Бытие человека в постчеловеческом мире (пролегомены к философии феноменологического субстанциализма)

Кутырев Владимир Александрович доктор философских наук профессор, Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского 603137, Россия, г. Нижний Новгород, ул. Голованова, 59 Kutyrev Vladimir Aleksandrovich Doctor of Philosophy professor of the Department of History, Methodology and Philosophy of Science at N. I. Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod. 603137, Russia, g. Nizhnii Novgorod, ul. Golovanova, 59 kut.va@mail.ru Другие публикации этого автора

Считается, что философия начинается с удивления. Есть причина в этом усомниться. Удивляется человек наивный, неискушенный, что свойственно мифическому переживанию мира. Первый толчок философствованию дает сомнение. Сомнение в том, что он воспринимает чувствами, во что верит, кого любит, чего боится. Сомнение в бытии. От удивления ахают и раскрывают рот, из-ум-ляются и восхищаются. Это сфера поэзиса, любви и веры, эстетического сознания. Мудрый мало чему удивляется, тем более философия как теоретическое знание – она то, что после удивления, следует за ним. Ее сомнительная честь, плотно сжав губы и недоверчиво качая головой – занести в мир сомнение.

Которое, в конце концов, привело научно-теоретическую философию к утверждению, что мир и мы в нем вторичны, феномены, более того, иллюзия, а субстанциально, подлинным бытием обладает Ничто. Оно и (не)существует. Из/после которого возникает Иное. Парадокс, но подобное философствование имеет глубокий (не)жизненный смысл, характерный для нашего времени. Эпохи Mortido и Постчеловека.

1. Из истории борьбы за(с)бытие(м)

Тяжба между бытием и ничто пронизывает всю философию. Как в истоке, так и по сей день. Она будет, пока есть развитие и сознающий его человек. Это основной вопрос (для) Всего. Рождался он в виде метафизики, которая как процесс противостояния «поэзису», мифам и верованиям крепла в борьбе с воображением, видимостью, непосредственностью, обыденными мнениями и прочими заблуждениями. В борьбе с явлениями, говоря по-латыни феноменами, ради проникновения, говоря онтологически в сущность, ради достижения, говоря гносеологически, истины. Преодолевала поверхностно-чувственные различия во имя глубинной умственности всеобщего, множество во имя единства (тождества).

У греческих философов-натуралистов, как известно, вместо бесчисленных разнокачественных вещей статусом реальности стали обладать четыре-пять стихий, потом Демокрит определил, что «стихийные» вода, земля, воздух, огонь тоже феномены, а «на самом деле есть только атомы и пустота». Его оппонент Платон полагал, что материальное, наш предметный мир, включая самого человека, является тенью, отблеском мира идеальных сущностей. Оппозиция между мнением и истиной, повседневностью жизненного мира и подлинностью теоретизирования проходит через всю историю борьбы за понимание бытия. Противоречие чувственно воспринимаемого и невидимого: земля–небо, материя–идея, фюзис–логос, тело–дух является ядром смыслообразования в метафизической философии. Оно действительно для нее основной вопрос. По крайней мере, до эпохи постмодернистской деконструкции, завершившейся «смертью человека», а потом и смертью (превращением в «золу») всего бытия (разумеется, в разных терминологических облачениях).

И все же, у обоих противников было нечто общее: «погоня за единым». Каждый стремился, редуцируя к себе, преодолеть феноменальность и считая бытие собой, отправить оппонента в небытие. С бытием отождествляется архе, сущность, субстанция. Феномены – сомнительное бытие, не совсем бытие. Если бытие как таковое – это перв(ичн)ое, начало и причина, то феномен – это втор(ичн)ое, акциденция, следствие и явление. На современном языке, примерно, как виртуальная реальность. Опираясь на трактовку виртуальности, предложенную С. С. Хоружим, о феномене можно сказать, что в нем выражалось «недобытие» сущего. Он реален, но условно, ибо продуцируется константной, «реальной реальностью». Феномен в метафизике – это подвижное граничное состояние бытия, область взаимодействия по перетягиванию каната между ним и ничто. В конце скольжения сущего к пределу, оно, как бы максимально феноменологизированное, становится несуществующим.

Двигаясь таким образом от сомнения в реальности воспринимаемого мира до отказа от него как такового, от Бытия до Ничто, а потом по ленте Мёбиуса до бытия Иного, метафизика прожила долгую, двух с половиной тысячелетнюю жизнь. Если на ее могильном камне обозначить календарные годы жизни, то это будет: YI -Y век до н.э. – ХХ век н.э. Годы рождения и смерти крайн(и)е важные даты, но содержание жизни сущего – посредине. Ей есть что вспомнить:

Идя по цепочке исторического лишения феноменов бытийности, выявляя-конструируя – «конструвляя» – его этапы, мы с необходимостью придем к выводу, что нигитологический конец бытия был предсказан в его начале. В европейской культуре – у элеатов. Как ни банально, но отталкиваться опять придется от Парменида, приравнявшего бытие к мысли: «Быть и мыслить, не одно ли и тоже». Все, что вне мысли, не существует. Не тень, не отблеск, а «ничто». Если движение нельзя мыслить (апории Зенона), значит, его нет. Мир реален как тождественная себе Мысль. Здесь происходит отказ от бытия как вещности, предметности, сопротивляемости в пользу бытия как отношений, которые можно только мыслить, через его переопределение и «рокировку» с Ничто. Оппозиция сущности и явления у(су)глублена до оппозиции бытия и ничто, когда связь между ее сторонами разрывается. Следовательно, феноменов как про-явления субстратного бытия не существует. Не случайно Хайдеггер, считая метафизику несущей в себе «забвение бытия», датировал ее исток элеатами, говоря, что атомная бомба взорвалась в трудах Парменида. Метафизика «по определению» была заряжена на преодоление феноменов, приравнивание явленного мира к Ничто, а его бытийной е(и)стины (be-ing) к чистой, строгой, «голой», точной = формальной, ничего не обозначающей и кроме самой себя ничего не несущей = трансцендентальной мысли. К «пробелу» и «свободе пустоты». К нигитологии. Смерть бытия в метафизической философии была заложена в ее «генах», она отражала зарождение «постава» как вооруженного науко-техникой практического о-владения человеком внешней и собственной природой. Их подавления и преобразования.

Наибольшей идейной полнотой, «тяжестью» бытие, после мифологии и допарменидовской философии, обладало, по-видимому, в Средние века. Не случайно Просвещение обозвало их темными. (Темный = тяжелый, густой; светлый = легкий, пустой). Вера, любовь – ближайшее духовно-практическое выражение чувства жизни как непосредственности бытия. Верить и любить – это переживать, а не о-сознавать. Состояние любви и веры заставляло предполагать, что бытие присуще всему видимому и невидимому. Не отрицалось ничего, ни Земля, ни Небо. Все либо Бог, либо Его твари и творение. Мышление было образным, символическим, самые тонкие явления представлялись предметно-телесными (на благочестивых картинах душу в виде миниатюрного человечка из человеческого же тела птицеподобные ангелы доставали багорчиками). Оно существовало преимущественно как воображение. Все реально, живо – все быти(йно)-феноменально. Ничто мыслилось возможным до начала мира, из которого тот и возник: Deux ex nihil. Но оно не первично, ему предшествовало или было равным бытие пред-вечного Отца-Творца. Философские споры реалистов и номиналистов – это споры за полноту, акме бытия. Доминировал либо крайний, либо умеренный реализм. Номинализм, считавший понятия именами вещей, обычно был на грани признания еретическим учением. Не зря он стал приобретать влияние только в позднее средневековье, по мере зарождения скептицизма и идей реформации (У. Оккам, М. Лютер). В отличие от via antiqua – старого пути реализма, это был via moderna – современный путь, который в философском плане привел к кризису веры, эмпирическому материализму Нового времени и зарождению естествознания.

