на местном уровне.

При создании органов народной милиции роль кадров бывшей полиции резко ограничивалась. Согласно проекту Самарского исполкома Комитета народной власти, утвержденному 14 марта 1917 г., городская полиция в полном составе упразднялась ^{[19, с. 63]}. От проектов переходили к делу. Уже 21 марта 1917 г. местные комитеты сместили в губернии всех чинов полиции и сдали военнообязанных воинским начальникам ^{[19, с. 71]}.

Использование профессионального потенциала полицейских обсуждалось 22 марта 1917 г. на заседании Бузулукского уездного комитета народной власти. В ходе дискуссии победила позиция сторонников идеи «окончательного удаления старых служащих полиции как вредного для страны элемента» из милиции. По мнению членов комитета такие служащие являлись «приспешниками старого режима» и оказывали вредное влияние на общество, а вместо них в милицию должны быть привлечены, предпочтительно, инвалиды-солдаты ^{[19, с. 73]}. Курс на немедленное устранение жандармов, полиции и стражников, «служивших в руках старой власти орудием порабощения народа» с заменой их народной милицией, был подтвержден 25–29 марта 1917 г. на Первом Самарском губернском крестьянском съезде ^{[19, с. 75-77]}. Таким образом, повсеместно создавалось нетерпимое отношение к бывшим служащим полиции, их прошлой службе придавалось негативное значение и она противопоставлялась ценностям новой – демократической – действительности.

В контексте системного кризиса всей общественно-государственной системы России и полиции как её части, закончившегося революцией 1917 г., трудно согласиться с утверждением С. А. Гомоновой, считающей, что «уже в первые дни Февральской революции 1917 г. СГЖУ обнаружило полную неспособность управлять ситуацией» ^{[20, с. 184]}. Часть не могла предшествовать целому. Ошибочно её утверждение и о том, что «дальнейшую их судьбу (руководителей ГЖУ) проследить очень трудно, так как материалы следственных дел тех лет были уничтожены во время гражданской войны» ^{[20, с. 184]}. В местных архивах сохранилась часть документов, характеризующих их меры власти, избиравшиеся по отношению к ним.

После революции 1917 г. на губернском и уездном уровнях власти происходило отторжение как высокопоставленных, так и рядовых служащих общей и политической полиции. Настроения радикализировались, революционная власть ограничивала возможности служащих упразднённых структур поступать в милицию, а все руководство СГЖУ попросту изолировала.

Радикализация социально-политической ситуации обусловила создание Губернских комиссий по внесудебным арестам в июле 1917 г. Мотивация Временного правительства состояла в стремлении ограничить внесудебные меры общественных и государственных структур, должностных и частных лиц, принимавшиеся по отношению к гражданам, совершавшим противоправные действия. Устанавливалось, что только учреждаемые Губернские комиссии могли проводить рассмотрения дел граждан, которые были арестованы во внесудебном порядке ^[21]. Рассматривая социальную ситуацию, можно отметить своевременность организации данной комиссии, с помощью которой признанным законом путем удалось рассмотреть дела бывших сексотов, в противном случае ими могла заинтересоваться революционная толпа.

Офицерская «верхушка» СГЖУ в составе начальника полковника М.И. Познанского и его помощников – подполковников Н. И. Еманова и В.А. Станкевича, а также начальника Самарского отделения жандармского управления железных дорог, подполковника В.В. Гурьева была арестована в марте 1917 г. по распоряжению местного Комитета народной власти. Временное заключение в Самарской губернской тюрьме приобрело многомесячный характер. Арест экс-жандармов вызвал бурную реакцию не только их семейств, оставшихся без кормильцев и выступавших на протяжении всего времени заключения с ходатайствами об освобождении. Развернувшаяся переписка между центральными и местными властями Временного правительства об их заключении отразила различную степень влияния и потенциала управления, имевшегося у власти в центре и на местах.

Арест полковника Познанского был проведен несмотря на то, что он за день до него явился в Комитет народной власти и заявил о признании новой власти ^{[17, с. 66]}. Одно из первых писем, датированное 2 апреля 1917 г., от В.Н. Познанской (жены арестованного полковника Познанского) к министру юстиции А.Ф. Керенскому содержало просьбу о переводе её мужа в Петроград, поскольку она подозревала местный совет рабочих депутатов в противодействии его освобождению. Какие же аргументы в пользу этого приводила Познанская? Во-первых, она напомнила о лояльности её мужа распоряжениям новой власти. Согласно её доводам, Познанский 3 марта 1917 г. разоружил нижних чинов и лично явился в Комитет с заявлением о готовности служить новому правительству. Она припомнила также былые боевые заслуги Познанского в годы Русско-японской войны и его ослабленное здоровье.

В переписке Познанской с Комитетом народной власти содержались важные детали об условиях и быте арестанта и его семьи, оставшейся без кормильца. Так, из официального объяснения, которое она получила от Комитета народной власти, полковник был арестован с целью ограждения его от «возможных эксцессов толпы». Однако в течение месяца никаких сведений, проливавших свет на дальнейшую участь и обвинение против него, ей предоставлено не было. Познанская жаловалась на Совет рабочих депутатов, который увеличивал «репрессии» (вводил свидания только через решетку, задерживал жалование и тем самым поставил её с ребенком в очень тяжелое положение). 8 апреля 1917 г. товарищ МВД Д.М. Щепкин обращался к А.Ф. Керенскому с просьбой принять меры к освобождению Познанского, если не встретиться препятствий ^{[24, л. 4-5 об.]}.

