Культурно-мировоззренческие аспекты взаимосвязи власти, собственности и управления в российском обществе

Воденко Константин Викторович доктор философских наук профессор, кафедра православной культуры и теологии, Донской государственный технический университет 344000, Россия, Ростовская область, г. Ростов-На-Дону, пл. Гагарина, 1 Vodenko Konstantin Viktorovich Doctor of Philosophy Professor, the department of Orthodox Сulture and Theology, Don State Technical University 344000, Russia, Rostovskaya oblast', g. Rostov-Na-Donu, pl. Gagarina, 1 vodenkok@mail.ru Другие публикации этого автора

Статья выполнена в рамках гранта Президента Российской Федерации для государственной поддержки молодых российских ученых - докторов наук на тему «Культурно-мировоззренческие основания формирования национальное модели регулирования социально-экономической и научно-инновационной деятельности» (МД-651.2017.6).

Сложные коллизии развития российского общества представляют значительный эвристический потенциал для междисциплинарных социально-гуманитарных исследований, синтезирующих достижения социологии, философии и экономической теории, в рамках которых предпринимаются активные попытки осмыслить широкий спектр проблем социокультурного характера, глубинно связанных с функционированием современных дискурсов власти, собственности и управления. В России завершилась трансформация институциональных рамок, что связано с появлением крупного частного капитала и развитием предпринимательского сектора экономики. Однако, несмотря на ряд существенных преобразований, страна всё ещё продолжает отставать от развитых стран в плане организации социально-экономической деятельности.

Интересно, что базисные мировоззренческие установки, во многом обусловленные историческим прошлым российского народов, продолжают воздействовать как на их экономическую деятельность, так и политические практики, поддерживая воспроизводство устоявшихся норм и образцов поведения ^{[1, 4, 6]}. Исследуя практики собственности и управления в России и предполагая возможные перспективы их дальнейшей трансформации, необходимо учитывать, что процессы области отношений власти, собственности и управления обязательно включают в себя легитимизацию, реализуемую в тех или иных формах и обеспечивающую двухстороннюю коммуникацию между реформаторами и гражданами страны.

Член-корреспондент РАН Ж. Т. Тощенко справедливо полагает, что в передовых странах Запада «развитию идей гражданского общества способствовали теория и практика социального партнерства, под которым подразумевалась возможность согласования интересов всех основных субъектов исторического процесса — общества в лице социальных групп и общностей, личности (индивида), государства и бизнеса» ^{[14, с. 54-55]}. Вместе с тем на европейском Западе, который, несомненно, выступает важным ориентиром всей российской модернизации на протяжении ряда последних столетий, была также сформирована определенная, по сути, буржуазная культура с присущими ей мировоззренческими паттернами прав человека. Притом, что культура данного классового общества, включающая необходимые практики потребления благ и услуг, системой требований и противовесов по отношению к власти, была обусловлена не только рационализацией и расколдовыванием аграрного мира в сочетании с духовными поисками протестантизма (М. Вебер), но в ещё большей степени длительной, а иногда и кровопролитной борьбой за признание (Г. Ф. В. Гегель).

Ключевую роль в понимании методов государственного управления за рубежом играет принцип субсидиарности, который «предусматривает, что конкретные публично-властные полномочия должны осуществляться органами власти того уровня, который обладает условиями для наиболее эффективной реализации соответствующего полномочия, вначале по возможности предоставляются самым низшим звеньям управления, и только в случае, если задача не может быть ими решена должным образом, они передаются выше» ^{[5, с. 35]}. Однако в России данный принцип реализуется далеко не в полном объёме, что связано с жёсткой финансовой зависимостью субъектов федерации и муниципальных образований от политического центра власти.

В тоже время доверие к бизнесу и прежде всего к владельцам крупной частной собственности среди населения России, рассматриваемое в качестве необходимого условия легитимации, находится на низком уровне. Многие граждане страны, если не большинство, по-прежнему воспринимают итоги приватизации 1990-х гг. несправедливыми. Кроме этого функционирование института частной собственности во многом блокируется воздействием на него субститута «власти-собственности». В данной связи отечественный автор Р. М. Нуреев отмечает, что «если в системе власти-собственности основными субъектами прав собственности являются чиновники, то в системе частной собственности – владельцы факторов производства» ^{[11, с. 21]}. Установившийся порядок можно охарактеризовать как синкретизм власти, собственности и управления ^{[12, 13]}, который во многом является воспроизводством не только советских, но и докапиталистических форм господства. Сложившаяся ситуации совсем не гарантирует полноценных прав частной собственности, которая может приобретаться только при наличии существенного административного ресурса и также внезапно «исчезать» в случае прекращения политической поддержки.