С появлением нов(с)овременной науки и ориентирующейся на нее философии буйное воображение человечества стало умеряться, рационализироваться, выводиться за пределы знания, локализуясь в художественно-эстетических формах. В познании оно квалифицировалось как ложь, видимость и иллюзии, которые не только не бытийны, но и не явления-феномены, ибо последние, хотя «заряжены» ничто и преодолеваются рациональным знанием, все-таки часть бытия, в-ходят в него. Феномен – не иллюзия, не чары или видимость, он относится к бытию. Явление существенно, сущность является – если вспомнить категориальные азы диалектики Гегеля и наиболее глубокое в Новое время осознание значения основного вопроса философии в марксизме, прежде всего Энгельсом (излюбленный предмет критики со стороны коньюнктурно-мелкотравчатых философских направлений). Данный фундаментальный вопрос особенно обостряется, становится «трудным», если попытаться понять: как это происходит в бытии, если в него включается все, в том числе человек и куда девать не воспринимаемые разумом явления, посредством которого только и постигается, улавливается бытие, не выводя, не отбрасывая их, однако, за его пределы? Оказаться за границами разума, но остаться в границах разумом определяемого бытия.

Чтобы выйти из этого затруднения, пришлось делить бытие на действительное и феноменальное, приняв наиболее четко выраженную Дж. Локком идею наличия у вещей первичных и вторичных свойств. Задача познания в таком случае виделась в том, чтобы, преодолевая феноменальную оболочку бытия, прорваться к особому состоянию вещей, которое фактически отождествляется с тем, что фиксируется в них количественно-математическими методами. Природа превращается в материю и, лишенная феноменальности, «перестает улыбаться человеку своим чувственным блеском» (К. Маркс), однако это строгое состояние и есть искомое, сущностное бытие. Применительно к обществу оно означает прорыв сквозь психологию, традиции, пред-рассудки и мнения жизненного мира к законам его функционирования как Системы. Прорыв от разума бытового = естественного к разуму научному = точному. Который, в сущности, есть искусственный. В конечном счете, «науки в познании столько, сколько в нем математики» (Галилей). Первичные качества суть количество. Таков идеал по(до)стижения бытия как превращения в и(е)стинное знание и растворения в нем, заявленный наукой Нового времени.

Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Идеала не достигли до сих пор, а главное, по мере приближения нему, все больше возникает беспокойство, что произойдет с человечеством, если и когда он будет достигнут. Когда все знание станет только мысленным («без оболочки из феноменов»), т.е. превратится в количество = в информацию и технологию. Слово превратится в цифру, логос заменится матезисом, а человек кем? Надо ли к этому стремиться во всех формах жизни и надо ли вообще?

Тем более, что в русле эмпиризма, Дж. Беркли и Д. Юм, коварно подойдя к субъектно-объектному дискурсу метафизики a tergo (с тылу, сзади – лат.), вполне у(по)бедительно продемонстрировали, что первичные качества тел и вещей можно истолковать как вторичные, что они тоже связаны с органами человека (субъектом, наблюдателем). «Esse – esse percipy» (Быть – это быть воспринимаемым). В результате любое улавливаемое в жизненном опыте бытие, приравнивается к феноменальности, какая-либо субстанция (материя) отвергается. Но тогда этот подход настолько противоречил зд(о)равому смыслу практиковавшего естествознания, его стремлению к объективной истинности, что был принят в штыки как солипсистская патология. Выступить против Ньютона, всей механистической парадигмы, а в перспективе против Канта, утверждая, что пространство-время тоже феноменально, это действительно было слишком. Слишком рано. Только в наше время, после возникновения компьютерных экранов и виртуальных реальностей, опыта пребывания в космической невесомости можно по достоинству, хотя не без испуга, оценить предвидение Юма: «Как «естественно» то, что камень, поднятый и оставленный без опоры, падает вниз, так точно так же было бы «естественным» и то, что он двигался по направлению вверх» [Юм 1965, 56].Но именно так все происходит в виртуально-космическом мире. Отличить естественное от не и против(о) естественного становится трудно – везде.

Огорчительно, но здесь нам придется, не злоупотребляя надеждой на индивидуальный подход публикаторов к объему статьи, обрубить эту нетрадиционную ветвь метафизического древа и возвратиться к событиям на передней, фундированной большой классической наукой и буржуазным хозяйством сцене, где сюжет философской драмы «забвения бытия» приближается к крутому повороту. Напомнив, что роли в ней разыгрывались не по подкрепленному отсылкой к Пармениду и Пифагору пост-модернизированному сценарию (бытие есть мышление и число), а по основному в эпоху модерна, продуцируемому естествознанием историческому сценарию метафизики, ее вопросу о соотношении материального (телесного, протяженного) и идеального (мысленного, непространственного). Когда бытие отождествлялось с опытом, практикой, тем, что существует объективно, независимо от его осознания. К феноменам относились «вторичные качества», а идеальное, особенно неземное = Высшее (если речь шла о научном познании, а не в религии и спекулятивной философии) – к Ничто. Какого-то универсального «бесчеловеческого» сознания не предполагалось. Бытие – это природа, материя, ве(ч)щность. Именно в такой форме основной вопрос стоял в естествознании и практической жизни в Новое время. Декарт, как известно, признавал обе субстанции (Бог – гарант обеих), но вопрос об их взаимодействии остался открытым. И далее все время споры, иногда внутри системы у одного и того же автора: считать бытием, субстанцией материальное, а недобытием, феноменами идеальное – или (в течениях, близких к религиозному мировоззрению) наоборот. В пределе, кого отправить сначала в нокдаун феноменов, а потом в нокаут небытия. Таким образом, на магистральном пути истории метафизики допустимо говорить о трех ступенях полноты/неполноты бытия: субстанциально-объективном = истинном бытии, феноменально-субъективном = явленном (не)добытии, и кажущимся, иллюзорным = небытии-ничто.

Пока наука была преимущественно фюзисом, описательным «знанием естества», она и опирающаяся на нее философия «работали» на природу. В оппозиции: бытие = тело = материальное или дух = сознание = идеальное, господствующей была первая сторона. Однако по мере перехода к теоретизации и математизации, наука начала порождать импульсы «идеализма», «своего иного», ничто. Сама. Соответственно, в онаучивающейся философии онтология как учение о бытии постепенно отходит на второй план, оттесняясь гносеологической проблематикой. «Забвение бытия» происходит не через прямой отказ от него или замену сверхъестественным разумом, а через забвение онтологии.