В первые дни Февральской революции подполковник Еманов, также как и Познанский, никакой протестной активности не проявлял. Критикуя официальное заявление Комитета народной власти о том, что его заключение вызвано «соображениями общественной безопасности»и что он может быть вредным элементом, его жена утверждала о его лояльности, так как он подчинился и присягнул новому правительству и подал прошение об отставке ^{[24, л. 69]}.

Подполковник В.В. Гурьев был заключен в одиночной камере и находился в тюрьме без предъявления обвинений и объяснения причин своего ареста. Обострившиеся хронические заболевания ослабили его здоровье. В ответ на запрос его гражданской жены М.В. Павловской об освобождении Гурьева Комитет народной власти ответил, что «не считается с распоряжениями господ министров и действует по своему усмотрению» ^{[24, л. 70]}. В июне Павловская получила ответ от Комитета: «мужа вашего будем держать до тех пор, пока не получим непосредственного распоряжения из Петрограда от министра юстиции» ^{[24, л. 77]}. В мае 1917 г. Гурьев направил письмо министру с просьбой «поступить с ним по закону». Он посчитал нужным пояснить, что до революции он отрицательно относился к розысным агентурным занятиям и занимался отписками перед Департаментом полиции; никто не пострадал от его деятельности «по политическим убеждениям»; он всегда отстаивал интересы мастеровых и рабочих. В своем письме Гурьев подчеркнул, что после государственного переворота он с чинами отделения продолжал нести службу на железной дороге по охране внешнего порядка. После получения уведомления от Комитета народной власти он как офицер русской армии передал себя в распоряжение Самарского уездного воинского начальника и присягнул Временному Правительству вместе с чинами 102 пехотного запасного полка. В письме он привел сведения из случайного разговора с комиссаром Самарской тюрьмы князем Кугушевым, из которого он понял в том числе, что содержится в тюрьме не за преступление, а как бывший офицер корпуса жандармов ^{[24, л. 74-75]}.

Аналогичная ситуация сложилась с подполковником Станкевичем, который не был даже допрошен. Согласно резолюции следственно-юридической комиссии, в его служебной деятельности не было установлено противоправных деяний ^{[24, л. 76]}.

Центральные и местные власти неоднократно обращались в Самарский комитет народной власти за разъяснениями о причинах проведенных арестов Познанского, Еманова, Станкевича и Гурьева и с требованиями их освободить. 23 июня 1917 г. прокурор Самарского Окружного суда в письме, адресованном в Комитет народной власти, пытаясь добиться ясности, ссылался на категорические и неоднократные требования Министерства юстиции и прокурора Саратовской судебной палаты к Комитету народной власти об установлении мотивов проведенных арестов; подчеркивал, что офицеры содержатся под арестом уже больше трёх месяцев и у них начались проблемы со здоровьем; наконец, прокурор назвал факты игнорирования данных требований свидетельством «совершенно противозаконного содержания» их в заключении ^{[26, л. 4-4 об.]}.

Самарский комитет народной власти 26 июня 1917 г. занял определенную позицию об участи арестантов, которую, несмотря на требования властей всех ведомств и уровней, последовательно отстаивал. Члены комитета направили прокурору Самарского окружного суда ответ на запрос о сроках заключения офицеров, который гласил, что арестованный Познанский и ряд других офицеров будут содержаться под стражей «впредь до разрешения их судьбы в общегосударственном масштабе» ^{[26, л. 2-2 об.]}. В телеграмме Керенскому члены Губисполкома объяснили заключение тем, что в виду чрезвычайно тревожного настроения в Самаре освободить офицеров невозможно и запросили разрешение на дальнейшее содержание под стражей ^{[26, л. 6]}. Самарский прокурор 30 июня 1917 г. снова потребовал немедленно сообщить о данных, имеющихся в распоряжении Комитета, достаточных для предъявления какого-либо обвинения Познанскому, а в Губернскую тюрьму поступило распоряжение о его освобождении, если в течение 24 часов не будут присланы необходимые сведения ^{[26, л. 3]}. Однако какого-либо практического эффекта эти требования так и не возымели. Прокурорская власть оказалась бессильна перед Самарским комитетом народной власти. 1 июля 1917 г. в телеграмме Саратовскому прокурору судебной палаты от председателя исполкома Комитета народной власти И.М. Брушвита поступило постановление, согласно которому Познанский освобожден быть не может, поскольку «дело следствием не закончено» ^{[26, л. 13]}. Очевидно стремление местных руководителей, несмотря на указанные обстоятельства содержания под стражей, оставить офицеров в заключении.

Пытаясь повлиять на неподконтрольный Комитет народной власти, 14 июля 1917 г. прокурор Саратовской судебной палаты обратился к министру юстиции с предложением перевести арестованных в Петроград и там произвести их освобождение. Основанием этого являлось, как считал прокурор, заключение Следственной комиссии по ликвидации жандармских управлений при Самарском комитете народной власти, которая высказалась о полном отсутствии данных для предъявления им каких-либо обвинений и неоднократно входила с ходатайством об их освобождении ^{[26, л. 14]}.