Рассматривая процессы развития и взаимодействия управления и собственности необходимо признавать в качестве основополагающей регулирующую функцию государственной власти. Так, например, французский мыслитель М. Фуко предложил динамическую, в духе философии А. Бергсона, трактовку государства. «Государство — это не универсалия, государство — это не автономный источник власти в-себе. Государство — это не что иное, как эффект, контур, подвижный срез непрестанной этатизации или этатизаций, непрестанных взаимодействий, которые изменяют, смещают, сотрясают, коварно заставляют перемещаться источники финансирования, способы инвестирования, центры принятия решения, формы и типы контроля, отношения между местными властями и центральной властью и т.п.» ^{[15, с. 103]}. Кроме этого, изменение институциональных практик государственной власти опирается на определенные культурно-мировоззренческие аспекты господства, которые могут также претерпевать изменения и соответствующую коррекцию в согласии с требованиями текущего социального проекта.

Культура, рассматривается нами в целом как комплекс (иногда ликвидных) мировоззренческих аттитюдов, то есть выступает своего рода интегратором — промежуточным звеном, посредством которого политические решения преобразуются в инструменты управления и реформирования различных сфер общественной жизни. Вместе с тем культура не только интегрирует властные директивы в систему общественного управления, но и сохраняет сложившиеся практики, поддерживает историческую память общества в контурах определенного восприятия прошлых событий. Посредством культуры в общественном сознании формируются доменные предпосылки, связанные с восприятием властных и управленческих отношений, которые зачастую не рефлексируются и не выступают предметом широких общественных дискуссий, но в тоже время на долгие годы остаются важными детерминантами социального действия индивидов.

Культура выступает сущностью исторической памяти, поскольку последняя для своего функционирования необходимо предполагает культурные артефакты и способы их интерпретации. Собственно от форм и степени воздействия на историческую память со стороны «профессионалов» от культуры, часто руководствующих политическим заказом, зависит изменчивость доминирующих в обществе мировоззренческих аттитюдов. Социальные изменения, происходящие в обществе, возникают как в результате революций, так и эволюционным образом путём реформ, могут приводить к переформатированию практик управления. Притом, что культурные аттитюды понимания власти и управления, сложившиеся в обществе, не могут изменяться мгновенно, однако инновационная активность населения способна вызвать положительный эффект, ведущий к улучшению функционирования гражданских институтов.

Таким образом, культура играет ключевую роль как в формировании идентичностей, так и в приобретении и передаче различных форм капитала. При этом мы полагаем, что сфера культуры, представленная в качестве системы мировоззренческих установок, разделяемых большинством членов общества, не может быть редуцирована к одной из подсистем общества, как например, в концепции Т. Парсонса, где она реализует главным образом функцию «поддержания скрытого образца», или к собственно культурной надстройке, коррелирующей с классовыми идеологиями в её марксистской трактовке ^[10]. Поскольку сфера культуры пронизывает собой все общественные подсистемы можно вполне трактовать её и в расширительном значении, то есть вести речь о национальной и политической культуре, религиозной культуре как области сакрального, экономической культуре, культуре труда и отдыха, культуре приспособления к окружающей среде и т.д.

Вместе с тем структурно-функциональный анализ в вопросах культуры, как впрочем, и марксистский подход могут применяться в исследовании широкого спектра культурных процессов. Так, например, согласно Н. Луману, Т. Парсонсу удалось представить вполне адекватное определение культуры, которое заключается в том, что «культурные образцы отвечают за возможность реактивировать поведенческие образцы, в частности, роли и отдельные типы действия в ситуациях, разделенных большими временными промежутками» ^{[7, с. 32-33]}. Следовательно, культура в качестве интегративной системы предоставляет социальным институтам возможность воспроизводить нормы и образцы поведения на протяжении длительного времени, выступая также в роли коллективной общественной (исторической) памяти, способной постоянно воздействовать на настоящее, продолжая активно участвовать в формировании групповых идентичностей.

Однако Т. Парсонс столкнулся с проблемой включения/не включения в понятие «культура» разнообразных технических инструментов, таких как орудия труда, письменность и т.д. Ведь, например, для марксистов именно качественный рост инструментария производительных сил детерминируют культурную надстройку, то есть технологический уровень развития общества способствует высокому уровню развития его политических институтов. Поэтому мы считаем вполне справедливым, включить в понятие «культура» соответствующий технический инструментарий, без которого нельзя представить развитие общества как целостной духовно-материальной системы.

Вместе с тем Г. Ф. В. Гегель уже в своих ранних произведениях обратил внимание на то, что «народы горды своими орудиями» ^{[3, с. 306]}, а не просто пользуются ими, тем самым он указал на идеологическую интенцию технологического сознания. Таким образом, технические артефакты не только служат реализации утилитарных целей, но реализуют идеологическую функцию, связанную с гордостью и комплексом разнообразных патриотических чувств. Так, например, форма письменности (латиница, кириллица и т.д.) служит не только практическим целям коммуникации, но и фундируют собой культурные коды, отвечающие за ценностные предпочтения субъектов социального действия на уровне предпочтений.

