В. Брюсов и городские «тексты» в русской литературе («московский» и «петербургский» тексты)

Тэтик Кевсер ассистент, Анатолийский университет 119991, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1, корп. Ж Tetik Kevser assistant of the Department of the Russian Language and Literature at Anadolu University 119991, Russia, Moscow, str. Leninskie Gory, ap. 1, bld. ZH kevserr_86@hotmail.com

Одним из наиболее значимых городских сверхтекстов русской культуры считается московский текст. В нём удивительным образом проявляет различные, иногда взаимоисключающие друг друга черты, описывающие столицу ^[11]. Термин «московский текст» обозначает прямое или косвенное указание в художественном произведении на пространство и жизнь Москвы и представляет собой целую систему взаимосвязанных друг с другом и «разбросанных» на разных уровнях произведения художественных деталей, образов и мотивов, которые отражают особенности индивидуально-авторского мировосприятия и отсылают к устойчивой литературной и культурной традиции ^[7]. По сравнению с Петербургом Москва воспринималась как русская столица и воплощение русской души и национального характера ^[7].

В «Московском тексте» отечественной литературы этот город показан в дуалистическом ракурсе. Как подчеркивает Н. А. Мельгунов, «не совсем случайно, что Петербург, который сам себя называет бургом, т.е. городом, на нашем языке мужского рода, а Москва – женского... Матушка Москва – теперешняя матерь и древняя невеста русского народа» ^[8].  Материнство – одна из главных ценностей «московского текста», в большинстве составляющих, из которых мать предстает как самое дорогое, самое важное, что есть у жителя Москвы. Ключевыми словами «московского текста» являются лексема «мать» и его производные ^[12].

Контекст «московского текста» полно проявился в творчестве В. Я. Брюсова – насчитывается десятки стихотворений, посвященных Москве. Так, в 1895 г. появляется стихотворение «Ночью («Дремлет Москва»), где возникает удивительный, с оттенком метафизического ужаса, образ города:

Дремлет Москва, словно самка спящего страуса,

Грязные крылья по темной почве раскинуты,

Кругло-тяжелые веки безжизненно сдвинуты,

Тянется шея - беззвучная, черная Яуза.

Чуешь себя в африканской пустыне на роздыхе.

Чу! что за шум? не летят ли арабские всадники?

Нет! качая грузными крыльями в воздухе,

То приближаются хищные птицы – стервятники.  ^[1]

Москва в этом стихотворении рисуется чертами некой таинственной мифопоэтики: создается необычное фантастическое освещение города. Его облик предстают в образе какого-то видения (сновидения) – «самки спящего страуса» в окружении странных, инородных для Москвы, существ, «стервятников», «хищных птиц», «африканской пустыни» и «арабских всадников». Лирический герой ощущает пространство города не просто как чуждое и как мрачно отягощающее: «грязные крылья», «падали запах». Городской облик создается острым и негативным чувственным впечатлением – тьмы, черноты, беззвучия и загадочности, что и дает возможность сопоставить город с какими- то грозными и необычными явлениями.

Все элементы поэтики намекают на опасность, потенциальную угрозу, возмездие, которое извечно угрожают Москве.

         Другой образ, прямо противоположный тому мрачному, появляется в стихотворении того же года «Я люблю у застав переулки Москвы…» (1895):

Я люблю у застав переулки Москвы,

Разноцветные, узкие, длинные,

По углам у заборов обрывки травы,

Тротуары, и в полдень пустынные.    ^[3]

Это образ типичной Москвы, которая встречается не только у Брюсова, но и, например, у Бальмонта.  Москва отличающается от Петербурга тем, что она не такая стройная, не такая аристократичная, но веселая, «разноцветная», более раскованная. Поэт запечатлел образ города, где привычная, тихая, размеренная жизнь уже нарушена и озвучена «долетающим грохотом» жизни:

Эта тихая жизнь, эта жизнь слободы,

Эта тишь в долетающем грохоте,

Там свободно на сердце свевают следы

Городской утомительной похоти.  ^[3]

Лирического героя уже тяготит размеренная городская жизнь с ее «утомительной похотью»:

В рассмеявшейся паре у ближних ворот

Открывается сердцу идиллия,

И от скучного хора всемирных забот

Я к стихам уношусь без усилия.      ^[3]

В этом и проявляется своеобразие героя брюсовского образа: Москва представлена привычной, повседневной, с размеренной жизнью «слободы», которая уже смущает поэта.

