Тревога как таковая и как концепт

Касумов Тофик Касумович кандидат философских наук доцент, МАМИ 117449, Россия, г. Москва, ул. Гримау, 3 Kasumov Tofik Kasumovich PhD in Philosophy Docent, the department of Protection of Intellectual Property Rights, International Association of Marketing Initiatives 117449, Russia, Moscow, Grimau Street 3 tofik-kasumov@yandex.ru

Снежный пейзаж

И весной висеть остался

Пыль!

Масаока Сики (1867 – 1902),

Японский поэт, теоретик хайку

В состоянии томлений и тоски, что есть

тревога как не ожидание бед.

Неизвестный мыслитель

Пролог: просветы тревоги и вопросы (Вместо введения)

Тревога рождается как чувство сопричастности, значимой для личности ситуации, как то, что, бытийствуя, давит и напрягает своей неопределённостью. Своим бытием тревога обязана прежде страху, с которым она бывает связана иррационально, когда тайное, недоступное разуму, замещается воображением и вымыслом, имеющими культурные подтексты. Охватывая в своей целостности бессознательное и сознательное, тревога может иметь разные лики и голоса, но её устойчивый облик чаще всего ассоциируется с мерцающим просветом страха и тоски. Ибо тревога лишь указывает на то, что дано почувствовать, и только в таком обличье бывает доступна рассудку - способности мыслить предмет чувственного созерцания (Кант). И мысли здесь скорее о том, что страх предвещает беду, и что тоска лишь объемлет томительность ожиданий.

То, что просветы тревоги не высвечиваются светом ясной сознательности и не дают возможности предвидеть событийную завершённость,порождает экзистенциальные вопросы и ожидания, которые и выражают её жизненный смысл. Так, в состоянии смертельной тревоги, читаем у Пушкина, Ленский вопрошает: «Что день грядущий мне готовит» … «Паду ли я стрелой пронзённый»? Истинно, ведь уяснение сути тревоги не могут не занимать человека, что может рассматриваться также и как начало, собственно, познавательного процесса. В философии же приходится идти кругами и вначале больше полагаться на метафизику - умозрительность, без последовательной причинности, чтобы выявлять сущностные смыслы и начать строить концепты тревоги. Но что понимают философы под тревогой как таковой, и что надо прежде знать о концепте?

В онтологии, когда говорят тревога «как таковая», то полагают, что есть сущее, которое в действительности получило собственное имя, в русском языке – это слово «тревога». Как бытие и как сущность сущее тревоги - это абсолютно «иное», извлекаемое метафизически. Вопрошая исходят здесь из того, что тревога таит сущностные смыслы, которые делают её всеохватной в смысловом горизонте под своим именем. Рассматривая же тревогу как концепт, имеют в виду то, что будет выделено из хаоса психической жизни и представлено в виде логически связанных смыслов, освещающих сущностные стороны тревоги, и имеющие отношение к чувственно воспринимаемой тревоге в мире явлений. В такой связке смыслы будут выражать идею концепта. Между конструктами «тревога как таковая» и «тревога как концепт» существуют органические связи, основанные на сущности тревоги. Теперь зададимся вопросами:

Может ли слово (имя) «тревога» подсказать нам её сокровенную сущность? Нет, ибо «вначале» здесь было чувство, предвещающее страх, а не имя. Может ли чувство тревоги раскрыть нам своё рождение? Нет, ибо это чувство даётся лишь встревоженной тенью бренного существования, а всё остальное в тревожном ожидании «достраивается» воображением и печальными примерами из прошлого. Может ли обыденная мысль понять смысл тревоги во всеохватности и помыслить её как чистое событие? Нет, ибо она признаёт по существу лишь рациональное, а здесь без «напряжения понятия» (Гегель) не обойтись. А что говорит нам сама тревога и что уже стало обыденным пониманием? И на какие просветы и горизонты тогда указывает философия в понимании сущности тревоги?

Тревога как некий знак о сгущающихся обстоятельствах, сама по себе полнится мрачными предчувствиями, ускользающими от рационального осмысления. Но можно ли «знак» и «предчувствие» считать сущностными признаками тревоги? Если согласиться, то надо понимать, как тревога, разъятая на мысли и чувства, бывает представлена в своём единении. Полагая также, что в своей целостности тревога раз за разом может накатываться как волна, важно уяснить, где она берёт начало? Обращена ли тревога к глубинам сознания или к миру вещей? Иными словами, является ли тревога плодом одних лишь печальных дум, которые нагнетаются и помимо фактичности или тревога даёт о себе знать, как однажды действительное, которое вызывается обстоятельствами.

