Информация в сложных системах

Гижа Андрей Владимирович кандидат философских наук доцент, Донецкий национальный технический университет 83120, Украина, Донецкая область, г. Донецк, ул. Н. Островского, 26 Gizha Andrew Vladimirovich PhD in Philosophy Docent, the department of Philosophy, Donetsk National Technical University 83120, Ukraine, Donetskaya oblast', g. Donetsk, ul. N. Ostrovskogo, 26, kv. 55 andry@vnet.dn.ua Другие публикации этого автора

Работы по теме понятия информации в рамках научного подхода обычно сводятся к более или менее системному перечислению основных её определений как меры – разнообразия, сложности; вероятности выбора или как отрицательной энтропии, ведущей к снятию неопределенности. В области социально-гуманитарных разработок нередко происходит акцентировка данной тематики либо на собственно математических представлениях информации, либо даётся некий крайне обобщенный и вызывающий множество вопросов концептуальный анализ (см., напр., ^[1]). Они возникают сразу, как только автор указанной статьи завершает перечисление существующих точек зрения и переходит к формулировкам собственного понимания. Здесь мы видим тезисную декларативность, абстрактность, предельную обобщенность и неисторичность. Как пример можно привести следующие положения: «Информация - сугубо человеческая категория восприятия окружающей действительности», «Мысль – вне времени и пространства. Овеществление информации вербально или в символах носит статический характер, как характер вневременных мыслей человека. И если информация – вне времени, то и существует она неограниченно долго, вечно и является первичной субстанцией всего Мироздания. Мысль структурирует пространство, поляризует его двумерные составляющие элементы» ^[1]. Здесь отождествляется информация и мышление, последнее, по мнению автора, оказывается вневременным феноменом, таковым считается и информация. Однако вывод по поводу первичной субстанции логически неправомочен. К тому же, если отбросить псевдосовременный антураж, то автор провозглашает первичность именно мысли, т.е. стоит на слегка заретушированной позиции идеализма. Последняя фраза вообще содержательно неясна. Также лишен логики переход от информации как «человеческой категории восприятия действительности» к её статусу все той же «первичной субстанции».

Есть более аккуратные и менее масштабные исследования, достигающие поставленной цели именно в силу предметной конкретизации задачи (напр., ^[2]). Д. Власов, проведя обзор существующих точек зрения на природу информации, делает вывод о субъектности информации, «объективные предпосылки которой возникают лишь на уровне биологических систем…» ^[3], который можно поддержать при условии дальнейшей его социально-исторической конкретизации.

Существующие подходы предварительно можно обобщить в эскизном понимании информации как меры упорядоченности, имеющей ряд спецификаций в зависимости от уровня входящих во взаимодействие систем. Мера, в свою очередь, подразумевает формульное и числовое, те. размерное выражение.

Исторически понятие количества информации возникает в рамках точных наук, в контексте математического моделирования и последующего физико-технического решения проблем, связанных с передачей и кодированием сообщений. Они были поставлены на научную и математическую основу после второй мировой войны, прежде всего, в работах К. Шеннона. В 1948 г. вышла его работа «Математическая теория связи». Она доступна, наряду с обширной подборкой его статей за период 1938-1962 гг., в сборнике ^[4]. Речь здесь идет не об определении информации как понятия, но исключительно о её количественном аспекте. Данная ситуация напоминает генезис ньютоновской методологии, в рамках которого английский ученый ввел в понятийный аппарат классической механики предваряющие структуры пространства и времени, не только точно обрисовав их содержательную сторону, но и подчеркнув, что он определяет эти формы не сущностно, но аксиоматически, применительно к условиям решаемой задачи выработки научного подхода. Их содержательность, как и в случае с информацией, базируется на двух основаниях – первое, выделении количественной стороны понятия, которая может быть подвергнута формализации, и, второе, опоре на бытующий интуитивно-очевидный образ понятия. Это соответствует уровням относительного пространства (времени) и абсолютного пространства (времени).

