"Santa Pace". Воззрения на природу и сельскую жизнь в ренессансной Венеции по данным сельскохозяйственных трактатов.

Яйленко Евгений Валерьевич кандидат искусствоведения доцент, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова (МГУ) 119991, Россия, г. Москва, ул. Воробьевы Горы, 1 Yaylenko Evgeny PhD in Art History associate professor at Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, g. Moscow, ul. Vorob'evy Gory, 1 eiailenko@rambler.ru Другие публикации этого автора

Хорошо известно, какое значение имела культура пребывания на загородных виллах в жизненном обиходе обитателей ренессансной Венеции, любивших на несколько дней удалиться в загородное поместье где-нибудь на Терраферме, чтобы погрузиться в беззаботную стихию жизни на вилле или, напротив, посвятить себя гуманистическим занятиям в философском уединении среди природы. На протяжении XVI столетия притягательность подобного образа жизни все более возрастала по мере ухудшения общего положения дел в городе, вовлеченном в изнурительную войну с Камбрейской лигой (1509-1517), а впоследствии – занятого преодолением ее тяжелых последствий. Взаимосвязь между обоими факторами социальной жизни, проявившимися в нарастании жизненных трудностей и – как результат – бегстве от них на природу, представлялась несомненной для критически мысливших наблюдателей современных событий. Одним из них был патрицианский хронист Джироламо Приули (его дневник охватывает период с 1494 по 1512 годы), вознамерившийся уяснить и описать глубинные причины поражения в войне, в 1509 году поставившего Венецию на самый край гибели. Желчный обличитель современных нравов, он, правда, усматривал истоки кризиса в разрушении оснований общественной морали, проявившем себя во всеобщей испорченности и распространении гедонистического образа жизни, приверженность которому побуждала суетных потомков добродетельных основателей города, удаляясь от дел, покидать его пределы ради наслаждения комфортом загородной виллы. В наше время, горько сетует моралист, венецианцы, обогатившись, «желают радоваться и жить, предаваясь наслаждениям и развлечениям среди зелени на Терраферме, а также другим удовольствиям», оставив морскую торговлю, «занятие куда как более докучливое и многотрудное», и взамен покупая земельные владения на материке. «И там, среди полей, строят дворцы и большие дома, расходуя крупные суммы, а ведь необходимо еще разместить предметы обстановки и домашнюю мебель, обзавестись каретой и превосходными лошадьми со всей сбруей, и так-то растут и все увеличиваются расходы. А если обзаводятся разукрашенными домами и лошадьми, то надо предаваться удовольствиям и жить достойным образом, поддерживая общение, так что все доходы от загородных владений растрачиваются на угощения и развлечения и более не возмещаются. И не было такого горожанина или дворянина, и даже человека из простого народа, который не владел бы, по меньшей мере, домом на Терраферме, где-нибудь в Падуе, Тревизо или другом месте поблизости, и не имел бы обыкновения отправляться туда ради веселого времяпрепровождения, возвращаясь через день или два» ^{[7, с. 65-66]}.

От строгого порицателя нравов, каким был Приули, усматривавший в привязанности венецианцев к своим загородным владениям всего лишь дополнительное проявление легкомысленной суетности их моральной природы, укрылись истинные причины смены приоритетов в системе жизненных ценностей, обусловившие всеобщую заинтересованность в приобретении земельных участков на материке и возведении там «дворцов и больших домов». В действительности они были вызваны сложным содержанием общественно-политической и экономической ситуации в Республике, в основных чертах сформировавшейся еще в XV века. После того, как в 1404-1405 годах под ее властью оказались обширные территории Террафермы, а затем, когда был заключен мир с герцогством Миланским в Лоди (1454), к ней отошли земли Ломбардии с Брешией, Кремоной и другими городами, Венеция оказалась обладательницей обширных сельскохозяйственных угодий, вскоре обративших на себя заинтересованное внимание состоятельных венецианцев. В особенности – вслед за тем, как рост турецкой военной экспансии в Восточном Средиземноморье и утрата ряда важных колоний нанесли тяжелый урон посреднической торговле, вынудив прокладывать новые морские маршруты (они сместились в сторону Сирии и африканского побережья) и одновременно отыскивать дополнительные источники доходов, гарантировавшие возврат от вложения солидных денежных средств. Уловив наметившуюся тенденцию, венецианское правительство в середине века, со своей стороны, приступило к проведению в жизнь новых мер по улучшению административного управления на недавно обретенных территориях и созданию там системы мелиорации, ранее всего осуществленных в ближайшей провинции Тревизо, вскоре превратившейся в «цветущий сад» Венеции ^{[6, c. 31-32]}.

Одновременно и в связи с этим начинают оформляться новые «аристократические» эталоны общественной морали, для которой вместе с неприятием торговли как утратившей свой прежний социальный престиж стало характерным стремление к подчеркиванию высокого общественного статуса обладания землями и занятий земледелием ^{[7, c. 66]}. Распространение подобных воззрений в древнеримском обществе, в котором занятие земледелием почиталось как обладающее высокой моральной ценностью, и ссылками на пример которого оправдывались постулаты новой общественной морали, облегчило их сближение с гуманистическими воззрениями века. Под их непосредственным воздействием в итоге сложилась настоящая субкультура загородной жизни, удачно определенная М. Мураро как «цивилизация венецианских вилл», civiltà delle ville venete.

