Философия любви в кантовских «Наблюдениях над чувством прекрасного и возвышенного»

Судаков Андрей Константинович доктор философских наук ведущий научный сотрудник, Институт философии РАН 109240, Россия, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр. 1 Sudakov Andrey Konstantinovich Doctor of Philosophy Leading Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, Moscow, Goncharnaya Street 12, building #1 asudakow2015@yandex.ru

То, что у Канта, - согласно распространенному мнению, сурового противника всякого рода склонности и непосредственности, - есть не просто отдельные суждения о любви, но системный взгляд по этим вопросам, может представляться сомнительным, пока мы не знакомимся с его «Лекциями по этике». Здесь мы встречаем, в том числе, рассуждения о видах любви. Однако об одном из них – любви интеллектуального благорасположения, - Кант почти ничего не говорит нам, ссылаясь на темноту самого предмета. Означает ли это, что предмет темен и потому для философа Канта несущественен? Отнюдь нет. Это ясно из того, что первую попытку прояснения и определения «любви благорасположения» Кант предпринял уже в своей «докритической» работе – «Наблюдениях над чувством прекрасного и возвышенного». Причем это весьма своеобразное прояснение, это одновременно методически подготовляемая поправка к общему взгляду. Прежде всего – потому, что по ходу рассуждений возникает сомнение в интеллектуальном характере этого благорасположения. Упор на интеллектуальное окончательно исчезнет впоследствии в «Критике способности суждения», хотя рассудок вследствие этого отнюдь не «выйдет из игры». Но более важно другое: «Наблюдения» представляют собою род эссе, на первый взгляд чуждого методической системности взгляда, «отрывок, взгляд и нечто», - но именно поэтому Канту оказывается возможным представить свой предмет во взаимосвязи различных его аспектов, а именно: различных человеческих способностей, и потому также различных видов благорасположения к предмету, представить некоторый полный и цельный взгляд на предмет в его синтетической сложности, - например, ученая структура позднейшей «Антропологии», со строгим членением способностей и рубрик анализа, оказывается для такого целостного взгляда менее благоприятной, и потому в соответствующем разделе («Характер пола») ^{[1, с.553-562]} мы находим значительно меньше материала, относящегося к нашему предмету, нежели в этой ранней работе. Поэтому мы и предполагаем проанализировать в своей статье выкладки «Наблюдений», относящиеся к этике, эстетике и антропологии взаимоотношения (и, что для Канта существенно – взаимного восприятия) полов, то есть к философии любви, в их связи с общим взглядом Канта в этой работе, и именно с точки зрения дальнейшего развития взглядов Канта по этим темам уже в «критическую» эпоху его философствования.

Общий контекст: Действие предмета на чувство и степени культуры

Внешние вещи возбуждают в человеке ощущения «приятного и неприятного», и от этого возбуждения (как скажет «критический» Кант, аффицирования) в человеке рождается чувство удовольствия или неудовольствия ^{[3, с.127]}. Кант с самого же начала заявляет, что собирается говорить именно о воздействии предметов на это чувство удовольствия, и смотреть «больше глазами наблюдателя, чем философа» ^{[3, с.127]}. Это определение предмета существенно: предмет изучения первого опыта кантовской прикладной эстетики – не сами объекты, но то, как они аффицируют чувство удовольствия и неудовольствия. Впоследствии в «Критике способности суждения» Кант будет соотносить эстетическое суждение с этим же чувством, так что преемственность предмета очевидна. По первому впечатлению, однако, здесь это чувство реагирует на ощущения «приятного», которое в «Критике» будет обособлено от эстетической сферы. Однако в действительности оно обособлено от нее и здесь, в этой ранней версии прикладной эстетики: чувство удовольствия или неудовольствия от приятного и неприятного, или собственно «вкус», различается здесь по степени своей культуры или утонченности. Одинаковая антропологическая структура работает по-разному у людей разной степени культуры вкуса.

Эстетические свойства в области взаимного отношения полов, эстетическое впечатление, производимое одним полом на другой, связаны, по признанию Канта, с заложенным самой природой влечением одного пола к другому, обусловленным «великой целью» продолжения жизни человеческого рода. И в этой области человек «со здоровым и грубым вкусом» ^{[3, с.159]} - это «тот, кто любит другой пол лишь в той мере, в какой он причисляет его к предметам, годным для употребления» ^{[3, с. 128]} и для кого главное – «собственно говоря, пол» ^{[3, с. 159]}; для такого человека не имеют значения внешность, грация движений и пр., он видит во всем этом и во внимании к этому только «пустое кокетство». На этом уровне поэтому совершенно не существует самих понятий о прекрасном и возвышенном; здесь гораздо большее значение имеют ценности витальные и материальные. Здесь действует половая «любовь», которая «всегда предполагает сладострастие ощущения или воспоминания» и которую Кант пока предпочитает называть «сладострастной любовью» ^{[4, с.188]}, но которая, что очевидно, здесь, так же точно как и в «Лекциях», есть любовь чувственного благорасположения ^{[2, с.180]}. Здесь еще и речи нет о суждениях вкуса, хотя и есть сам вкус, но он существует в неразвитой, некультивированной форме. Кант не согласен, однако, пренебречь этой некультивированной формой вкуса, ибо «благодаря ему большая часть людей следует великому закону природы весьма простым и верным способом» ^{[3, с. 160]}; в основе большей части браков, особенно трудящегося населения – именно эта форма влечения. Здесь нет эстетики, здесь не до эстетики; но в собственном кантовском смысле слова – здесь нет также и любви.

