"Великий ледоход русской мысли": складывание двух традиций отечественной философии

Красиков Владимир Иванович доктор философских наук главный научный сотрудник, Всероссийский государственный университет юстиции; профессор, Российский институт театрального искусства 115184, Россия, г. Москва, ул. Большая Татарская, 7 Krasikov Vladimir Ivanovich Doctor of Philosophy Professor, Scientific Center, All-Russian State University of Justice 115184, Russia, g. Moscow, ul. Bol'shaya Tatarskaya, 7, kv. 64 KrasVladIv@gmail.com Другие публикации этого автора

Во второй половине 30 гг. – первой половине 40 гг. XIX в. ^[1,354] в отечественном интеллектуальном сообществе происходили события, приобретшие – в последующей перспективе – судьбоносный характер. Они впервые разделили интеллектуалов двух столиц на группировки с разными философскими и историософскими доминантами. Эти группы или фракции сформировали свое устойчивое самосознание, обзавелись исторической генеалогией, выдвинули символы своего группового единства, озаботились преемственностью и поддерживали линию противостояния вплоть до наших дней. Противостояние, впервые оформившееся концептуально в это время, стало ключевым для последующей истории российского интеллектуального сообщества, определив основные его паттерны.

Задача настоящей статьи и заключается в рассмотрении динамики этого противостояния: основных "площадок" и наиболее заметных (фокусных) дискуссий, в ходе которых выявились всем известные лидеры и их основные идеи. Соответственно, ее объектом будет общественно-мировоззренческое столкновение, имевшее место в российском обществе указанного периода, а предметом исследования – интрига и структура этого столкновения, создавшего две противостоящие фракции с диаметрально-разными теоретическими платформами.

Методология, применяемая здесь, опирается на идеи теории "интеллектуальных эволюций" Р. Коллинза: общее поле интеллектуального внимания, фокусные дискуссии, расцвет творчества через соперничество различных позиций.

Люди, ставшие главными фигурантами предстоящих событий, не появились из ниоткуда. Все они уже ранее, в студенческом еще возрасте, отметились тем, что активно участвовали в первых, так сказать "философских кристаллизациях", кружках молодых людей для совместного чтения, обсуждения, разбора произведений Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля и Окена.

Это "Общество любомудрия" (1823–1825 гг.) или кружок Д. Веневитинова, куда входили все ведущие впоследствии славянофилы (И. Киреевский, А. Кошелев, С. Шевырев, М. Погодин, А. Хомяков и др.) и кружок Н. Станкевича (1831–1839), в котором были замечены В. Белинский, М. Бакунин, М. Катков, Ю. Самарин, Т. Грановский и др. Сюда же отчасти можно отнести и более политизированный кружок А. Герцена и Н. Огарева (1831–1834).

Кружки эти имели важное значение предварительного структурирования концептуальных интересов идейных лидеров двух будущих групп. "Любомудры" разрабатывали первый прообраз платформы славянофилов с их тяготением к шеллингианскому тотализму и органицизму. Кружок же Станкевича был ориентирован более широко – на весь корпус классической немецкой философии и стал впоследствии общим резервуаром для обеих фракций. Потому можно определенно говорить об общем инициирующем влиянии "истинной, небесной философии" (В.Ф. Одоевский) ^[2,94] на будущее "ментальное устройство"отечественной мысли. Постепенно здесь даже сложилась некая "фракционная приватизация" главных фигур классической немецкой философии: Шеллинг стал душой и символом славянофилов, Гегель – западников. Кант же – вечный камень преткновения, неудобный для обеих "партий".

Вплоть до рубежа XIX–XX вв. провоцирующей, активной и ведущей стороной в спорах являлись "западники". В основном они же и побеждали, были кумирами радикальной молодежи. В условиях постоянно возводимых властью барьеров на пути проникновения идей с Запада, гонений на либеральные и социалистические взгляды, позиции "европеистов" были по умолчанию "прогрессивными" и "оппозиционными". На их стороне было, как правило, и общественное мнение, чем они всегда, и часто неумеренно, пользовались. Славянофилы ("славяне"), даже при всей их оппозиционности и искренности, объективно имели больше точек соприкосновения с официальными "самодержавием, православием и народностью" и воспринимались потому публикой вяловато и с изрядной долей недоверия. "Европеисты" же часто и охотно использовали в борьбе такой прием – обвинение в связи с властями и "доносительстве". Это отмечал позднее и Достоевский, говоря о том, что общество страстно сочувствовало западникам, разделяло все их ошибки и увлечения, напротив, славянофильство постоянно принимали за маскарад. Славянофилы вошли в фавор лишь в начале XX в., когда вектор общественного внимания интеллектуальной публики сместился – от материализма, позитивизма и атеизма в сторону религии и идеализма.

