Слово в раскрытии предназначения человека: отражение наследия Св. Отца Григория Паламы в творчестве Ф.М. Достоевского

Перунова Наталья Владимировна кандидат философских наук главный специалист, Краснодарский государственный институт культуры 350089, Россия, г. Краснодар, ул. Пр. Чекистов, 42 Perunova Natal'ya Vladimirovna PhD in Philosophy Chief specialist, Krasnodar State University of Culture 350089, Russia, Krasnodar, Prospekt Chekistov 42 avaris@yandex.ru Другие публикации этого автора

Как это часто бывает в истории, перед своей гибелью культура переживает духовный ренессанс, заново переосмысливает и оживляет свои духовные истоки, как бы стремясь преодолеть неизбежное. Так и эпоха середины 19 – начала 20 вв. в России стала временем духовных исканий, актуализации древней христианской духовной традиции русской культуры. Христианское миросозерцание ушло на периферию повседневного сознания людей, став внешней атрибутикой их жизненного уклада, что глубоко обострило общий духовный кризис. В пространстве художественного сознания начался поиск духовных основ жизни человека, условий его духовного пробуждения, и поиск этот в целом происходил на языке древней христианской традиции мышления о человеке и его предназначении.

Последние десятилетия 19 в., как пишет В.В. Бибихин, стали временем актуализации наследия Паламы ^{[3, С. 548]}. Полагаем, что причиной интереса к наследию Паламы в России послужило то, что Палама в эпоху гражданских и политических распрей стал опорой для многих своих современников, в своем стремлении вернуть православное богословие к «живым истокам» ^{[3, С. 511]}, обратить человека к его истинному предназначению, раскрыв ему антиномии духовной брани, которую он призван вести. Как пишет В.В. Бибихин, «неизменность его позиции среди гражданской и церковной смуты неизбежно делали его центром, от которого отталкивались и к которому тянулись», ^{[3, С. 521]}. На перекрестье времен подвижничество Паламы, его духовный призыв нашли свое символическое отражение в творчестве Ф.М. Достоевского, средствами новаторского художественного языка вскрывающего своим читателям тайны духовной брани, которую ведет каждый человек, ценой которой является его душа.

Предназначением человека является единение с Богом. «Соединяются же с Ним стяжанием богоподобных добродетелей, сколь сие возможно, и богообщительной молитвою и молением» ^{[11, С. 300]}. Путь к раскрытию предназначения находится в познании внутри себя образа Божия. Ибо человек есть образ Божий по «троическому» устройству души. «Как Св. Троица, высочайшая Благость, есть Ум, Слово и Дух, так и «троическое естество, следующее за Высочайшее Троицею, больше всех других существ сотворено по Ее образу; это есть душа человеческая, и именно душа умная, словесная и духовная» [Цит. по: 1, С. 342].

Ум человеческий, как символ и отображение Ума Вечного, призван через созерцание его подниматься к Первообразу. «Когда единичный ум бывает тройственным, пребывая единичным, тогда он соединяется с Богоначальной Тройческой единицей, затворяет всякий вход прелести, погрешению и заблуждению, и становится выше плоти, мира и миродержителя. Избегши таким образом сетей их, всецело пребывает он в себе и в Боге, вкушая источающееся изнутри духовное радование. Бывает же единичный ум тройственным, пребывая единым в возвращении к себе самому и в восхождении чрез себя к Богу. Возвращение ума к себе есть хранение себя, а восхождение его к Богу производится молитвою» ^{[11, С. 300]}. Ум человеческий, постоянно направленный к ведению, осуществляется в слове. Дух человеческий оживотворяет соединенное с ним земное тело. Тело является продолжением души, воплощая ее стремления и результаты ее познания.