Роковой для судьбы метафизики (реализма) стала философия Канта. Она в принципе «закрыла» ее эпоху в развития человеческого духа и в спекулятивной форме поставила проблемы, которые потом будут смыслообразующими в неклассической, релятивистской, проективной, технизирующейся науке. Продолжив известное сравнение Канта с Коперником, можно сказать, что он вынес точку отсчета познания мира с Земли в Космос, в интенции за пределы солнечной системы и любой предметной реальности (даже если бы это был воздух), на что ученые решились лишь в ХХ веке. И стал «оттуда», из чистого и пустого (космического) пространства смотреть на нее, ориентируясь не столько на фюзис и логос, сколько на матезис. Однако, будучи первопроходцем, «первым космонавтом» он не мог не оглядываться на бытие, хотя бы в иллюминатор и не думать о «траве у дома», который оставляет. По мере отрыва науки от естественно-сущего и перехода к деланию «после-теоретической» искусственной реальности, от познания к конструированию, все время усиливается противоречие: как совместить вещный мир, которого Кант не хочет лишать статуса бытия (рано), с космизмом и трансцендентальностью мышления. Со свойствами, которые находятся за границей непосредственного человеческого опыта, предметности, априорные, бескачественные, хотя столь же необходимые в познании, как и чувственный опыт. Как совместить «чистый» универсальный разум с «грязной» земной и телесной жизнью. Анти-кантианский афоризм Ницше «чистый разум – чистая глупость» хлесткий, но вряд ли решает эту проблему.

Разумеется, мы не способны проникнуть в тонкости кантовской мысли, но применительно к нашей задаче решаемся утверждать, что, решая основной вопрос философии через понятие вещь-в-себе, Кант придает традиционному бытию статус недобытия – феноменов (вот он, собственно философский коперниканский переврот). Хотя особого рода: когда бытие существует в форме «забвения бытия» в точном смысле данного слова. Будучи вещью-в-себе, оно, подобно переменным в алгебраическом уравнении, не отбрасывается, а заключается в скобки, (за)изолируется, капсулируется. Его недобытие в том, что оно существует, но «забыто», «сдано на хранение», не действует. «Спит». Поэтому бытие как вещь-в-себе не поддается познанию, хотя нужно в нем: в начале, фундируя его, или в конце, когда интерпретируются результаты. К вещам-феноменам относится и человек как эмпирическое телесное существо. А также высшие сущности интеллигибельного мира, идея бессмертия души и Сам Бог.

2. Про(тив) феноменологии постчеловеческого бытия Иного

У тонких критиков Канта принято недоумевать, на каком основании он объединяет апостериорность предметных вещей-в-себе с интеллигибельной трансцендентностью. Что между ними общего? То, что оба уровня «не теоретизируются», не вписываются в трансцендентально-аподиктические априорные структуры. Говоря прозаическим языком науки, оба – один чувственный, другой смысловой, не поддаются количественно-геометрическому выражению. Не когнитивируются, скажем мы от имени последних достижений современного интеллекта. Именно потому, что не трансцендентальные, вещи-в-себе, как предметные, так и трансцендентные, приобретают статус феноменальности, хотя это феномены особого рода – «как бы» субстанциальные. Субстанция превращается в феномен! И Бог, и материя. Существуют, но как феномены. Другими словами, в статусе недобытия. Чтобы потом стать Ничто. Явное, но вполне жизненное, неизбежное противоречие, отражавшее сложный процесс изживания эссенциализма, его начавшуюся замену функционализмом, умирание старой и зарождение новой (на собственных принципах) проективно-постметафизической картины, вернее уже, модели мира. Обрезав у (по)знания природные бытийные корни и божественные помочи, Кант вывел его в стратосферу, но еще не за пределы земного притяжения. Перед тем, как уйти в свободный полет, трансцендентально-гносеологическая, а точнее теперь, эпистемологическая ракета, ревя и содрогаясь, зависла в равновесии борьбы разнонаправленных сил. Смертельно ранив метафизику, «окончательное решение» проблемы бытия он оставил времени, потомкам. Через его структурализацию = информатизацию = космизацию = виртуализацию = когнитизацию.

Сознательным продолжателем Канта и противником традиционного бытия, его теоретического выражения в метафизике, прямым предтечей структурно-информационного поворота стал Гуссерль. В отличие от жест(о)ких неокантианцев Марбургской школы, отбросивших бытие = вещь-в-себе как ненужное, несуществующее, он «снял» его путем поглощения, т.е. совершил позитивное убийство: удушив через принцип интенциональности без пролития крови, пре(об)вратил бытие в состояние сознания. Феномены сознания получают статус вещности, предметности, фактичности, а вещам придается (со)знательность, мысленность, сущностность. В его философии как «строгой науке» сознание и бытие – континуальное целое. Преследовавшая метафизику всю ее историю материально-идеальная, субъектно-объектная, чувственно-рациональная, апостериорно-априорная оппозиция, деление мира на истинный и кажущийся – устраняется.

Устраняется? Да! Но, как(?) бы. Именно как бы: речь идет не о материальных (пространственных, «протяженных») вещах, а о «вещах сознания», «фактах мысли». Призывая возвратиться «к самим вещам» и одновременно отказываясь от «естественной установки», Гуссерль имеет в виду мысленные вещи – ноэмы. Он предлагает возвратиться к самим вещам как «к самим ноэмам». Предметный момент/единица сознания – ноэма (от греч. – мысль, сущность, форма). К вещам непротяженным и бессубстратным, неподвластным пространству и времени. Эмпирические стул, дом могут сломаться или рухнуть, сгореть, а человек умереть, но не их смысл, ноэма, сущность, структура, форма. Они останутся. Их мыслеформы =! информация о (от, после) них – останется.

Итак, «вещи сознания» – вот ключевое изобретение Гуссерля как философского предтечи зарождающейся информационной революции. Вещи сознания = вещи мысли = мысленные вещи = тела мысли = мысленные (состоящие из мысли!) тела. «Тела» = (не)тела = ноэмы. Но это не знаки, где-то находящихся тел, а сами (не)тела. Теперь по-современному: вещь и тело как мысль, как ноэма – это информация о вещи/телах^[1]. В отличие от идей-эйдосов Платона она не образ, так как «без психологии» и не форма Аристотеля, так как не предполагает матери(и)ала. В/на место вещей – разделение, пересечения, узлы отношений, «различия различий», 0 и I, то, что впоследствии в технике стали называть «битами». На/в/место бытия вещей, их предметной реальности – информационная реальность. В Универсуме информации бытие предстает как мыс(ш)ление и мыс(ш)ление как бытие. Гуссерль открыл, подошел, спекулятивно очертил контуры теории информации. Контуры другого, невиданного (понятие «информация» появляется в энциклопедиях во второй половине ХХ века) мира. В этом его величайшая заслуга, которую, правда, до сих пор не оценивают. Почтение у философов к Гуссерлю всеобщее, но историческое, а почему и за что, не особенно ясно, просто за «сложность и непонятность». Наверное, все-таки из-за смутного понимания, что сущностно/фактически мы живем в «мире Гуссерля», мире ноэм и миллионы людей, преодолевая «естественную установку», заняты «феноменологической редукцией», «ноэзисом», тем, что шевеля ластами по стеклам и клавиатурам (все мы теперь «офисный планктон»), переводят вещи в информационное состояние. Делают вещи-в-себе сущностями как вещами-в-сознании, единицами значения и смыслов. Вещами сознания. Мыслеформами, виртуалами, концептами, персона(жа)ми (категории мир-сознания).