В течение 5-месячного заключения у Познанского, арестованного 4 марта 1917 г., начались проблемы со здоровьем. Врачебная комиссия признала его положение тяжелым и рекомендовала перевод в частную лечебницу. Однако, вместо этого, как писала его жена Познанская, Исполком народного комитета разрешил положить его в тюремную больницу, в чем она усмотрела попытку только усугубить положение ее супруга, поскольку в этой больнице не было подходящих условий и врача по нервным болезням ^{[26, л. 15]}. 11 октября 1917 г. Самарская губернская комиссия для рассмотрения дел о лицах, арестованных во внесудебном порядке, рассматривала дело Познанского и постановила продлить срок его заключения до 14 ноября 1917 г. ^{[25, л. 1]}. Несмотря на многочисленные ходатайства Познанской, заключение было продлено.

После Октябрьской революции Познанский находился в губернской тюрьме. 10 января 1918 г. Самарский совет рабочих депутатов принял телеграмму от НКЮ, в которой сообщалось, что ходатайство Познанского было рассмотрено и препятствий к его освобождению под поручительство и с подпиской о том, что он не будет в будущем участвовать «в каких-либо контрреволюционных замыслах» не встречается ^{[26, л. 8]}. Следом последовала телеграмма от близких и родных Познанского. Врач Медовщиков и тетка Познанского Варвара Булычёва просили Совет освободить Познанского им на поруки в Нижний Новгород ^{[26, л. 9]}. Тогда же телеграфировала жена Познанского, подтверждая это ходатайство ^{[26, л. 10]}.

В июле 1917 г. гражданская жена В.В. Гурьева М.В. Павловская и супруга Н.И. Еманова – А.К. Еманова обращались к прокурору судебной палаты, а затем к министру юстиции с ходатайствами о содействии в освобождении их мужей (после того, как Комитет народной власти сказал им, что освободят арестантов только после непосредственного распоряжения Министра юстиции). В их письмах звучали схожие обращения о мотивах ареста, отсутствии обвинений, ухудшении режима заключения и тяжелом материальном положении ^{[24, л. 69 об.; 26, л.17, 18.]}. Однако освобождения не последовало.

В течение марта – октября 1917 г. после арестов руководителя СГЖУ М. И. Познанского и его двоих помощников ^{[22, с. 433]}, а также В.В. Гурьева местные власти занимались выявлением и задержанием секретных сотрудников, сотрудничавших с СГЖУ. С июля 1917 г. к работе приступила Губернская комиссия для рассмотрения дел о лицах, арестованных во внесудебном порядке. В её составе были председатель А. Н. Иванов (член Окружного суда), члены – М. П. Благодатный (председатель Самарской губернской земской управы) и В. В. Ветров (гласный Самарской городской думы, присяжный поверенный). Комиссия проводила выявление и расследование случаев сотрудничества граждан с царской жандармерией. После установления власти советов следствие в отношении отдельных граждан было продолжено, но под контролем Губернского ревкома и чрезвычайных судебных органов.

Исследование документов следствия показывает, что дела против секретных сотрудников и вспомогательных агентов СГЖУ возбуждались по представлениям прокуроров Окружного суда Самарской губернии и Судебной палаты Саратовской губернии. Проявляли активность губернские и уездные органы власти, а также милиция, реагировавшая на заявления граждан. На итоговое заседание Комиссии по каждому делу допускались обвинитель, свидетели и сам обвиняемый. Организация рассмотрения дел была публичной. Арестованным давалось право отвода состава комиссии. Из Комиссии по ликвидации дел Саратовского ГЖУ поступали сведения о связях арестованных с жандармерией, поскольку в Саратове находился центр Поволжского районного охранного отделения ^{[9, с. 19-20]}.

Число арестованных секретных сотрудников СГЖУ в 1917 г., по сведениям прошения одного из арестованных, равнялась «до 20» арестантов ^{[30, л. 10 об.]}. Опираясь на секретное письмо начальника СГЖУ, полковника Познанского от 17 сентября 1912 г., адресованное на имя начальника Саратовского ГЖУ М. С. Комиссарова, можно сказать, что число секретных сотрудников составляло 7 граждан, а число вспомогательных агентов достигало 8 ^{[31, л. 4 об]}. В марте 1917 г. при аресте Познанского был изъят список секретных сотрудников СГЖУ. Согласно нему на учёте был 81 секретный сотрудник ^{[24, л. 1-3]}.

Комиссия осуществляла следственные действия сразу по нескольким делам. Рассмотрим мотивы арестов и условия, способствовавшие вовлечению в осведомительную работу, реакцию местных городских и уездных, профессиональных и партийных сообществ, в которых до своего временного заключения пребывали арестованные, а также выявим их ролевую модель поведения.