Душа человеческая, познавая, одновременно с этим и творит, ибо человек, созданный по образу Божьему, наделен способностью творить, прежде всего, самого себя, а через себя и чувственный психофизический мир вокруг. В этой сердцевине человеческой сущности происходит духовная брань между различными устремлениями души, одна часть которой тянет ее к страстям и желаниям, другая – к духовному очищению и смирению. Результаты духовной брани становятся результатами познания души человеческой и воплощаются в ее слове. Поэтому в своих сочинениях Палама так много внимания уделяет духовной брани, внутреннему человеку, качеству и направлению его мыслей, каждый раз призывая к их очищению и смирению. «Умом называется и деятельность ума, состоящая в мыслях и разумениях; ум есть и производящая сие сила, называемая в Писании еще и сердцем. По сей силе ума, главнейшей между нашими силами, сущая в нас душа есть мысляща. В упражняющихся в молитве действо ума состоит в помышлениях (в богомыслии), и очищается удобно; порождающая то душа не очистится, если вместе не очищаются и все другие силы ее» ^{[11, С. 301]}. Ибо сознавая всю мощь дарованного Богом человеку, последний каждый раз впадает в гордыню, полагая, что все данное ему – его заслуга. Только выйдя за пределы самого себя, отрицая себя, человек способен соединиться с божественными энергиями и открыть себя, таким образом, что его открытие будет полезно и миру вокруг, ибо все в этом мире связано друг с другом через человека. «Моисей, – пишет Палама, – один войдя в облако (Исх 24, 18), перестал уже быть видим для других, по Писанию; и еще больше того, превзойдя сам себя, неизреченно отрешившись от себя и поднявшись над всяким чувственным и умственным действованием, он сделал себя – о чудо! – сокровенным для самого себя, как и божественный Павел» ^{[7, С. 338]}.

Палама подчеркивает, что человек создан быть царем чувственного мира, он поставлен Богом в его центр, через человека созидается этот мир и через человека должно прийти Слово в этот мир. «Создатель и Владыка всего, – все создавши по благости, – по обилию Своей силы и несказанному и недомыслимому богатству премудрости и благости создал человека, в одной и незначительной твари сочетав и как бы представив в главных чертах все дело Своего творения. По сей причине Он и создал его последним, имеющим и от того и от другого мира и украшающим (собою) и тот и другой мир, имею ввиду – видимый и не видимый мир; потому что неизреченным образом Он сочетал в человеке духовное и чувственное (материальное) начала, которые соединил, как бы узами, посредствующими сторонами, наиболее свойственными (и тому и другому началам): воображением и способностью представления и мышления, и таким образом создал существо вместе и духовное и видимое, как – и приснодвижущееся небо Он сочетал с землею посредством того, что находится между ними, так что тот же самый мир Он сотворил и статическим и в то же время всегда находящимся в движении: потому что, как человек и мир являются делом творения Одного Художника, так и по образу строения они имеют большую близость друг с другом; превосходят же они друг друга: один превосходить величиной, а другой – разумом» ^{[9, С. 13]}. Поэтому, как пишет Архимандрит Киприан (Керн), «Глядя в человека или, следуя ареопагитовскому онтологическому, а не только нравственному очищению, углубляясь в себя, человек может путем рассмотрения своего внутреннего маленького мира подняться и до созерцания божественного. Человек в данном случае представляет собою экран, на котором проектируется символически весь план мироздания», ^{[1, С. 344]}.

Человек через внутреннее слово (мысль) способен постичь замыслы Творца, открыв сначала в себе эти законы. Палама пишет: «Самый весь этот чувственный мир является как бы каким-то зеркалом того, что находится сверх мира, дабы чрез духовное созерцание сего мира, как бы по некой чудесной лествице, нам востечь к оному высшему миру. Он вложил в нас врожденный закон, как бы некую незнающую компромисса норму, и непогрешимого судью, и незаблуждающегося наставника, – собственную совесть в каждом из нас, – дабы, если случится в душе нам смутиться мыслью, не иметь нам нужды в ином наставнике для понимания добра; если же к внешнему ощущению мы благообразно перенесем наш ум, тогда, как говорит Апостол, "невидимая Божия, от создания мира твореньми помышляема, видима суть" (Рим. 1, 20)» ^{[8, С. 33]}.