Какие же темы были в фокусе дискуссий, развернувшихся между этими "общественными партиями"? Яростно обсуждались вопросы национальной самоидентичности и космополитизма, сопоставлялись своеобразие культурных троп в истории и единство человеческого рода, ставилась проблема аутентичной религиозности – для отдельного человека и народа.

Почему мы называем их "фокусными"? Кним, как в фокус, стягивалось внимание образованной и общественно активной публики того времени, их же участников можно назвать "привилегированными спорщиками", т.е. людьми, имевшими авторитет, влияние на умы и формирование мнений своих современников. В подобных дискуссиях формируются и сами спорщики – в своих, позднее известных, позициях и репутациях.

Изначально, свидетельствовал А. Герцен, "партий" не было, имелись, скорее, "оттенки", еще даже не "мнения" ^[1,345]. Настоящие поляризации возникли в итоге столкновений, происходивших на 3 дискуссионных "площадках": в светских салонах, на лекциях в университетах и, самое главное, на журнальных страницах. Можно представить их в виде как бы расширяющихся кругов публичности: от весьма ограниченного круга спорщиков в салонах – к более широкой и демократической аудитории в стенах университетов, вплоть до максимально возможного в те времена журнального "интеллектуального подиума" среди тысячных масс читателей.

Вероятно, самое трудное, устное, "лицом-к-лицу", интеллектуальное соревнование принципов, аргументаций, образов и лозунгов происходило на первой из "площадок" – между восходящими звездами будущих фракций. Залогом победы здесь являлись такие качества как несокрушимая убежденность в своей правоте, точность формулировок и яркость сравнений, энтузиазм, решительность и беспощадность к оппонентам. В противоположность античным образцам полемической философствующей взвешенности и умеренности, утверждается тип бойцаиобязательнорадикала. И впоследствии в интеллектуальной российской среде подобные пламенные трибуны и будут затем доминирующими фигурами, отличающимися друг от друга лишь мерой радикализма.

Так В. Белинского описывали как "смутителя московской жизни", бесцеремонного, экзальтированного человека с беспощадной крайностью воззрений и желчным сарказмом. А. Герцена характеризовали как непокорного и неуживчивого, едкого и изворотливого человека, который обладал "хищническими способностями ума" ^[3,128-129]. А. Хомякова называли "закалившимся старым бретером диалектики", "беззастенчивым софистом и шарлатаном". Историк С. Соловьев описывает его как низенького, сутуловатого, "черного человечка", с длинными черными косматыми волосами и с "цыганскою физиономиею", как самоучку с блестящими дарованиями, "способного говорить без умолку с утра до вечера" и в споре "не робевшего ни перед какою уверткою, ни перед какою ложью", выдумать факт, процитировать место писателя, которого никогда не бывало – "Хомяков и на это был готов" ^[4,167].

А. Герцен вспоминал, что подобные мировоззренческо-философские споры проходили в салонах (П. Чаадаева, Д. Свербеева, А. Елагиной) – по 2-3 раза в неделю. Споры сопровождались многочисленными болельщиками и болельщицами, приезжавшими "как встарь ездили на кулачные бои или в амфитеатр" и засижившимися там до 2 часов ночи, ^[1,447]. Такие, своего рода умственные турниры, многочасовые дискуссии явились, похоже, прелюдией журнальной полемики, которая затем и сформировала четкие фиксированные дефиниции и платформы.

Более демократической площадкой споров было публичное университетское пространство. Здесь противоборствовали два профессора, каждый из которых собирал обширные аудитории "дам всех возрастов, профессоров, студентов, статских, военных". Первым бросил перчатку западник Т. Грановский, прочитавший в 1843–1844 гг. курс лекций по истории средних веков, в которых провозглашал "общечеловеческие идеи" либерализма ^[5]. Подобные штудии, тем более с диссидентским содержанием и на эзоповом языке, произвели почти феерический эффект. А. Герцен описывает, что все были как будто "в каком-то опьянении, дамы махали платками, другие бросались к кафедре", жали Т. Грановскому руки, "требовали его портрета", кричали "сквозь слезы «браво! браво!»" ^[1,423]. В следующем учебном году ему ответил лекциями по истории русской словесности – в патриотически-полемическом, антигегелевском и антизападническом ключе, славянофил С. Шевырев. Опровергая западнический взгляд на прошлое России, он показал вековые корни русской литературы ^[6] и успех его лекций был столь же впечатляющ, как и у Грановского.

