О социальных основаниях реформы местной юстиции 1912 г.

Соломко Зарианна Владимировна кандидат юридических наук доцент кафедры теории права, государства и судебной власти, Российский государственный университет правосудия 117418, Россия, г. Москва, ул. Новочеремушкинская, 69, оф. 1005 Solomko Zarianna PhD in Law Associate professor, Department of Theory of Law, State and Judicial Power, Russian Academy of Justice  117418, Russia, g. Moscow, ul. Novocheremushkinskaya, 69, of. 1005 solzary@gmail.com Другие публикации этого автора

Для любого исследователя дореволюционного российского суда и государственной политики в этой области, не пойманного в ловушку формально-догматической юриспруденции, очевидна необходимость изучения тех социальных оснований дореволюционной юстиции, которые находятся за рамками позитивного права и санкционированных им формальных процедур. Вместе с тем можно констатировать, что именно в этой области до сих пор наблюдается либо идейный дефицит, либо методологический хаос, подчиняющийся зачастую чисто идеологической логике. К числу таких проблемных полей относится и понимание социальных оснований реформы местной юстиции 1912 г. ^[1] – этот вопрос, несмотря на всю его значимость, до сих пор трактуется весьма неустойчиво и противоречиво.

В последние два десятилетия ряд исследователей этой темы, следуя исторической моде или собственным методологическим пристрастиям, подвергают пересмотру устоявшийся в советской литературе историко-материалистический подход к пониманию дореволюционной юстиции и, обращаясь к внеправовым детерминантам реформы низового правосудия, ставят во главу угла идеологические и «идейные» факторы, добрую политическую волю властей, нацеленную на некие широкие «общегражданские» преобразования, стремление правительства идти «по пути правового развития», намерение власти уравнять крестьян в правах с иными сословиями, обеспечить их правовые нужды ^{[2, c. 338-339]} и т.п.

Однако такая ревизия не подкрепляется убедительными теоретическими аргументами и находится в противоречии с известными сегодня фактами из истории разработки и реализации реформы местной юстиции – последние не оставляют сомнений: основания этого мероприятия необходимо искать прежде всего в социально-экономической сфере и столыпинской аграрной реформе, преследовавшей вполне конкретные цели социально-классового характера.

В конечном итоге преобразование российской местной юстиции начала XX века было обусловлено не желанием правительства строить правовое государство и не благочестивым намерением облагодетельствовать крестьян, а объективным развитием в России специфических буржуазных отношений, периферийного капитализма, который существенно отличается от классического капитализма европейского и североамериканского типа (о влиянии периферийного капитализма на дореволюционный российский суд мне уже приходилось писать ранее ^[3]).

Важную роль в этом процессе сыграло экономическое и политическое усиление буржуазии, которая стремилась освободиться из-под власти помещичье-дворянской бюрократии и получить новые рычаги политического влияния. В этом смысле вопрос об организации местного суда стал предметом политического торга между правительством и либеральной буржуазией.

Кроме того, реформа подстегивалась объективным развитием капитализма в деревне, ускорившимся после революции 1905 г., в результате чего, как еще в начале 20-х гг. верно писал А. И. Тюменев, «старая деревня с ее “уравнительным” землепользованием и вместе с тем с уравнительной бедностью и голоданием всей массы крестьянства начала быстро разлагаться. На смену ей шли новые чисто буржуазные порядки и отношения. Единое до того, по крайней мере, в массе, крестьянство начало быстро расслаиваться на два класса с противоположными и даже враждебными интересами. Одновременно с процессом пролетаризации беднейших крестьян-пауперов усиленным темпом совершался обратный процесс обособления более зажиточных слоев крестьянства и преобразования их в сельскую буржуазию европейского типа» ^{[4, c. 121]}.

Политическим ответом на эти процессы стала сознательная правительственная политика обуржуазивания деревни в духе столыпинской «ставки на сильного», что означало и неизбежную насильственную ломку общинных порядков. Пренебрегая интересами большинства крестьянства и особенно крестьянства малоземельного, правительство поставило себе задачу создать слой лояльной консервативной сельской буржуазии, на которую оно предполагало в дальнейшем опереться.