Если традиционный идеализм, считая физический мир воплощением идей, редуцировал его к феноменам, а в виде субъективного идеализма, либо неокантианства – к ничто, если традиционный материализм, считая идеальное отражением материи (вещей-в-себе), редуцировал его к феноменам, а в виде современного «научного материализма», либо функционализма – в конце концов тоже к ничто, то трансцендентальная феноменология за(под)меняет те и другие феномены и любые ничто – новой реальностью, своеобразной квазисубстанцией трансцендентализма. Считает феномены/ничто вещами-сущностями, фактами-идеями. Она повышает их статус до бытия. Гуссерль – онтологический Кант. Пройдя по ленте Мебиуса, мы приходим опять к бытию. Это, однако, бытие иного, второго мира. И на наших глазах данный double world становится первым, а первый, как материальный, так и идеальный, вообще, трансцендентный – вторым. Феноменом. И все это на практике, превращающей реальность в дискурс и голограмму (голую грамму), а «старые» (кантовские вещи-в-себе) в феномены и ничто. Метафизический мир «естественного человека» еще на ринге, на ногах, но в нокдауне. Стал симулякром и традицией. Стоит всеобщий крик, что «произошла великая информационная революция», что «мы живем в информационной реальности». И это, ура/увы, сущая, трансцендентально-феноменологическая (ино)бытийная правда.

Ноэмы – ноо, нус, ноу-менальный, ментальный мир, всегда противополагался миру феноменальному. Особенность и коварство гуссерлевской радикально рационалистической онтологии в том, что ноумены в ней определяются как реальность. Как феномены. Или, сказать наоборот, реальность приобретает ноуменальный статус. Превращается в сознание-ничто. Умопостигаемые вещи выдаются за действительные, искусственное за естественное, а «старый» феноменальный мир сущего больше не существует. Он не нужен ни как субстанция, ни как феномен. Также происходит и с идеями-образами, со всей «психологией». Ноуменологическая = ноэмологическая редукция на(об)зывается феноменологической, полностью исчерпывая собой сущее. «Созерцание созерцает сущность как сущностное бытие и не созерцает и не полагает ни в каком смысле существование» [Гуссерль 2005, 214]. (Великолепно сказано, вся трансцендентальная феноменология в одной фразе; это ее формула – В.К.). Трансцендентальное т.е. иное, «по-ту-стороннее», вне(пост)человеческое, предстает как «наше». А вторичными, не обладающими собственным бытием-существованием феноменами оказываются не только «вторичные качества», связанные с субъективностью восприятия, но и все, что считалось субстанцией, в том числе и кантовское созерцание пространства-времени. Вся реальная = субстратно-качественная = физическая! Вселенная! Она, собственно наш, первый = предметный мир поглощается вторым. Нокаутированный, остаточно дышащий сквозь приставляемую ему сердобольными, не желающими смириться с уничтожением жизни ради прогресса консерваторами кислородную маску, он(а) у(вы)носится с ринга бытия, что на практике пока только начинается. Пока признается два мира, а у Гуссерля уже был один, выдаваемый за единый и истинный. За единственно истинный. Универсальный и вечный. Как структуры в структурализме, как информация в информационизме, как цифры в дигитализме. Трансцендентально-феноменологическая идея – это структурно-функционально-информационно-дигитальная идея. В отличие от Канта Гуссерль не предшественник, не платонически-пифагорейский любовник, а генетический отец (вот-ец) иночеловеческого бытия, гени(т)ально-бездумно за(на)чавший онтологию Сети-матрицы = World Wide Grid; к настоящему времени эмбрион развился до состояния по-рождения монстра «Большого Брата», растущего не по дням, а по часам; то ли еще (не)будет!

В первой трети ХХ века эта Идея окончательного по(пере)ворота от метафизики к трансцендентализму, от онтизма к меонизму носилась в воздухе, так или иначе, улавливаясь разными направлениями знания. В социально-гуманитарном знании преимущественно в виде структурализма, структурно-функциональной методологии, в естественно-математических науках как разнообразные теории информации, организации и управления. Вместо вещей – отношения, организованные в системы (эмпирический уровень сложности) и структуры (теоретический уровень сложности). Начинался век «ноэм» как единиц структуры – кибернетики, генетики, информатики. В любом качестве это была реальность отношений, переход от тождества к различию, от субстратности и субстанциализма к ф(и)ункциализму и потенциализму, когда «сначала полет, а потом птица», сначала функция, число и действие, а потом вещь, предмет и результат. Все сущее – суть количество. Таков идеал (по)достижения бытия, заявленный наукой в ХХ веке. Это было начало становления ноотехносферы, проектно-конструктивистской парадигмы и практики искусственного мира, вплоть до искусственной (наконец-то, аут-ичной = бытийно чистой) ментальности. Феноменологическая идея философии как строгой науки – ее/его еще очень нестрогое спекулятивно-философское предчувствие и вы(от)ражение.

Итак, свершилось. Настало время «невыносимой легкости бытия». Именно к этому шла и пришла метафизика, породив в процессе своего разложения трансцендентально-структуралистские и логико-аналитические направления философии как философии науки. Дальнейшее движение человеческой мысли в том же направлении есть движение по пути «ничто», в крематорий деконструкции и нигилизма, ее превращение в «философию отсутствия» как самого человека, так и его мира. Через постмодернизм (деконструкцию) к транс-модернизму (инобытию). За «смертью человека», Dasein следует/(пред)шествует смерть соразмерной ему реальности. Это этап когнитизации и дигитализации среды обитания Homo vitae sapiens, ее превращения в неадекватную ему микро и мега среду, универсум медиа, информации и виртуализма. Вместо реальности жизни и жизнедеятельности возникает абиотическая реальность чисто технической деятельности, «субстанциально» адекватной e-Homo или пост-Homo, или что там будет «после». После, у особенно рьяных и футурозомбированных – вплоть до «поствитализма». Чтобы превратить Землю в мертвую планету какого-то «наноразума»^[2]. В «тот свет». Сознание тоже начинают искать в квантовом мире (Р. Пенроуз, Г. Стэп). Соответственно тому, как редукционизм принимает эти «научно-мифологические», запредельные, абсурдные, чудовищные, пост(ино)человеческие формы, вал постфилософской антифеноменологии т.е. техногенной (не)философии всех видов будет нарастать, экспансия виртуального иррадирует во все сферы нашего духа, ибо парадигмой теоретического (миро)воззрения (философии) вместо Бытия стало Ничто.

Кто имеет уши – да слышит, кто имеет глаза – да видит, как вслед за миром и смыслом, вырождается = когнитивируется антропогуманизм – в трансгоманизм (undead, зомбизм, e-Homo), а, например и в частности, вера в Бога до «нейротеологии»; или как система образования из человечески-личностной в медиа-информационную, постчеловеческую = e-learning. В «управление (со)знанием». В программирование. Нас, субъектов, чтобы сделать «бессмертно-силиконовыми» техноидами или светящимися виртуальными коконами – бывшими. Будем! Только Не мы(е).

Но как ликуют легкомысленные…

3. Pro феноменологию как бытие Homo vitae sapiens

И, тем не менее, поскольку живой человек существует, иногда выступая не только «фактором», а и как субъект, его природа и природа вообще подавлены, но сопротивляются, людям можно/надо надеяться на параллельное с техно-информационным миром существование. Одним из условий этого является наличие у них соответствующего обстоятельствам мировоззрения. Представляется, что философией выживания, в свете того, к чему пришла историческая метафизика, должна быть феноменология. Но не гуссерлевская(времени жизнеотрицающего трансцендентализма),хотя не без учета проделанной им работыи опытасмерти метафизики под ударами технонауки. И не как отдельное философское направление, а как современная парадигма человеческого бытия, ибо с точки зрения побеждающего когнитивного дигитализма, оно все стало феноменальным. В статус феноменов попадают не только воспринимаемые чувствами «вторичные качества», но любые макроразмерные вещи, все сущее в человеческом измерении, в том числе реальность смыслов, от поэзиса до логоса. И даже матезис, если он включен в человеческую деятельность в качестве средства. «Феноменным» предстает весь традиционный = предметный мир по отношению к информационной реальности. Даже «знание», как слишком человеческое – видимость по отношению к ней, или к так называемому «квантовому (нано?)мышлению». Хотя по отношению к человеку как носителю жизни, а не чистого трансцендентального разума, как мир Homo vitae sapiens, это феномены особого рода – субстанциальные. Как реальность в человеческом измерении, это наша реализация бытия и она есть субстанция! Феномен как Субстанция. «Онтология возможна только как феноменология», – сформулировал эту проблему Хайдеггер, ища выход из (кризиса) метафизики.