Стратегии поведения арестантов менялись от полной индифферентности и аполитичности до представления себя в роли жертвы «режима». Примером отсутствия явных манипуляций с ценностями и образами революционной поры в письмах-прошениях являлась позиция Т.В. Борина. Сотрудники Комиссии занимались делом крестьянина села Матвеевки Бузулукского уезда Т.В. Борина, задержанного 12 июня 1917 г. в Бузулуке по инициативе Матвеевского волостного комитета, постановлению начальника уездной милиции и распоряжению прокурора Самарского окружного суда ^{[25, л. 9]}. Борин обвинялся в осведомительстве. В ходе проведенного расследования было выявлено, что он служил вспомогательным агентом СГЖУ по кличке «Бузулукский» и давал сведения по крестьянскому движению ^{[33, л. 10-10 об.]}. Во время заключения Борин подал два прошения, в которых просил о временном освобождении для занятия сезонными сельскохозяйственными работами ^{[33, л. 8 об.]}. Хозяйственная мотивация в его письмах была единственной. 3 октября 1917 г. Комиссия признала доказанным предъявленное ему обвинение и продлила срок задержания до 15 октября включительно. На заседание комиссии ни Борин, ни обвинители не явились. Председатель комиссии высказался за немедленное освобождение Борина по причине того, что со стороны Бузулукской власти не было предъявлено обвинений. 15 октября 1917 г. он был освобожден из Бузулукской тюрьмы ^{[33, л. 15-17]}.

Случай И.А. Дашиева во многом типичен для поведения сексота, вышедшего из революционного подполья. Следствие по делу Дашиева, арестованного по постановлению прокурора Саратовской судебной палаты 18 мая 1917 г., началось в июне 1917 г. Согласно данным Комиссии по ликвидации дел Саратовского ГЖУ, он состоял вспомогательным агентом СГЖУ «по татарскому движению под кличкой “Апрес”» ^{[26, л. 6]}. Начальник Самарского разведочного бюро не признал его вины, так как считал обвинение недоказанным ^{[34, л. 2]}. Несмотря на эти разногласия, производство следствия по его делу было продолжено. В ходе изучения его биографии было выявлено, что в 1905-1906 гг. он участвовал в революционном движении и поступил на службу под угрозой привлечения к суду. В течение одного года он получал жалование и доставлял сведения по Бугульминскому уезду «по движению панисламизма». На итоговом заседании Комиссии, состоявшемся 27 сентября 1917 г., Дашиев признал себя виновным в сотрудничестве с охранным отделением с 1911 г. Комиссия доказала, что он служил вспомогательным агентом, однако деятельность его была признана неопасной, и 27 сентября он был освобожден ^{[34, л. 7-7 об, 11]}. Таким образом, данный случай показывает, что важным фактором вовлечения в осведомительную работу выступала угроза судебной репрессии со стороны власти.

После Революции 1917 г. сексоты не ушли «на дно», а скорее, наоборот, некоторые из них проявляли повышенную социальную активность, стремясь найти себе место в новых структурах власти. Так, 25 марта 1917 г. в Комитете народной власти по обвинению в сотрудничестве с ГЖУ был задержан А. П. Еремеев. Крестьянин села Архангельское Ставропольского уезда работал на Трубочном заводе электромонтёром, а в начале марта 1917 г. как представитель от завода вошёл в «Особый Временный городской комитет безопасности» ^{[35, л. 2; 11, с. 30]}. Обстоятельства вовлечения в осведомительство были связаны с его стремлением уйти от наказания за участие в подпольной деятельности. На заводе он состоял членом подпольной большевистской организации, в которой занимался организацией кружков для рабочих. В сентябре 1916 г. при ликвидации большевистской ячейки Еремеев был арестован и через некоторое время принял предложение об осведомительстве. Он признался, что стал секретным сотрудником ГЖУ только при третьем допросе под угрозой ссылки. После данного согласия был освобожден из тюрьмы. В своих показаниях Еремеев отдельно отметил, что из партии тогда же вышел под предлогом возможных преследований со стороны Познанского – «партийной деятельности не осуществлял и никого не выдавал». По данным ГЖУ, он состоял секретным сотрудником по социал-демократической организации под кличкой «Толстов» с октября 1916 г. на жаловании 30 руб. ^{[35, л. 2-2 об.]}. В документах сохранилась противоречивая информация о его осведомительной активности: согласно одним данным, Еремеев сообщал СГЖУ о подпольной революционной деятельности служащего электрической мастерской А. П. Галактионова (будущего председателя Самарского губисполкома в 1919-1920 гг.); по другим сведениям – агентурных сведений от него не обнаружено ^{[35, л. 2-3 об.]}.

Дело Еремеева было рассмотрено Комиссией при открытых дверях 15 сентября 1917 г. Еремеев не признал себя виновным и заявил, что на службу поступил вынужденно под угрозой ссылки. «Жандармам сведений не давал, а служил партии» – так он свидетельствовал в своих показаниях. Это апеллирование к корпоративным ценностям, значение которых порой ставилось выше индивидуальных целей, отражало еще одну тенденцию в поведении сексотов в данный период. Комиссия признала сотрудничество Еремеева с СГЖУ, хотя и доказанным, но деятельность его была «ничтожна и безвредна», поэтому его освободили ^{[35, л. 4-4 об.]}. После освобождения из тюрьмы Еремеев просил выдать копию его дела для передачи на «суд товарищей по партии», а также возвратить документы и деньги, отобранные при задержании ^{[35, л. 7]}. Данный пример подчеркивает низкий уровень доверия и авторитета осведомителя в обществе в революционную эпоху и стремление уличенного в этих действиях оправдаться и восстановить репутацию в своем ближнем круге общения.