Более тонкое чувство удовольствия от приятных нашему духу предметов отличается от грубого тем, что может быть без пресыщения испытано в течение длительного времени; оно предполагает уже душевную (а не просто витальную) впечатлительность и возбудимость, благодаря которой наша душа восприимчива и способна к добродетели ^{[3, с.128]}. Существует, по мысли молодого Канта, два вида этого более тонкого чувства – чувство прекрасного (красоты) и чувство возвышенного (достоинства) ^{[3, с.128]}; чувство красоты служит основанием «всеобщего благорасположения», чувство же достоинства – основанием «всеобщего уважения» ^{[3, с.138-139]}. Всеобщее благорасположение и всеобщее уважение понимаются здесь как некие «обширные склонности», которым должны быть подчинены «особые склонности» ^{[3, с.139]}, или как глубинные чувства, которые должны объять собой нижестоящие (витальные) чувства ^{[3, с.142]}. Сам взгляд и подход знаменателен: не борьба «высшего» и тонкого чувства с «низшим» витальным, по аналогии «борьбы долга со склонностью», имеющая целью идеалистически и, в конечном счете, аскетически изолировать «высшую» чувственность от низшей, но ведущая по сути дела к культивированию «мечтательности» вместо цельной чувственности, - но синтез и объединение уровней, высший из которых должен объять низший. Почему именно и для чего должен? Об этом мы узнаем впоследствии, когда более обстоятельно вникнем в рассуждения ранней кантовской философии любви. Это проникновение откроет перед нами известный взгляд на кантовскую эстетику и антропологию, в том ее измерении, которое осталось неизменным в течение сложной эволюции взглядов «кенигсбергского затворника», и из этого взгляда прояснится, что этическая и правовая «дедукция брака» уже в год написания «Наблюдений» сделалась, в сущности, излишней вследствие (центральной для кантовской антропологии) эстетической его «дедукции».

Первый намек в этом направлении делается утверждением Канта, что возвышенные чувства внушают уважение, и только прекрасные чувства внушают к себе любовь ^{[3, с.131]}; и наоборот, что любовь внушается через прекрасные качества, а уважение – через возвышенные ^{[4, с.187]}; что любовь есть сфера прекрасного по преимуществу, так же как дружба – сфера возвышенного ^{[3, с.132]}, - и потому скучающий при исполнении музыки дает основания предположить, что любовь не имеет власти над ним ^{[3, с.148]}. Однако, едва лишь разделив две эти сферы, Кант спешит их синтетически соединить, и, как мы далее увидим, - в конечном счете, в нравственно-педагогических целях: уважение и нежность, присоединяясь к любви, придают ей достоинство и возвышенность, так что «колорит» прекрасного и возвышенного может соединиться в ней ^{[3, с.132]}, - больше того, даже должен в ней соединиться.

Ранний Кант об антропологии пола

Прямым текстом темы философии любви рассматриваются Кантом в третьем разделе работы («О различии прекрасного и возвышенного у мужчин и женщин»), на котором мы поэтому здесь преимущественно и остановимся.

Наименование «прекрасного пола» женщины оправдывают тем, что и во внешнем, и в душевном облике их преобладают «своеобразные черты, … отмеченные главным образом печатью прекрасного» ^{[3, с.151]}. Мужчины в этом случае должны быть удостоены титула благородного или возвышенного пола. Но это не значит, что оба пола лишены качеств соответственно возвышенного или прекрасного, - «можно полагать, что каждый пол сочетает в себе то и другое» ^{[3, с.151]}. Тем не менее, сказав это, Кант как «утонченный магистр» и просто светский человек в масштабах Кенигсберга, остается не прочь и от комплиментов, отмечая в другом месте: «Женщина сочетает то и другое» ^{[4, с.187]}. Однако, даже если это все-таки свойственно обоим полам, «отличительный признак пола» ^{[3, с.152]} в каждом из них, прекрасное или возвышенное во внешности и душевном складе, определенно выдается вперед и организует вокруг себя, соотносит с собою, все прочие качества личности, так что все они, даже «мужские» возвышенные качества в женщине и «женские» изящные качества в мужчине, только усиливают собою особенность именно этого пола; мужское и женское, постольку, - это различие, входящее в планы самой природы, и потому культуре и воспитанию непозволительно стирать и затушевывать это различие. Этот пассаж «докритического» Канта историку позволительно соотнести с рассуждениями «критического» Канта в философии права о ключевых для брачного права в его смысле «половых свойствах» мужчин и женщин, которые у раннего Канта, во всяком случае, никак не могут быть сведены к «полу», то есть к сфере сугубо чувственной витальности. Такое сведение у историков и философов (яркий пример – Шопенгауэр) свидетельствует только, в кантовском же смысле – о «грубом вкусе».