Впрочем, в отношении информации имеется специфическая особенность, касающаяся её бытующего значения и не совпадающая полностью с ситуацией пространственно-временного описания. Если Ньютон использовал наличный интуитивный образ времени и пространства и ввёл его в аксиоматическое основание механики как структурный элемент теории, то в случае с информацией терминологическое движение происходит в обратную сторону. Бытовое использование понятия информации не только не расходится с её сугубо техническим описанием в теории передачи сигналов, их кодирования, но здесь наблюдается интересный феномен перехода термина из сферы узкотехнической в повседневную, причем с сохранением его исходного значения. И в научно-техническом, и даже в математическом плане, равно как и в бытовом и расхожем, информация понимается, практически, одинаково. Повседневная трактовка толкует информацию как то или иное содержание, как совокупность однозначно понимаемых сведений. Здесь существенен выделенный параметр однозначности, именно он позволяет реализовать предметную трактовку искомых сведений, заключенных в переданной информации. Единственное и несущественное различие обозначений в научно-технической и бюрократически-расхожей трактовках информации является то, что в первом случае используется термин «сообщение», а во втором – (преимущественно) именно «сведения».

Хорошим введением в тему информации является статья А.Н. Колмогорова ^[5], она может служить, фактически, первоисточником. В ней автор не только описывает два существующих математически формализованных подхода к определению понятия «количество информации» - комбинаторный и вероятностный, не только вводит новое, более продуктивное представление, алгоритмическое, но одновременно затрагивает вопрос об информации, содержащейся в литературных текстах, показывая недостаточность её существующих трактовок. Колмогоров А.Н., таким образом, ставит вопрос проблемно, с перспективой его возможного обобщения на область уже не чисто техническую, а собственно духовную.

Нас интересует именно эта составляющая, играющая главную роль в социально-исторических и культурных отношениях. Речь при этом идет, конечно, не только о литературных текстах, но проблематизируется тема информационности общества как таковая: возможно ли представление информации действительной сущностной стороной общества, каковы пределы её понятийного охвата, возможно ли её конструктивное обобщение на уровне общественных отношений? Конструктивность в данном случае означает наличие качества первичности в объяснении и понимании исторических процессов. Его отсутствие/наличие является результатом разрешения альтернативы: дублирует ли данное понятие иные определения, не добавляя ничего принципиально нового в ту или иную трактовку, и потому является излишней, схоластической сущностью, или же, напротив, оно есть исходное и существенное, служащее основой последующих конкретизаций? Те понятия, которые таким качеством обладают, включаются в процесс обобщения, способны к развитию, это абстракции, оказывающиеся истинностными формами мысли. Хорошим примером здесь является понятие энтропии. Введенное в термодинамике как частная характеристика процесса теплообмена, в дальнейшем, будучи адекватно интерпретированным как мера беспорядка, оно получило общенаучный статус и соответствующую применимость за пределами термодинамики. Более того, на его основе естественным образом было определено количество информации, а тем самым и сама информация.

Рассмотренный Колмогоровым комбинаторный подсчет информации относительно значений некоторой переменой х определяется введением «энтропии» H(х) этой переменной через логарифм от общего числа её значений N^[5]:

H(x) = log₂ N.

Это формула Больцмана, в которой предполагается равновероятность распределения значений переменной. Использование логарифма вытекает из требования аддитивности энтропии: общая энтропия разных подсистем равна сумме энтропий каждой из них. Логарифм по основанию 2 берется для подсчета энтропии в битах.

Если мы знаем определенное значение переменной (х = а), то считается, что нам известна информация I, равная данному логарифму, а «энтропия» переменной оказывается снятой ^[5]:

I = log₂ N.

Это самый простой подход к определению количества информации. Он может использоваться при оценках «энтропии» текстов, но лишь в их структурном приближении, т.е. опираясь исключительно на число знаков. Разумеется, собственно содержательная часть текста при этом не охватывается. Уже на этом начальном этапе хорошо видна возможность обобщения первоначального представления. Больцман исследовал модель идеального одноатомного газа и соответственно ей выводил свою формулу энтропии, однако оказалось возможным легко экстраполировать её на описание систем произвольного типа. Для введения понятия энтропии достаточно иметь набор неких элементов произвольной природы и вероятностей их состояний.