Противоположную линию поведения, находясь под следствием, занял С.И. Евдокимов. В конце марта 1917 г. Губернский комитет народной власти арестовал по обвинению в сотрудничестве с «охранкой» мещанина Самары С. И. Евдокимова ^{[30, л. 10]}. Его арест состоялся по заявлению представителей местного сообщества железнодорожников, в котором служил Еремеев. Начальник милиции сортировочной станции Кинель и один из её служащих написали письмо в Комитет народной власти, в котором высказались о «крайне нежелательном и вредном» влиянии осведомителей на семьи железнодорожников ^{[30, л. 10]}. В этой связи вполне уместным выглядит мотив личной мести. До своего ареста Евдокимов проявлял осведомительную активность, доносил новой власти о «провокаторах» в среде железнодорожников на станции Кинель Самаро-Златоустовской железной дороги, а спустя некоторое время он сам был уличен в осведомительной работе. Местное сообщество само инициировало его арест перед уполномоченными структурами.

Находясь под арестом, Евдокимов писал прошения, в которых он не просто признавал свою вину, уподобляя её «величайшему наказанию», но и раскаивался, сожалел о своей подорванной репутации и писал о себе как о «живом мертвеце в общественной деятельности». Заканчивая одно из своих писем, он ограничивал свои просьбы только выяснением степени его вины ^{[30, л. 3]}. Ролевая модель поведения, в основе которой лежало раскаяние, была избрана Еремеевым в качестве магистральной.

До занятия осведомительством Евдокимов был замешан в революционных действиях. В годы Первой русской революции он был участником стачечного комитета на Самаро-Златоустовской ж/д от кондукторской службы. Евдокимов писал, что кондукторы обещали его не выдавать «как выбранного для общего дела», но его «предали». После разгрома Пушкинского народного дома его арестовали и уволили с работы.

В 1907 г. Евдокимов поступил на работу приказчиком в Общество потребителей служащих на железной дороге. Во время собрания, устроенного в своем доме, целью которого была переработка устава железнодорожного общества потребителей, он снова был арестован. После 4 месяцев пребывания в тюрьме начальник СГЖУ М.И. Бобров предложил ему секретную службу, но Евдокимов ответил отказом, однако летом под угрозой ссылки он принял его предложение. Он объяснял это критическим семейным и материальным положением. Таким образом, данный способ вовлечения в осведомительство, использовавшейся властью, был не исключением, а скорее, наоборот, активно применявшимся приемом.

Характеризуя свое согласие как вынужденное, Евдокимов заверял, что при вербовке он отказывался давать сведения о партиях, так как в партийных структурах не состоял, но «сочувствовал больше социал-демократам, так как больше с ними встречался и больше читал их литературу». Стремление к изображению лояльного отношения к РКП(б) было значимым аргументом, однако оказалось ложным. В показаниях, данных 5 мая 1917 г., Евдокимов признался, что на одном из собраний его знакомых, куда он был приглашен, было решено организовать самарский социал-демократический комитет. Он сообщил об этом в СГЖУ. На следующий день, когда все участники собрались, нагрянули жандармы и провели аресты. Подпольщиков выслали в Вологодскую губернию ^{[30, л. 1-6]}. Показания Евдокимова подтверждаются секретными данными из архива СГЖУ. Согласно ним, он являлся секретным сотрудником СГЖУ под кличкой «Змиев» по социал-демократической организации с 1907 г. до сентября 1909 г. на жаловании 45 рублей в месяц. В 1908 г. выдал социал-демократическую группу Футоряна и был награжден денежной премией МВД в 100 руб. ^{[30, л. 8]}. Говоря о ролевом поведении Евдокимова в период заключения, можно отметить, что он критиковал его «справедливость», а объяснял это довольно своеобразно. Стиль его обращений был искусственным, состоял из клятвенной лексики, свойственной идеологическим прокламациям и официальным документам. К тому же прошения Евдокимова об освобождении были перегружены демократической риторикой. Его приверженность в письмах ценностям «святой справедливости», «торжества Закона» и «свободной жизни» противопоставлялась разным «самочинным комитетам и советам», под которыми он имел в виду Комитет народной власти, инициировавший его арест. Пытаясь доказать несправедливость своего ареста, Еремеев ссылался на свой 6-летний опыт работы «среди масс на пользу Революции», чем, по его мнению, не могли похвастаться «революционеры после 27 февраля» ^{[30, л. 10-11]}. Между идеологической мимикрией и проявлениями гражданского самосознания в эпоху революции очень сложно провести грань. В связи с этим отметим одно из объяснений, предложенных Нарски, который пишет, что население достаточно быстро овладело стилистикой различных политических порядков и умело пользовалось ею для решения своих проблем ^{[36, с. 409]}.