Все же салонные и лекционные площадки имеют ограниченный круг воспринимающих. Другое дело – публикации в газетах и журналах. Лишь избранные могут прийти в светский аристократический салон, на лекцию – люди, склонные к размышлениям, а вот журналы, книги и газеты проникали в читающую публику всех сословий, создавая большую известность литераторам и философам, особенно в обществе, практически лишенном демократических свобод и гражданских возможностей. Соответственно, в описываемое николаевское время, "подавленность всех других сфер человеческой деятельности бросала образованную часть общества в книжный мир" ^[1,444].

Осенью 1836 в подобном "книжном мире" произошло нечто ошеломляющее и беспрецедентное, вызвавшее общественный шок. В фокусе широкого внимания очутилось концептуально-мировоззренческое и историософское произведение ^[7]. Ведущие интеллектуалы не смогли сразу найти внятного ответа, а власть вообще дискредитировала себя явно неадекватной реакцией на статью: арест и ссылка редактора Н. Надеждина, отставка цензора А. Болдырева и "высочай­шее" объявление П. Чаадаева сумасшедшим. Причем император был не в одиночестве. Такую же шоковую реакции мы встречаем и у радикала А. Герцена, пребывавшего в то время в ссылке в Вятке. Читая знаменитый №15 "Телескопа" за 1836 год, пишет он, "я боялся, не сошел ли я с ума". Столь же эмоциональными были и отклики А. Пушкина, Н. Надеждина, В. Одоевского – обида на обвинения русских в историческом ничтожестве. "Проклятая чаадаевщина" – таков был вердикт будущих славянофилов (А. Хомяков, И. Киреевский), а также идеологов официальной "народности" и церковных кругов.

Нельзя сказать, чтобы были новы сами по себе чаадаевские идеи: резко критическая оценка истории и роли России среди других народов – вследствие исконного деспотизма, отсутствия уважения человеческого достоинства, застоя в умах, религии и нравственности. Воздействовали на людей скорее не умозрительные аргументы или метафизические доказательства, а доверительность прямого обращения, неподдельное непонимание происходящей исторической несправедливости, отчаяние безысходности и страстная проповедь недостижимого идеала. В итоге, "глас вопиющего в пустыне" был услышан. После этого излишни стали полутона и экивоки, поляризация взглядов и мнений пошла в стремительном темпе.

Этот "выстрел в ночи", как назвал "философическое письмо" А. Герцен, настиг, прежде всего, тех, кто до глубины души возмутился его содержанием, заставив их всерьез продумать не только опровержения, но и позитивный ответ. И некоторое время спустя эмоциональные реакции сменились первыми программами славянофилов: статьей А. Хомякова "О старом и новом" (1839) ^[8] и откликом на нее И. Киреевского: "В ответ А. С. Хомякову" ^[9]. Они не предназначались для печати и их тексты не увидели свет при жизни авторов, а ходили в списках. В отличии от статьи К. Аксакова "Об основных началах русской истории", появившейся в печати в том же году (1839) ^[10].

"Летописец" этих времен, А. Герцен отмечает, что славянофилы "начали официально существовать с войны против Белинского", который "их до дразнил до мурмолок и зипунов" ^[1,345]. "Журнальная война" 1841–1846 гг. между радикалами-западниками под водительством "неистового Виссариона" и радикалами-славянофилами во главе с С. Шевыревым и стала следующей фокусной дискуссией.

Она ознаменовала собой углубление и диверсификацию взглядов и отличий. Столкновения по поводу "Письма" П. Чаадаева сформировали две большие сильные, но во многом аморфные фракции в поле интеллектуального внимания публики обеих столиц. "Война журналов" привела к их дроблению уже на четыре позиции и гомогенизации по мировоззренческому содержанию каждой из них.