Доверие к власти выступает неотъемлемым условием социальной солидарности и эффективного управления в сфере инновационного развития. Поэтому власть необходима, должна предполагать в качестве своей основы справедливость как условие формирование целостных правовых отношений. Таким образом, внедряемые новые, либо модернизирующиеся институты необходимо должны, на наш взгляд, признаваться населением или, по крайней мере, его значительной частью легитимными, исходя из сложившихся, в первую очередь культурных, предпосылок. В целях теоретического анализа рассматриваемой проблематики не потеряла своей эвристической ценности веберовская теория, предлагающая трёхчленную типологию легитимизации власти. Собственно институты в качестве необходимого условия собственного функционирования всегда предполагают легитимность и минимальный уровень доверия к ним со стороны общества.

Итак, согласно определениям М. Вебера, легитимность общественного порядка может быть представлена в трёх формах, как: традиционная, харизматическая и легальная ^[2]. Первая представляет собой сложившийся порядок вещей, ставший обычаем, освященный авторитетом традиции. Харизматическая легитимация институциональных практик происходит в моменты революционных преобразований действительности, когда власть переходит в руки признанным вождям (пророкам). И, наконец, легальная легитимность основывается на том, что эффективность действующих институтов зиждется на формальных правовых нормах, которые актуальны в настоящий момент и обеспечивают скорее эволюционное, чем революционное развитие.

«На рубеже XIX и XX веков в Северной Америке и Западной Европе ускорение темпов и масштабов индустриализации привели к росту монополий и связанных с этим крупных корпораций. Всё чаще владелец-собственник и распорядитель-управляющий оказывались разными лицами. К тому же в крупных корпорациях устанавливалась акционерная организационно-правовая форма владения капиталом. Естественным стало приглашение специалиста в качестве наёмного работника для осуществления непосредственных функций управления» ^{[13, с. 23]}. В связи с развитием индустриальной цивилизации и качественного роста техники происходит не только дальнейшая рационализация управления, но и его существенная эгалитаризация. Однако, эгалитаризация управления, вызванная к жизни научно-техническим прогрессом, вовсе не отменяет элитарные функции управления, присущие собственно институтам власти и собственности.

Тема власти возникает всегда в связи с управлением, хотя в социологической теории принято всё же различать данные понятия, приписывая им разные контексты употребления. Так, например, понятие «управление», под которым понимается администрирование, напрямую связывается с процессом дифференциации (разделения) власти и собственности, в результате чего возникает довольно обширный класс профессиональных управленцев (менеджеров). Естественно, что собственно управленцы (как и надсмотрщики) существовали в разные исторические эпохи, причём часто обладали вполне реальной властью, но только в XX веке их обучение и подготовка приняли массовый характер. В результате по отдельным номенклатурам специальностей стало даже наблюдаться перепроизводство представителей данной профессии.

Таким образом, в исторической ретроспективе можно говорить об уже свершившейся «революции менеджеров», которая способствовала становлению и рационализации экономики развитых стран и технологическому прогрессу. При этом профессиональные менеджеры представляют в развитых капиталистических обществах важный сегмент среднего класса, который в значительной степени (путём опосредования) снимает конфликт между трудом и капиталом, особенно характерный для ранних стадий индустриализма. Кроме этого, менеджеры в связи с развитием информационных систем и робототехники, продолжают сохранять перспективы улучшения собственных статусных позиций. Вместе с тем вполне очевидно, что политическая власть государства в сотрудничестве с экономической властью капитала продолжает сохранять контроль над практиками управления даже в так называемых высоко институционализированных обществах, где бюрократический аппарат исполнительной власти существенно дистанцирован от принятия решений в крупных бизнес-корпорациях.

Анализ российской истории демонстрирует, что по мере вхождения в европейский модерн сохранялась вполне определенная институциональная отсталость, связанная цепью зависимостей с политическим институтом самодержавия и системой сословной стратификации. Так, например, в период существования Российской Империи её жители в основном считали себя подданными царя, то есть в определенной степени его собственностью, что активно поддерживалось вплоть до отмены крепостного права. Перед началом большевистской революции в России так и не было сформировано полноценное буржуазное (гражданское) общество, а в период существования Советского Союза его построение исключалось самой коммунистической идеологией, основанной на отрицании частной собственности и диктатуре партийной номенклатуры.