В стихотворении показан образ стремительного движения людей, являющихся друг другу лишь на мгновение. Стихотворение «Электрические конки» (1900) – символ того хаотического, массового движения жизни, которое стирает подлинные черты человеческой индивидуальности:

Беседы и облик безмолвный,

Ряды сопоставленных лиц…

О конки! вы – вольные челны

Шумящих и строгих столиц.    ^[1]

Из стихотворений, посвященных столице, особенно выделяется «Фабричная» (1901), где заметны следы городского фольклора: разворачивается любовный сюжет, заканчивающийся для героев пустотой душ, трагедией.  Здесь нет развернутой подачи образа города, Москвы, но есть скрытый психологизм, показывающий городскую жизнь с удручающими сердце лирического героя буднями, с мотивом их «каменности» (лексема «камень») и противопоставленной городу вольной стихией бытия русского человека в образах «матушки-Волги» и «раздолий нив». Любовный конфликт не однолинеен, он осложнен антитезой: городское – природное, личное – вечное. Здесь можно также поставить вопрос о типе фольклоризма, так как в поэтике Брюсова наблюдаются и латентные формы фольклоризма, и стилизация ^[5]. В данном случае – стилизация под городской фольклор, но она уместна.

Созвучным по интонации этому стихотворению является стихотворение «Я знал тебя, Москва, еще невзрачно-скромной…» (1908). Герой готов бежать из столицы, полон тоски от этой жизни, которая помнится ему еще со старых времен, картин Островского:

Когда еще был жив тот «город», где героев

Островский выбирал: мир скученных домов,

Промозглых, сумрачных, сырых, – какой-то Ноев

Ковчег, вмещающий все образы скотов.    ^[3]

Брюсов описывает меняющийся облик Москвы, но этот меняющийся облик столицы не искореняет из памяти старые постройки и ностальгию по ним ^[9]. Образ старой, уходящей Москвы дается теперь уже не только через описание привычных «жанровых картин» и эпизодов, а через городской пейзаж, переходящий в пространство «нового стиля» архитектуры эпохи:

Но изменилось всё! Ты стала, в буйстве злобы,

Всё сокрушать, спеша очиститься от скверн,

На месте флигельков восстали небоскребы,

И всюду запестрел бесстыдный стиль – модерн... ^[3]

Тема города значительно расширяется, затрагиваются вопросы не только изображения конкретного города, но и осмысления через топос – целой эпохи, возникающий в сопоставлении с прошлым.

Восприятие Москвы связывается с образами значимых для истории Руси событий. В стихотворении даются отсылки к битвам (битва с поляками, смута, наполеоновская война). Тем самым изображение городского топоса в таком ретроспективном ключе, по мысли автора, должно возбудить в читателе чувство солидарности с людьми в моменты подъема духа в былые тяжелейшие времена. Именно в историософском разрезе преподносится образ столицы в этом стихотворении.

Стоит отметить, что Брюсов достаточно часто образ города соотносил с историческим прошлым. В связи с событиями 1917 г. поэт написал два стихотворения «На улицах» (1917) и «У Кремля» (1923). В первом стихотворении он описывает Москву в момент Февральской революции. Движение к свободе в стихотворении передается как акт волшебный, магический. Отсюда появляется целая череда образов, создающих впечатление магического действа:

На улицах красные флаги,

И красные банты в петлице,

И праздник ликующих толп;

И кажется: властные маги

Простерли над сонной столицей

Туман из таинственных колб.    ^[2]

Подчеркнем: речь идет не о революции Октября 1917 г., это революция Февраля, которая действительно была бескровной. Именно ее почти вся интеллигенция приняла как желаемое. Это стихотворение – манифестация свободы, выражение искреннего приятия Февраля.

Обращение к революционной тематике наблюдается и в стихотворении «Советская Москва» (1921), что уже видно из заглавия. Образ города амбивалентен, лирический герой приходит в ужас от недавних событий, охвативших столицу и страну в целом:

 Если люди в бессменном плаваньи,

 Им нужен маяк на мачте!