Дело Евдокимова рассматривалось Комиссией при открытых дверях 27 сентября 1917 г. На заседание был доставлен арестованный и явился уполномоченный от комитета «партии». Отвода против состава присутствующих предъявлено не было. Евдокимов признал себя виновным в сотрудничестве с охранным отделением за вознаграждение, но только до 1909 г. Комиссия посчитала доказанным выдвинутое против него обвинение, а деятельность вредной, в связи с чем срок его задержания был продлен до 10 октября включительно ^{[30, л. 14-14 об.]}. 10 октября 1917 г. Евдокимов был освобожден ^{[30, л. 16]}.

Секретный сотрудник СГЖУ А. А. Зеленский был выявлен и арестован по постановлению Губернской комиссии по внесудебным арестам 15 сентября 1917 г. Большевик с 1902 г. попал под арест до 24 октября 1917 г. по обвинению в негласном сотрудничестве с СГЖУ, однако после Октябрьского переворота Самарский ревком продлил его арест «до особого распоряжения» ^{[36, л. 5 об.]}. Во время заключения Зеленский многократно писал письма об освобождении. В этих письмах самопрезентация Зеленского включала несколько стратегий. Кроме обоснования своего большевистского прошлого, наличия опыта ссылки и насилия, которое он претерпел и которое описывал как свое достоинство, в письмах Зеленский каждый раз находил новые аргументы в пользу своего освобождения.

Изучением его дела занялась следственная комиссия Самарского губревтрибунала. Из революционного подполья в сексоты Зеленский перешёл, как он пишет в своих показаниях, под давлением Познанского, угрожавшего репрессиями после ареста из-за его участия в революционном собрании (цель участников – подготовка Поволжской конференции большевиков) ^{[36, л. 4]}.

Разнообразны мотивы, которые использовал Зеленский с целью освободиться из тюремного заключения. В конце 1917 – начале 1918 гг. Зеленским были направлены три прошения об освобождении, переполненные клятвами в верности делу революции и раскаяниями из-за содеянного. В прошении, написанном 16 декабря 1917 г. в Ревком, Зеленский ссылался на проблемы со здоровьем и тяжелое состояние своей семьи. Мотивируя свое прошение, он заверял, что в будущем не будет принимать «никакого участия в политической жизни страны», клялся в отсутствии «контрреволюционности» и ссылался на «многолетнюю работу в пользу рабочего движения» ^{[36, л. 5]}. В следующем послании Зеленский, обращаясь к властям, надеялся найти отклик на свое обращение, поскольку, по его словам, члены ревкома были «истинными выразителями научного социализма» ^{[36, л. 8]}. Председатель Ревсуда В. М. Зубков 30 декабря 1917 г. отказал ему в удовлетворении этого ходатайства. В прошении, написанном 2 января 1918 г., Зеленский объяснял свое согласие на занятия осведомительством тем, что он «жертва капиталистического строя» и предлагал властям средство избавления от этого позорного занятия – обещал вступить в ряды революционной армии вплоть до самопожертвования: «если надо – то он сумеет и пасть за нее» ^{[36, л. 9]}. Примеры социальной мимикрии были бесчисленными и разнообразными, чему способствовала неопределенность революционного времени. Вступившийся за Зеленского максималист, член боевой дружины А. А. Голомоносов просил выдать его на поруки под залог, полагая, что арестованный Зеленский «не будет вреден народной власти и не примкнет к врагам рабочего народа». В.В. Куйбышев отправил ходатайство Голомоносова в Революционный Суд ^{[36, л. 10]}. Советская власть не спешила выпускать из заключения осведомителей царской охранки.

Отметим, что выявленные случаи занятия осведомительством вызывали в местном сообществе противоречивую реакцию, как правило, отрицательную. В случае с муллой Адалеевым, наоборот, среди своих односельчан сексот получил защиту, исключая критические заявления некоторых граждан о характере его преподавательской работы. Более подробно рассмотрим обстоятельства его заключения.

В августе 1917 г. началось расследование дела мусульманского муллы 2-й соборной мечети и учителя Ш. Ш. Адалеева. Адалеев, житель деревни Тумутук Бугульминского уезда, обвинялся в осведомительстве «по татарскому движению». Его арест состоялся по инициативе прокурора Саратовской судебной палаты ^{[23, л. 1]}. В ходе проведения следствия Комиссия по ликвидации дел Саратовского ГЖУ подтвердила, что Адалеев значился в списке секретных сотрудников и вспомогательных агентов СГЖУ, составленном Познанским ^{[31, л. 4]}.