Главы "партий" были отъявленными радикалами, которых упрекали даже их же соратники за экстремизм и ненависть к противникам. Впрочем, радикалы были и нужны, чтобы своей резкостью, непримиримостью и ригидностью лучше всего выразить позицию, убрать полутона, нерешительность и сформулировать контрастные отличия. Объективно, тем самым, они способствовали повышению продуктивности споров и выходу на качественно новые уровни интеллектуальной полемики.

Никто не будет отрицать интеллектуальную значительность и общественное значение В. Белинского. Его отличали искренняя преданность гуманистическим идеалам, самоотречение, проницательность в открытии литературных дарований. И, наряду с тем, крайнее непостоянство и резкость, губившие часто все то, что он сам же сеял. Наступательность и игра на обострение в отношениях между фракциями – были его фирменным стилем. Многие будущие великие писатели – Н. Гоголь, И. Тургенев, Ф. Достоевский, Д. Григорович – были открыты им и объявлены надеждой русской литературы. Затем им же они были и низвергнуты с литературного пьедестала, поскольку проявили самостоятельность, отказывались следовать общественному курсу В. Белинского.

Симметричные черты радикала, склонного к непременной карикатуризации оппонента и даже его демонизации, мы можем встретить и у С. Шевырева. Так его излюбленной идеей была, например, столь знакомая и нам, мысль о "гниении Запада", которую он выражал в довольно зловещих метафорах. Он сравнивал Запад с человеком, "носящим в себе злой, заразительный недуг". "Мы целуемся с ним, обнимаемся, делим трапезу мысли, пьем чашу чувства — и не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем в потехе пира будущего трупа, которым уже пахнет" ^[11].

Однако, не все было так плохо. Другие участники противостояния часто относились по-иному, с симпатией, к своим, как они выражались, "друзьям-врагам". Они стремились найти общее и объединяющее, а не акцентировать различия. А. Герцен вспоминает вечер после завершения чтений лекций Т. Грановского в 1845 г., когда выдающиеся люди из обеих партий собрались на объединительный обед, на котором говорилось много хорошего. Имевшие место эти и другие подобные попытки все же закончились ничем, атмосфера взаимной вражды, наветы, подозрения и обвинения, оказались сильнее, в итоге победил курс на радикализацию противостояния и разрыв личных связей. Причем у Т. Грановского и И. Киреевского противостояние чуть было не дошло до дуэли ^[12].

Журнальный строй славянофилов включали в себя: "Москвитянина", "Русскую беседу", "Сельское благоустройство", газеты "Молва" и "Парус" (в конце 50 гг.). Основные медийные "редуты" западников в 40 гг.: "Отечественные записки" и "Современник".

Журнальная война шла в течение 4-5 лет. Ее эпицентром были оценки творчества писателей и поэтов, принадлежащих, соответственно, этим разным лагерям. В ценностно-мировоззренческой шкале В. Белинского подлинно народными и прогрессивными считались те писатели, которые живописали о бедствиях народных под гнетом самодержавия. Таковыми почитались Н. Гоголь, Н. Некрасов, Ф. Достоевский, Д. Григорович, И. Тургенев и др. Главой "натуральной школы" – прогрессивного литературного направления был "назначен" сначала Н. Гоголь. Он же затем и стал яблоком раздора. Противники В. Белинского – реакционеры, которые не только преступно любят российскую старину, обычаи и традиции, но скрыто потворствуют, а то и доносят властям, стоят на страже деспотизма (памфлет "Педант" о С. Шевыреве).

В пику "европеистам", главным злом духовной жизни России славянофилы полагали "мертвенную петербургскую литературу", возглавляемую В. Белинским, уличая ее в низкопоклонничестве Западу и атеизме. Молодые литераторы, привечаемые В. Белинским, неумеренно захваливаются, им создаются особые, "тепличные" условия, на деле же они отмечены вовсе не талантом, а скорее политически "подкованы", умеют потакать идеологическим пристрастиям своих лидеров. Подлинно народными и патриотичными писателями считались Н. Языков, К. Аксаков и особенно Н. Гоголь, перешедший в консервативный лагерь.

Н. Гоголь к тому времени стал предметом борьбы между двумя "партиями", каждая из которых давала свою интерпретацию "Мертвым душам" и считала его "своим". И когда Н. Гоголь недвусмысленно определился ("Выбранные места из переписки с друзьями"), это произвело на В. Белинского крайне удручающее воздействие. История завершилась скандалом – в виде "Письма к Гоголю" ^[13], в котором находящийся при смерти В. Белинский, проклинает и Н. Гоголя, и тираническую власть вместе с продажной церковью. Лишь за чтение подобного письма, как известно, приговаривали к казни и каторге.