 Москва вторично в пламени, -

 Свет от англичан до команчей!   ^[3]

Говорящими в этом тексте являются и апокалипсические образы, отсылающие к мировой культуре и литературе:

     То чернеют ужасом Дантовым,

     То Ариэлевой дрожат паутиной,

     То стоят столбом адамантовым,

     Где в огне Революции – гильотина.    ^[3]

Именно так теперь воспринимает поэт прошлые революции – в свете огня и ужасов Дантова ада. Именно по этим причинам стихотворение начинается с риторического вопроса, с изумления лирического героя:

     Все ж, наклонясь над пропастью,

     В века заглянув, ты, учитель,

     Не замрешь ли с возвышенной робостью,

     И сердце не полней застучит ли?   ^[3]

Но для поэта столица все же остается неким охранительным центром, священным городом, что хорошо видно из стихотворения «У Кремля» (сборник «Мea», 1922-1924 гг.) с выдержанной в нем характерной мифопоэтикой:

     По снегу тень – зубцы и башни;

     Кремль скрыл меня, - орел крылом;

     Но город-миф – мой мир домашний,

     Мой кров, когда вне – бурелом.     ^[3]

Важно то, что лирический герой в этом стихотворении ощущает Москву для себя самой близкой, город для него – хранитель, защитник людей. Кроме того, его личная жизнь вписана в историю России и связана с Москвой – так переплетается частное и метаисторическое:

     Здесь полнит память все шаги мне,

     Здесь, в чуде, я – абориген,

     И я, храним, звук в чьем-то гимне,

     Москва! в дыму твоих легенд.    ^[3]

Итак, отношение Брюсова к Москве менялось на протяжении двух творческих десятилетий, и это было связано, прежде всего, с теми событиями, которые охватили Россию. Историческая реальность, переплетаясь с онтологической, позволяла поэту увидеть многомерный образ города и дать его трансформацию. Нам явлена Москва «старинная», с Кремлем-защитником, и Москва советская, которая веет холодом неведомого на лирического героя. В стихотворениях о Москве город, как топос, раскрывается с разных сторон – достаточно конкретно, реалистично, что обусловлено историческими отсылками, и символично, отчасти архетипично, что обусловлено личным, любовным отношением поэта к Москве.

Петербургский текст же проявился совсем с другой стороны в русской поэзии. Это связано с тем, что Москва и Петербург являются в некотором роде противопоставленными друг другу центрами и локусами. У них разные коды и символы, это впервые глубоко было показано в работах В. Н. Топорова ^[10]. Стоит напомнить, что само понятие «петербургский текст» зародилось в полемике, развернувшейся в 1984 г. в Тарту на страницах «Трудов по знаковым системам» (вып. 18) (статьи В. Н. Топорова и Ю. М. Лотмана).

К этому локусу и его проявлениям обращается в своем творчестве и Брюсов. Поэт уделяет большое внимание памятникам, архитектуре города – об этом свидетельствуют даже заглавия («К Медному всаднику», 1906, «Александрийский столп», 1919 и др.; именно эти стихотворения исследователи относят к литературно-архитектурным экфразисам ^[6]). Так, в стихотворении «К Медному всаднику» (1906) Брюсов передает историю Петербурга как преломление истории всей России:

Сменяясь, шумели вокруг поколенья,

Вставали дома, как посевы твои...

Твой конь попирал с беспощадностью звенья

Бессильно под ним изогнутой змеи.    ^[1]

Сама фигура Петра выделена в пространстве. В стихотворении нет и намека на то, что перед нами лишь памятник – герой изображен как живой, реальный участник истории:

Но северный город – как призрак туманный,

Мы, люди, проходим, как тени во сне.

Лишь ты сквозь века, неизменный, венчанный,

С рукою простертой летишь на   коне.   ^[1]

При этом Петр – герой, объединяющий поколения, создатель целой эпохи, где люди, как тени, сменяют друг друга.

Самое главное место здесь занимает именно образ Петра. Перед читателем развертывается минувшая эпоха с ее жертвами, как бедный Евгений из «Медного всадника», как многие люди, погибшие во время строительства Петербурга.