Обыденное понимание тревоги как фактического состояния не даёт ответа, ибо остаётся за порогом сущностного. Но связанные с ним опыт и здравый смысл, безусловно, будут полезными в общем охвате знаний. Философия же, пролагая путь к сущностному тревоги, исходит из того, что она как таковая есть чистое событие, в котором объявляется становление «нежелательного», а то и «трагического»; и что осуществляясь в нас тревога становится реальным событием, подтверждающим её укоренённые смыслы. Именно в таком понимании о тревоге можно говорить, что она рождается с доминирующей установкой «пробудить страх за судьбу», которую пытается не только сохранить, но и навязать всему «чувствующему» и «вопрошающему» в границах сознания. Но при этом тревога «скупо» говорит о себе в сравнении со страхом и отчаянием. И не смотря на их родственную близость говорит она изначально лишь увядающим «языком» тоски. Тревога не пронизывает сознание как страх, и она не так глубока и всепоглащающа, как отчаяние, которую Кьеркегор находит несчастьем и смертельной болезнью. Такое объясняется её инаковостью, и в большей мере целью, ибо, будучи по-особому подвижной и временами действенной, тревога соприсутствует и чаще даёт о себе знать, привлекая чувства, которые в большей мере выражают озабоченность человека судьбой. Так тревога в единении навевает чувство незащищённости, опасности и утраты, где отправляющей силой делается ожидание. Ожидание того, «что будет», и это, собственно, образует практику переживаний самой тревоги в её всеохватности и возможно чрезмерности. Поэтому тревога предстаёт прежде как клубок сумрачных чувств и мыслей. И если чувства видятся как ответ индивида на сгущающиеся вопреки желаниям и интересам обстоятельства, то мысли индивида есть попытка понять и предвидеть их последствия. Однако мысли как рацио не удаётся пробиться сквозь толщу тревожных чувств, а те мысли, что о тревоге сами бьются в унисон с чувствами. В то же время оставшиеся не прояснёнными обстоятельства, вызывают всё новые чувства и тогда, говоря словами Гёльдерна, «мы чувствуем себя, не чувствуя других». В такие моменты человек испытывает (чувствует)тревогу как данность, переживает её как то, что грядёт. Тут и воображение, совсем не случайно, выступая на стороне тревоги, «дорисовывает» в мрачных красках ожидаемые горести.

Тревога сопутствует человеку по всей жизни, и перефразируя Хайдеггера можно сказать, что человек есть «бытие - к - тревоге», а по Сартру, так человек сам тревога. Но какой смысл таит это бытие тревоги? Спрашивая так о сущности и властвующих смыслах тревоги, важно знать где обитает тревога и как она связана с внешним и с внутренним миром? Приходит ли тревога на зов озабоченности или действует по жизни, чтобы осуществиться? И верно ли, что прояснение значимости тревоги связано с желанием и страхом, и что с возрастанием их действенности тревога может утрачивать свою доминирующую роль? В связке с ними важны вопросы, проясняющие состояние тревоги (чувства) и вариации событий. Ведь если состояние тревоги есть в большей мере её проявление во внешнем мире, то вариации событий говорят о тревожных мыслях внутри. В своём единстве, представленной в логической связке смыслов, они организуют ядро концепта.

1.Основная часть.

1.1Философские завязки и действия тревоги

Пролог предваряет возможности событийного ряда, за которыми должны следовать действия. Они-то и развивают, уточняют, множат и даже выявляют, что – то вопреки прологу. Поэтому не станем утверждать, что наши суждения в ответах здесь будут полностью идентичными прологу. И что тревога сама для себя в большей мере причина. Однако мы, не колеблясь должны признать, что первым натиску тревоги подаётся настроение. И что пытаясь «разговорить» чувства и понять, что происходит и чего можно ожидать, Я - мыслимое сталкивается с глухой стеной «молчания». Ибо, заявив о своей действенности лишь упадком настроения, тревога не хочет открываться по сути своей, и оставляет разум в неведении. И тогда не достигнув своей цели мыслям остаётся всё чаще повторяться в границах проседающего настроения или начать философствовать. Правда, лучше делать это со знанием дела, учитывая, что философия занимает своеобразное положение в познающем мире.

Благодаря философии, и в не меньшей мере, поэзии, мы можем понять, что тревоге как целостности дано жить «общим домом» в просторах сознания, души и сердца, и что перемещаясь от сознания к сердцу, её действия и силы будут только наращиваться. А если прислушаемся к психологам фрейдистского толка, то уразумеем, что процесс «зачатия» тревоги осуществляется в сфере бессознательного. Там закладывается и вынашивается «эмбрион» тревоги в результате оседания и взаимодействия факторов личностного существования. Правда, если точно по Фрейду, то тревога даётся человеку ещё от рождения, когда он приходит в этот мир и утрачивает свои биологические связи с матерью. Но в любом случае данная от рождения или выношенная уже подсознательно в жизненном мире, тревога при определённых условиях активизируется и перемещается в сферу сознательного.