Феномен-субстанция – фундамент главного принципа реалистической феноменологии: «к самим вещам», означающий отказ от редукционизма как поиска за явлениями чего-то иного, все более и более глубокого, «редукционно-информационного» и, в конце концов, потерю явления, которое искали и изучали. Феномен=субстанция – принцип бытия как такового. Что в «Начале» было «Слово» – не совсем так. В Начале было выраженное, правда, словом, главное, самое великое и фундаментальное у-твержд-ение библейского Бога: «Ego cum qui cum». По-русски: «Я есмь сущий» (Исход, 3:14). Еще яснее, буквальнее, на английском: «I am that I am». (Я есть то, что я есть). Есмь – и ничего глубже. Бытие (Бог) ниоткуда не выводится. «Всеобъемлющее бытие единственно. Будучи самодовлеющим, оно не допускает ни над собой, ни возле себя ничего» (Гегель). Оно первично, аксиоматично, вечно и через «ничего» только транс-формируется из одного состояния в другое, из этой вещи в ту. Этот общий для бытия принцип проявляется в каждой вещи, поскольку она есть то, что она есть. В ней он предстает как принцип сохранения, т.е. тождества, идентичности данной вещи. Который тоже ниоткуда не выводится. Нарушив его, мы теряем вещь как таковую. Не надо искать что-то другое/другую за зеркалом, царапать, скоблить или разбивать его, чтобы понять природу отражающейся в нем вещи или лица. Тогда они пропадают и вместо них, с точки зрения «для нас» мы получаем «ничто», а в «позитивном» плане Иное = Зазеркалье = тот Свет. Другое «есмь». Как произошло с развитием метафизики и науки. Снимая и отбрасывая слой за слоем оболочки луковицы, они/мы остались без луковицы. Без мира и смысла. Феноменология, напротив, сохраняет человеческий Lebenswelt (жизненный мир). Это экология (консервация) человеческой формы потенциально бесконечных разно(форм)видностей бытия возможных миров. Как Традиция. Антропологическая действительность возможного. Антропореализм. Бытие как вот-бытие. Dasein!

Повторим(ся): феноменология не трансцендентальная, а противостоящая ей, субстанциальная, реалистическая, традиционная, которая осознанно и последовательно обосновывалась М. Хайдеггером. Хайдеггерианство – антипод гуссерлианства, что, как известно, сразу «опознал» Гуссерль, в чем потом не раз признавался и Хайдеггер (до всяких «Черных тетрадей», с которых началось его нынешнее развенчание, столь же неумеренное, конъюнктурное, как и предыдущая неразборчивая слава). «Наоборот, – говорил он прямо в противоположность гуссерлевской программе достижения чистого, в пределе, формализуемого знания, – все гуманитарные науки и все науки о жизни именно для того, чтобы остаться строгими, должны непременно быть неточными. Конечно, жизнь тоже можно охватить как величину движения в пространстве и времени, но тогда нами схвачена уже не жизнь. Неточность исторических гуманитарных наук не порок, а лишь исполнение существенного для этого рода исследований требования» [Хайдеггер 1993, 44]^[3]. Эти бы слова всем цифропа(кра)там в уши. Феноменологический субстанциализм есть «возврат к истокам» – к бытию, которое в своем развитии забывала (постепенно) метафизика и от которого, сразу(!), «по определению», провозглашая принцип антисубстанциальности, на манер буддизма с его стремлением к не-я и нирване, отказывается трансцендентальная феноменология. Так воспроизводится в феноменологии тяжба между бытием и ничто, всегда пронизывавш(ющ)ая философию как основной вопрос Всего. Феноменология трансцендентально-конструктивистская или субстанциально-реалистическая – проклятый и проклятый всеми поверхностными умами, Он, меняя обличия, тем не менее, существует. И является роковым.

«Возврат к истокам» не стоит понимать как возврат «к досократикам», в какую-то доисторическую эпоху, это тоже поверхностно и нереально. Его надо понимать как возврат к естественной установке, притом не редуцированной до научного познания, а как удержание среды быт(ия)а людей, философии сохранения условий их существования. Как преодоление принципиальной отчужденности от Земли (от земных измерений реальности), начавшейся с развитием послекантовской = современной науки. Как стремление к сохранению «вторичных качеств», которыми, перед фактом когнитизации мира стали и «первичные», т. е. физические, весь предметный мир, включая его человеческое восприятие и о-сознание, поэзис и логос. «Непосредственное» (изначальное, не опосредованное, ничем не экранированное) – таков русский перевод слова «феноменологическое» («само-по-себе-себя-кажущее», по Хайдеггеру), то есть мир как он предстает человеку через его телесность, общение с другими, переживание его как в него «входя(окружаю)щего» и основанное на нем живое знание. Знание, полученное не из текстов и интерпретаций, не подготовленное другими и даже не через слово. Вырваться из «тюрьмы языка», тем более, цифрового, «программирования» начали призывать даже те, кто начинал с пропаганды его абсолютности^[4]. Удержать, сохранить то, что бьется, хотя все более глухо, внутри непрерывно утолщающейся и окостеневающей скорлупы экранов и технологий – вот содержание этого подхода. Все, кто хочет более или менее полноценно жить, да и вообще жить, теперь консерваторы, традиционалисты и субстанциальные, феноменологические реалисты.

Субстанция-феномен: «Dasein экзистирует фактически» (М. Хайдеггер), «Я сажусь не на материю стула и не на идею стула, а на сам стул» (А.Ф. Лосев). Это есть философия феноменологического реализма, в которой знание тоже очищено, но остается живым, так как очищено не от психологии и человечности, а, наоборот, от его абстрактных отчужденных форм, от знаковости, от текстуализма и автоматизма. Подобное знание возможно, если и когда человек стаскивает со своего живого Духа презерватив абстрактной априорности, особенно информационной компетентности, не позволяющий ему по-настоящему чувствовать и под(у)держивать «несокрытость бытия», верить и любить жизнь. Не в том смысле, что формализация и математизация исключаются из теоретической деятельности, а в том, что они всегда приводятся к непосредственному знанию, присутствуя в нем на положении средства и никогда цели. Только тогда человек – всегда цель и никогда средство (Кант). Как знание, феноменология превращается в герменевтику. Это знание-понимание, знание-диалог, знание-переживание, такое, о котором обычно толковали как о специфическом для гумани(тари)стики. В обществе знания, на глазах, «по инструкциям» перерастающего в «знание без понимания», которое всегда можно найти, ткнув в компьютере, без самого явления, когда когнитивисты вслух начинают пренебрежительно говорить о смысловом и логическом мышлении людей, что «все это феноменология», сиречь иллюзии, субстанциальная феноменология должна стать парадигмой нашего мышления вообще. Если и насколько оно хочет избежать «апокалипсиса смысла» и будет оставаться собственно человеческим.