Вероятностный подход, описанный А.Н. Колмогоровым ^[5], рассматривает зависимость вероятности состояния одного события от происшедшего другого события, т.е. здесь участвуют две переменных, х и у. Он имеет и другое описание, заключающееся в том, что система обладает различными вероятностями р_iсвоих состояний и тогда энтропия записывается в форме К. Шеннона (цит. по ^[6]):

Н = - К ∑р_ilogp_i.

Коэффициент К здесь есть некоторое положительное число, а его физический смысл определяется характером задачи. Например, в случае работы с физическими объектами рекомендуется использовать постоянную Больцмана.

Сравнение определений энтропии Шеннона и Больцмана показывает, что они подчинены принципу соответствия, по которому более общая теория включает менее общую как свой частный случай. Соответственно, энтропия Шеннона переходит в энтропию Больцмана в случае равенства всех вероятностей р_i. В свою очередь, энтропия Шеннона обобщается в форме энтропии Реньи, которая применяется для описания эволюции самоорганизующихся систем (см., напр., ^[7]).

В случае алгоритмического представления Колмогорова количество информации дифференцируется в разделении - «в чем-либо» (x) и «о чем-либо» (y) ^[5], а сложность текста определяется длиной программы, переводящей x в y. Здесь, в отличие от двух предыдущих трактовок, комбинаторной и вероятностной, имеющих узко техническое приложение, отчасти улавливается действительный характер информационных отношений, имеющих диалоговую природу несилового взаимодействия. Однако и в данном случае существенные содержательные области человеческой деятельности, имеющие неоднозначную смысловую компоненту, остаются вне рассмотрения. Действительно, техническая сторона дела оперирует исключительно с количественной стороной информации, не ставя задачу её собственно понятийного определения. Этот факт как ключевой момент Колмогоров выражает, приводя пример задачи определения количества информации в романе «Война и мир». Он отмечает, что сделать это в существующих определениях невозможно, а ведь этот случай является типическим относительно иллюстрации содержания понятия информации – он должен включать не только количественные характеристики, но и качественные, и последние приобретают особую, ведущую роль не только в культурной жизни, но и вообще во всех значимых контекстах человеческой деятельности – в истории, мышлении, обществе.

Алгоритмический подход Колмогорова, позволяя дать оценку сложности текста, не отвечает на вопрос о выполнимости воспроизведения этого текста. Это означает, что структурно программа воспроизведения может быть короткой, но при этом предполагать огромное количество вычислений.

Переводя эти соображения и результаты в сферу собственно философских интересов, связанных с распредмечиванием текста, его пониманием, видим здесь аналогию процессу интерпретации, например, философских принципов и суждений, обладающих ограниченной внешней формой, но насыщенных семантикой расходящихся контекстуальных рядов. Их буквальная содержательность легко доступна и исчерпывается простым и наглядным пояснением, однако при этом улавливается только видимость действительной содержательности. Они вполне могут быть адекватно осознаны, но условием уяснения таких контекстов значений является формирование соответствующего субъекта, обладающего целостностью своих познавательно-экзистенциальных форм деятельности. Такая целостность предполагает постоянную (на протяжении всей взрослой жизни) внутреннюю работу по поддержанию разумности. Очень точно это было выражено Платоном в диалоге «Государство»: «Мерой для прослушивания такой беседы, Сократ, служит у людей разумных вся жизнь, — сказал Главкон» ^{[8, с. 264]}.