Находясь в сознании, где Я осваивает всё происходящее, тревога действует, изменяя потоки мыслей и чувственный окрас; и действует она, подчиняя их тревожности ожидания. Не останавливаясь на достигнутом, тревога осваивает ширь архетипической души и сердца. Ей необходимо, чтобы Я – личности всецело и в мыслях и чувствах было бы в печальном ожидании того, что грядёт; и что этого крайне неприятного и провального не избежать. Так усиливая враждебное восприятие мира, напряжённость и страх, тревога добивается для личности не только устойчивой «печали». Она приводит к смятению духа и в целом изменяет поведение. Когда же в активную фазу вступает борьба между Я - желанием и Я - страхом, то душа раздваивается от предчувствий и разыгрываемого воображения, а сердце - полниться тревогой. Теперь, можно сказать, что тревога полностью завладела состоянием и воображением личности, установив власть страха. «В сетях тревоги всюду вижу страх», говорит Елена у Еврипида. И такое не было бы возможно без событийного ряда, не говоря уже о том, что тревога сама по себе без видимых причин является событием.

Для философа вопрос возникновения тревоги как события в мире — это вопрос не только причинности, но и цели, и на них не следовало бы отвечать, не выяснив сущности тревоги. Ибо, не определив онтологический статус тревоги сложно говорить об экзистенции. И здесь важно то, что тревога как таковая есть сущее, а сущее, убеждает нас Фома Аквинский, осваивается «как истина в суждении». Но верно будет и то, что она постигается в неком образе, в котором значение настроения как индикации тревоги становится очевидным. Поэтому размышляя о сущем тревоги, следует также исходить из некого образа мыслечувств и чувствомыслей, хаотично содержащих помыслы и чувства актуально настоящего, в контекстах прошлого и будущего. Сплетаясь, таким образом, мысли и чувства будут быстротечно выражать образ представлений, передающий переживания в общем плане заботы. Так, герой романа Сартра «Тошнота» Антуан Рокантен в таком состоянии говорит: «Я смутно мечтал о своём уничтожении, чтобы ликвидировать по крайней мере одну из излишних экзистенций. Но моя смерть была бы так же излишней». Тревога, таким образом, отбирает и противопоставляет скрытно надвигающейся опасности всё то, что связано прежде с желаниями «быть» и «иметь».

Однако может статься, что и само желание пойдёт навстречу тревоге, чтоб слиться с ней. Так, французский писатель и философ XVIII в. Л. де Вовенарг находит, что «Желание – это тревога, порождённая отсутствием какого – либо блага, меж тем как беспокойство – это беспредметное желание» ^{[1, с. 58]}. Такое представление о тревоге как о подвижном и опасно - размытом образовании, открытым желанию, подспудно воспринимается по естеству. Но концепт тревоги – это формализованное начало, его надо строить как конструкт смыслов по логическим лекалам. И здесь важно иметь ввиду то, что сущее предшествует смыслу, который во множестве извлекается из него и тех элементов, которые были вовлечены в возникновение тревоги. Такие смыслы не могут не выражать особенности существования тревоги. При этом идея концепта, организующая логические связи смыслов, также должна исходить из сущего тревоги, репрезентировать и развивать его. Сам же концепт уже в свободном парении предстаёт как игра «различимых», они-то и создают новые модусы концепта и расширяют границы его облёта.

Чтобы понять в каком направлении нам дальше двигаться, и не потерять при этом почвы для восходящих абстракций о бытие тревоги как таковой, о тревоге, пребывающей на грани возможного и действительного, представим имярека, который пытается разобраться в собственной тревоге; и выделим то, что можно отнести к эмоциональной драме философствующего человека. Так, перебирая знаковые события, которые могли бы быть тому причиной, учитывая, конечно же, и своё самочувствие, имярек подойдёт к чему – то непонятному для него, он встанет перед неизвестным и, скорее, тайной тревоги как тем чувствованием, которое не определяется ходом его мысли. Эта часть тревоги вне его уразумения, он знает только, что она его сильно занимает, и что так тревога чем - то отлична от волнений и беспокойства. И, что, сливаясь с ними в предчувствии несчастья и беды, тревога ускользает от рациональных объяснений, она не указывает на причины, продолжая эмоционально и хаотично продуцировать тревожные мысли. Ибо каждый раз эмоции сталкиваются с неизвестным, не находя своего предмета. В то же время не знание причин, порождающих тревогу, становятся благодатной почвой для страха Тревога усиливается страхом и ужасом, но может статься, что начнут давать о себе знать и щадящие чувства. И тогда тревога - «ком под ложечкой», начнёт рассасываться. Так тревога может уйти, оставляя имярека в неведении о причинах своего появления; тайна не стала действенным событием, она лишь осталась омрачающим предчувствием. И быть может эта тайна, которую нельзя понять из опыта, и есть сущность тревоги, её актуальность как предмет метафизических размышлений.