В рамках данной парадигмы видимо(е)сть, иллюзии, феномены – не есть ложь. Это истина чувств. Органолептическое восприятие является конечной инстанцией в проверке вкуса любого созданного продукта (моя сноха работает на масложиркомбинате). А структура, информация и всякие, которых никто не воспринимал, «кварки», «бозоны» – не есть истина. Это феномен, иллюзии и видимости ума. Только вместе, как субстанция-феномен они составляют е(и)стинное бытие цель(ост)ного человека (осуществление идеи Ницше об отказе от различения видимости и сущности, а также близко к «Dasein», «вот-бытию» Хайдеггера). И, наконец, здесь уместна смысловая аналогия с богословскими идеями. Наряду с широко известными катафатическими и апофатическими трактовками Бога, есть так называемая теофания: Его существование не предполагает доказательных характеристик, как в первом случае, но не остается сокрытым, как во втором, это являющаяся сущность. Он – Предвечный! Ниоткуда не выводится. Таковость! Это Догма догм. Субстанция-феномен, допустимо сказать в русле развиваемого нами подхода. Тогда с учетом терминологического контекста богословия подобное философствование можно считать онтофанией.

Трактовка феноменологии как преимущественно реалистической, хотя без углубления/возвышения до метафизического уровня (до субстанциалистской, онтофании, Dasein, что ради преодоления «забвения бытия» пытаемся здесь делать мы), начинает пробивать дорогу в феноменологическом движении, базирующемся пока в основном на философии Гуссерля. Однако видно, как непоследователен этот процесс:

Сравнительно недавно на русском языке (в серии «Реалистическая феноменология» с предисловием и благоволения Международной философской академии – центр в княжестве Лихтенштейн) опубликована книга «Антология реалистической феноменологии» (М., 2006). Наряду с Гете, Хайдеггером, В. Соловьевым и другими «реалистами» в нее включены тексты явно не имеющие отношения к реализму, трактующие феноменологию когнитивно и конструктивистски. «Из Гуссерля» почему-то взяты «Логические исследования», а не его работы, когда он в отчаянии вернулся из трансцендентального космоса на экзистенциальную Землю. И самое странное, в антологию реалистической феноменологии не вошли ни Н. Гартман (!), ни Р. Ингарден (!), тем более русско-советский автор Я. Э. Голосовкер, которого, если преодолевать духовно- историческую зависимость от запада, включить бы тоже надо. Ибо в ХХ веке, прежде всего у них, она целенаправленно разрабатывалась, они ее классики, сознательные защитники Бытия, различавшие в нем слои и уровни, а также защитники Слова-Logos-а. Совсем бы хорошо, решившись выйти за ворота философского цеха, как пример феноменологического сознания, не просто упомянуть, а ввести в антологию отрывок из цикла романов Марселя Пруста: «В поисках утраченного времени», стремившегося удержать непосредственное переживание мира вопреки контролю рассудка. Его можно считать духовным анти-Гуссерлем и анти-Кантом. Как (о)писатель чистых чувств и впечатлений, М. Пруст равный им по значению культурный символ противостояния логицизму чистого разума. «Пропуски» ключевых фигур (или М. Мерло-Понти, во введении упомянут как «главный», а его текст почему-то отсутствует) в подобной антологии, показывают, что в феноменологическом движении нет смысловой ясности насчет различия между трансцендентальной и реалистической феноменологией. Хотя пришло время, когда движение pro феноменологию должно перерастать в феноменологию как единственно отвечающую нашему времени философию вечности Бытия в его проекции (про-явлении) для жизненного мира человека.

Субстанциальная феноменология может/должна стать подлинным основанием жизненного мира, который без нее дом, построенный на песке. Понятие Lebenswelt было «введено» поздним Гуссерлем и подхвачено Ю. Хабермасом как бы по специфически гуманистическим соображениям. Теперь, вырастая уже из фундаментального философствования, он обретает универсальную опору. В свою очередь, понятие жизненного мира пред-станет логическим завершением философии Dasein, при-давая ей гуманитарный смысл и социально-практическое значение. Это встречное движение открывает возможность синергии фундаменталистских идей Хайдеггера и гуссерлевских периода «Кризиса европейских наук», применительно к борьбе человека за выживание в ситуации трансмодерна, благодаря чему философская антропология встраивается в контекст общей философии как ее органическая часть. Бытие становится Домом человека, а не «конфигурацией кварков», «кручением пространства», «полем информации», «цифрограммой», вплоть до 1(единицы) или, у самых без(д)умно-последовательных, до 0 (нуля), как «обустраивает» его сциентистское моделирование. В принципе свой жизненный мир имеет не только человек, но любое сущее, если и насколько мы признаем его тождественность себе, ибо у каждой вещи есть своя граница. Субстанциально-феноменологическое философствование дает новый импульс переосмыслению гносеологии и агностицизма, выявлению позитивной роли последнего, а также представлений об истине вообще, ее критериях, суть которого можно сформулировать как: чем наша теория более жизненна, тем она больше истинна. Истина должна идти к Бытию, выражая и служа ему, а не прогрессу, знание и техника быть средством для сохранения и совершенствования человека, а не наоборот, когда человек превращается в «человеческий фактор» и «капитал» для развития техники. Представая как алетейя, истина совпадает с бытием, а бытие есть Благо. Совпадает с: «Я есмь путь, истина и жизнь». Эта феноменологическая заповедь Христа – путеводный пример для самосознания человечества in toto.

Запрос на субстанциально-феноменологическую Dasein-реконструкцию философии (онтофанию) возникает в разных её сферах. Острее всего он стоит в философии науки, которая, продолжая опираться на логико-аналитическую, научно рационалистическую, теперь коммуникационистскую платформу, пусть эволюционную и социализированную, в нынешнем виде себя исчерпала. Ходит по кругу и расщепляет волос на четыре части. Чего стоит проблема Mind-Body и неустанно бесплодные попытки выразить научным образом человеческую субъективность, поймать в математические сети его сознание, особенно присущее ему свойство восприятия мира во времени, от невозможности познать которое, приходил в отчаяние еще Августин Блаженный. Ближе всего к пониманию, что занятие этой «трудной (потому что неправильно ставится) проблемой» туп(иков)ое, подошел, по-видимому, Томас Нагель. «Тот факт, что мы не можем надеяться детально описать доступным нам языком феноменологию марсиан или летучих мышей, не означает того, что они не испытывают сложных субъективных переживаний, сравнимых по богатству деталей с нашими ощущениями. Было бы замечательно, если бы кто-нибудь развил понятия и теорию, позволяющую нам анализировать эти вещи, но полное понимание останется для нас недостижимым из-за ограничений, налагаемых на нас нашей природой» [Нагель 2003, 52].