Насколько заметным было взаимопроникновение в ежедневном обиходе венецианского загородного поместья жизненных функций, связанных с организацией хозяйственно-экономической деятельности и одновременно – с его обустройством в качестве резиденции состоятельного и образованного нобиля, показывает изучение сельскохозяйственных трактатов, представляющих собой опыт обобщения практической стороны венецианской «цивилизации вилл» ^{[2, c. 108-124]}. По подсчетам Д. Аккермана, до конца XVII века в Северной Италии было опубликовано полтора десятка таких сочинений, бравших за основу античные труды о земледельческой науке вроде трактата Варрона «О сельском хозяйстве» или же книги классических авторов, подобно Плинию Младшему, оставивших пространные описания своих загородных резиденций. Облекаясь в жанровую форму диалога, послания или свободного рассуждения о жизни на вилле, они вели речь не только о получении выгоды и разнообразных практических аспектах ведения загородного хозяйства, но и о возможных способах проведения досуга. Тесная связь их содержания с повседневной действительностью сообщает им характер важного исторического источника, позволяющего понять, каким виделся идеальный уклад загородной жизни, из каких аспектов практической жизнедеятельности он складывался, и какие ценности нравственного плана отождествлялись с ним. В более широком плане их анализ способен показать, из каких идейных постулатов и воззрений складывался культ природы и сельской жизни, столь типичный для Венеции эпохи Возрождения.

Хотя далеко не все авторы подобных сочинений были связаны своей деятельностью с Венецией, появление в печати плодов их творческих усилий по большей части происходило именно в венецианских типографиях, что позволяет сделать вывод об актуальности их содержания в глазах обширной читательской аудитории, воззрениям которой они по-своему отвечали. Показателен в этом смысле пример трактата Агостино Галло, ученого-агронома из Брешии, озаглавленного «Десять дней истинного земледелия и радостей виллы» (Брешия, 1564; расширенное издание в виде «Тринадцати дней» – Венеция, 1566), один из разделов которого (книга VIII) целиком посвящен описанию времяпрепровождения на вилле. За первым его изданием на волне успеха последовали целых три (!) пиратских, все – в Венеции, появившиеся в течение всего лишь девяти месяцев 1565-1566 годов, что само по себе достаточно красноречиво свидетельствует о востребованности идей писателя из Брешии. Более того: там же, в Венеции, немного позднее были одна за другой напечатаны несколько последующих авторских версий текста трактата (1566, 1569), переработка которого завершилась его публикацией под наименованием «Двадцати дней» в 1569 году и, разумеется, в том же самом городе.

Он открывается пространным панегириком «великолепному и знаменитому граду Брешии», предстающим настоящим гимном его изобилию и богатству природными ресурсами, приглашая читателя в воображаемое путешествие по сельской округе «с множеством гор, холмов, долин и деревень и плодородных полей» ^{[4, c. 3v]}: «Населенная более чем семьюстами тысячами человек, куда более возделанная, нежели нетронутая, она вполне заслуживает наименования плодороднейшей. Ибо с гор ее и долин добывается множество древесины и немало сена, каштанов и прочих плодов, на склонах холмов произрастает немало пшеницы, там изготавливается превосходнейшее масло и лучшие напитки, в особенности из лимонов, и, воистину, разводится лучший во всей Италии виноград сорта vernaccia. И, кроме того, производятся там разнообразные вина и растут зерновые в долинах Пьемонта, Франчакурты и близлежащих земель, в достаточном виде содержится корма для скота, выгоняемого на пастбища в мае и сентябре, а вдобавок еще и фуражного зерна.

Где же отыщется тот, кто мог бы описать величайшее плодородие (grandissima fertilità) тех бесчисленных владений, что, изобильно орошаемые, приносят тебе такое удивительное богатство зерна, сена, вина и древесины, когда густо засажены они деревьями, и вдобавок даруют прекраснейшие льняные ткани, что превосходят все другие, изготавливаемые в иных местах Ломбардии?». И далее: «Не ты ли, любезное отечество, одно производишь все то, что произрастает по-отдельности в остальных областях Италии, притом, что в некоторых отношениях ты их еще и превосходишь? Кажется иногда, что сам господь даровал тебе все необходимое: пшеницу, бобы, овощи, пшено, просо, кукурузу, вино, мясо и рыбу, а кое-где и шерсть, пеньку, воск, мед и масла, шафран и индиго. И он же наделил тебя изобилием железа, стали, льна, винограда, каштанов, кедров, лимонов и апельсинов, улиток и сыров, несравнимым даже в отдаленной степени с любым другим краем» ^{[4, c. 3v]}.