Понимать значит определить существование тревоги и выяснить её значения и смыслы. Это и есть путь философа, ибо тайна существует как причинность бытия тревоги, как то, что её организует, и с чем могли бы быть связаны философские смыслы, ведь тревога предшествует смыслу. И ключ к пониманию тайны как философской проблемы скорее лежит в духовной сфере, когда речь идёт о рационализации её иррациональности. Он связан с осмыслением «слов» в контексте культур; и это прежде слова (говорение с собой), которые выражают тревожные мысли. Такая установка не может не означать, что существуют смысловые связи между бытием тревоги как тайной и языком. Добраться до смыслов тревоги, посредством слов (понятий), составляющих концепта как идеи – суть проблемы. Что касается тревоги как философской категории, то она с разной интенсивностью разрабатывалась усилиями философов на протяжении веков. У Платона тревога есть «печальная мысль», причём безосновательная, а по Аристотелю тревога - это чувство беспокойства. Если эти характеристики мысленно сопоставить, то получится, что тревога и не столь значима. Ведь когда печаль не имеет оснований, то стоит ли особо беспокоиться. Однако у Эпикура мы находим другое, он высказывается категорично в отношении тревоги, полагая, что отсутствие тревоги есть высшее удовольствие; и чтобы жить без неё, надо избавиться от страха перед богами. То есть исходит из того, что тревога явно не во благо человеку и что она вызывается страхом перед высшими силами. Во многом ему вторит спустя века Сенека, связывая, однако уже не удовольствие, а само счастье с отсутствием тревоги. Продолжая это направление, напомним, что ранее избавление от тревоги стоики видели в освобождении от общественных дел. Этот общий для античной философии элемент неприятия и преодоления тревоги в целом сохраняется; и такие высказывания о тревоге мы находим у философов средневековья. Однако избавление от тревоги преследует здесь не достижение безмятежного состояния, связанного с удовольствием и счастливой жизнью, а возвышенную цель, ибо такое преодоление тревоги должно осуществляться во имя принятия бога. Ярким примером тому служит жизненный путь Августина Блаженного, про которого можно сказать, что он сам жил в своей неутихающей тревоге, и преодолевал её на пути к богу. Его «Исповедь» есть своеобразный памятник человеческой тревоги. Фома Аквинский также полагал, что путь к принятию существования бога лежит через преодоление острых проблем, тревог и забот.

И всё же надо признать, что в античной философии проблема тревоги обрисовывается лишь отдельными высказываниями и афористично, больше внимания ей уделяет средневековье, связывая тревогу с верой. И лишь экзистенциальная философия в лице Кьеркегора, Хайдеггера и Тиллиха даёт в развитии целостную картину тревоги, раскрывает её смыслы в контексте свобод (Кьеркегор), подлинности (Хайдеггер) и мужества (Тиллих). Кьеркегор, заложивший во многом традиции экзистенциальной тревоги, понимает здесь состояние человека, сталкивающегося со своей свободой, у Хайдеггера же тревога есть «ключ к нашей подлинности». Ключ, потому, что у тревоги есть план. По Тиллиху же тревога, будучи жалом страха, стремится стать страхом. Во всех этих положениях, которые мы вынуждены были конспективно пересказать, не назвав ещё ряд философов, уже имеются необходимые когнитивные ориентиры и элементы понятийного языка, на котором можно говорить и понимать тревогу.

Правда, были и такие философы, которые отказывали тревоге в «философичности». «Тревога ничего не стоит как философская категория», писал христианский философ Жак Маритен (1882 – 1973). Думается, что здесь всё дело в основании тревоги, её тайной силе, которую не все хотят примечать и поныне. А ведь именно эта тайная сила, замешанная на неизвестности и ожидании, удерживает вместе тоску и волнение, томление и беспокойство, сохраняя их в преддверии страха и ужаса. О такой тайне больше может сказать внутренний мир человека, чем внешний. В то же время актуализированная тревога, несомненно, связана с внешним миром. Поэтому тревога не может не существовать как отношение между внутренним и внешним миром, иметь общее экзистенциальное основание, и связанные с ней философские смыслы.