Человек существует одновременно в двух мирах: в мире тварном он совершает поступки, но эти поступки есть отражение внутреннего слова, которое по своей сути внутренне диалогично, оно всегда есть решение человека относительно заложенных в нем божественных законов. Т.е. рождение внутреннего слова происходит в соотнесенности с божественным образом, который, так сказать, выполняет роль божественного экрана, на фоне которого разыгрывается драма человеческого существования.

Внутреннее слово рождается в условиях противоречивости души человека, расколотой грехопадением: одна ее часть стремится к желательному – тварному, другая – к божественному, духовному. Стремление к духовному очищает слово, отвращение от духовного света умерщвляет душу. Поэтому Палама различает слово чистое и слово грязное, по качеству приближения или удаления от образа Божьего. «Имеется же иная брань – духовная брань, которая чрез помыслы внутри нас самих происходит; брань, которая гораздо тяжелее той, которая со вне приходить чрез чувства: потому что эта (духовная) брань всегда происходит и для совершения зла не нуждается ни в материи, ни в благоприятных обстоятельствах, и месте. И та, имею в виду – брань против греха в области чувств, имеет свое начало (повод) от вещей и связанных с ними слушательных или зрительных и подобных сему – впечатлений; а эта, – духовная и внутри нас самих брань, возбуждается непосредственно со стороны злых духов, вследствие их приражений (нападений) и подстрекательств; и если бы кто и оказался победителем в той чувственной брани, не значит тем самым, что он был бы неодолим и в этой духовной брани. Но тот, кто одолел во внутренней брани, тот мощно разбивает на голову врагов во внешней брани; и это есть то, что говорит Апостол: "Духом ходите, и похоти плотские не совершайте" (Гал. 5, 16)» ^{[8, С. 236-237]}.

Слово есть инструмент не только познания, но и творения мира человеком. Мысль есть инструмент самопознания, она создает парадигму поступков человека, то, что он привносит в мир. Предназначение человека раскрывается в процессе очищения мысли, что ведет к очищению сознания и очищению плоти, к изменению видения окружающего мира, человек просыпается тем, кем он является на самом деле.

После грехопадения единый логос мира рассеялся во всех явлениях тварного мира. Очищая сознание, человек собирает свою целостность, и поэтому возвращает себе способность видеть зерна истинного мира в явлениях тварного мира. Обновленный человек обретает способность собирать и остальной мир в единое целое, реализуя свое предназначение. О чем говорит Архимандрит Киприан (Керн): «Этот символизм церковных писателей мог вырасти только в живой связи со всем их миропонятием, как один из аспектов их философских построений о мире. Неоднократно повторялось, что человек – микрокосм. А это значит, что он есть средоточие и связь всех вещей и явлений, т. е., что ему дано быть соотносительным всему миру, почему он и может познавать смыслы, логосы всех вещей. Это в свою очередь предполагает понимание всего мира, как гигантского органического целого, живущего своей всеединой жизнью. Люди в этом целом суть центры, соединительным звеном которых, или лучше фокусом этой связи является логос в человеке, как отображение Логоса Небесного, Единого, Предвечного» ^{[1, С. 327]}.

Таким образом, слово есть выражение внутреннего человека, его решения изначальной антиномии его души, это то, что он претворяет в мир как итог самопознания. Словом нам дано восстановить свою целостность, но и словом мы разрушаем ее. Ибо слово сосредоточивает в себе все возможности, данные человеку как образу Божьему. Путь очищения внутреннего слова есть выполнение предназначения человека. В слове человек способен как раскрыть свое предназначение, следовать ему, так и отречься от задачи, данной ему божественным замыслом, т.е. отречься от себя.

Ф.М. Достоевский предметом своего изображения выбрал внутреннее слово человека, так, как оно мыслится в духовной традиции Восточной Церкви. Его произведения есть исследование рождения слова, раскрытия его внутренней противоречивости, его творческой силы, способной созидать или разрушать человека и окружающий его мир.