Благословенные угодья требовали к себе особого отношения, поэтому ниже Галло обрисовывает свой идеал рачительного хозяина, прежде всего, сведущего в земледелии: «Тот, кто желает стать хорошим земледельцем, обязан обладать желанием изучить [это] искусство и способы его выполнения, терпением, а также – непрестанно получать удовольствия от познания тех земель, что должен он обрабатывать» ^{[4, c. 18r]}. Однако, как и у римлян, занятия сельским хозяйством помимо практической пользы также способны были приносить с собой возвышающее душу осознание сопричастности к миру высших нравственных ценностей, поскольку вслед за древними рассматривались ренессансными теоретиками в качестве идеала достойного существования, особенно – по сравнению с городскими нравами, изображаемыми в самых мрачных красках ^{[1, c. 10-84]}. Повторяя типичный для гуманистической культуры ход рассуждений, который в основных чертах восходил к сочинениям римских авторов, такие сопоставления разного образа жизни, принятого в городе и деревне, доносят отзвук распространенных критических представлений о городском укладе, тем более что и сами по себе города давали для этого немало оснований. Вполне определенно высказывается на сей счет Галло, в глазах которого главную цель пребывания на вилле составляло «оберегание святого мира», mantener santa pace ^{[4, c. 149v]}. Отвечая на (скорее всего, воображаемые) упреки тех, кто порицал его за пристрастие к деревенской жизни, персонаж «Десяти дней» удачно ссылается на пример Катона Старшего, который, оставив суетный Рим ради блаженства сельской виллы, начертал над ее дверью примечательные слова: «О счастливый Катон, ты один знаешь, как правильно прожить в этом мире» ^{[4, c. 148r]}.

Подобно ему, сам владелец виллы, отряхнув прах прошлой жизни и освободившись от дурных компаний, удаляется за город с твердым намерением «прожить там наиболее достойным образом, насколько это возможно, оставшееся время моей жизни»: «И каждый раз на душе становится легче, когда вспоминаю, что ранее жизнь моя была непрекращающимся адом, un’inferno continuo, тогда как теперь я поистине поселился в раю. Все оттого, что обитают тут люди благовоспитанные, обходительные и спокойные, от коих пользуюсь почтением даже большим, нежели того заслуживаю» ^{[4, c. 149v]}.

Речь тут, конечно, идет о таких же «благородных людях», как и сам рассказчик, владельцах расположенных неподалеку загородных поместий, а вовсе не об изначальных обитателях этих мест, крестьянах, хотя, впрочем, и им также удается вкусить блаженства в обетованных землях Террафермы, волшебным образом улучшающих нравы ее обитателей: «И сколь счастливы даже бедняки в этой местности, не говоря о других, ибо повсюду тут существуют благородные люди, что совершают дела милосердия и отнюдь не притесняют их ни в отношении имущества, ни в самой жизни или чести, как нередко поступают сумасбродные люди [в городах]» ^{[4, c. 149r-150v]}.

Но как быть тогда с концепцией посильного служения государству, возможному в условиях городского образа жизни, отчего любая попытка удалиться от дел во имя беззаботных радостей загородной жизни, должна была представляться опаснейшим покушением на основы общественного порядка? О ней в трактатах, подобных «Десяти дням» даже не упоминается. Более того: главное оправдание выбору в пользу жизни на вилле в них как раз составляла ссылка на ценности частного существования, в первую очередь – обретение свободы от докучливых и тягостных условий городской жизни и обретение покоя, содействующего раскрытию новых возможностей человеческой личности, осознающей себя частью гармонично устроенного космоса загородной жизни. Убедительное обоснование такому мнению давала ссылка на пример древних, тех «бесчисленных римлян, оставлявших свое величие ради того, чтобы жить и умирать на виллах». Справедливость их выбора очевидна: именно там «находится сокровище истинной свободы, сопровождаемое всеми теми наслаждениями, что доступны мудрецу в этом мире», отчего и теперь разве кто-то заставляет благородных и знатных людей из окрестных городов подолгу жить на виллах? «Не иначе, как по собственному своему опыту узнали они, что именно там наслаждаются совсем иной свободой (altra maniera di libertà), иными радостями и наслаждениями, нежели теми, что обрести можно в городах, которые, полные ссор и муки, совсем уже не те, какими были в дни наших дедов и прадедов» ^{[4, c. 157r]}.

Тут и заключается ответ на вопрос о посильном служении государственным интересам, некогда действительно представлявших высшую жизненную ценность, но теперь полностью дискредитировавших себя в условиях полного упадка нравов в городах, которые с ним ассоциируются, да и самих городов, отчего их образ предстает в виде антитезы естественному порядку жизни на вилле. В свою очередь, в подобном противопоставлении ее хозяйственно-бытовой уклад воспринимается в качестве подлинного образчика совершенного мироустройства, и ясное осознание такого факта отчетливо проступает не только в сентенциях Галло, но и в других сельскохозяйственных трактатах эпохи, например, у Джузеппе Фальконе.

С такой точки зрения загородная вилла, само по себе истинное воплощение антиурбанизма, представляется не чем иным, как моделью идеального города, сосредоточившей в себе образчики всех мыслимых нравственных совершенств, словно расцветающих под благотворной сенью природы, воспринимаемой как мерило и одновременно главный носитель высшего морального начала. На вилле не бывает ни таких, кто склонен к злословию, столь часто слышимому под сводами лоджий на городских площадях или в ремесленных мастерских, ни, тем более, людей бесчестных, доказывает Галло: «Нет здесь ни тщеславных, ни завистливых, ни горделивых, ни коварных, ни вероломных, ни раздражительных, ни мстительных, нет убийц и нет драчунов. И тем более нет здесь лжесвидетельства, предателей-нотариусов, обманщиков-поверенных, ненадежных адвокатов и несправедливых судей, как нет сутяжников-стряпчих» ^{[4, c. 155r]}. Все они суть отвратительные порождения больших городов, оттого-то и представляющих «зрелище весьма жалкое, исполненное печали достаточной, вызывающее немалое отвращение и величайший ужас», коим образует живительный и отрадный контраст сельская вилла с ее высокоморальной атмосферой: «Не там ли обретается добрый мир, истинная свобода, надежное спокойствие и приятный отдых? И не там ли наслаждаются ясным воздухом (aprico aere), густолиственными деревьями и изысканными их плодами, прозрачностью вод, приятностью долин, видом далеких гор, весельем холмов и красотой лесов? А также и просторами полей, плодородностью владений, щедростью виноградных лоз и прелестью садов?» ^{[4, c. 155r-160v]}