В свете онтофеноменологического подхода необходимо сделать принципиальное углубление этого агностического тезиса Нагеля: не просто «нашей природой», а свойствами всех вещей, природой сущего, тем, что каждая форма бытия, как элементный представитель его вечности, самоценна, идиоматична и «имеет свое лицо». Целиком переведенная в знание, она превращается в нечто другое. Феномен иного. Знание продуктивно, но всегда за счет чего-то, занимая место веры, желания, любви. Когда же оно становится всем, всё и убивает.Даже Бога [Альпер 2014]. Потом человека. Сущее не делится на разум без остатка, увещевал своих ученых современников Гёте. Понимание, «что значит быть летучей мышью», не вопрос теоретизирования, какой бы изощренности или глубины оно ни достигло, каких бы ad hoc теорий про «пост-теоретическую реальность» не придумывали. Для этого надо самому стать мышью, дабы ночью, ориентируясь с помощью ультразвука, хватать ртом насекомых, а днем висеть вниз головой на чердаке, зацепившись ногами (естественно, без брюк) за его верхнюю перекладину. И не рефлексировать, а минимум, медитировать, добиваясь переживания, что не «я познаю мышь», а «я мышь, которая познает себя». То есть переста(ва)ть быть человеком. Можно вытащить светлячка из темноты, но мы увидим грязно-серое насекомое. Свет(лячк)а не будет. Конечной истиной и высшим уровнем познания чего-либо является, минимум, при(у)-частие. А дальше – нельзя, если не хотеть превратиться в само познаваемое (в мышь), когда и куда познающее исчезает. Что теперь и про-изводит-ся технонаучным редукционизмом, направляющим человечество к Великому исходу из Бытия. Например, «наи-новейшим…шим…», «разрывающим с корреляционизмом» течением, так называемого спекулятивного (постконтинентального) реализма, фактически рассматривающего искусственное «посттеоретическое» = постчеловеческое = иное уже как естественное, возводя его в норму и тем самым будто бы, наконец-то! реалистически «преодолевая» субъективность конструктивизма [Ennis 2010]. Но этот «конструктивный реализм» суть конструкционизм как «инонистический реализм». Реальность иного, постчеловеческого. Или энактивизм, как конструктивизм уже на уровне мозговых процессов, «нейрореализм». Подобным образом, объявляя о спасении утопающего путем погружения его еще глубже в воду, ни гносеометодологизм, ни конструктивизм лучше не преодолевать. И без того утонем, так хотя бы не так скоро^[5].

Тем более все это относится к нашему сознанию как субъективной реальности: можно описать физиологию мозговых процессов, потом выразить ее уравнением, но что такое сознание мы все равно не знаем, если кто-то что-то при этом не сознает. Не переживает его. Не бытийствует. Объясняемое объективно-научными методами, т.е. «от третьего лица», оно, как синяя птица, исчезает, превращаясь в другую реальность. Сначала убьют, ощиплют (познают), потом удивляются, почему птица не летает. Потому что она теперь есть, т.е. трансформировалась в/под мир иной. Подобно этому время редуцируется теоретиками в «часы», секунды или наносекунды, оставаясь в собственном (феноменологическом) смысле по-прежнему «загадкой», отгадываемой на бесконечных «семинарах по времени» (спорт и фитнесс-клубы для очищенных от жизни научных мозгов). Примечательно своим антисциентизмом и феноменологичностью высказывание Эйнштейна, которое надо бы ставить эпиграфом ко всем текстам по философии науки. На вопрос, все ли можно описать методами науки, он ответил: «Да, это мыслимо, но не имеет никакого смысла. Это было бы изображением неадекватными средствами, как если бы изложить какую-нибудь симфонию Бетховена в виде кривой, выражающей давление воздуха» [Борн 1968, 128]. Из-за одной этой фразы, убивающей любой сциентизм, можно сказать, что Эйнштейн был гением не только в физике, но и в философии. Средство познания должно быть адекватно предмету! Именно об этом мы ведём речь, обосновывая и развивая метод феноменологического субстанциализма применительно к жизненному миру человека. В субстанциально-феноменологическом реализме как философии человеческого бытия адекватным является звуковое состояние сочинений Л. Бетховена, их эстетическое переживание, хотя признается и возможность выражения в виде нот, графика, набора цифр, перевода в цвета и т.д. вплоть до нано-квантового уровня. Но инструментально, в качестве приема, при других формах деятельности, в иных теоретических мирах. Бытийно же, всякое состояние обладает своей имманентностью, «квалиа», нередуцируемым к чему-то другому без потери себя. В этом предел любого физикализма и функционализма. И философии науки, особенно аналитической, когнитивистской. Она полезное средство (методология), если и до тех пор, пока агностична, ибо ей не дано объяснить необъяснимое: субстанциально-феноменологическую природу «данности», «таковости», «дара» и одновременно «несокрытости» бытия, включающего в себя сознание, его начала и концы. Бытие и сознание не две взаимодействующие сущности, а континуальное тождество. Благодаря «включенности» в бытие сознания, оно (бытие) вот-бытие, наше. В силу первичности таковость бытия-сознания («событьзнания») не нуждается в теоретическом обосновании. Оно невозможно, потому что бессмысленно. Потому ни у кого, кроме поднявшего себя за волосы барона Мюнхаузена, не получается. И кроме Хайдеггера, сознательно эту задачу отвергнувшего. Или философии Дао-дзен, когда сущность и явление не разделяются, их таковость ни откуда не выводится, а тоже пред-полагается, совпадая с тем, что мы называем здесь субстанциальной феноменологией [Ошо, 2005]^[6]. Жизнь не обязана оправдываться перед мыслью. Будучи первичной, она включает в себя «естественную веру», предшествующую религиозной, сублимированной, тем более научной будто бы истине, и не должна выводиться из разума. Глупое занятие. Чтобы избежать его, мы и поднимаем реализм до статуса субстанциального. Бытие не сводимо ни к одной форме знания. Если свести, это будет другое бытие, для носителя первого – ничто. В условиях, когда научные изобретения приобретают все более страшный, суицидальный характер, добровольный агностицизм суть благородная спасительная ценность любого жизнеутверждающего философствования. Он приобретает онто-феноменологическое значение.

Феноменологического Dasein-переосмысления требует не единственно философия науки и современная философия, а вся история метафизики. Нужна ее своеобразная ре(де)конструкция, однако в противоположность постмодернизму, расчищавшему место через ничто для Иного – ради укрепления корней нашего Бытия. «Еcли на технику не надеть эстетического намордника, она перекусает все человечество», – сказал, побывав в Америке, В. Маяковский. Теперь ясно, что если мы хотим продлить свою идентичность, намордник на голый, оскалившийся постчеловеческими технологиями чистый, слепой (без сознания) для всего остального мира разум должен быть гораздо более широким и крепким: + этическим, религиозным, гуманистическим – универсально феноменологическим. И поводок – коротким. А не мы, задушенные, превращенные в зомби в цифровом скафандре и на поводке. Тогда это будет действительно позитивный «after-постмодернизм». Не транс, а после-постмодернизм как применительно к условиям постчеловеческого бытия обновленный субстанциальный реализм. Реализм в единстве рационального и чувственного восприятия как мыслящего воображения. В фундаменте которого сензитивно-имагонативное (исходно-всегда-мифическое) восприятие нашего жизненного мира, обладающего/наделяемого (ценностно, нами) онтологическим приоритетом перед другими возможными мирами. В хронологическом плане приоритетом настоящего перед прошлым, а особенно будущим. Обновленный феноменологический реализм – это своеобразный экологический неореализм, по сути (мифо, поэзо, логос)реализм = метафизический = традиционалистский, исторический, однако в пределах своей видовой природы внеисторический, устойчиво противостоящий транс(пост)модернизму «консервативныймодернизм». Феномдернизм! Применительно к человеку переводимый как антропоконсерватизм или = экогуманизм. Если в постмодернизме выражается отказ от модерна, т.е. деконструкция адекватной человеку формы бытия, послойное научно-редукционистское «раздевание капусты», когда от нее, «от всего» остается нуль, пустота, а в трансмодернизме она уже заменена (ре-Конструирована) бытием иного, новационной, для начала, генномодифицированной «капустой искусственного», то феномдернизм – идеология сохранения жизненного мира человека. (Хотя бы) как Традиции, включая про-исхождение людей, которых все еще находят в капусте или приносит аист, но из роддома, а не с трансгуманистической фабрики. Эпоха феномдерна – вот обозначение хронотопа, за сохранение которого надо бороться, если вести речь о нашем выживании.