Открытие Достоевского как исследователя внутреннего человека принадлежит М.М. Бахтину. Внутренний человек, а именно, самоопределяющаяся, осознающая себя душа человека, раскрывается в своем внутреннем слове, как итоге процесса самопознания. Внутреннее слово, как слово искреннее, интимное, движет поступками героя. Но в своем чистом виде оно не произносится им во внешнем мире, оно одевается героем в скорлупу лжи, недосказанности, норм среды, идеологии среды, собственной выгоды и др., становясь словом внешним, презентующим героя его окружению. Отсюда Достоевский вскрывает диалектику слова: внутреннее, интимное слово часто расходится, противоречит слову внешнему, произнесенному вовне. Но, сталкивая внешние слова героев друг с другом, а также выводя на сцену интимное слово героя в виде самостоятельного персонажа, Достоевский ставит своего героя перед зеркалом, в котором тот видит себя настоящего, тем самым вскрывая самосознание героя, взрывая всю ту внутреннюю и внешнюю ложь, которой он закрыл себя от самого себя.

Отсюда сюжет романа Достоевского определяется жизнью слова, его раскрытием во взаимодействии с самим собой и внешним миром. Поэтому М.М. Бахтин отмечал, что автор не создает сюжет заранее, сюжет складывается из полифонии и диалога голосов героев. «Самосознание героя у Достоевского сплошь диалогизовано: в каждом своем моменте оно повернуто вовне, напряженно обращается к себе, к другому, к третьему. Вне этой живой обращенности к себе самому и к другим его нет и для себя самого». «Те «глубины души человеческой», изображение которых Достоевский считал главной задачей своего реализма «в высшем смысле», раскрываются только в напряженном общении. Овладеть внутренним человеком, увидеть и понять его нельзя, делая его объектом безучастного нейтрального анализа; нельзя овладеть им и путем слияния с ним, вчуствования в него. Нет, к нему можно подойти и его можно раскрыть – точнее, заставить его самого раскрыться – лишь путем общения с ним, диалогически» ^{[2, С. 156]}.

Внутреннее слово человека рождается во взаимодействии с голосами окружающих его людей и формирует поведение человека, его образ, его понимание себя. Произведения Ф.М. Достоевского охватывают всю сложность, вариативность, многоаспектность жизни внутреннего слова. Они раскрывают всю внутреннюю драму рождения слова, все основные перипетии его жизни.

Человек изображается Ф.М. Достоевским как пластическое существо, сохраняющее свою пластичность до конца своих земных дней. Начиная с рождения, здесь вспомним слова старца Зосимы: «Вот ты прошел мимо малого ребенка, прошел злобный, со скверным словом, с гневливою душой; ты и не приметил, может, ребенка-то, а он видел тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может, в его беззащитном сердечке остался. Ты и не знал сего, а может быть, ты уже тем в него семя бросил дурное, и возрастет оно, пожалуй, а все потому, что ты не уберегся пред дитятей, потому что любви осмотрительной, деятельной не воспитал в себе» ^{[4, С. 328]}, и до конца своих дней сознание человека открыто слову окружающих его людей, оно способно под воздействием этих голосов менять направление своего душевного настроя. Как показывает Достоевский, человек более податлив на злое слово, он, как-то легко и не задумываясь, может впустить его в себя, и оно, поселившись в нем, уже будет вести его дурным путем. Искушение человека злом начинается еще в раннем его детстве (вспомним, например, рассказ старца Зосимы о своем детстве и отрочестве), и мало кто из людей может ему не поддаться, если не будет рядом человека, способного отразить это искушение.