В 1910 г. в заметке «Что делается в деревне?» Ленин так определил содержание столыпинского аграрного курса: правительство «хочет ускорить полное разорение крестьян, сохранить помещичьи земли, помочь ничтожной кучке богатых крестьян “выйти на хутора”, оттягать как можно больше общинной земли. Правительство поняло, что вся масса крестьян против него, и оно старается найти себе союзников из крестьянских богатеев» ^{[5, c. 77]}.

Правосудие, олицетворением которого была палка земского начальника, отчасти мешало бы такой политике «модернизации» деревни и сделке с зажиточными крестьянами, не очень хорошим подспорьем в этом деле был и зачастую весьма отдаленный окружной суд с его сложными процессуальными формами – и правительство это хорошо понимало. В одной из своих речей в Государственном совете (20 февраля 1912 г.) министр юстиции Щегловитов объяснял непонятливым: «Нельзя законодателю одной рукой толкать на путь личной собственности, а другой рукой отказывать в охране этой собственности. (…) Права, приобретенные крестьянами, пока они находятся под охраной отдаленного от них окружного суда, суть права в сущности не защищенные. Вот где, главным образом, коренится в настоящее время потребность в устройстве местного суда» ^{[6, c. VI-VII]}. Но и в этом случае правительство хотело максимально сбить цену, за которую будет куплено перемирие, выторговать наиболее приемлемые для себя условия, что прекрасно иллюстрируется историей многолетнего обсуждения проекта реформы.

Можно с уверенностью сказать, что основными выгодоприобретателями реформы местного суда в деревне стали Чичиковы столыпинской России ^{[4, c. 128-136]}, новоявленная сельская буржуазия – зажиточные крестьяне и другие скупщики и перекупщики земли, крупные арендаторы (бывшие торговцы, ростовщики, волостные писари). Лояльность кулака была куплена, с одной стороны, тем, что правительство, как писал Ленин, дало ему карт-бланш на разграбление крестьянской массы, крикнуло «клич этим Колупаевым: enrichissez-vous! Обогащайтесь! Мы дадим возможность вам нажить сотню рублей на рубль, помогите нам спасти основу нашей власти при новых условиях!» ^{[7, c. 404]}. С другой стороны, в виде мирового судьи и реформированного волостного суда новоиспеченные сельские буржуа получали более надежных гарантов своих прав, чем земский начальник или даже правительством признанный к тому времени негодным старый волостной суд.

Нужно понимать, что волостной суд – это суд для малоземельного и безземельного крестьянства, не включенного в активный капиталистический оборот земли, существовавшего как бы на обочине магистрального пути буржуазно-правового развития, державшегося за общинные формы или уже пополнившего армию батраков, обслуживающих «юнкерское» хозяйство. Как отмечает А. И. Тюменев, ответы крестьян корреспондентов Вольно-экономического общества свидетельствуют о том, что из общины выходили в первую очередь «богатые и не порядочные: первые – купить, вторые – продать» ^{[8, c. 61]}. Под «не порядочными» здесь подразумеваются малоземельные крестьяне, большая часть из которых продавала свои наделы и уходила в город. Не составит труда понять, что реформированная местная юстиция в деревне в экономической сфере удовлетворяла прежде всего интересы остававшихся там зажиточных крестьян, порвавших с общинными формами землевладения.

В силу маловажности интересов «непорядочного» крестьянства с государственной точки зрения было решено оставить эту крестьянскую массу во власти дешевого и «близкого» к крестьянству (на самом деле, конечно, близкого к помещику и кулаку) волостного суда: затраты на обеспечение буржуазной законности в этой сфере рассматривались как непозволительная, излишняя роскошь, государство вполне устраивала перспектива консервации в крестьянской среде архаических форм правосознания и правового поведения, препятствовавших вызреванию пролетарского самосознания (а такому вызреванию объективно благоприятствовала массовая пролетаризация крестьянства в результате столыпинской аграрной реформы) и формированию единого фронта освободительной борьбы в городе и деревне.