В итоге, к началу 40 гг. XIX в. приобрели отчетливые очертания две большие фракции, представлявшие собой группы наподобие некоего "рыцарского братства", "воюющего ордена, который не имел никакого письменного устава, но знал всех своих членов" ^[3,146]. Люди внутри этих объединений были спаяны между собой общностью происхождения, социального положения, жизненного стиля и дружескими, личностно-эмоциональными связями.

Западники дислоцировались в основном в космополитичном Петербурге с его канцеляриями, присутственными местами и министерскими коридорами. Их объединяли более демократические, эгалитарные ценности, были в чести интеллект, честолюбие и целеустремленность. Наряду с разночинцами встречались и весьма богатые люди (А. Герцен, Н. Огарев) и Рюриковичи (М. Бакунин). Штаб-квартирой славянофилов была Москва – тихая заводь университетов, ученых и вольного московского барства с его развитыми семейно-родовыми началами. Главными ценностями считались верность традициям, хорошее происхождение и воспитание, честь и близость к народным истокам. В этом отношении они являлись более сплоченной и гомогенной в социальном и культурном отношении группой, где были сильны позиции богатых высококультурных родовитых дворян, связанных к тому же между собой родственными (Аксаковы, Киреевские и Хомяков) и дружескими связями.

Партию славянофилов возглавляли лидеры-теоретики, рожденные как в первом (И. Киреевский, А. Хомяков, С. Шевырев и М. Погодин), так и во втором (Ю. Самарин и К. Аксаков) десятилетиях XIX в. Вокруг них группировалось много видных гуманитариев того времени. Здесь присутствовали литераторы: Ф. Тютчев, Н. Языков, А. Кошелев, А. Островский, А. Григорьев, И. Аксаков, В. Даль, С. Аксаков, историки, собиратели фольклора и языковеды: Ф. Буслаев, П. Киреевский, В. Григорович, И. Срезневский, М. Максимович, Д. Валуев, И. Беляев, А. Гильфердинг, О. Бодянский и др.

Подобные "братства" серьезно напоминали тайные общества и вызывали законное подозрение властей. Потому под негласным наблюдением были не только западники, часто подвергавшиеся преследованиям (ссылкам, арестам, потом и каторге со смертной казнью), но и ранние славянофилы.

Историко-философские корни славянофильской концепции можно усмотреть как в восточной патристике, так и в западноевропейском иррационализме, романтизме первой половины XIX в. Можно согласиться с С. Хоружим ^[14] в характеристике ретроутопии И. Киреевского и А. Хомякова как взаимодополняющего сочетания диахронии (оппозиция "Старое – Новое", древний и современный общественный уклад в самой России) и синхронии (оппозиция Россия – Запад).

Концептуальные метафоры "волящего разума" и "живознания" – в характеристике особенностей отечественного отношения к действительности – противополагались как действенная альтернатива односторонней аналитической рассудочности западного рационализма, утратившего душевную цельность. Лишь духу – в его живой целостности сопряжения ума, чувств, воли и веры – дается полная и высшая истина, обеспечивающая истинное и полное познание. Историческая миссия русского народа состоит в сохранении первоначальной незамутненности христианства – в истинной вере, пришедшей на Русь из чистейшего источника восточной церкви, где и пребывает этот искомый дух. Самобытная народная нравственность, основанная на любви, державности и соборности, взлелеяна всем предшествующим развитием православия и традицией общинного уклада ^[15].

Эти же самые характеристики комментировались западниками в совершенно ином, не в умиленном, а в критическом духе. Это следствие пассивного, восприимчивого, женственного характера славян, которые нуждаются в стимулировании извне, в неком идейном руководстве. Славянофилам вменяли реакционность, тягу к отжившему, напускную, маскарадную "любовь к народу".

И у "европеистов" были на это определенные основания. К примеру, фанатичная последовательность К. Аксакова доходила до комизма ^[16], он стал носить реконструированную им как бы старинную русскую одежду: "в бороде, рубашка сверх панталон и в мурмолке и терлике". А. Герцен сообщает, что это был "фантастический костюм", вызывавший недоуменные взгляды на улице, острослов П. Чаадаев называл его "персиянским".