Поселившееся в сердце человека зло вводит всю его натуру во внутреннее напряжение, до точки противостояния, в которой человек как бы просыпается и начинает видеть и понимать происшедшие в нем изменения. И в этой точке он совершает или не совершает сознательный выбор: кем ему быть. В «Братьях Карамазовых» - это пробуждение юноши Зиновия перед дуэлью, пробуждение его брата Маркела через осознание своей скорой смерти. Но и начало душевного расстройства Ивана Карамазова, в ночь смерти Смердякова, когда его внутреннее злое слово, возведенное на уровень теории, является ему во плоти, и Иван на яви видит свой внутренний раскол, который он теперь не в силах преодолеть.

Изгнав зло из себя, человек внезапно понимает, что окружающий мир прекрасен, наполнен любовью, и только сам человек порождает в нем зло. «Господа, - воскликнул я вдруг от всего сердца, - посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем…» ^{[4, С. 308]}.

Не поддавшись злу, изгнав его из себя, человек получает одновременно поддержку, и вместе с тем, открыв глаза, он еще более видит вокруг себя страстные муки окружающих, которые с новой и возросшей силой вновь пытаются проникнуть в его сознание и захватить его.

Если дурное слово искушает человека страстными муками, то чистое слово, произнесенное рядом с ним, способно снять, приостановить это искушение. Поэтому Зосима завещает иноку: «Если бы светил, то светом своим озарил бы и другим путь, и тот, который совершил злодейство, может быть, не совершил бы его при свете твоем. И даже если ты и светил, но увидишь, что не спасаются люди даже и при свете твоем, то пребудь тверд и не усомнись в силе света небесного; верь тому, что если теперь не спаслись, то потом спасутся. А не спасутся и потом, то сыны их спасутся, ибо не умрет свет твой, хотя бы и ты уже умер. Праведник отходит, а свет его остается» ^{[4, С. 331]}.

Чистое слово зиждется в сознании своей греховности, своей вины перед людьми, в потребности покаяния, искупления вины. Зосима говорит: «каждый человек перед другим виноват», что значит: каждый человек хоть раз думал дурные мысли, и эти мысли отразились в сознаниях окружающих его людей, дурные мысли же, воплощенные в дела, имеют еще большее негативное влияние. Поэтому умная молитва, покаяние и прощение есть единственный возможный путь очищения слова и самосознания, а отсюда и путь возвращения к себе, своему предназначению.

Таким образом, в произведениях Достоевского мир не есть нечто данное, детерминирующее сознание человека некими объективными законами. Мир есть произведение сознания, в пространстве взаимодействия равных с ним сознаний совершающего экзистенциальный ценностный выбор. В этом смысле архитектоника художественного произведения Ф.М. Достоевского воспроизводит архитектонику мира в христианском понимании. Художественное пространство формируется посредством отражения слова героя и результирующей взаимодействия слов героев. Художественное пространство произведений Достоевского есть чистейший результат творческой силы слова героев, это та внутренняя основа бытия человека, которая в обычной жизни ему не заметна, но которая определяет его жизнь. Достоевский безжалостно вскрывает эту внутреннюю основу, делая ее единственным предметом своего изображения.

Становление внутреннего слова мыслится Достоевским в самоопределении человека относительно своего понимания свободы. Это дилемма между свободой в Боге и свободой в его отрицании. Достоевский, показывая размышления героев о свободе, связывает внутренний смысл их поступков и понимание ими свободы. Создавая ситуацию самоопределения героя относительно свободы, Достоевский сохраняет первичный слой диалога человека с божественным образом внутри себя. Здесь Достоевский следует восточной христианской традиции понимания рождения слова: свои умозаключения и поступки герои совершают на фоне божественного экрана. Т.е., вопрос о свободе в Боге или без Бога решается внутри сознания героя, несущего в себе образ Божий. Герой априори знает о существовании Бога, но в его воле быть с Богом или не признавать его, отвергнуть его. Достоевский вскрывает истинное значение либерального вопроса о свободе: бунт человека против своего создателя, который порождает дурное слово.

Первичный выбор человека порождает дальнейшие событийные ряды, как иллюстрации-воплощения внутреннего слова героя о свободе, продолжающиеся до тех пор, пока сказанное героем слово о свободе не раскроет и не воплотит себя в полной мере, и герой преобразится или осознает свою гибель.