Поэтому нельзя согласиться ни с В. В. Бариновым, ограничивающимся абстрактным положением о том, что «цель реформирования земельных правоотношений складывалась из модернизации устаревших общинных институтов владения землей, причем такие преобразования неизбежно приводили к необходимости создания новых органов власти, в том числе местного самоуправения и суда» ^{[9, c. 51]}, ни с С. В. Лонской, которая в своем исследовании, исходя из прямой взаимосвязи между законом от 15 июня 1912 г. и столыпинской аграрной реформой ^{[10, c. 141-142]}, пришла к выводу, что «аграрная реформа делала в перспективе бессмысленным дальнейшее существование институтов земских начальников и волостных судов», что «их упразднение, а значит, и передача административных и судебных функций соответствующим органам были лишь вопросом времени» ^{[10, c. 142]}. Тезис о том, что столыпинская аграрная реформа в перспективе лишала смысла институты земских начальников и волостных судов, практически дословно повторяется и в автореферате диссертации О. В. Шутило ^{[11, c. 22]}. Того же мнения придерживается и Л. В. Пашкевич ^{[12, c. 40]}.

Столыпинская аграрная реформа была, конечно, буржуазной, но проводилась она представителями крепостников-помещиков и в интересах – не в последнюю очередь – этих крепостников-помещиков. Другими словами, эта реформа была направлена на утверждение буржуазно-помещичьего (так называемого «прусского», «юнкерского»), а отнюдь не буржуазно-крестьянского пути развития капиталистических аграрных отношений ^{[7, c. 216-220; 7, c. 403-406; 13]}. А поскольку этот путь, как очень скоро выяснилось, предполагал разорение огромной массы крестьянства и потому растущее с годами сопротивление со стороны этой массы, то он требовал, как еще в 1907 г. доказывал Ленин, «для своего осуществления сплошного, систематического, необузданного насилия над крестьянской массой и над пролетариатом» ^{[7, c. 404]}, – то есть крестьянство в очередной раз нужно было «переломить через колено», и, как справедливо полагали консерваторы, буржуазный мировой суд, а тем более организованный на коллегиальных демократических началах крестьянский суд, были бы не лучшими помощниками в этом деле.

Известный историк М. Покровский в одной из своих работ приводил красноречивые факты, которые подтверждают точность ленинского прогноза и доказывают неслучайность сохранения земских начальников и волостных судов в период проведения столыпинской аграрной реформы. Оказывается, в Вольное экономическое общество поступали жалобы от крестьян, недовольных тем, что земские начальники «всячески понукают к укреплению» (т. е. к выходу из общины с переводом земли в личную собственность). «Волостные писаря, – писал Покровский, – по приказанию земских начальников силою заставляли крестьян составлять приговоры на укрепление в собственность земли, и к ним конечно 1445-я статья не применялась. “Крестьяне долго не желали, но им пригрозили, что будут присланы казаки и они кроме того будут привлечены к ответственности по какой-то статье, карающей неисполнение указа 9 ноября тюремным замком, а не то и Сибирью”» ^{[14, с. 345]}.

Следовательно, нет ничего удивительного в том, что помещики – и их представители в Думе, Государственном совете, правительстве, министерстве юстиции – не намерены были тратить бюджет на надлежащее обеспечение правовых потребностей крестьянства, нуждались в профессиональном и желательно карманном мировом – или даже еще менее зависящем от общества – суде для себя и не готовы были – и, что гораздо важнее, объективно не могли без риска для своих интересов, поскольку это создало бы серьезнейшую угрозу для «прусского» пути капитализма в деревне, – отказаться от услуг таких хорошо зарекомендовавших себя в период первой русской революции помощников, как земские участковые начальники.