Вспоминая прошлое, славянофил А. Кошелев поясняет позиции своей партии, говоря, что полным наветом было приписывание им желания "воскресить древнюю Русь". Они также не собирались всех "окрестьянить". Скорее они искали "в этом первобытном русском человеке" исконные, как бы мы сказали, "национально-культурные" и "культуртрегерские" черты: "что именно свойственно русскому человеку, в чем именно он нуждается и что следует в нем развивать" и они были не против нововведений, а против тех, которые неуместны для нас. А. Кошелева не устраивает прозвище "славянофилы", он полагал адекватнее термины "туземники" или же "самобытники" ^[17].

Западники также имели в своем составе выдающихся людей: В. Белинского, П. Чаадаева, К. Кавелина, А. Герцена, Т. Грановского, Н. Огарева, В. Боткина, А. Дружинина, И. Тургенева, И. Гончарова, Д. Григоровича, И. Панаева и др.

Причем западники, в отличие от своих оппонентов, не отличались какими-то особо причудливыми метафизическими конструкциями. Им просто этого было и не надо. По определению, как сторонники новшеств и прогресса, они считали себя неуязвимыми для полемики и опровержений. Просто нет предмета спора. Ведь прогресс – это заведомо хорошо, а старое – бесспорно отжившее. Защищаться следует сторонникам старины. Их теоретическая конструкция исходила из убежденности в давней, домонгольской включенности России в контекст европейской истории. Монгольское иго и боярская Москва – вот главные причины русской трагедии ^[18].

Свобода и самоценность личности – приоритет их нравственной системы. "Возвращение" на Запад – это не утрата самобытности, а возвращение на свою духовную родину, очищение национального характера и народного быта от "азиатских напластований" ^[19]. И зачем изобретать собственные идеи, собственную философию, если таковых предостаточно в Европе? Важен скорее вопрос о способах их распространения в России. Разум и общество просвещенных граждан – вот альфа и омега западнического катехизиса. Отсюда негативное отношение к религии, которую было принято именовать "заклятым врагом общественного прогресса и свободы", "рассадником суеверий" и "реакционной силой". Сильное государство и право нужны лишь для того, чтобы обеспечить верховенство закона над волей отдельных лиц и социальных групп. Для социального прогресса необходимы гражданское общество, правовое государство и всеобщее светское образование ^[20,151-214].

Для последующих линий преемственности отечественной мысли именно данная оппозиция "западничества – славянофильства" стала сквозной. Могла варьироваться скорее интенсивность ее выражения. Знаменательно, однако, следующее: самобытные идеи и творчество расцветают почему-то по преимуществу в стане сторонников традиции. Вероятно, это потому, что именно им приходилось искать новые формы для выражения традиций, сопрягать их с контекстом настоящего, актуализировать их не через зарубежные заимствования, а путем создания новых тем. "Европеистам", импортерам с Запада нечто подобное делать было излишне – к чему? Французские, немецкие, или же британские ученые мужи денно и нощно заняты тем же, делая это заведомо более профессионально, – остается подхватить последние новации и просветить невежественных "туземников" и "самобытников".

Разумеется, обе позиции были не без изъянов, внутренних противоречий, что и давало пищу для критики оппонентов. Причем, как всегда, они были скорее продолжением достоинств. В случае гипертрофии последних, они превращаются в явный объект насмешек и утрирований. Тем более, не будем забывать, что и славянофилы, и западники хотя и были людьми, страстно верящими в свои идеалы, последние, как правило, имели вид теоретических конструкций, довольно далеких от реальной жизни.

У славянофилов - это культивирование народной самобытности - всей, а не разумная выборка из набора национальных качеств, далеко не все из которых заслуживали бы дальнейшего развития. С реальным народом, народом диких суеверий, дурных привычек и жестоких инстинктов, столкнуться им было сложно. Отсюда все эти "зипуны" и "мурмолки", некоторая маскарадность. И дальнейшее развитие славянофильства есть преодоление абстрактной одностороности раннего идеала.

Тоже самое в случае и с западниками. Их приверженность идеалам свободы, демократии, индивидуализма, прогресса и науки была также хороша и прекрасна - в теории. Оказавшись на Западе, многие из них быстро поняли изнаночную социальную сторону этих идеалов - отсюда неминуемое в них разочарование (А. Герцен и др.) и мировоззренческий дрейф в противоположную сторону.