Здесь за сложным плетением словесной ткани начинают просматриваться очертания буколического пейзажа, каким он предстает, к примеру, в пространных описаниях природного ландшафта в «Дафнисе и Хлое» Лонга, образующих естественный фон невинным досугам трогательных в своей детской простоте героев. Однако деятельному и хлопотливому миру ренессансных трактатов о сельском хозяйстве идеал буколики в целом оставался чуждым. Вот Джузеппе Фальконе, автор пространного сочинения «Новая, прелестная и приятная вилла» (Брешия, 1559), излагающего несколько иную концепцию загородной жизни, чем у Галло, хотя исходный пункт у них обоих составляло неприятие городской цивилизации и свойственных ей нравов, описывая которые, Джузеппе не жалеет черных красок. Теперь города – не что иное как «явственный театр бедности, всевозможными несчастьями переполненный», патетически восклицает он (patente teatro di miseria e d’ogni infelicità ripiene) ^{[3, c. 2r]}. Но, по мере того как отрицательный образ города обретает все новые краски («воздух там зараженный, земля бесплодна, золото помутневшее, железо заржавевшее, каждая комната и всякое жилище подвергнуты разорению»), все отчетливее начинают проступать причины столь пагубного положения дел, обнаруживающиеся, как ни странно, во всеобщей праздности и культивировании досуга. Да-да, того самого otium’а, в поисках которого обычно и оставляли города с их вечным кипением утомительной деловой жизни! Разделяя мнение, что праздность – мать всех пороков, Джузеппе считает нужным обратиться к соответствующим историческим примерам, разворачивая перед умственным взором читателя пространный список тех, кто пренебрег полезной деятельностью и бесславно пал, от Сарданапала и последних Птолемеев до Марка Антония («его столь великая мирская слава, чем она была растоптана, как не бездеятельностью»?) ^{[3, c. 3v]}. Оттого все его умозаключения подводят читателя к вполне предсказуемому и совершенно оправданному выбору («я выбираю занятия на вилле, тогда как досуг пусть остается на долю города»), обосновываемому красноречивой сентенцией о прелестях сельского существования, проходящего исключительно под знаком энергичной трудовой деятельности: «Праздность наносит ущерб телу и душе, тогда как полезная деятельность приносит им пользу и честь, и оттого-то здесь, на вилле, нет места обыкновенной для человека бедности и скудости к вящей его же пользе и довольству. Если находишься ты на своей вилле, то она для тебя становится умелым наставником экономии и бережливости, источником дохода, прежде неведомым, выгодой, не всеми знаемой. Там обретешь ты воздух чистейший, солнце ярчайшее, тень благодатнейшую, ночь самую спокойную, воду свежайшую, покрытые зеленью склоны, деревья густолиственные, цветущие и плодоносящие, гроздья винограда ароматнейшие» ^{[3, c. 3r]}.

Так в деловой и суховато-прозаичный стиль сельскохозяйственного трактата все-таки тайком прокрадываются буколические нотки, однако же – какой неожиданный ход рассуждений, представляющий в виде основной угрозы душевному и телесному здоровью не что иное, как тот самый досуг, l’otio, что испокон веков воспринимался в качестве драгоценнейшего дара сельской жизни! Для Фальконе его пагубные последствия неотделимы от сумрачного мира городов, изображаемых, как отмечалось, в самых темных красках («куда бы ни проник досуг, туда вместе с ним приходят разруха, ущерб великий, разрушения, позор и бесчестье») ^{[3, c. 2r]}. Другие составители трактатов о сельской жизни не склонны были мыслить столь же прямолинейно, в категоричных сентенциях увязывая всеобщую испорченность нравов исключительно с распространением праздности, но, напротив, стремились к осмыслению тех возможностей, что предлагал созерцательный досуг для нравственного усовершенствования личности. В глазах Альберто Лоллио, составителя «Письма в похвалу виллы (Венеция, 1544), пребывание на вилле вело к осознанию благодатной щедрости природы, чьи бесчисленные дары содействуют успокоению ума и направляют его к познанию породившей их божественной первопричины, одновременно развивая интерес к естественнонаучным предметам. Пространный пассаж из этого сочинения заслуживает того, чтобы привести его целиком: «На вилле более чем где бы то ни было можно наслаждаться таким счастливым образом жизни, который у всех мудрецов слывет за истинное существование, и который доступен лишь тогда, когда человек освобождается от всех терзаний и развязывается со страстями, что беспощадно мучают души смертных» ^{[5, c. 224r-225v]}.