При обсуждении проекта закона о преобразовании местного суда такие мотивы иногда даже прямо озвучивались. Так, выступая на тридцатом заседании седьмой сессии Государственного совета (17 февраля 1912 г.), А. С. Стишинский, с одной стороны, ратовал за то, чтобы исковые дела о недвижимости рассматривались не мировыми судьями, а уездными отделениями окружных судов, которые, по его мнению, будучи созданными, обеспечивали бы «более правильное» разрешение дел ^{[15, c. 1786-1787]}. С другой стороны, он же горячо обосновывал необходимость сохранения судебных полномочий земских участковых начальников и самого этого института, ссылаясь в том числе на охранительные заслуги земских начальников и попутно сетуя, что в период «так называемого освободительного движения» под рукой у этих блюстителей порядка и общественных интересов зачастую не было вооруженной силы ^{[15, c. 1779]}. «... все полезное, ими [земскими начальниками. – З. С.] достигнутое и ими поныне поддерживаемое, – говорил Стишинский, – пойдет на смарку, если этот институт будет упразднен и в крестьянском общественном управлении и в крестьянском быту водворится тот же хаос, который мы наблюдали в 15-летний период времени с 1874 по 1889 г.г. Водворится хаос еще худший, ибо деревня в настоящее время уже не та, какою она была четверть века тому назад. Последние следы патриархального быта в ней исчезли, а хищнические и хулиганские инстинкты проявляются с небывалою в прежнее время разнузданностью. При таких условиях предоставлять эту крестьянскую деревню самой себе, оставлять ее при призрачном правительственном управлении или, точнее сказать, без всякого управления, это значит заведомо идти на такой опасный опыт, последствия которого в настоящее время едва ли даже можно предвидеть» ^{[15, c. 1779-1780]}.

Другими словами, и земские начальники, и волостные суды были «скрепами» помещичье-буржуазной российской монархии и опорой буржуазно-помещичьего аграрного капитализма начала XX века, и их действительная, а не вымышленная историческая бесперспективность была обусловлена отнюдь не аграрной реформой Столыпина самой по себе, а бесперспективностью и тупиковостью этой реформы ^[13] и существовавшего политического и социально-экономического строя.

Тот же М. Покровский фиксирует важные в этом контексте различия между программами Витте и Столыпина, которым не придает значения ряд современных историков права: если первый, не ограничиваясь задачей ликвидации общины, действительно был намерен осуществить известный переворот в правовом, в том числе судебно-правовом положении крестьян, о чем свидетельствуют материалы «Совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности», то Столыпин в этом направлении не сделал ничего – и его фигура «ручалась заранее, что насаждение личной земельной собственности среди крестьян будет проводиться средствами полицейской диктатуры» ^{[14, с. 344]}.

Важная составляющая в комплексе основных детерминант реформы – это, безусловно, логика классовой борьбы той эпохи, динамика освободительного движения, причем – и это чаще всего сегодня упускается из виду или сознательно отрицается – прогрессивное содержание реформы (в той мере, в какой оно было или могло быть реализовано) находилось в непосредственной зависимости от силы прежде всего революционного рабоче-крестьянского движения. Это подтверждается не только тем, что наиболее демократические принципы организации местного суда, объективно соотносящиеся как раз таки с буржуазно-крестьянским («американским») путем развития аграрного капитализма, в том числе коллегиальность волостного суда в сочетании с прямой выборностью судей и председателя волостного суда на основе всеобщего тайного голосования, отсутствие имущественного ценза ^{[16, c. 555]}, отстаивались крестьянскими депутатами, голос которых, как известно, не был услышан ^{[16, c. 130-131; 17, c. 11]}, но и тем, что подавление первой русской революции сыграло на руку защитникам волостного суда, имущественного ценза и принципа назначаемости, позволило министру юстиции Щегловитову отказаться от ряда ранее сделанных уступок, доходя в этом, как пишет И. В. Гессен, до самобичевания ^{[17, c. 56-57]}. О хамелеонстве министерства юстиции с иронией писал и Н. Н. Полянский: «Нельзя не удивляться, с какою легкостью министерство юстиции в объяснениях к своим “дополнительным изменениям” оспаривает свои собственные аргументы, и с какою решительностью оно отказывается от предложений, которые еще недавно, казалось, убедительно защищало» ^{[18, c. 278]}.