Герой, чье слово становится и свершается, помещается Достоевским в зримое пространство борьбы этих двух идей: быть с Богом и обрести полноту себя или же отринуть Бога, отринув мир и в сущности себя. Это пространство представлено условно двумя группами персонажей, которые создают зримое для героя пространство выбора, становления и свершения его собственного слова. Одна из них – это люди, погрязшие во грехе, возлюбившие грех, в грехе видящие свою свободу, а именно ничем не ограниченное свое волеизъявление (Ф.П. Карамазов, Свидригайлов, Ставрогин, Тоцкий). Другие – проводники христианского мировоззрения, наиболее страдательные, они более всех несут груз тварности, греховности человека, часто находясь на грани юродства и безумия (старец Зосима, Сонечка Мармеладова, Хромоножка, князь Мышкин). Только апеллируя к таким героям, остальные через них могут обратиться к себе настоящим.

Обе группы усиливают внутри героя дилемму противоречивых стремлений его души. Возлюбившие грех заставляют героя страдать, настолько вид их души омерзителен для внешнего наблюдателя. Герои – проводники христианского мировоззрения будят в герое сознание его связи с Богом, поступки и умозаключения героя, отражаясь в зеркале героя-проводника, контрастно и четко видятся им внутри себя уже в соотнесении с вечной божественной природой и своим предназначением. Так Достоевским моделируется каждый раз экзистенциальная ситуация ценностного выбора, которая отражается в изменении сознания героя и окружающего его мира, мира как совокупности сознаний, влияющих друг на друга. В итоге герой произносит свое конечное слово.

В романе «Братья Карамазовы» – это два слова. Слово Ивана и слово Алеши, одно из которых отвергает Бога и провозглашает человека Богом, другое же идет в мир светить и помогать вернуться к своему Божественному Отцу.

В «Легенде о великом инквизиторе», в которой Иван воплотил свое понимание свободы, инквизитор говорит: «Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию» ^{[4, С. 265]}. «Они сами убедятся, что правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода твоя» ^{[4, С. 266]}. «О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить» ^{[4, С. 267]}. И далее, в ночь смерти Смердякова Ивану является его слово, обретшее плоть в образе черта, который провозглашает его же теорию: «В этом смысле ему «все позволено». Мало того: если даже период этот и никогда не наступит, но так как Бога и бессмертия все-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко-богом, даже хотя бы одному в целом мире, и, уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится. Для Бога и не существует закона! Где станет Бог – там уже место Божие!» ^{[4, С. 665]}.

Брат Дмитрий и Смердяков воплощают слово Ивана о вседозволенности: единственной ценностью, смыслом существования для Дмитрия становится упоение страстями, он не замечает смерти и разрушений, которые приносит окружающим; Смердяков осуществляет слово Ивана, убивая отца. Иван, мысленно отказавшийся от Бога, обнаруживая последствия своих мыслей в поведении братьев, помрачается рассудком. Ибо в провозглашенной им вседозволенности нет свободы, а есть только ее иллюзия, закрепощение грехом. Отказавшись от Бога, человек думает, что отказался и от искушения свободой, на самом же деле, он отказывается от божественного образа в себе самом, и становится добычей диавола, а душа его умирает. Так, Иван прозревает, что Смердяков есть зримый образ его умирающей души. «На скамейке у ворот сидел и прохлаждался вечерним воздухом лакей Смердяков, и Иван Федорович с первого взгляда на него понял, что и в душе его сидел лакей Смердяков и что именно этого-то человека и не может вынести его душа» ^{[4, С. 274]}. Поэтому и в состоянии угнетения, крушения своей теории на практике, он отказывается от слова Алеши, не в силах принять его, ибо уже сказанное слово невыносимо раздирает его душу.