Акцент, сделанный поэтом на символе змеи, символе злого начала, важен автору как указание на зло, которое предстоит побороть правителю. Показательно, что у Брюсова Петр побеждает змею:

Твой конь попирал с беспощадностью звенья

Бессильно под ним изогнутой змеи.   ^[1]

В стихотворении «Александрийский столп» (1909) утверждается также величие истории, представленное в образе императора Александра и в образе «Столпа», который несет в себе идею христианства:

Ты выше, чем колонна Рима,

Поставил знаменье креста.

Несокрушима, недвижима

Твоя тяжелая пята.  ^[2]

Стихотворение интересно типами пространственных отношений. С одной стороны, здесь дана высокая точка, вершина столпа, с другой – стороны, горизонталь Петербурга, когда обозримы важнейшие объекты города:

И через кровли низких зданий,

Все озирая пред собой,

Ты видишь в сумрачном тумане

Двух древних сфинксов над Невой.    ^[2]

Через фигуры сфинксов, актуальных своей насыщенной мифологической символикой для русской литературы и по сей день ^[4], передается метаисторическое ощущение пространства: именно эти вечные фигуры видели многое, разные знаковые события:

Для них, детей тысячелетий,

Лишь сон - виденья этих мест,

И эта твердь, и стены эти,

И твой, взнесенный к небу крест.    ^[2]

Стихотворение «Петербург» (1912) также прославляет Петра и его дело:

Здесь снов не ваял Сансовино,

Не разводил садов Ле-Нотр.

Все, волей мощной и единой,

Предначертал Великий Петр.    ^[2]

Брюсовым прямо подчеркивается, что именно этот правитель изменил ход истории Руси – повернул ее лицом к западной цивилизации:

Остановив в болотной топи

Коня неистового скок,

Он повернул лицом к Европе

Русь, что смотрела на Восток   ^[2]

Таким образом, городское пространство (петербургское, в частности) связано непосредственно с историей всей страны и судьбами определенных выдающихся лиц. Роскошь и красота Петербурга воспринимаются лирическим героем в неразрывной связи с создателем самого города и его эпохой:

Но Петроград огнями залит,

В нем пышный роскоши расцвет,

В нем мысль неутомимо жалит,

В нем тайной опьянен поэт,

В нем властен твой холодный гений,

Наш Кесарь-Август, наш Ликург!

И отзвуком твоих стремлений

Живет доныне Петербург! ^[2]

Символика змеи и победы над ней становится ключевой и в стихотворении «К Петрограду» (1916), но этот текст отсылает нас к именам русских классиков – А. С. Пушкина и Ф. М. Достоевского, которые превратились уже в своеобразные мифологические коды в поэзии и культуре начала XX в.

Важно то, что поэт именует город то Петербургом, то Петроградом, т.е. он чувствует движение истории и ее отражение на лике города, который изменчив. Он и величественен, но он и омыт кровью, построен на болотах и костях. Для Брюсова весьма логично и естественно обращение именно к архитектуре и известным памятникам Петербурга – через них он ведет диалоги с читателем и эпохой, пространство получается полифоническим. Мы видим город то глазами Петра, то с высшей точки, с высоты Александрийского столпа, то через поэтику мифологем – загадочных угрюмых сфинксов, свидетелей истории. Этим выразительным архитектурным экфразисом и отличаются стихи о Петербурге от стихотворений, включающих «московский текст».

Итак, в урбанистических стихотворениях Брюсова достаточно полно представлен «московский» и «петербургский» тексты. Между их репрезентацией есть несколько важных отличий: образ Москвы включен в метаисторический контекст, но поэт постоянно обращается к современной ему эпохе. Москва и древняя, времен смуты, наполеоновской войны, и Москва Советская, которую только еще пытается поэтически осмыслить символист. Образ Петербурга (иногда он называется Петроградом) дан исключительно в ретроспективе и связано это с важной для поэта фигурой Петра. В стихотворениях, включающих в себя северный столичный текст, много отсылок к архитектуре города, памятникам искусства, что позволяет говорить о приеме экфразиса. Однако оба города преподносятся поэтом с позиций и исторических, метафизических, что свидетельствует об онтологизме произведений.