Сама натура своим неописуемым великолепием словно побуждает еще глубже заглянуть в природу вещей, являющихся в ней достигшими самой полной степени зрелости: «Именно на вилле наслаждаешься теми бесчисленными радостями, которые предлагаются нашему взору вместе со сменой времен года. Вот наступает весна, наивеселейшая посланница лета: все деревья словно соревнуются друг с другом, обновляя кору, облачаясь в зеленейшую листву и украшаясь бесконечным разнообразием прекрасных цветов, что помимо сладостных ароматов, растекающихся повсюду, неизъяснимую радость и удовольствие даруют всем, кто на них взирает. На их новых побегах с веселыми и приятными интонациями радостным пением возглашают свои любовные чувства птицы, наполняя слух красивыми мелодиями, возвращая бодрость духа, укрепляя чувства, избавляя от забот и успокаивая мысли тех, кто их слышит. И, вне всякого сомнения, невозможно выразить в полной степени, какое обретается утешение и какая радость ощущается человеком в это время года» ^{[5, c. 225v,r]}.

В представлении Лоллио главные «утешения» сельской жизни заключены в красотах окружающего пейзажа, эмоциональную окраску при восприятии которого составляет обостренное переживание радости бытия, протекающего в близости с природой: «Ищете удовольствия и утешения взорам? Вот она, прекраснейшая и более всего остального приносящая отраду зелень, разноображенная цветами, подобно тому, как небо украшено звездами: разве ее нарядность, дарующая столь великое наслаждение, влечет к себе наши души с меньшею силой, чем железо – магнит? Жаждете ли вы услышать музыку, дабы доставить радость слуху? Послушайте концерт не менее чем тысячи разнообразных птиц, которые сладчайшей гармонией своих напевов похитят ваши чувства. Если нравятся вам прекрасные запахи, где их найдете более, чем на вилле, что во всех своих частях ими переполнена? И наконец, если отыскиваете то, что вкусу вашему приятно, то обретете отраду в тех плодах, что во всякое время в изобилии предлагает агрикультура. О, трижды и четырежды и тысячу раз блаженная и счастливейшая вилла! О, мать невинности и чистоты всех смертных! О, истинное обиталище золотой свободы (aurea libertà)! Именно там дни самые веселые, ночи самые спокойные, воздух самый здоровый, времена года – самые приятные, радости – самые славные, жизнь – наиболее удобная и души – самые довольные! В общем, не ошибешься, если скажешь: кто скажет вилла – скажет жизнь (chi disse villa, disse vita)!» ^{[5, c. 226r-227v]}

О сопряжении радостей сельской жизни с созерцанием пейзажных красот в схожих выражениях говорит и миланский юрист, писатель Бартоломео Таджио, составитель диалога с лаконичным наименованием «Вилла», La villa (Милан, 1559): «Никто, как я полагаю, не будет столь нескромным, чтобы опровергнуть мои слова о том, что вилла дарует нам бесчисленные радости под ясным открытым небом, которое с его живым и ликующим сиянием призывает нас к радости. И что величайшее наслаждение состоит в созерцании счастливых, плодоносных и праздничных горных склонов с их тысячами укрытых убежищ, где, кажется, обитают спокойствие и счастье, в том, что слышишь незамысловатые песни крестьянок и звуки пастушьих свирелей» ^{[2, c. 111]}. Так на литературную сцену снова выплывает Аркадия с ее пастушеской музыкой и солнечными пастбищами, хотя обычно зарисовки незамысловатых житейских сцен в сельскохозяйственных трактатах, скорее, бывают окрашены жанрово-повествовательными интонациями, как в картинах нидерландских художников с их подчас комической образностью и раблезиански изобильным нагромождением житейских подробностей. О них вспоминаешь, перечитывая, к примеру, потешное описание рыбной ловли у Агостино Галло, что однажды в середине лета наблюдал веселую суматоху у пруда вблизи одного ломбардского имения, когда с такой яркостью проявились черты национального темперамента с его наклонностью к буффонаде и экспрессивности эмоциональных проявлений, превращающей жизнь в некое подобие фарса: «Нет на свете ничего более отрадного, нежели видеть, как отовсюду прибывают люди, мужчины и женщины, старые и молодые, большие и малые, и все босиком, с сетями, острогами и мотыгами, заступами и лопатами, ведрами, черпаками, раковинами и другой подобной же утварью. И когда воду спускают, то они пробираются по дну [вброд] и хватают добычу: ведь повсюду скользят рыбы, извиваются угри, миноги зарываются в грязь, прыгают лягушки, прячутся бычки и таятся раки. Пожалуй, нет такого меланхолика, который не лопнул бы от хохота, глядя на всевозможные и бесчисленные выходки всех этих рыбачков. Из них один перекрывает воду и осушает пруд, другой бежит, подпрыгивает и падает, а потом поднимается, третий смеется и поет, четвертый пытается достать, но не может удержать улов, пятый кричит и строит гримасы, играя с остальными. Часто трое или четверо бросаются на одну и ту же рыбу и валятся друг на друга прямо в воду и грязь. И когда все прочие видят, как они расстроены, и как поднимаются на ноги, вымокшие и перепачканные в грязи, то разражаются хохотом и криками, стуча и звеня своим инвентарем, ударяя друг о друга лопатами и заступами. И по правде говоря, я не знаю ничего другого, что могло бы так же точно развеселить вас, если вы невеселы. Кто не смог бы улыбнуться, глядя на то, как иногда они ошибаются, принимая за угря – змею, ящерицу – за миногу, а толстых жаб – за лягушек? Ведь, когда так происходит, то они, так и не выбросив этих отвратительных созданий, бросаются схватить других, ускользнувших, как они полагают, от них. И тут начинается еще больший шум и гам, чем прежде, люди мечутся туда-сюда, дети плачут, девчонки орут, женщины бранятся и поносят друг друга не только скверными словами, но и грозят палками, мотыгами, камнями и прочими предметами, потребными для защиты» ^{[4, c. 150r-151v]}.