Возвращаясь к осмыслению «слов», которые в житейской практике обычно подбираются исходя из опыта и общих представлений, отметим, что для целей исследования этого будет явно недостаточно. Нужна идея, концептуальная схема, суть которой и станут выражать слова. Такую схему мы находим у русского философа Н. О. Лосского в его учении об интуитивном познании, которое, как он пишет, «выясняет, что значат слова «наблюдать», «мыслить», «установить понятие» и т. п.» ^{[2, с. 140]}. Взяв это во внимание, выделим типы развития тревоги: наблюдая (здравый смысл), мысля (метафизические размышления) и определяя значения общих черт (понятий). Они предстанут различными действователями, выражающими историю и специфику их жизни. Общее здесь просматривается в том, что тревога каждый раз находит смыслы своего существования в страхе. И что именно посредством страха ей передаются разрушительные начала. В то же время надо понимать, что тревога бывает тревоге рознь, и что лики тревог могут различаться между собой различными признаками и составляющими, которые и определяют его исход. И они описываются также разными словами.

Итак, первый тип – превалирует таинственное действие. Тревога предстаёт как нечто метафизически давящее, накатываясь она несёт чувство удушения, растерянность и упреждающий страх. Такому образу тревоги под стать будет и тёмный фон, ибо тревожные чувства заволакивают сознание, а мысль как рацио не может её прояснить. Так возникает тревога, оставаясь скрытной в своей сущности, она становится для нас реальным переживанием. Как извлечь философемы тревоги из этого метафизического образования и, используя другие источники, создать концепт тревоги. Отправной точкой здесь могут стать мифы (сгустки мыслей, желаний и воображения), которые создают образы тревог, значимые для философских размышлений. Вопрос в том, насколько эти образы разнятся и что здесь можно выделить как общее? Обратившись к индуистской мифологии, мы видим, что многоликая воительница Кали сама несёт смерть, разрушения и страх, а тревога идёт уже за ней по следу, дополняя ужас вместе со страхом. Тут образ тревоги даётся в контексте свершившихся деяний, в назидании другим. В римской же мифологии богиня Ангерона, ответственная за тревогу, предстаёт молчаливой в недеянии, и лишь палец, прижатый к губам, говорит о беспокойстве и страхе. Как видим, в одном мифе тревога следует за страхом, она даже прислуживает ей, дополняя общий арсенал агрессии. В другом мифе, тревога предстаёт в ожидании страха, предвидя агрессию. В действительности тайна тревога может носить и прозаический характер, ибо есть умеренная тревога, и наступает она скорее от недовольства собой, когда беспричинно откладываются какие – то дела, чреватые последствиями, непомерностью или от пресыщений дозволенным.

Второй тип - превалирует событийность действия. Тревога выступает событием в сознании, она охватывает активную часть сознания и сжимает её до границ полного владения им. Но также начинается тревога, слабая в своих проявлениях, и она протекает в одночасье с тоской и без видимых причин. Здесь тревога, скованная в большей мере скукой и унынием, даёт о себе знать, как аура страха. Но это лишь дуновение страха, она не ведёт к приступам страха, не выражается каким - то трепетом, а то и трусливым поступком. Такая тревога проходит без следа подобно облаку - набежало, и нет её, и в этом роде она бывает сродни плохому настроению, и это далеко не хайдеггеровское фундаментальное настроение.

Третий тип –превалирует действование страхом. Тревога выступает как исходное состояние страха, будучи чувством в подвижке, она является волнительной реакцией на жизненные обстоятельства, по поводу которых могут возникать и возникают удручающие мысли. В этом случае тревога не долго властвует, она сразу передаёт власть страху. В отличие от тревоги, навеянной скукой и унынием, тревога устойчива быть может на почве невзгод и разочарований, укоренённых в просчётах жизни, когда она неумолимо растёт и усиливается вместе со страхом как утраченный смысл. Достигнув границ своего существования, такая тревога сможет поставить человека перед трагическим выбором жизни и смерти. Ибо там, где тревога устойчива, наверняка, будет скрываться и неразрешимая проблема. Собственно, она и создаёт тревожную остроту.