Средний класс, обладающий частной собственностью и способный проявлять собственную политическую субъектность, в том числе и в вопросах реального выбора политической власти, является катализатором развития гражданского общества. Вполне очевидно, что «гражданское общество – это общество, в котором постоянно расширяются возможности самоуправления во всех его видах и проявлениях, что создает максимум условий и возможностей для соучастия людей в делах общества и государства» ^{[14, с. 58]}. Однако длительный этап авторитарного управления в Российской Империи и Советском Союзе сформировал особую бытовую культуру подчинения власти, основанную на распространенном в общественном сознании представлении на уровне довольно устойчивых мировоззренческих паттернов о том, что модернизировать властные институты в сторону значительно большей демократизации «в этой стране» практически невозможно.

Значит существенные пережитки (остатки) прошлого социально-экономического уклада можно обнаружить и в современном российском обществе, которое совсем недавно по историческим меркам стало капиталистическим. «Верноподданный — это индивид, готовый признать истинным все, что говорило высшее лицо (генсек или президент) или группа (правительство) вчера, вещает сегодня и будет бубнить завтра. Гражданин всегда ставит под сомнение любое высказывание и решение официальных лиц и структур. В лучшем случае они признаются как один из возможных вариантов дальнейшего развития событий» ^{[8, с. 175]}. Поэтому при реализации проекта гражданского общества на практике политическая власть должна в определенной степени подвергнуться десакрализации, стать более транспарентной, создать более гибкие и демократические формы управленияи сама способствовать превращению подданных в полноценных граждан.

В основе государственного управления в России по-прежнему обнаруживается фундаментальное противоречие между либеральной теорией и укорененными в структурах отечественной элиты практиками идеократического господства. Притом, что реальное стремление власти к реформированию российского общества по западным образцам носит скорее декларативный характер. Поэтому, многие западные институты, оперирующие к политическому дискурсу демократии и прав человека, носят, особенно в провинции, по сути, имитационный характер.

Структуры современной российской власти довольно жёстко иерархизированы, что выступает постоянным препятствием к интенсификации гражданской инициативы. Российские учёные институционалисты, в частности С. Г. Кирдина в целом согласны в том, что ригидность отечественной системы управления приводит к её неспособности «реагировать на текущие изменения в связи с преобладанием импульсов “сверху вниз” при слабости обратных связей “снизу вверх”» ^{[6, с. 319]}. В результате в системе управления затруднён контроль со стороны гражданского общества в отношении принятии тех или иных политических решений, принимаемых правящей властью без осуществления широкого плебисцита, что свидетельствует также о вполне определенных дисфункциях созданных демократических институтов.

Обращаясь к опыту модернизации российского общества можно заметить, что преобразования в нашей стране зачастую носили «революционный» характер, то есть осуществляются путём «рывков», которые часто сопровождаются «надрывами» и «надломами» прежних укладов, считавшихся традиционными. В качестве наиболее ярких примеров «рывков», то есть по сути революционных преобразований, сопровождаемых «надломами» прежних традиций, можно вполне привести реформы как Петра Великого, так и большевиков во главе с В. И. Лениным, которые, несомненно, обладали харизмой в веберовском смысле.

Вместе с тем революционные изменения, происходившие в российском обществе после осуществления ряда удачных реформ, всегда вступали во взаимодействие с мощными комплексами традиционных мировоззренческих (коллективистских, патерналистских) представлений о власти, управлении и хозяйствовании, сталкивались с инерцией бытовой культуры прошлого. Поэтому даже признанная, обладающая реальным авторитетом власть в России, как правило, носила либо харизматический, либо традиционный характер. Отсюда, во-первых, проистекает зачастую авторитарный характер российской правящей элиты, поддерживаемый главным образом легитимациями традиционного и харизматического типа. Во-вторых, в российском обществе наблюдается дефицит легального порядка, что, выражается как в зависимости и слабости судебной власти от исполнительной, а также в отсутствии целостной программы эволюционной модернизации.

Развитие гражданского общества в России продолжает оставаться ведущей задачей реформирования страны на основе доминирующих принципов права, политической демократии и внедрения эффективных практик социального партнерства. В целом приходится согласиться с А. В. Тихоновым с тем, что «после нескольких лет спонтанной трансформации в стране восстановился традиционный для России синкретизм власти, собственности и управления на квазирыночной основе как латентный механизм регуляции реальных связей и отношений» и признать, что «никакого другого варианта цивилизационного развития, кроме институционального разделения сторон этого “синкретического треугольника”, у нас нет» ^{[12, с. 319]}. Таким образом, культурно-мировоззренческие установки, доминирующие в общественном сознании россиян, связанные с восприятием и оценкой реальной демократии, выступают индикаторами того, что для большинства жителей страны полюс власти по-прежнему воспринимается в модусе трансцендентности, как область неподконтрольная со стороны гражданских инициатив.