Благодаря выпуклой картинности описания потешного зрелища, способного «усладить взор всякого благородного человека, любого синьора, князя или того, кто обладает душою возвышенной», и характерно «нидерландской» точности воспроизведения деталей оно содержит готовую сюжетную программу для живописной сцены в духе «времен года» мастерской Бассано или «Рыбной ловли» Аннибале Карраччи (1585-1588, Лувр, Париж). Подобное сближение позволяет отчетливее уяснить роль культа сельской жизни, каким он отразился на страницах многочисленных сельскохозяйственных трактатов чинквеченто, в постепенном становлении пейзажного жанра, оформившийся образчик которого представляет, к примеру, картина болонского художника. Содержащимися в них описаниями прекрасного ландшафта Венето фиксируется свойственная эпохе способность восприятия природного окружения как подобия «рая земного», являющего взору наиболее отрадные свои черты par excellence, что закономерным образом определило основные принципы изображения пейзажа в венецианском искусстве. Чтобы понять, в каком модусе осуществлялось художественное претворение реальных впечатлений от сельского ландшафта, достаточно бегло перелистать любой из подобных текстов: свежий воздух, прозрачные водные потоки, повсюду цветы на лугах, – таков встающий с их страниц образ природы. Таким же рисуется и пейзажное окружение описываемой у Галло виллы в местечке Понкарале с ее «приятными холмами, открывавшими широкие виды, густыми лесами, отменными садами, роскошными комнатами, прозрачными водами», созерцание коих способно длиться до бесконечности. «Могу поклясться, что всякий раз, когда бываю там, не могу не любоваться этим наикрасивейшим видом нашей местности», восклицает протагонист, далее переходя к рассуждениям о благотворной целительной пользе, приносимой рассматриванием красот сельского пейзажа: «И что могу еще сказать о том величайшем удовольствии (grandissima satisfatione), что обретаем в услаждении нашего духовного существа при разглядывании этого приятнейшего вида, который, помимо того, что удивительным образом всякий раз побуждает к веселью, проясняет наш ум, очищает рассудок, успокаивает душу и укрепляет тело? И кто бы мог оценить вполне наслаждение, которое получаем непрестанно, услаждая взоры и восхищаясь видами высочайших гор, приятностью холмов, разнообразием деревьев, зелеными лугами и красивейшими садами, красотою вод и множеством других предметов?» ^{[4, c. 156r-157v]}

В содержании сельскохозяйственных трактатов подобные сентенции о благотворном воздействии природы на нравственную сущность человеческой личности практически неотделимы от рассуждений о правильном ведении сельского хозяйства, однако разве не соединялись столь же тесным образом самый беззаботный гедонизм и практическая деятельность в жизненном укладе венецианской загородной виллы, villa rustica? Оттого основной массив содержания в трактатах о жизни на вилле с их обширными лирическими отступлениями и тонкими жанровыми зарисовками сельской жизни был все-таки посвящен преимущественно вопросам утилитарного порядка, связанным с задачами организации и успешного функционирования обширного загородного хозяйства. Таков трактат Галло, отдельные разделы которого содержат полезные наставления относительно того, как следует проводить земледельческие работы, ухаживать за виноградниками и устраивать сады; таким же характером практического целеуказания отличается книга Фальконе с ее рекомендациями о правилах обработки почвы, водоснабжении, подборе работников и эффективном управлении ими и тому подобных материй. Их подробное рассмотрение, которое позволило бы в деталях реконструировать порядок жизнедеятельности и внутреннее устройство крупного загородного хозяйства в эпоху чинквеченто, не входит в задачу нашей работы. Поэтому в заключение мы сосредоточим внимание преимущественно на тех аспектах, которые имеют непосредственное отношение к интересующему нас предмету, определяемому как культура повседневного существования на загородной вилле, что в итальянском языке выражается емким понятием villegiattura, и нашедшему всестороннее отражение в содержании сельскохозяйственных трактатов.