В прошении сын задержанного, рядовой 91 пехотного запасного полка М. Ш. Адалеев, просил отдать отца на поруки ^{[31, л. 3]}. Местное сообщество, жители деревни Тумутук Тумутукской волости Бугульминского уезда Самарской губернии, в коллективном письме представившиеся «тептярями» и «башкирами», встали на защиту своего муллы и учителя. Подобная самопрезентация характеризует неопределенное политическое самосознание и идентификацию с привычными структурами повседневной жизни – территорией, на которой проживали, родом занятий и национальностью. В июне 1917 г. на сельском сходе «прихожане 2-й мечети» в составе 107 человек (всего домохозяев было 150) и председатель сельского комитета постановили отпустить муллу. В составленном приговоре его «одноплеменники» и «однообщественники» вины Адалеева не признавали и делали упор на внесудебный характер его 4-месячного ареста. Жители Тумутукской деревни писали, что они лишились «своего единственного указного муллу и учителя, который обучал наших детей грамоте». В случае его освобождения они гарантировали предоставить все необходимые документы и денежный взнос, на который они не скупились, определяя его размер максимально широко – «сколько потребуется». Тем не менее, в деревенском сообществе раздавались недовольные голоса некоторых жителей, которые были склоны винить его «за приверженность к “старометодничеству”» в преподавании. Все дела по переговорам с губернскими властями о судьбе Адалеева вел избранный уполномоченный по приговорам от башкирского и тептярского обществ ^{[31, л. 8-10, 13]}. Адалеев в прошении об освобождении, написанном 27 сентября 1917 г., свою вину не признал ^{[31, л. 17-17 об.]}.

Доверие, оказанное мулле сельским сообществом, сыграло решающую роль в его освобождении. Дело рассматривалось Комиссией при открытых дверях 27 сентября 1917 г. без участия обвинителя и обвиняемого. Члены Комиссии посчитали доказанным факт сотрудничества с СГЖУ, но ввиду ходатайства его однообщинников и поручительства за него решили из-под стражи освободить ^{[31, л. 19-19 об.]}. 4 октября он был освобожден ^{[31, л. 20-20 об.]}.

После Февральской революции социальная активность секретного сотрудника СГЖУ И. М. Молева резко возросла. В начале марта 1917 г. он занял пост по одним данным – начальника милиции ^{[37, л. 3]}, по другим – временного комиссара при полицмейстере. Горожане, обеспокоенные заявлением К.Н. Инькова о преобразовании полиции во временную городскую милицию с сохранением прежнего штата милиции на три месяца, стали митинговать, а Молева уличили в связях с СГЖУ. В результате 9 марта под давлением горожан его отстранили от работы ^{[37, с. 39]}, а в мае 1917 г. он был арестован Губернским исполнительным комитетом народной власти. В ходе начавшегося следствия были вскрыты его тайные связи с СГЖУ. Выходец из крестьян Симбирской губернии, по профессии землемер, Молев служил в Самаре в Крестьянском банке и Городской управе, а в предреволюционное время был заведующим одной из мастерских Городского комитета по снабжению армии. Неоднократно содержался в тюрьме, имел опыт ссылки. В 1908 г. предлагал свои осведомительные услуги Московскому охранному отделению, однако ввиду того, что был в статусе подсудимого и имел признаки психического расстройства, ему отказали. В 1911 г. сам предложил агентурные услуги начальнику СГЖУ, обязуясь информировать о работе партии социалистов-революционеров, и был зачислен в секретные сотрудники. Находился на хорошем счету и заслуживал, как писал начальник СГЖУ А. П. Критский, «полного доверия» ^{[37, л. 1]}. 6 октября 1917 г. на заседании Комиссии Молев признал себя виновным и пояснил, что вступил в «сношения с охранкой» из-за тяжелых материальных условий и «несчастливо сложившихся для него личных и семейных обстоятельств». Срок ареста был продлен до 20 октября 1917 г., а затем его освободили ^{[37, л. 6-7]}.

В советское время данная категория граждан именовалась «бывшими» и следственно-судебное производство в отношении них осуществляли чрезвычайные органы юстиции. Как показывает анализ настольных реестров обвиняемых Самарского губернского ревтрибунала, в 1918-1921 гг. дела бывших полицейских и жандармов занимали в чрезвычайном судопроизводстве крайне незначительное место, а их поступление было дискретным ^{[27, л. 1-495; 28, л. 1-711; 29, л. 1-527]}. Начало следственных процессов относится к 1918 г., когда следственной комиссией Самарского ревтрибунала был освобожден из тюрьмы подполковник Н.И. Еманов и несколько сексотов (Кревин, Дуберштейн и Зеленский).В первой половине 1918 г. в Ревтрибунале расследовалось несколько дел «провокаторов». Как правило, судебные меры наказания, принимавшиеся по их делам, сводились к лишению прав и общественного доверия, а также к высылке в отдаленную местность ^{[23, с. 91, 94, 96]}. В 1919-1920 г. в местном губернском ревтрибунале основными типами обвинений против полицейских и жандармов были сокрытие факта службы в царских правоохранительных структурах (1919 г.) и обвинения в «контрреволюции» (1920 г.) В 1919 г. по делу сокрытия факта службы к заключению в дом принудительных работ было приговорено 2 граждан (один на 6 месяцев и второй на 3 месяца); дело в отношении другого было прекращено. В 1920 г. в Губревтрибунале разбиралось коллективное дело (всего 257 обвиняемых) по обвинению в «контрреволюции». В этом деле был замешан «бывший урядник», при КОМУЧе ставший «помощником милиции» ^{[27, 28]}. Эти случаи исчерпывают практику судебных разбирательств против «бывших» сотрудников правоохранительных органов в судопроизводстве местных чрезвычайных органов юстиции.

Подводя итоги исследования государственной политики Временного правительства и советской власти по отношению к бывшим служащим общей и политической полиции, негласным сотрудникам в марте 1917 – декабре 1921 г. в Самарской губернии, отметим следующие направления, средства и методы её реализации.