В конечном итоге в условиях политической реакции власть всячески затягивала с исполнением «общественного договора» об организации местного суда (по сути – своего рода неравноправного «договора присоединения»), а либеральной буржуазии и ее политическим представителям, кадетам, боявшимся, по точному замечанию Ленина, демократии и движения масс больше, чем реакции, и потому склонным «к уступкам старому, к соглашениям с ним, к защите многих коренных устоев старины» ^{[19, c. 472]}, не хватило решимости и сил, чтобы настоять на своем.

Специфическая диспозиция классовых сил в контрреволюционный период, нежелание и неспособность правящих кругов проводить реальные буржуазно-демократические преобразования стали причиной того, что реформа местного суда приобрела характер затяжного сутяжничества, растянувшись едва ли не на десяток лет, и в конечном итоге так и не была последовательно реализована.

Опыт воплощения в жизнь закона от 15 июня 1912 г. самым убедительным образом опровергает умозрительную идею о том, что эта реформа свидетельствовала о твердом намерении властей утвердить в России «правовой строй» и обеспечить правовые нужды крестьянства.

Несмотря на то, что Государственная дума, принимая закон от 15 июня 1912 г., выразила пожелание о скорейшем введении его в действие, правительство совсем не торопилось исполнять это пожелание. «Власть, – делал вывод уже в 1917 г. П. И. Люблинский, – действовала в этом направлении очень лениво» ^{[20, c. 29]}: только спустя год, законом от 26 июня 1913 г. ^[21], было предписано ввести закон от 15 июня 1912 г. в действие с 1 января 1914 г., причем только в 10 губерниях.

Как свидетельствует Н. Н. Полянский, решение вводить закон в действие очередями было обусловлено прежде всего тем, что одновременное введение его в действие означало бы необходимость ежегодных ассигнований из государственного бюджета в размере до 30 миллионов рублей ^{[18, c. 288]}. Были ли такие траты действительно непосильными для государства или непропорционально большими в сравнении с другими статьями расходов? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к финансовой статистике.

По данным, приводимым дореволюционным французским исследователем Э. Тери (цифры взяты из официальных источников), государственные доходы Российской империи в 1911 г. составили 2 954 млн. руб., в 1912 г. – 3 106 млн. руб. (по предварительной оценке), а расходы – 2 846 млн. руб. в 1911 году и 3 001 млн. руб. (по предварительной оценке) в 1912 году ^[22]. То есть предполагаемые расходы на одновременное введение в действие закона от 15 июня 1912 г. составляли бы около 1% всех государственных доходов и такую же долю от ежегодных расходов. И это при том, что был определенный стабильный резерв, который теоретически можно было частично использовать без риска опустошения казны: свободные средства казначейства на 1 января 1911 г. составляли 333 млн. руб., на 1 января 1912 г. – 477 млн. руб., а на 1 января 1913 г., по предварительной оценке, должны были составить 450 млн. руб.

Для сравнения приведем статистику по некоторым другим расходным статьям бюджета: на военные нужды в 1911 г. в общем было потрачено 687 млн. руб., в 1912 г. – 762 млн. руб., а в 1913 г. – уже 866 млн. руб. ^[22]. Если реформа местной юстиции на деле была столь же важна для правительства, что и на словах, ничто не мешало ему незначительно сократить некоторые сверхрасходные статьи бюджета и/или урезать финансирование тех же Святейшего Синода (расходы на его содержание за пятилетку 1908-1912 гг. по сравнению с пятилеткой 1898-1902 гг. выросли на 52,2 % – в среднем с 23 млн. в год до 35 млн. в год ^[22]), министерства императорского двора (cравнительный анализ за две названные пятилетки показывает прирост расходов на его нужды на 21,4 % – в среднем с 14 млн. в год до 17 млн. в год ^[22]) и министерства внутренних дел (расходы на его нужды выросли за тот же период в среднем на 87,2 %, – с 86 млн. в год в среднем за первую пятилетку до 161 млн. в год в среднем за вторую пятилетку ^[22]), и/или частично использовать накопленные финансовые резервы – и наконец обеспечить все население страны качественной и финансируемой не по остаточному принципу мировой юстицией. Однако этого не произошло – и это лишний раз обнаруживает лицемерие и правительственной, и в значительной степени думской риторики по этому вопросу.