Физические системы, в которых рассматривался вопрос определения количества информации, можно разделить на два типа, классический (динамический) и неклассический (диссипативный). В первом случае функционирование системы происходит линейно детерминистическим образом, во втором начинаются процессы самоорганизации. Второй тип характерен тем, что система начинает эволюционировать, развиваться, усложнять свою структуру. Этот тип систем в физике называют сложными. В описании первого типа систем вообще нет обращения к понятию информации, во втором возникает представление о количестве информации, но следует отметить, что оно является вторичным, базируясь на уже известных величинах – энтропии и вероятности. Эволюцию сложных физических систем вполне можно описать без введения новой информационной переменной или дополнительного «информационного взаимодействия». Подтверждением этому служат исследования М. Месаровича, Д. Мако и Я. Такахары (^[9-10]) по математическому моделированию и аксиоматизации сложных систем, в которых понятие информации отсутствует полностью. И в отечественной учебной литературе по теории систем понятие информации не несет специфической научной нагрузки. Так, А.М. Малышенко в своем учебнике «Математические основы теории систем» ^[11] говорит об информации исключительно в расхожем значении её как некоторых данных (сведений).

В отличие от этих типов систем, в которых вопрос с информацией решается вполне прагматично и конкретно, в соответствии с выработанными познавательными критериями научно-технического знания, настоящая проблема возникает при рассмотрении социально-культурных систем. Имеет ли на их уровне информация полноценный категориальный онтологический статус, либо же является вспомогательным, несамостоятельным средством описания?

Этот тип систем должен быть предметом преимущественного интереса социально-гуманитарных дисциплин. Это и есть в нашем понимании сложные системы. Главное отличие от сложности природных форм движения и организации здесь в том, что этот тип обладает не только эволюционным качеством, но и культурно-историческим. Элементный состав таких сложных систем как общество составляют не (столько) предметы, (сколько) знаки и символы, и он не только множественен, не только процессуален, но, вдобавок, изменчив в силу возможности генерации смыслов либо их бесследного угасания.

Природные системы, функционирующие в режиме выполнения законов сохранения, можно представлять как простые, или элементарно упорядоченные. Наука их познает в широком диапазоне от элементарных механических форм движения до процессов самоорганизации, или, точнее, самоупорядочивания.

В отличие от них, социально-исторические и гуманитарные дисциплины имеют своим предметом содержательно неопределенное и семантически вариативное множество отношений, свойств, объектов, процессов, событий, относящихся к человеческому бытию. Это система сложной упорядоченности, чье принципиальное отличие от систем предыдущего типа заключается во внутреннем росте её информационной составляющей. Она содержит не только некую систему сведений о себе и о мире, но и точки роста этих сведений. Эти системы не просто упорядочены, они организованы, и на этапе выхода на зависимость от внутренних параметров, обобщенных идеологических проектов, оказываются самоорганизованными.

Сложность системы определяется, таким образом, двумя основными аспектами. Первое, это принципиальная открытость и подвижность её границы, не позволяющая провести общезначимую формализацию её содержания (в природных системах это можно сделать). Второе - наличие в ней источников роста содержательности и смысла, связанные с творческой культурной деятельностью общественных индивидов.

И здесь ситуация с их адекватным описанием имеет два существенных аспекта. Во-первых, необходимо учесть в их функционировании и детерминистическую и эволюционную компоненту как снятые моменты предшествующих этапов развития – окружающая предметность (орудийная и бытовая) и локальные формы творчества, модифицирующие структуру достигнутой общественной формации всегда присутствуют в историческом бытии, более того, долгое время существования человеческой цивилизации они доминировали в деятельности человека, в то время как качество историчности оставалось латентной формой развития. Во-вторых, историчность сама претерпевает становление, характеризуемое ростом степени субъектности человека как общественного индивида. Он становится способным к производству и выработке таких целей и проектов, которые отвечают его исконной творческой природе свободного и самодеятельного существа. Но эти проекты вступают в борьбу с бытующими детерминистическими шаблонами, связывающими человека, и при этом люди делают свою историю «…не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого. Традиции всех мёртвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых. И как раз тогда, когда люди как будто только тем и заняты, что переделывают себя и окружающее и создают нечто ещё небывалое, как раз в такие эпохи революционных кризисов они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освящённом древностью наряде, на этом заимствованном языке разыгрывать новую сцену всемирной истории» ^{[12, с. 5]}. Такая историчность, хотя и стремится к революционным преобразованиям, но все ещё движется в старых информационно-значимых формах предшествующей эпохи, с которой стремится расстаться. Она, следовательно, еще остаётся в ней в существенных моментах, а её революционность половинчата и ограничена. Тем не менее, исходным фактом остаётся значимость информационной подачи того или иного общественно-политического движения, внешняя «упаковка» события, его социально-культурное кодирование. Массив этих информационных интенций образует ценностно-мировоззренческие составляющие общественного сознания, формирует пространство ожидаемых интерпретаций.