В первые месяцы после Февральской революции в местных социально-политических кругах превалировало негативное отношение к статусу и возможностям включения служащих общей и политической полиции в новые структуры власти. Местные социалисты однозначно выступили за ограничение влияния полицейских и жандармов путём их арестов. Под давлением местных социалистов дали свое согласие на проведение арестов кадеты, входившие в Самарский губернский комитет народной власти. Местные власти создавали о бывших сотрудниках правоохранительных структур царской власти негативный образ реакционно настроенных граждан, не поддерживавших ценности нового строя, хотя сами жандармы заявляли об обратном. Такое отношение прослеживалось на губернском и уездном уровнях.

Между центральными и местными органами власти по вопросу о заключении руководящего состава местных жандармских структур возникали многочисленные коллизии (при этом отметим, что арест полицмейстера не вызвал такого обсуждения, как арест и временное заключение жандармов). Местная власть задерживала исполнение указаний центра об их освобождении, фактически игнорируя их.

Важно, что в ходе проведения следственных действий никаких противоправных деяний, якобы совершенных офицерами, установлено не было. В первые дни Февральской революции сами жандармские руководители протестных действий не совершали, а наоборот, сразу пошли на признание новой власти. Условия их содержания на протяжении всего заключения постоянно ухудшались. Местные власти не шли ни на какие уступки. Губернский исполком Комитета противостоял центральной исполнительной, прокурорской власти, не подчиняясь их распоряжениям об освобождении арестантов. В основе отказов лежали мотивы о защите жандармов от «революционной толпы» и будущем решении их судьбы в общегосударственном масштабе. Отметим, что в вызволении офицеров из временного заключения проявляли повышенную активность их семьи. Как правило, они мотивировали освобождение арестантов факторами лояльности к новой власти и слабым здоровьем заключенных.

Параллельно арестам и тюремному заключению руководящего состава правоохранительных структур проводилось выявление секретных сотрудников. Следственные действия осуществлялись под руководством созданной в июле 1917 г. Губернской комиссии по внесудебным арестам. В ее состав входили представитель от Окружного суда, Губернской земской управы и городской Думы. После Октябрьской революции разбором дел занимался Губернский ревком и ревтрибунал. Вопрос о численности секретных сотрудников представляется важным, однако свидетельства об этом, согласно разным документам разнятся (от 7 до 81 негласного сотрудника).

Принципы рассмотрения дел сексотов, установленные в Губернской комиссии по внесудебным арестам, включали: публичность, допуск обвиняемого, обвинителя и свидетелей; арестованным давалось право отвода состава комиссии, однако не все из этих принципов и не всегда соблюдались. Важным вопросом в изучении являются источники сведений, служивших для возбуждения дел против сексотов. Как показал анализ документов, дела против них возбуждались по представлениям прокуроров Окружного суда Самарской губернии и Судебной палаты Саратовской губернии. Проявляли активность губернские и уездные органы власти, а также милиция, реагировавшая на заявления граждан. В результате работы Комиссии большинство обвинений против граждан, обвинявшихся в занятиях осведомительством, были подтверждены, однако степень их опасности признавалась незначительной и жестких мер воздействия против них не последовало.

Реакция различных групп граждан на экс-осведомителей была ситуативной: в одних случаях негативной, когда происходили протесты или писались доносы во власть, уличающие в осведомительстве, в других – защитной, когда семьи арестованных, односельчане ходатайствовали перед органами власти в пользу их освобождения. Можно отметить, что работа Комиссии была авторитетной для местного сообщества – её заключения были востребованными, обвиняемые использовали их как подтверждение своей невиновности. В целом, организация Губернской комиссии по внесудебным арестам способствовала правовому способу рассмотрению фактов сотрудничества с жандармскими управлениями.

Изучение ряда следственных дел осведомителей позволяет сделать вывод о том, что сексоты были выходцами из разных социальных миров. Среди них преобладали участники революционного подполья, склоненные к осведомительству силой угроз тюремного заключения и ссылки. Как правило, они обладали весьма скромным опытом общественной работы, их отличала аморфность социальных убеждений и плохое материальное положение. Большинство стали секретными сотрудниками под давлением сотрудников СГЖУ. Благодаря деятельности Самарской губернской комиссии по внесудебным арестам сексоты избежали жестоких расправ, свойственных военно-революционному времени.

После Октябрьской революции в советское время расследование дел арестованного руководства ГЖУ и секретных сотрудников было продолжено под руководством местных чрезвычайных структур (ревкомов и ревтрибуналов). Меры влияния, применявшиеся по отношению к ним, были различными: от преимущественно выбираемого властью освобождения из мест заключения до мер наказания в виде заключения в дома принудительных работ и вынесения судебных приговоров, ограничивавших их права. В отношении заключенного руководства жандармских структур проводилась дифференцированная политика. Полковник Познанский после Октябрьской революции продолжал находиться в тюремном заключении, а его помощник подполковник Еманов был освобожден в январе 1918 г. В целом, в 1918 – 1921 гг. в общем объеме чрезвычайного судебного производства дела, в которых фигурировали экс-сотрудники правоохранительных структур, были малочисленными.