Слово старца Зосимы, Алеши есть деятельная любовь. Господь есть любовь. Поэтому свое предназначение быть с Богом человек созидает через деятельную любовь, которая одна способна дать ему силы смирения, покаяния и прощения. Это слово не только примиряет героя с самим собой, оно примиряет и других людей друг с другом, заживляет их душевные раны, направляет их к духовному преображению. Слово в любви раскрывает душу человека, наполняет ее силою жизни, радостью. Его душа свободно соприкасается с другими душами, вмещает их в себя, наполняется ими. Не отягощенная более грехом, она способна познать всю безмерность и безграничность прекрасного мира, созданного Творцом, поскольку именно в любви она обрела истинную свободу. Величайшее наказание человека состоит в том, если его душа не может любить, она не в силах снять оковы, наложенные своим дурным словом. Старец Зосима говорит: «Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить»». ^{[4, С. 331]}.

Создавая диалог голосов в романе, Достоевский каждый раз ждет от героев выбора быть собой. Перед лицом истинного мира герой проявляет всю свою суть, и Достоевский до конца ждет того, что его герой выберет сторону Бога. М.М. Бахтин пишет об изначально заданных героям смыслах, в которых складывается путь героя и сюжет романа. На мой взгляд, эти изначальные смыслы складываются из вопросов Достоевского своему герою: человек ли он, следует ли он своему человеческому предназначению; смысл и цель жизни его я, или же смысл его жизни в обращении к людям. Произведения Достоевского подобны живописному полотну, изображающему группу людей как единое целое, при изменении содержания одного из ее элементов меняющей свое совокупное содержание, и содержание своих частей. Писатель всякий раз как бы выделяет светом одних персонажей, выставляя их на передний план, ставя в ситуацию выбора, и смотрит за тем, что получается: как ведет себя герой и как ведет себя общее целое.

Предназначение человека – это раскрытие в себе образа Божьего, через любовь к людям и миру раскрывающего в себе возможности самопознания как творения слова, ставшего связью иерархических ступеней мироздания, собирая его в одно в целое. Романы Достоевского – это каждый раз попытка соединить распавшееся целое. Но обрести целостность мир может, если герой произнесет слово в любви, что равнозначно стать самим собой. Произнесение слова есть самоопределение в мысли и самоопределение в поступке, обращенное к божественному образу в себе. Но это и значит принять страдания и выбрать путь лишений.

Герой ставится Ф.М. Достоевским в экзистенциальную ситуацию ценностного выбора, его осуществление как эхо отражается в голосах других героев, преломляясь в их сознании и в их дальнейшей судьбе.

В романе «Идиот» Настасья Филипповна бежит от выбора между раскаянием и гордыней. Она винит и публично обвиняет Тоцкого в потере своей чести, но она знает, что по своей воле ее отдала, выбрав обеспеченную жизнь. Это и является причиной ее душевных мучений, в пучину которых она затягивает и всех остальных героев. Князь Мышкин говорит Аглае: «Она слишком замучила себя самое сознанием своего незаслуженного позора! И чем она виновата, о боже мой! О, она поминутно в исступлении кричит, что не признает за собой вины, что она жертва людей, жертва развратника и злодея; но что бы она вам ни говорила, знайте, что она сама, первая, не верит себе и что она всею совестью своею верит, напротив, что она… сама виновна». «Знаете ли, что в этом беспрерывном сознании позора для нее, может быть, заключается какое-то ужасное, неестественное наслаждение, точно отмщение кому-то» ^{[5, С. 441]}. Сюжет романа движется по этой, намеченной героиней колее, ее нежелание покаяться и признать свою вину в самой себе, ее, как сказал М.М. Бахтин, «слово с лазейкой», постепенно обрастает материей слов и поступков других героев и уже это слово, ставшее реальностью, определяет конечный выбор героини. Настасья Филипповна выбирает быть законченным эгоцентриком, ее волнует только она сама, ее потерянная честь, ее страдания. Она отворачивается от Мышкина, протягивающего ей руку помощи, ибо это начало диалога с другим человеком, другим сознанием. Она бежит Мышкина, ибо в нем как в зеркале она видит свою искаженную гордыней душу, от которой не может отказаться. Гордыня и отказ во внутреннем покаянии делаются для героини важнее жизни. Выбор героини ставит окружающий ее мир (художественное пространство романа) из шаткого, неопределившегося в положение однозначное: отказ от спасения души, покаяния приводит к разрушению окружающего мира, герои умирают, сходят с ума, обрекают себя на гибель.