Ссылаясь на стенографические отчеты Государственного совета, Н. Н. Полянский также дает такое пояснение тому, почему при введении закона от 15 июня в действие первоначально выбор пал на известные 10 губерний: они были «очень густо населены и весьма культурны, три из них (Киевская, Волынская и Подольская) с назначенными судьями имели уже готовый кадр судей, а в семи остальных земские начальники до такой степени были переобременены делами, что представлялось желательным возможно скорее освободить их от судебных обязанностей» ^{[18, c. 288]}.

Что касается другой причины – не менее, а даже более важной, – то о ней тоже писали еще дореволюционные комментаторы. Так, читаем у Н. Рудина: «... почти во всех поименованных 10 губерниях замечается большее или меньшее преобладание единоличной собственности у крестьян, а некоторые из этих губерний отличаются исключительным развитием землеустроительных работ, направленных к упорядочению крестьянского землевладения и в частности выделению отрубных и хуторских участков» ^{[23, c. 39]}.

Соглашаясь с тем, что значительная плотность населения – это серьезный аргумент в пользу того выбора, который был сделан правительством, А. Васильев ставил под сомнение обоснованность второго довода: по его мнению, «... преобладание единоличной собственности вовсе не имеет того значения, которое ей придает министерская записка, так как в особой охране и особой прочности нуждаются не земли издавна находящиеся в единоличной собственности, т. е. не возбуждающие никаких или лишь минимальные споры, а именно земли, ныне переходящие из общинного владения в единоличную собственность. В силу такого положения земельных отношений новый мировой суд надлежало бы ввести в первую голову в тех губерниях, в которых они находятся в действительно хаотическом состоянии, увеличивающемся со дня на день» ^{[24, c. 4]}. Таким образом, комментатор в первую очередь заботился о тех, кто, будучи вовлеченным в капиталистический передел земли, оказывался в группе наибольшего риска, правительство же хотело в первую очередь удружить своей реальной опоре – уже «обуржуазившемуся» крестьянству, своего рода «авангарду» прусского сельского капитализма, а за счет остальных находило возможным сэкономить.

В десяти губерниях первой очереди, по сообщаемым Н. Н. Полянским сведениям, всего было учреждено 120 мировых съездов и 970 должностей мирового судьи, хотя Сенат, воспользовавшись более чем сомнительным юридическим основанием, не утвердил многих из избранных мировых судей ^{[23, c. 289]}.

Наряду с решением о введении закона от 15 июня 1912 г. в действие в первых десяти губерниях, было предписано ввести в действие «повсеместно» и ряд других положений этого закона, которыми вносились различные изменения в уставы уголовного и гражданского судопроизводства. Однако было бы большим заблуждением буквально толковать слова законодателя о «повсеместном» и «одновременном» применении судопроизводственных новаций: А. А. Васильев обращал внимание на то, что «сам термин “повсеместно” употреблен совершенно неправильно», поскольку за пределами десяти губерний первой очереди соответствующие нормы, за несколькими редкими исключениями, вводились только там, где сохранились мировые судьи и действовали Судебные уставы 1864 г. ^{[24, c. 4-5]}.