Тревога как данность субстацирована специфическим чувством, именно это чувство делает её самостоятельной, и именно посредством этого чувства тревога каждый раз связывается со страхом. Субстратом такого чувства могут быть нотки уныния, тоска и предчувствие не добрых дел. В своём единстве они усиливаются как чувство надвигающейся беды. Мы не знаем по существу, что хочет донести до нас тревога, но хотим одного: чтобы она перестала быть. Тем временем воображение, сменяя смутные предчувствия, рисует удручающие, если не сказать горестные картины в контексте переживаемой ситуации. Вот тогда-то страх и овладевает сознанием, вытесняя слабую и колеблющуюся тревогу на обочину. Что в таком случае тревоге остаётся, как не уйти на вторые планы и начать прислуживать страху. Так ли всё происходит на самом деле? Если да, то в чём тогда смысл тревоги? Состоит ли он в том, чтобы предупреждать страх? Или смысл тревоги, это вызывать страх, дабы стать его зловещей тенью? Это важно понимать, ибо выявленные смыслы, должны будут выражать уже смыслы создаваемого концепта тревоги.

Судить о тревоге можно на основании того, что обычно «скапливается» и оседает в подсознании из жизненных практик, будь то личный опыт тревоги или примеры тревог, наблюдаемые в окружении. Активизируя эту информацию в сознании, мы получаем возможность иметь представление о тревоге. Здесь играет роль и образ тревоги, навеянный художественными средствами, искусством и даже мифами; имея в виду в целом как-то ключевые слова, знаки, сценические действия и примеры деяния богов. Если жизненные практики тревог есть свидетельство раны, которая говорит о перенесённой травме, то образы тревог дают символы, знаки, за которыми скрываются смыслы. Но в обыденном восприятии всё это «работает» прежде на «словник тревоги», а не на извлечение смыслов. Именно словник тревоги по жизни пополняется и уточняется в границах здравого смысла, и уже как набор нужных слов служит мнению. Научные же знания о тревоге, это другие поля и горизонты, они требуют больше источников и размышлений. Общие моменты таких изысканий значимы для личностного восприятия тревоги, ибо сила тревоги не в глубине проникновения, и не в том, что она может рядиться в различные одеяния, играть воображением, перемещаться и спутывать цели. Сила её в тотальности, когда она всецело захватывает власть над человеком, не предлагая и не оговаривая условий освобождения, как, скажем, месть, которая говорит, что надо делать, чтобы удовлетворить её. Тревога не взывает и не указывает, а если и говорит, то делает это на языке символов, не раскрывая своих смыслов. Оставаясь в тёмной стороне сознания, она практически недоступна познанию в этом плане. Поэтому важно перевести её в познавательный план смысла и структуры.

1.2. Сущность тревоги в смыслах и структурах

В целях опредмечивания тревоги и выявления значимого необходимо привлечь, так называемые, «силки» - понятия, которыми можно будет охватывать сущность тревоги, преодолев символы. Такими понятиями станут структура и смыслы, ибо всё имеет структуру, имеет структуру и тревога в своём основании, а в любой структуре, как известно, есть свои смыслы, которые бывают, связаны с сущностью. Высвобождая смыслы тревоги с их взаимосвязями, можно создать реальный банк смыслов как свободных ассоциаций, пригодных для изготовления искомого концепта. После этого останется лишь сборка и критическая выверка пригонки составляющих смыслов. Так, структура, указывая путь к сущности тревоги посредством смыслов, послужит тому, чтобы схватить её суть в концепте.

Вопрос в том, каким образом выявить сами эти структуры? Как к ним подобраться при всей неопределённости тревоги? Эту задачу надо решать исходя из объяснительной схемы «как», к которой, собственно, мы и подошли. На этой схеме последовательно представлены все объекты концептуализации, это: Тревога–Структура–Смыслы–Концепт. Тревога есть сущностное начало, структура и смыслы её реальное содержание, а концепт –интеллектуальный продукт. Здесь структура выступает мостом между тревогой и смыслами и в таком качестве служит концепту как цели. В контексте данной схемы и следует выявлять структуру, взяв для сравнения схожее с тревогой явление. Таким явлением будет сновидение, которое представляет интерес как «первый» драматик тревоги. Драматизируя признаки тревоги в сновидческих картинах, сновидение в символах нацеливает на прояснение её структуры. А без обнаружения структуры, как было показано, нет полного описания целостности и понимания существа вопроса. Всё это делает сопоставление тревоги и сновидений перспективным в исследовательских целях. Однако такой подход не должен противоречить традиционному, в котором связям тревоги и страха, их линейному тандему придаётся первостепенное значение. Как и тому, что тревоги переходят в страх, а страх без тревоги не является полным, и что на этом их действенные связи не кончаются. В то же время сходство тревоги и сновидений имеет свои пределы; правда, они имеют и свой пик тандема, когда объединяются в тревожных снах, где находится место и страху. Тревожные сны есть сущностные побуждения тревоги, о которых на языке символов рассказывает сновидец. Они свидетельствуют о наличии тревоги в бессознательном, её способе существования вне бодрствующего сознания. Здесь мы уже видим не схожесть, а «различимое» в одном.