Главным и совершенно необходимым условием правильной организации жизненного распорядка для тех, кто подобно древним римлянам решался посвятить себя «священному земледелию» в собственном загородном поместье, было обустройство жилого дома и прилегающего к нему земельного участка в качестве удобной среды обитания. Авторы сельскохозяйственных трактатов достаточно подробно высказываются насчет различных факторов географического, политического и социального порядка, под воздействием которых в итоге должен был осуществиться правильный выбор местоположения будущей загородной резиденции благородного человека. Пространный пассаж относительно этого содержит сочинение Джузеппе Фальконе ^{[3, c. 36-51]}. Прежде всего, следует больше разузнать у сведущих людей о самой вилле и изучить историю ее существования, для чего нужно поподробнее расспросить окрестных крестьян о том, кто такие ее владельцы, и отчего они ее продают. Далее, учит Фальконе, убедись в том, что в ближайшей округе не имеется какой-нибудь большой реки, fiume grosso, да еще и без моста (по-видимому, с тем, чтобы обезопасить будущее жилище от наводнений и гарантировать беспрепятственный подъезд к ней и подвоз всего необходимого). Также не должно быть рядом больших дорог, унылых развалин, зловещих руин, и – тиранов, что, впрочем, выглядело анахронизмом для области Венето, давно уже избавленной от тирании владетельных семейств в пользу тирании деспотического государства. Впрочем, вилла не должна быть также полностью изолированной от внешнего мира, напоминает Фальконе, проследи, чтобы к ней вели дороги, пригодные для проезда колесного транспорта. Не должна вилла находиться в низине или поблизости от высокой горы (что, несомненно, лишит ее солнечных лучей), стоять возле какого-то другого дома или располагаться рядом с крепостью, среди камней которой водятся опасные соседи: змеи, тарантулы и скорпионы, не упоминая о том, что в случае военных действий она первая подвергнется нападению.

Другое условие пригодности сельской местности для комфортного обитания составляет хороший воздух, это даже важнее, чем плодородная почва, иначе будешь болеть весь год напролет и постепенно зачахнешь: следует внимательнее вглядеться в лица крестьян – если их цвет «здоровый и румяный», а женщины красивые и упитанные, то значит, все в порядке. Но самое главное – это вода: покупая виллу, убедись, что располагается она в местах, не испытывающих в ней никакой нужды: «там, где нет воды, вилла приносит плодов вполовину меньше», и благодаря ее присутствию обеспечивается «изобилие всего того, что до виллы относится» ^{[3, c. 44]}.

В схожем духе рачительной заботы о практическом обустройстве загородного поместья рассуждал Агостино Галло: «первое и наиболее важное условие» при покупке земельного владения составляет хороший воздух: просто безумием, troppo gran pazzia, будет приобретение участка, где имеется все, кроме этого ^{[4, c. 12r]}. Кроме того, необходимость точной оценки атмосферных условий, в первую очередь – «силы ветров, что господствуют там», обусловлена значением данного фактора для успешного осуществления сельскохозяйственных работ: это «воистину важнейшая вещь», cosa veramente importantissima, поскольку от нее напрямую зависит производительность фермы ^{[4, c. 13r]}. Во всем остальном пожелания Агостино следуют устоявшимся критериям выбора местоположения для виллы, согласно которым не следует размещать ее среди болот, поблизости от рек с сильным паводком и крепостей; напротив, благоприятен выбор участка неподалеку от города, поскольку так будет удобнее чаще наезжать в свое поместье для присмотра за работниками. Если же покупаешь уже построенную виллу, то, во-первых, проследи, чтобы не пользовалась она дурной славой, di mala fama, а затем тщательно исследуй качество почвы, и в достаточной ли степени обеспечена она водой.

Внимательно входя в рассмотрение всех, даже самых незначительных на первый взгляд, подробностей в вопросах водоснабжения, критически важного для обустройства жизнедеятельности на загородной вилле, Агостино дает будущему владельцу виллы ряд ценных рекомендаций: чтобы все обрабатываемые земли были равномерно обеспечены водой, ее источник должен находиться в геометрическом центре земельного участка. Также следует завести на холмах специальные цистерны для хранения дождевой воды, поскольку она наиболее чистая и пригодная для питья, подобным образом равномерно разместив водоемы по всему владению, по возможности – в укрытых от солнца местах, даже не упоминая о родниках и ручьях, из коих самые лучшие – те, что текут с гор ^{[4, c. 18v]}.

Что касается самого жизненного распорядка, то о нем дает хорошее представление трактат Галло, содержащий, между прочим, упоминание о многих уважаемых синьорах, что постоянно (di continuo) обитают на своих виллах ^{[4, c. 157r]}. Его «Десять дней истинной агрикультуры и радостей виллы» позволяют в основных чертах обрисовать жизненный распорядок этих «благородных людей» и круг их скромных развлечений, что мы теперь и попытаемся сделать.

Ясным порядком торжественной церемонии церковного обряда обозначается начало дня, который неизменно открывается посещением мессы, по окончании которой обитатели виллы, поприветствовав друг друга, отправляются на прогулку по главной деревенской дороге, дабы полюбоваться живописными окрестностями, а заодно потолковать о разных делах с прохожими или, повстречав друзей, поделиться с ними последними новостями. «И сходным образом в тот же час иногда отправляемся, чтобы посетить виллу в Понкарале с ее пышными покоями, вокруг которой, как вам известно, располагаются приятные холмы, открывающие взору красивые виды, густые леса, прекрасные сады, прозрачные воды, где живут люди хорошо воспитанные, с которыми мы нередко наслаждаемся совместным времяпрепровождением» ^{[4, c. 156r]}. (В другом месте: поднимаюсь на рассвете, а затем с моими сотоварищами брожу повсюду, «пересекая склоны и косогоры, виноградники и потоки, заросли кустарников и луга, нивы и кукурузные поля, то вместе, то по-отдельности, пока не пробьет терция») ^{[4, c. 158v]}. Затем по прибытии домой друзья усаживаются трапезничать, «за едой рассуждая о том, что встретилось накануне, о разных дурных и добрых событиях и о других приятных вещах, до тех пор, пока не наступает время отдыха или, напротив, каких-то необходимых занятий. И после того вновь собираемся все вместе, занимаясь кто чем: чтением, партией в шахматы, пением или же игрой на музыкальных инструментах, как Вы сами увидите немного позднее, когда пробьет нону (три часа пополудни – Е.Я.). И, со всею скромностью забавляясь подобными вещами допоздна, мы пережидаем самую жаркую пору дня, как обыкновенно бывает в это время года» ^{[4, c. 158r]}.