Фактор (количества) информации, нашедший адекватное отражение в научно-технической сфере к середине XX века, в социально-гуманитарных представлениях с этого же периода начал приобретать все более существенный статус, претендующий на растущую категориальную обобщённость и равноправность среди основных диалектических понятий, едва ли не замещая при этом саму материю.

Проблемы подсчета собственно количества информации решаются путем редукции задачи к выделению определенного её типа, а именно такого, который может быть назван свéдениями. Точно передаются всегда того или иного рода сведения, т.е. та информационная составляющая, которая реализуется объективно, вне апелляции к встречному усилию субъекта. Здесь термины «информация» и «свéдения» идентичны, так и говорится: поступила информация (в виде сообщения), а далее излагаются некие сведения, делающие индивида осведомленным.

Совокупность сведений есть такое описание состояния дел, которое наделяется статусом реальной фактичности, считается таковой. При этом, конечно, возможна ситуация, когда утверждаемая фактичность имеет узкую, субъективную направленность и характеризует (всего лишь) то или иное мнение. Соответственно, в данном случае сообщение будет абстрактным утверждением, несущим информацию только о себе самом.

В проекции на пространство социокультурной и политической реальности ситуация с информационно утверждаемой фактичностью иллюстрируется следующим образом: «В текстах адептов сетевого общества не уделено внимания усечению сетевой онтологией самой социокультурной реальности. …То, что включено в сеть в качестве её информационных ресурсов, и является подлинной реальностью, или же наоборот: то, что в ней отсутствует – не существует» ^{[13, с. 74]}. Думаю, что адепты концепции сетевого общества как раз уделили внимание генерированию ситуации, позволяющей формировать онтологию социально-исторического бытия в нужном ракурсе. При этом медиасфера, распределяющая информационные ресурсы на избранное освещение событий, берёт на себя функции по тотальному манипулированию общественным мнением, решая предваряющий вопрос и с ценностной разметкой пространства общественного бытия, и с актуальным рядом новостей – одни из них перестают быть в центре внимания, иные вообще игнорируются, а отсутствие реальной содержательности, например, на саммитах и переговорах, легко затушевывается информационным шумом репортажей относительно внешней атрибутики, расписывания протоколов встреч и прочих третьестепенных деталей.

Философский словарь определяет сообщение (информацию, сведения) как «кодированный эквивалент события» ^{[14, с. 431]}. В постиндустриальном обществе событие теряет свою пространственно-временную определенность и безусловность, объективную содержательность и подлежит кодировке для включения в общий поток новостей. Соответственно проведенной кодировке, т.е. интерпретации, будет меняться событийное наполнение общественного дискурса, перераспределяться общественное внимание с заранее заданными параметрами мнений, позиций и оценок. В этом и заключается растущий социокультурный эффект информатизации современных обществ: они становятся управляемыми с заменой действительного знания на потребляемую информацию.

Факт единой трактовки информации в науке и в быту говорит о том, что общественные отношения и повседневная коммуникация людей становятся достаточно структурированными (технически определенными) и настолько рационализированными (чтобы достичь явной и неявной управляемости), что с середины 60-х годов XX века появляется возможность говорить о новом, информационном качестве общества.