В структуре тревоги и сновидения есть некие подобия, принадлежащие смутному миру. Выступая из темноты, они оставляют неявные, нераспознаваемые следы, будоражащие сознание. По ним мы распознаём различные событийные фрагменты и факты повседневности, но целостность происходящего и логика связей остаётся скрытой. Ведь прежде чем вступить в сознание в виде готового результата, все названные ингредиенты выкипают в «котле» бессознательного. В этом «вареве» мыслей, чувств и событий неотвратимо бывают замешаны надежды и ожидания, разочарования и устремления, образы и слова. Выкипая, всё это конденсируется на поверхности как знаковые слова и образы (конденсаты чего - то), указывающие на то, что выступает тревогой или сновидением. Исходя из интенций, того, что они говорят (и на что указывают как символы), образуются скрытные смыслы, тот слой значений, который следует извлекать из совокупности слов и образов. Как писал Джалаледдин Руми: «Слово – одежда. Смысл – скрывающаяся под ней тайна». В развитии этой мысли сошлёмся на Деррида, который утверждал, что смыслы не постигаются мгновенно. Но, когда они осознаются, то придают фрагментарным единицам (словам, отдельным образам) существование структурной целостности и логических связей. Смыслы могут сопровождать воображения и чувствительность, делая их реалистичными в желательном отношении. Как полагает Мацейна: «Смысл – это осуществление определённой задачи самим нашим существованием» ^{[3, с. 216]}. Тогда и смысл тревоги должен состоять в мобилизации душевных сил, в предчувствии опасностей и нелицеприятных вещей. Во всяком случае, смысл должен давать понимание тревоги, чтобы ей противостоять и быть. Так сосуществуют тревоги, и в таких же понятиях можно было бы описывать сосуществование и череду сновидений. И если прав Вовенарг, что тревога даёт о себе знать, как желание, порождённое отсутствием какого – либо блага, то жажда желаемого их также роднит, ибо по Фрейду сновидение есть осуществление желания. Здесь, правда, желание выступает скорее, как потребность. Против такого понимания выступает Э. Левинас, полагая, что подлинное желание – то, которое не удовлетворяется, а углубляется (Тотальность и бесконечное). Эту мысль подчёркивает Деррида, говоря, что у Левинаса «желание не является несчастным. Поэтому бесконечно желаемое может им управлять, но никогда не может его насытить» ^{[4, с. 144]}. В тревоге само желаемое не так явно, как представляется, а всё что могло бы его прояснить окутано страхом и тоской. В этой связи Кьеркегор справедливо замечает: «Желание человека и твари вовсе не является, как изобретательно полагали некоторые, сладким томлением …» ^{[5, с. 154]}. Поэтому правильно было бы считать, что желание испытывают на двух полюсах: это полюс «иметь блага» (ожидаемое удовольствие) и полюс «не лишаться блага» (страх и неудовольствие). И в том, и в другом случае желание, связано с ожиданием и вызывает тревогу, а в буддистской литературе - страдание. В то же время в сновидениях желаемое есть данность, которое чаще приносит разрядку (само благо), пусть и в причудливой форме. Однако не исключены и тревожные сны. Тревоги и сновидения привносят в сознание воображаемые «картинки», в которых абсурдно сводятся желаемое и худшее с действительностью.

Действительно, есть проблемы желаемого, к примеру, избежать опасности или утраты чего - то важного перед которыми человек пасует, загоняя их в бессознательное, но они настигают его в форме тревоги, не раскрывая при этом своего «лица». Так тревога зовом неизвестности даёт знать о неведомой проблематичности, что в сознании человека хаотично отдаётся тревожными мыслями. И тогда впору задаваться вопросами: «Почему мне так неспокойно?» «Что грядёт? и «Как всё будет?». Но такой зов в одночасье воспринимается и как тревожное чувство, в котором, с изрядной долей вероятности довлеет предчувствие беды. Таким образом, тревога как некий источник напряжённости одновременно питает и тревожные мысли, и тревожные чувства, порождая хаос, ожидания и тоску. Тревожные мысли и тревожные чувства есть истоки концептуализации тревоги. Ведь мысли и чувствования, переплетаясь и обуславливая друг друга, создают единое поле, материю тревоги, даже не будучи союзниками. Поэтому будет оправданным основными структурными элементами тревоги считать некую проблематичность, выступающую как скрытная причинность тревоги, и аффект тревожности, который она вызывает. Тревога, таким образом, является и смутной причиной нежелательности, в большей мере опасности, и её чувствованием, чреватым заторможенностью и напряжением (способ выражения тревоги). Тревожные чувствования «заглушают» хаотичные мысли, поэтому тревога воспринимается как безмолвно давящее чувство. Но тревога не властвует безмерно, ей противостоит желание, и это желание вырваться из пут тревоги, выразителем чего и является Я. Во взаимосвязях между двумя выделенными элементами тревоги Я – желание выступает противоположной им стороной, она пытается разрушить их связи и отношения, познав прежде причинность нежелательности, дающей жизнь тревоге. Ведь если осознать, что нет причин для тревоги, то станет проще бороться с ней, и может тогда рассудок, эта способность мыслить, как подчёркивает Кант, возьмёт верх над чувством.