Затем следует ужин, после которого дружеское сообщество вновь отправляется на прогулку, чтобы навестить друзей, попутно осмотрев их виллы и сады, где на свежем воздухе продолжаются бесконечные беседы, утонченный стиль которых всегда отмечен «самым естественным изяществом манер и воспитанностью», причем присутствие благородных дам немало украшает эти вечерние прогулки. Истинное удовольствие, повествует автор «Десяти дней» (несколькими страницами выше в весьма энергичных выражениях жестоко порицавший никчемную суетность женского пола), состоит в том, чтобы, поместившись где-нибудь около фонтана или на краю пруда, вступить с ними в разговор «о разных приятных предметах, сопровождаемый то учтивыми спорами, то приятными остротами, то благопристойными шутками» ^{[4, c. 158r]}. А иногда кто-нибудь из гостей берет в руки лютню или виолу, что служить сигналом, повинуясь которому, супруга приглашает мужа, отец – дочку, брат – сестру, и тогда все, взявшись за руки, кружатся в веселом танце «со всеми возможными приличиями и невинностью»: «Сколь было бы угодно богу, чтобы в наше время все танцевали в подобной манере, ведь не бывает здесь столь непомерных грехов (enormi peccati) и чудовищных раздоров, что совершаются непрерывно во всем христианском мире» ^{[4, c. 159v]}.

Описываемый в трактате Галло распорядок жизни на загородной вилле в этом плане позволяет характеризовать ее как типичную villa suburbana наподобие тех роскошных загородных поместий древних римлян, что были посвящены исключительно приятному и праздному времяпрепровождению, заполнявшему досуг разнообразными развлечениями, когда веселые игры перемежались шутками, розыгрышами и флиртом ^{[1, c. 20-21]}. Несколько по-иному видит проведение досуга на вилле Альберто Лоллио, для которого, как и для Плиния Младшего, рассматривавшего жизнь на вилле преимущественно с точки зрения ее пользы для организации творческих занятий, более предпочтительными выглядели высокоинтеллектуальные штудии, которые могло предложить пребывание вдали от шума и сутолоки городов: «Что же касается до личных удовольствий (piaceri privati), то в нашем доме мы, подобно тому, как со всем усердием поступали еще древние римляне, каждый день рассуждаем о литературе, воинском искусстве и о любви. Читаем приятные книги, тосканские, испанские и латинские. Рассуждаем о поэзии, космографии и живописи. Разбираем разные мирские происшествия, что случились за день. Часто занимаемся музицированием, играем громко, а то на разные лады развлекаемся всевозможными играми, благопристойными и доставляющими удовольствие. Словом, здесь я не испытываю никакого недостатка в разных приятных увеселениях и достойном времяпрепровождении, какие только можно себе пожелать» ^{[5, c. 240r]}. И когда бы только я не боялся показаться высокомерным, добавляет Лоллио, то прибегнул бы к следующему сравнению: если в древних Афинах дом Исократа почитался «школой и мастерской ораторского искусства», то наша вилла – это источник веселого времяпрепровождения и истинный приют радости, il fonte de’solazzi e il proprio albergo dell’allegria ^{[5, c. 240v]}.

Впрочем, и он также не чужд простым радостям бытия, поскольку в другом месте своего трактата в качестве обычных занятий на вилле упоминает следующие «ходить на охоту, ловить птиц и рыбачить, стрелять из арбалета и ружья, а также бесконечное множество других способов времяпрепровождения» ^{[5, c. 226r]}. Как и Галло, среди них писатель особо выделяет прогулки по живописным окрестностям виллы, «подлинное прибежище отрадных развлечений и приют удовольствий наиприятнейших», il proprio albergo della ricreatione e il ricetto de’ diporti più grati ^{[5, c. 227r]}. Так замыкается круг жизненных событий, разворачивающихся на загородной вилле чинквеченто, описание которой завершим словами Джузеппе Фальконе, сравнившего однажды владельца виллы с повелителем целого мира, разумно распоряжающимся всеми четырьмя стихиями: «Владелец виллы суть то же самое, что и властелин мира, начала коего суть следующие: земля, вода, воздух и солнце» ^{[3, c. 6]}. Этот мир был разумно и правильно устроен, благосклонен и приветлив по отношению к человеку, воспринимался как дружественный и близкий, и оживлявшими его картинами пейзажа в целом отвечал ощущению сельской природы как истинного дома и отечества души.