И не следует забывать, что у них было много и точек соприкосновения, которые их не только сближали, но и объединяли - по сути в один проект "рождения гражданского самосознания", для обозначения которого А. Герцен нашел гениальную метафору двуглавого орла, чьи головы хотя и смотрят в разные стороны, но тело-то одно. Подобных точек было довольно-таки много. Это:

- общая убежденность в необходимости перемен и вера в лучшую будущность России, ее великую внутреннюю, еще не раскрытую силу;

- анти-революционизм, признание реалий политического устройства России, упование на постепенную эволюцию под водительством верховной власти;

- обоюдная приверженность духовной свободе нравственной личности;

- совместное отстаивание необходимости предоставления народу гражданских прав, безусловной отмены крепостного права;

- единодушное одобрение таких экономических нововведений, как механизация труда, развитие банков и строительство новых железных дорог.

Однако, при переходе от абстрактно-объединяющих представлений об идеальном обществе и идеальной личности - к их конкретно-реальным проявлениям, различия зачастую превращались в противоположности, в дискуссиях по темам: о пределах автономии личности, о месте национальных элементов культуры и религии в жизни народа, о последствиях петровских реформ.

Беспрецедентность описываемого поколения основателей в том, что они в равной степени оказались основоположниками формирования гражданской патриотически-гуманистической традиции, оппозиционной исконному государственному деспотизму и общественной апатии.

Так или иначе, но появившиеся в обозначенное время фракции поляризовали российское интеллектуальное сообщество, вызывая всеобщий неослабный интерес перипетиями своих взаимоотношений. Но они были слишком большими и аморфными, а их участники имели не только общность взглядов, между ними стали появляться и серьезные расхождения. Подобные расхождения были актуализированы деятельностью радикалов в обеих фракциях, приведя к разделению этих двух позиций на более дробные.

В середине 40 гг. начинается раскол среди "западников", здесь формируются 2 направления: радикалы и умеренные. Наиболее впечатлительные "европеисты" эволюционируют, под влиянием новой волны европейской радикализации (Л. Фейербах, А. Сен-Симон, Ж. Фурье, П. Прудон, Р. Оуэн) к атеизму и социализму. В новые нравственные основы социализма, вспоминал Ф. Достоевский, В. Белинский "верил до безумия и безо всякой рефлексии; тут был один лишь восторг" ^[21]. Остальные, более спокойные и рассудочные (И. Тургенев, К. Кавелин, Т. Грановский, В. Боткин и др.), предпочли веру в Бога и в бессмертие души, реформы и социальную эволюцию. Последующее либерально–демократическое движение имеет их в качестве своих отцов-основателей.

Раскалываются и славянофилы: также на радикалов и умеренных. А. Хомяков и И. Киреевский со своими сторонниками заняли умеренные позиции. Они по-прежнему критически относились к правительству и крепостному праву, имели некие общие точки согласия и со своими идейными противниками. Радикалы же правого толка: профессора МГУ и публицисты М. Погодин и С. Шевырев были политически консервативны, заняли проправительственную позицию ("православие, самодержавие, народность").

Если в 50 гг. славянофильство еще развивается, то уже к концу 40 гг. западничество как особое направление русской мысли уже фактически распалось. А. Герцен эмигрирует в 1847, спустя 9 лет за границу уезжает и его друг Н. Огарев. В. Белинский умирает в 1848, а в 1855 – Грановский. Спустя год, заболев холерой, уходит из жизни И. Киреевский, и на тот же, 1856, пришлась смерть Чаадаева. Немного позже, в 1860, умирают основатели славянофильского движения А. Хомяков и К. Аксаков. Остались лишь "последние из могикан", К. Кавелин и Ю. Самарин, которые в 70 гг., как бы от имени ранних западников и славянофилов, вели журнальную полемику (1872–1875) по вопросу возможных оснований нравственности.

Таким образом, следствием судьбоносного столкновения 30–40 гг. стало появление двух сквозных, постоянно актуализирующихся, тенденций развития интеллектуального сообщества в России: романтико-традиционалистской, тяготеющей к идеализму, метафизике и религии и рассудочно-рациональной, склонной к материализму, позитивизму и атеизму. Новые моменты, отличающие данную работу, заключаются в рассмотрении этого столкновения и динамики фракциогенеза – в контексте специфики трех разных дискуссионных площадок того времени: светских салонов, университетских курсов и "журнальных войн".