Правовед рисовал картину пестрой «судебной географии», которая должна была возникнуть на первом этапе введения закона от 15 июня в действие: 1) местности, в которых реформа действует в полном объеме; 2) местности с земскими начальниками, где реформа не действует, за исключением статей 1424-1426 и 14332-14334; 3) местности, в которых сохраняются «старые» мировые суды, частично применяющие нормы закона от 15 июня; 4) местности, где мировые суды применяют положения закона от 15 июня в различных мерах подсудности (Варшавский судебный округ, Архангельская губерния, др.); 5) местности, где, несмотря на введение закона от 15 июня в действие в полном объеме, земские начальники частично сохраняют судебную власть в силу специальных установлений; 6) местности, где действуют окраинные мировые суды и так называемые инородческие суды ^{[24, c. 5]}.

Очевидно, что такое положение дел не соответствовало одной из главных провозглашенных целей реформы – «унификации» судебной системы, равно как и формальным критериям «правовой государственности». «Едва ли можно оспаривать, – заключал Васильев, – что пестрота такой юридической карты составляет принадлежность лишь феодальной, средневековой юстиции, еще не доразвившейся до общенациональной организации, еще живущей источниками права то провинций, то отдельных городов, то особыми льготами, то, наоборот, изъятиями и во всяком случае, еще не могущей справляться с задачей объединения различных норм и источников законов в общую систему права» ^{[24, c. 5-6]}. Попутно автор выразил надежду, что пожелание Государственной думы на этот раз исполнится и реформа завершится к 1917 году ^{[24, c. 6]}, но история повернулась иначе, и этим надеждам не суждено было сбыться.

1 июня 1914 г. был принят еще один закон, регламентировавший распространение реформы на ряд других городов и губерний ^{[25, ст. 1927]}, в которых бóльшей или значительной частью земли сельское население владело на праве единоличной частной собственности ^{[23, c. 39]}, однако в губерниях так называемой второй очереди реализация реформы была отложена до 1 января 1917 г., а затем – еще на неопределенный срок ^{[26, c. 17]}.

Исследователи сетуют на ограниченность данных, на основе которых можно судить о практике реализации реформы и давать полноценный анализ деятельности новых местных судов ^{[26, c. 17]}, отмечая при этом, что в процессе применения закона от 15 июня выявились некоторые очевидные проблемы. Так, Р. В. Терентьев в своем диссертационном исследовании приходит к выводу: «Отзывы мировых судей, созданных в процессе реализации реформы, указывают на трудности в деятельности вновь созданных судебных органов, прежде всего связанные с половинчатым характером самой реформы, невозможности нормального функционирования такого института как волостной суд, отсутствием у мировых судей должных полномочий для организации деятельности суда, отсутствием координации действий между органами государственной власти России в вопросах организации суда» ^{[26, c. 17]}.

Однако отсутствие данных или скудные данные, обусловленные тем, что правительство не торопилось закон реализовывать, – тоже факт, требующий осмысления в качестве показателя эффективности реформы. Получается, что годы разработки проекта реформы и его обсуждений в различных инстанциях и учреждениях, наверняка внушительный объем затраченных на это материальных ресурсов имели столь ничтожный результат? И это при том, что вопрос об организации местного суда все-таки касался таких общественных отношений которые, при всей их важности, не относились к числу наиболее антагонистических и взрывоопасных. Для сравнения стоит вспомнить, что работа по созданию судебных уставов 1864 г., несопоставимая по своему масштабу и сложности с реформой местной юстиции начала XX века (последнюю даже активный ее участник октябрист Н. П. Шубинский, выступавший в третьей Думе в качестве докладчика комиссии по судебным реформам, назвал трудом не «творческим», но «реставрационным» ^{[27, c. 1024]}), заняла всего три с небольшим года (с момента начала подготовительных работ и до принятия соответствующих нормативно-правовых актов).

В литературе высказываются мнения, что промедление с введением закона от 15 июня в действие можно объяснить различными сложностями, требовавшими «серьезных усилий от местного управления и судейского корпуса (расширение штатов и новые расходы на них, сосуществование в одной губернии и мировых судей, и земских начальников и т. д.)» ^{[28, c. 13]}, что реализация реформы тормозилась или была прервана Первой мировой войной ^{[29, c. 161; 30, c. 489]} и ростом революционных выступлений: непоследовательность власти объясняется действием радикальных сил, которые мешали нормальному развитию страны и никак не желали предоставить Столыпину 20 лет покоя, необходимых для проведения буржуазных реформ (если и не в точности такое, то достаточно близкое к нему объяснение дает А. В. Верещагина ^{[29, c. 125]}).