В романе «Бесы» Ставрогин поставил эксперимент над самим собой, подчинив свою жизнь теории о том, что смыслом его жизни является только он сам, все ему дозволено, ибо ничего, кроме него, не существует для него. Герой, однозначно совершив выбор, следует ему до конца. Его путь показателен: выбрав жизнь во имя себя, он на самом деле выбрал путь ради страстей, источник которых как раз не в нем, и потерял себя. Следуя, как он думал, себе, Ставрогин растерял себя, разбил себя на множество осколков и сам не знает, который из них – он. Ибо страсти, выпущенные им на волю, его грязное внутреннее слово, каждый раз отрывали и отчуждали от его души ее часть. Его грязное слово тут же обрастало плотью в виде его последователей. Каждый из них, как его творение, предъявляет права на него. Тем самым обрастающие плотью грязные слова Ставрогина частым частоколом преграждают его путь к возвращению к себе, они, подобно кривым зеркалам, отражают его искаженную и умирающую душу. Единственной ниточкой к себе была для него его тайная супруга, но и она, подобно его душе, слишком уже больна, чтобы спасти его от смерти.

В романе «Преступление и наказание» Раскольников выбирает между жизнью для себя и жизнью для других. Пребывая в первом выборе, он видит мир одним образом: этот мир олицетворяет старуха-процентщица, однообразный грязно-желтый мир, мир, где правят низменные физиологические потребности, разделяя людей на насильников и их жертв. Переключаясь на второй выбор (помогая Мармеладову и его семье, не соглашаясь на брак сестры с Лужиным), он внезапно видит мир в ином свете. Мир как бы остается прежним, но теряет прежнюю монологичность, в него врываются другие голоса, которые разрывают грязную желтизну бесцветного мира, и герой вдруг ощущает прилив сил и прояснение сознания. «Довольно!» - произнес он решительно и торжественно, - прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!... Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе со старою старухой! Царство ей небесное и – довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! – прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее» ^{[6, С. 180]}. После убийства старухи Раскольников понимает иллюзорность мира-для-себя. Последующие события романа – это путь покаяния в совершенном выборе и поиск пути жизни для других. Повернув на другой путь, он меняет и жизнь остальных персонажей, избавляя их от предназначенности быть жертвами насильников.

Завершить свою статью я бы хотела словами Паламы, которые созвучны замыслу Ф.М. Достоевского: «Когда же ум отторгнется от всего чувственного и, возникнув от потопления заботою о сем, начнет всматриваться во внутреннего человека; тогда, увидев лице его до отвратительности загрязненным от блуждания долу, во первых спешит обмыть его плачем, потом, по снятии с него этого безобразного покрова, так как душа не развлекается более недостойными ее вещами, не смущенно входит во внутренние ее сокровищницы, и там втайне молится Отцу, Который прежде всего дает ему мир помыслов, как готовое вместилище для благодатных дарований, и вместе с ним совершенное смирение, родительницу и хранительницу всякой добродетели, – не то смирение, которое состоит в нетрудных для всякого желающего смиренных словах и позах, но то, которое свидетельствуется благим Божественным Духом и которое созидает дух, обновляемый в утробах наших (Пс. 50, 12)» ^{[10, С. 275]}.

«Когда же таким образом день озарит и денница воссияет в сердцах наших (2 Петр. 1, 19), тогда, по пророческому слову, изыдет истинный человек на истинное делание свое (Пс. 103, 23), и, пользуясь светом тем, емлется пути, коим возводится на горы вечные и премирных вещей во свете оном зрителем делается» ^{[10, С. 277]}.