Последние полвека развития евроатлантической группы цивилизаций (и стран, ориентированных на их политические, экономические и культурные стандарты) принесли устойчивое понимание происходящих социальных изменений как основанных на новом типе общественных отношений, информационных. Последние должны, по замыслу идеологов «новой информационной волны» (широко представленных, напр., в сборнике ^[15]), образовать базис общественно-исторического развития. Д. Белл формулирует это следующим образом: «В наступающем столетии решающее значение для экономической и социальной жизни, для способов производства знания, а также для характера трудовой деятельности человека приобретёт становление нового социального уклада, зиждущегося на телекоммуникациях. Революция в организации и обработке информации и знаний,… развертывается одновременно со становлением постиндустриального общества» ^{[15, с. 330]}. При этом из зоны внимания полностью исключаются столь неудобные для апологетов капитализма существенные факторы, такие, как производственные отношения и тип материального производства с их ключевыми антагонизмами и не только нерешаемыми, но стремительно растущими кризисными системными противоречиями. Одновременно красочно и многоречиво расписываются новые коммуникативные технологии, технические средства накопления и передачи информации, новые эффективные способы управления работой фирм и корпораций, отраслей промышленности, возможность дистанционной работы в сфере сбора и анализа необходимых сведений, и здесь действительно мы видим впечатляющие успехи в экономии времени и в достигнутом общем массиве перерабатываемых сведений. Тем не менее все эти технологические успехи не ведут, вопреки идеологически декларациям, к более зрелой в духовном отношении фазе цивилизационного развития и не связаны с возможностью достижения решающего поворота в историческом развитии в направлении установления действительно гуманистического и человечески-значимого состояния общепланетной человеческой цивилизации. Такой поворот был бы свидетельством действительного общественного прогресса. Ценностный антропологический сдвиг в общественном сознании, несмотря на экспоненциально растущий информационный вал научных исследований, так же далек от своей актуализации, как и две тысячи лет назад, во времена получения Благой вести.

Технологическая и структурно-управленческая трансформация евроатлантической и близких к ним цивилизаций действительно произошли и продолжают происходить, но, тем не менее, их руководящий парадигмальный принцип, формирующий основу социальной онтологии, само пространство их развития (или же деградации), остается неизменным на протяжении тысяч лет. Он связан, в первую очередь, с содержательно расширенным воспроизведением возможности и условий разнообразных форм эксплуатации – природы, человека, его сущностных сил, культуры, мышления, частной жизни и проч. Исследования в области информации, имеющие прямое отношение к получению и анализу знаний, их объективности, достоверности, трансляции и эффективности, попадают в этой ситуации фундаментального нарушения человеческой экзистенциальности в двойственное положение.

С одной стороны, они имеют собственную познавательную логику движения, имеющую целью истинное раскрытие сущности предмета исследования. Но с другой они, как часть идеологической деятельности, вынуждены согласовывать свои выводы и направленность толкований с достижением и упрочением гомеостазиса существующих базовых производственных отношений, выражающих действие глубинного принципа эксплуатации. Поскольку же в обществе буржуазных отношений имеется один безусловный регулятор – самовозрастающая стоимость, капитал, то этот фактор массово перебивает всякий бескорыстный и частный интерес к достижению истины как таковой. Поэтому мы видим техногенный сдвиг в истолковании основы общественного развития и направлении решения цивилизационных проблем, выводящий понимание в безопасное русло подтвержденного технического прогресса. При этом понятийная трактовка информации либо останавливается на её математических коррелятах, либо высказывается крайне невнятно - философски путано и схоластически бессодержательно.

Феномен информации, являющийся подчиненным моментом знания, его абстрактной стороной, может быть субъективно, в идеологических целях положен в основу социально-исторических описаний как базовый. И в дальнейшем на этом искусственно созданном фундаменте можно стоить концептуальную картину исторического бытия именно в той конфигурации, которая наилучшим образом отвечает задачам упрочения существующего глобального миропорядка.

Таким образом, если и можно говорить об онтологичности информации, то не в прямом значении, не в общеприродном и мировоззренческом ракурсе, но исключительно как о назначаемой и симулятивной онтологии.