Полагаю, подобные объяснения не выдерживают критики: акцентируя внимание на второстепенных обстоятельствах (необходимость увеличения штатов и расходов и т. п.), смешивая причины и следствия (торможение реформ как следствие активизации «левых сил», а не наоборот), явно преуменьшая роль субъективных факторов в одних случаях – «ничего не поделаешь – война есть война!» – и явно преувеличивая эту роль в других случаях – «все было бы по-другому, если бы не радикальные силы!», приверженцы таких трактовок запутывают проблему, а зачастую и просто сознательно наводят тень на плетень.

Если правительство действительно было намерено осуществить реформу местного суда по буржуазному образцу, то почему оно, имея для этого все возможности и навязав в конечном итоге обществу свой отнюдь не компромиссный проект, тянуло с этим столько лет? Разные частные препятствия и непредвиденные обстоятельства, включая ту же войну, недостаток финансов, безусловно, играли определенную роль, но, полагаю, к сути дела это не относится: в конечном итоге сложности с реализацией даже такой крайне умеренной, половинчатой и непоследовательной реформы были обусловлены общим кризисом государственной власти в России начала XX века, перманентным пребыванием ее в том состоянии, когда править по-старому она уже не может – и сама отдает себе в этом отчет, а по-новому – не хочет, поскольку не готова идти даже на малейшие уступки и близоруко рассчитывает законсервировать ситуацию с помощью различных старорежимных политико-правовых форм – условно говоря, палки земского начальника.

Ключом к пониманию сомнительных результатов реформы может служить следующее ленинское определение сущности режима российской монархии после революции 1905-1907 гг.: «Помещичья монархия Николая II после революции пыталась опираться на контрреволюционное настроение буржуазии и на буржуазную аграрную политику, проводимую теми же помещиками; крах этих попыток, несомненный теперь даже для кадетов, даже для октябристов, есть крах последней возможной для царизма политики» ^{[31, c. 329]}.

Чуть раньше Ленин в статье, посвященной совсем другой теме, по сути, дал и ответ на вопрос о том, почему назначаемые правительством мировые судьи, земские начальники и подчиненный им волостной суд в послереволюционной столыпинской России не могут быть повсеместно заменены более свободными от административного давления и более чуткими к запросам самого общества мировым и волостным судами: «... без насилия земских начальников и прочих властей, – писал он в заметке “Что делается в деревне?”, – без насилия на каждом шагу, без насилия над десятками миллионов, без подавления малейших проявлений их самостоятельности, столыпинская “реформа” проводиться не может. “Покоя” не только на 20 лет, но и на три года Столыпин не создал и создать не может» ^{[5, c. 77]}.

Эти выводы были сделаны Лениным в 1910-1911 гг., однако то, что уже тогда было очевидно для многих, еще никак не укладывалось в сознании самой правящей верхушки, все еще рассчитывавшей, что ситуация образуется, «ставка на сильного» в деревне и другие полубуржуазные полумеры, в том числе и обновленный местный суд, дадут свои результаты. Когда же эти надежды не оправдались, власть стала действовать в духе реальной политики, то есть саботировать ненужные ей преобразования местного суда.

Другими словами, поскольку российский зависимый периферийный капитализм с его «прусским» вариантом развития буржуазных отношений в деревне предполагал сверхэксплуатацию крестьянства, систематическое использование внеэкономического принуждения к труду в деревне, а следовательно – и систематическое использование насилия, выход за рамки форм и средств классической буржуазной юстиции, постольку многолетняя деятельность по выработке закона от 15 июня 1912 г. в значительной степени оказалась иллюзорной практикой.