Потребность в ценностной переоценке персоналий и течений классической философии особенно обострилась в связи с модой на трансцендентальную философию науки, экспансией когнитивного конструктивизма и коммуникационизма. В субстанциально-феноменологическом свете по-новому предстает русское духовное наследие, его значение, а также восточное, и как уже отмечалось, дзен философствование, другие, так называемые эзотерические формы духовности. Становится понятной не случайность интереса к ним, их, оппонирующего рационализму влияния в наше время. Они отвечают на за(во)просы, от которых уходит или отвечает на них не заботясь о людях, их судьбе, или прямо во вред им, без(д)умный инновационизм технонаучного мышления. Такова возможная, скорректированная линия развития человеческого духа, вокруг которой стоит пытаться выстраивать идеологию сохранения жизни на Земле. Для начала, хотя бы создания ее «Красной книги», этой священной книги нашего Последнего Завета. Огромная задача. Великая задача, во многом утопическая, но другого варианта выживания в эпоху Вырождения и Mortido как культивировать антропоконсерватизм на практике – нет. Если, разумеется, не торопиться сознательно к концу света, т.е. к инобытию = «на тот свет».

* * *

«Переосмысливая философию сегодня» – такова была тема Всемирного конгресса по философии в 2008 году в Сеуле. Очевидно, что в ней выразилась неудовлетворенность состоянием философии не в тактическом плане, а её общим историческим положением, к которому она пришла к началу ХХI века, обслуживая науку. Она пришла к отрицанию бытия. И, следовательно, рассуждать о сохранении мира Genus homo, идя дальше по пути редукционизма, как физи(ологи)ческого, так и математического, больше нет смысла. Тупик. Философия же, которая не думает, не рассуждает о целях, смыслах и жизненных ценностях, никому не нужна. «Чтобы не думать», достаточно науки. Вот почему можно утверждать, что философия или будет феноменологией, или её не будет вовсе. Хотя дело не в самой философии. Или мы будем считать мир, в котором живём и который воспринимаем как живые целостные существа не иллюзией, а действительной реальностью, приводя к его мере все другие возможные = конструируемые (микро, нано, мега)миры, очищаясь при возвращении в него от их новационной грязи, или нас не будет вовсе.

Философия (для) людей – это антропоконсерватизм = субстанциальная феноменология = онтофания = феномдернизм, такой вывод вытекает из переосмысления философии, если не опускать её до оправдания (само)убийственной практики т(и)рансгуманизма, прикрываемой празднословием о бессмертии «человечества-без-людей» (концепт, наглядно манифестирующий абсурд идеологии самоценности безграничного прогресса). Если, конечно, стремиться к продолжению бытия Homo vitae sapiens. А к чему мы, представители этого вида, если и пока не окончательно обезумели, должны еще стремиться? Сказать, что к подобному выводу философское сообщество осознанно пришло, нельзя. «Конгресса» и пролегоменов тут мало. К эпохе феномдерна надо пробиваться, за ее достижение бороться. Обосновывать и защищать(ся) от подрывающего Наше Бытие пост(транс)человеческого ино(миро-воз)зрения. Эта высшая, никогда недостижимая цель/задача способна придать смысл жизни всем, кто, несмотря на техно-потребительское у-ничто-жение духовности и гуманизма, до сих пор в нем нуждается. Бороться под девизом: «Или мы останемся какие есть, или нас не будет», каждому, лично: экзистенциально, идейно, социально и, не боясь совпадения философии с жизнью – политически.

Тогда продлимся…

Примечания

^[1] О понятии «ноэмы» написаны тонны сочинений. Но они текстологические, «внутри гуссерлианы». Стремясь вырваться из дебрей корпоративных интерпретаций, мы в свое время попытались показать, что ноэма как «вещь сознания» есть информация («о» и «вместо» вещи) и что это было гениальное спекулятивно-философское предвидение эпохи когнитивизма и дигитализма см: [Кутырев 2013].

^[2] См., наример: Радимил Икеин. Nanosapiens, или молчание небес. М., 2005.И интервью с этим же автором (под псевдонимом выступал В. Кишинец): На смену обезьяне. Философ Владимир Кишинец говорит гомо сапиенсу good bye! // НГ EX Libris 2012-08-30.

^[3] Хайдеггера пора не только пересказывать, споря о словах и переводе, а развивать, что, отталкиваясь от его метода Dasein-аналитики, мы и пытаемся делать применительно к современной ситуации. Интерпретация, при которой философия, сохраняясь, обновляется и «работает» – самая правильная.

^[4] Показательна эволюция воззрений Ф. Анкерсмита, имевшего славу завзятого постмодерниста среди историков и пропагандировавшего отказ от любых «метафор» в изучении прошлого. В последнее время он удивил читателей призывами к борьбе с «империализмом теории», к реабилитации исторического субъекта и его живого опыта [Анкерсмит 2007].

^[5] Не путать с недавно возникшим в Италии течением «нового реализма», которое, защищаясь от экспансии конструктивизма, по сути воспроизводит традиционную онтологическую аргументацию реалистов прошлого. Обновляет и повторяет ее в других терминах. [Феррариs, 2014]. Этот «новый традиционализм» надо приветствовать, даже несмотря на то, что не зная, игнорируя проблематику феноменологии, он не может предложить достаточно убедительного ответа на конструктивистско-постмодернистский вызов. Но главное все-таки другое: не путать с так называемым «сверхреализмом», когда реальным называют все, что можно помыслить. См. Карпенко А.С. Сверхреализм. От возможного к реальности. // Философский журнал. 2016. Т. 9. № 3. Если реально все возможное, а максимумом возможного обладает Ничто, то реальности нет. Это способ отказа от реального, подходя к нему с противоположной стороны. По ленте Мёбиуса. Прогрессистская философия упорно стремится к уничтожению «фактуального мира», где мы как люди только и можем жить. Это философия конца (нашего) света.

^[6] Поражает, однако, слепая вера, что несмотря ни на какие поражения, сознание все равно будет объяснено чистой (без человека!) наукой, физикой. Только чтобы опять «новой», теперь чтобы на «нано» и чтобы космологической. (См., например: Р. Пенроуз «Тени разума. В поисках науки о сознании». М., 2011). Чем дальше мы уйдем от себя, тем, оказывается, объяснение будет глубже. Вплоть до по самое Ничто. А критики редукционистского сведения сознания к мозгу и физике пытаются свести его к находящемуся вне человека знанию. В советско-марксистской философии это делалось давно и более фундаментально: линия Э.И. Ильенкова, Г.П. Щедровицкого, М.К. Мамардашвили, но поскольку для большинства нынешних российских теоретиков все: Oksidente lux(us), то они этого не видят. И Все тот же редукционизм, только «вверх», логико-конструктивистский. Теряя живое сознание на этих обоих научных путях (лишь бы уйти от самости объекта изучения), приходят к выводу о принципиальной непостижимости его «квалиа» и «мистериальности» бытия, без объяснения «почему». Рассмотрение такого рода зарубежных попыток (к сожалению, в форме констатирующего обзора) см.: Гарнцева Н.М. Современные нередуктивные подходы к психофизической проблеме. // Философские науки. 2012. № 11.