Основное качество информации для социо-исторического мира человеческого присутствия заключается в завершении формализации такой модели реальности, которая способна заместить первоисточник, саму реальность. Одна из функций культуры также есть замещение бесконечной реальности изоморфным человекоразмерным описанием, и, таким образом, информационная сторона культуры оказывается важнейшим компонентом становления и сохранения общественного человека.

Действительно, начиная с древнейших времен, мы видим чрезвычайное внимание в первых цивилизациях не просто к некой отвлеченной информированности о внешнем мире, а придание ей сакрального характера безусловного императива. Собственно человеческое начинается с утверждения примата духовной составляющей в деятельности человеческих обществ в первоначальной религиозно-мифологический форме либо же, сравнительно недавно, в ракурсе идеологически выверенного сознания. Обе эти формы устанавливаются и функционируют в общественном бытии репрессивно-принудительно, прививая и упрочивая ростки культуры. Вместе с тем, здесь ясно прослеживается ситуация связи данных сакральных и сакральноподобных форм с общественным управлением и, соответственно, системой власти и господства в обществе.

Вопросы информационного обеспечения приобретают особое значение в контексте достаточно развитого социально-исторического бытия, но не природного. Именно поэтому проблема информации как таковой, как информирование никогда не была в центре внимания и вообще не возникала самостоятельно в виде предмета исследования ни в античной мысли, ни в научной – вплоть до XX столетия. Ситуация изменилась приблизительно в середине XX века в связи с техническими потребностями в разработке каналов связи и с кодированием передаваемой информации, что стало актуальным, соответственно, в рамках возникновения проблем управления систем, науки управления.

Заметим, что сама ситуация необходимости осознанного управления общественными процессами зародилась и постепенно развивалась, по-видимому, с Нового времени, с эпохи промышленных революций. Степень отчуждения общественного индивида достигла к этому времени такой глубины, что стихийно складывающиеся формы общественного бытия - политика, экономика, уклад жизни – стали требовать продуманного вмешательства извне для поддержания исторически природной цивилизационной формы, вершина которого известна как капитализм.

Рано или поздно эта самоотчуждающая форма исчезнет с арены истории под действием той же причины – разумного отношения к жизни, которая являлась долгие столетия фактором её развития и сохранения. Поистине, то, что её породило, приведет к её завершению и смене – при том необходимом условии, что искомое «разумное отношение к жизни» должно претерпевать эволюцию и выходить на должный уровень общепланетного и гуманистического разума.

И вот в связи с функционированием высшей формы капитализма, финансово-олигархического, окончательно расчеловеченного империализма, происходят все перипетии с утверждением в мировой научной литературе и широким внедрением недоказываемого, т.е. вполне догматического положения о новой, информационной форме общественных отношений, способной, якобы, продолжить гладкий, без потрясения и ломки исходной самоотчуждающей основы, переход в цивилизационно и культурно более высокое состояние. При этом в отношении этого «нового мирового порядка» естественно снимаются претензии в стагнации, реакционности и архаике, поскольку порыв в будущее, как кажется, состоялся.

Преодоление модельного идеализирующего информационного изображения действительной архаизации западно-атлантического сообщества и выстраивание гуманистических перспектив продолжения истории лежит в плоскости последовательного раскрытия сущности и характера содержательных особенностей человеческого бытия. Долгое время его императивом были истина и знание, но их недостаточная, несобственная форма во все времена позволяла легко манипулировать истиной и узурпировать знание, а впоследствии были разработаны эффективные технологии по работе с массовым сознанием. Несобственность формы знания заключается в невозможности его приложения к общественным нуждам в полной мере, кроме как в рамках обеспечения товарного производства и возможности биржевых спекуляций. Владение массами научным знанием уже не является условием общественного развития, и роль знания замещается информированием. Как верно замечает Н. Изместьева, «коммуницирующий человек освобожден от необходимости знать, он всегда может узнать, потребляя готовые блоки информации, вливаясь в массу пользователей» ^{[16, с. 94]}.