1.3. Концепт тревоги как сгусток смыслов и составляющих

Концепт тревоги как множественность вбирает в себя сгусток смыслов и составляющих. Составляющими тревоги являются ожидание, напряжённость, переживания, предвидение, желания и страх. Они образуют «тело» тревоги, и действуют во имя её идеи – «пробудить страх за судьбу». В подвижке от «иметь» и «быть» как точек сгущения составляющих, находится желание и потому смыслы могут множиться.

Базовый смысл тревоги, очень «похожий» на функцию, состоит в том, чтобы собрать все чувства и мысли в одной напряжённой точке и «производить» вариации событий, на основе обстоятельств, воображения и примеров прошлого, с тем, чтобы разрешить неприемлемую форму существования. Она, действительно, нежелательна, и её изменение связано с рисками, поэтому и страх. Однако этот смысл не осознаётся, и как функция не реализуется. Ибо в реальной ситуации превалирует противоположный смысл, выражающийся в желании избавиться от тревоги. В их противостоянии рождаются новые смыслы, отражающие историю тревоги индивида и особенности момента. Сцепленные воедино на таких началах сгустки смыслов выражают сущность концепта тревоги, ибо вбирают чувственный опыт и дают мышлению проблемную точку локализации чувственного и интеллектуального. Началом здесь является аура страха, которой и противостоит желание как точка сгущения смыслов. При этом чувственный опыт имеет дело со здравым смыслом, а мышление восходит к вопрошанию. Стремясь избавиться от тревоги, человек подсознательно силится перевести свою «тревожность» в «говорящее сознание», чтобы с необходимостью помыслить (понять причину своей тревоги) и отвести от себя беду. Обычно это не удаётся, не получается выйти вот так сразу за грань мрачных предчувствий, ведь начатое должно каким-то образом завершиться: тревога или рассосется сама по себе или выльется в реальные, и надо полагать, неприятные события. Но по любому случаю тревога перестанет быть, а оставшиеся переживания о ней, станут достоянием жизненного опыта. В своём множестве, объективируясь они станут выражать кредо концепта – «я тревожусь, потому, что должен заботиться прежде о себе».

Заключение (Выводы)

Тревога относится к разряду неосознаваемых явлений, и как бессознательное находится в общем философском поле, но её глубокое изучение в экзистенциальной философии уже как осознание механизмов сопротивления навязанным формам существования, позволяет говорить о статусе философской категории. Вопрос в том, удалось ли философии размыслить тревогу и, преодолев субъективности момента, создать объемлющие концепты, вбирающие чувственный опыт и дающие мышлению проблемную точку локализации чувственного и интеллектуального познания. Формально наш ответ дан уже самим названием статьи, из которого следует, что концепт тревоги - это позитивная данность в философии. А значит, найдётся немало примеров её концептуализации, в том числе, и всеобъемлющие концепты, которые были созданы в экзистенциальной философии. Если предпослать к сказанному другой вопрос, чтобы вернуться к «Началу» и показать пути созиданий данного концепта с авторских позиций, а «может (даже) изобрести для себя нечто особенное», что различал Гегель, говоря о свободе в мышлении, то получится, «Что есть концепт тревоги в философии»? Это вопрос двойного значения, ибо ответ предполагает знание того, что есть концепт в философии и что есть тревога в философии. По первой части вопроса, памятуя о том, что по определению концепт есть акт «схватывания», мы рассмотрели концепт как нечто сферическое, объемлющее «неразделимости отличных друг от друга вариаций» ^{[6, с. 32]}. Исходя из второй части вопроса, разрабатывались «вариации» на основе квинтэссенции философских представлений о тревоге. Изобретая нечто особенное для себя, мы пришли к тому, что тревога как таковая – это «отколовшаяся» от первозданного страха психическая составляющая ^{[7, с. 36]}, и что в цивильном мире, обрастая смыслами, она так и не обрела своей цельности. Тревога всегда там, где много чувств, сливаясь и блуждая с ними, а главное, тяготея к страху, она затрудняет акт схватывания, что делает множественным и подвижным сам концепт.