Тем не менее, феномен информации и его производные помимо существующей идеологической нагрузки несут и здоровую функциональность, которую можно выделить с учетом трактовки данного феномена как абстрактной стороны знания. Суть этой функциональности прямо вытекает из гегелевского принципа конкретности истины и заключается в преодолении искомой информационной абстрактности и обособленности предоставляемых сведений. Нормальная подача информации должна подразумевать содержательный и логически непротиворечивый выход к большей событийной и фактической целостности с обязательным сохранением всей предыстории.

Заданная функциональность реализуется как установление ведущих операторных качеств информации, которые могли бы свести к минимуму эффект информационного шума, выражающего её ненужную или фальшивую части. Операторное качество от собственно привычного предметного свойства или некой объективной характеристики отличается той особенностью, что оно, с одной стороны, обладает устойчивым содержанием, как и обычное свойство оно может быть именовано, а с другой, оно свою объективность содержит в виртуальном виде подразумеваемой направленности.

Операторными качествами феномена информации являются её организованность, осознанность, историчность и направленная связность. Понятно, что мало просто назвать эти термины и думать, что суть информации познана. Требуется самое главное – перевести теоретизацию в практику реального познания, когда последнее оказывается предметно конкретным. Оператор экзистенциально-гуманитарного знания выражает направленность понимания, ту интенциональность сознания, следуя которой индивид будет иметь возможность верной актуализации понимания процессов и событий, составляющих предмет анализа. Рамки статьи не позволяют дать развернутое описание выделенных качеств, пока мы только намечаем позитивную программу исследования феномена информации в его соотнесении с знанием.

Приоритет информации, информативности относится к предметно-вещному миру, возникающему исторически тогда, когда субъект обосабливается и замыкает протагоровскую «меру вещей» на произвольной субъективности собственных прихотей. Фактически это произошло во времена Декарта, но еще три столетия было плохо понятно. Информация сама становится вещью, которую можно дать, так и говорится – «дать информацию». Можно ли дать понимание или, что еще сильнее, осознание? Конечно, нет, то и другое можно достичь только собственным встречным усилием по осмыслению информации. Рыночную сущность понятия информации подчеркивает Е. Петриченко: «…сама природа рынка, рыночные отношения, в условиях которых сознание человека выделяет сущность явления, отбирают у информации функцию познания и, естественно, дают, навязывают ей новую сущность. Предварительно эту сущность можно охарактеризовать как синтез объективного и субъективного в соотношении, устанавливаемом рынком» ^{[17, с. 255]}.

Феномен информации как выраженный социокультурный фактор угасает на той эвристической границе, где прагматическая предметность по необходимости развеществляется, нивелируется её утилитарность и бытовая полезность, где больше ничего нельзя усвоить, поглотить, использовать - одним словом, где нельзя тем или иным способом обладать, где нет ничего с точки зрения здравого смысла, поскольку он определяется разнарядкой пользы, а уж толкует её в подавляющем большинстве случаев сугубо в личных, узкокорыстных интересах. Где нет предметно определенной и полезной вещности, там нет и информации как актуально действующего социального ресурса. Её концептуальное возвышение как основополагающей категории информационного общества есть идейное порождение и самооправдание мира отчужденных экзистенциальных величин, в котором она приобретает форму капитала. Чем более растёт отчуждение и мировое одиночество как бы социализированного и коммуникативного субъекта, тем больше говорится об информации в противовес действительному знанию. Информация в отчужденном обществе есть не условие по управлению государственными структурами в направлении действительного развития человека и социума, а инструмент манипуляций в частных интересах, корпоративных и личных. Если мы сможем исключить эту деструктивную составляющую, то останется рабочая функция информативности как продуцирование и передача необходимых данных, но и только. Всякая масштабная мистификация информации, приписывание ей роли краеугольного камня мироздания - вся эта квазиконцептуальная мифология рухнет в момент устранения экономико-политической и правовой основы отчуждения человека.