Например, ума у женщины не меньше, чем у мужчины, но это иной, прекрасный, а не глубокий ум ^{[3, с.153]}, для которого поэтому необходимы иные предметы: «все, что близко более тонкому чувству» ^{[3, с.153]}; отвлеченные знания по математике и философии чужды и непонятны женщинам, наука которых – не отвлеченности, а чувство, человеческая природа и в ее пределах прежде всего природа мужчины ^{[3, с.154]}. Соответственно, полагает Кант, женщинам нужно иначе, с другими акцентами, преподавать историю, географию, этнографию и т.д.; а многого можно и не преподавать вовсе, ибо и без всякого даже приспособленного к их разумению обучения женщины обычно развиваются сами вполне достаточно для великой нравственной цели природы. Мужчина избегает дурных поступков потому, что сознает их несправедливость; женщина делает так же, потому что чувствует безобразие порока и красоту добродетели ^{[3, с.155]}. Долг, обязанность и принуждение невыносимы для нее; поэтому моральный педагог должен стараться представить ее чувству добродетель как достойную чистого благорасположения, и раз она поступает только по мотиву «мне так нравится», - сделать так, чтобы ей нравилось только то, что нравственно. Хотя женщинам не привычно руководиться сознанием долга и принципами морали (впрочем, добавляет здесь Кант, и у мужчин нравственная принципиальность встречается далеко не так уж часто), зато им дано от природы «тонкое чувство приличия и благосклонность», чувство добра и благоволение ^{[3, с.155]}; для женщины, иначе говоря, естественен тонкий вкус, в том числе и в моральных вопросах, тогда как мужчина от природы грубее, и только со временем обучается художественному вкусу в собственном и в обиходном его смыслах. Постольку впечатление, производимое мужчинами на женщин, и воспитательное влияние женщин на мужчин закономерно оказывается в центре того, что мы можем назвать ранней философией любви у Канта; причем закономерно и то, что здесь он снова вспоминает о людях с «грубым вкусом».

Влечение полов друг к другу заложено в них самой природой, преследующей цель продолжения жизни; это влечение «в конце концов представляет собой основу всех других возбуждений» ^{[3, с.155]}, с ним связаны «самые тонкие и самые сильные склонности» ^{[3, с.158]}, и как бы ни казались далеки от этой конечной цели природы все «сопутствующие тонкости», они не более чем ее «украшения», привлекательные лишь в меру интереса к цели природы ^{[3, с.159]}. Человек с «грубым вкусом» идет к этой цели природы «прямым путем» без обиняков, исполняет требования рода и в эту меру сам бывает счастлив ^{[3, с.163]}; это счастье «без тонкого вкуса» основано на «простоте и умеренности склонностей» ^{[4, с.191]}. Это простое влечение ничего не скрывает, и если «пускается на хитрости», то только для достижения своей (собственно родовой) витальной цели, и для этого бывает готово также составить себе «удобные» для витальных целей принципы ^{[3, с.158]}. Это необузданное влечение, строящее по себе принципы совести, нуждается в ограничении. Сама природа призвала себе на помощь в этом отношении чувство стыдливости. Поэтому стыдливость, даже когда бывает чрезмерной, всегда согласуется с добрыми, нравственными качествами; она «в высшей степени необходима как дополнение к принципам» ^{[3, с.158]}. Она устанавливает тайну там, где для людей «грубого вкуса» нет никаких тайн и никаких границ. Эта тайна покрывает у стыдливого человека «самые естественные и самые необходимые цели природы», следование которым и знакомство с которыми для человека неизбежно по природе вещей, однако грубо-прямолинейное знакомство приводит к тому, что в человеке воспитывается отвращение или, по крайней мере, безразличие к этим целям природы. Такое суждение выдает в молодом философе Канте совершенно определенное убеждение: именно, убеждение в том, что человек, следующий цели природы с отвращением или хотя бы только бессознательно, не может быть признан в полной мере нравственно воспитанным человеком. Между тем ханжеское умолчание о сфере пола, по его мысли, приводит именно к такому безразличию или отвращению к ней; между тем даже самые благовоспитанные беседы касаются женщин или мужчин именно как таковых; поэтому воспитание в этой области Кант признает безусловно необходимым, - он только не считает это воспитание намеренным делом педагога. Оно – дело женщин.

Суждение о прекрасном и созвучие способностей субъекта

Следующий далее раздел «Наблюдений» посвящен наблюдениям над «впечатлением», производимым обликом женщины на мужчину. Люди с грубым вкусом обращают внимание только на витальное (на то, что «критический» Кант отнесет к сфере «приятного»), а не на особенности внешности или душевного склада. Люди с более тонким вкусом обращают внимание на свойства наружности и душевного склада, как связанные, так и не связанные с моральными качествами. Привлекательная во внеморальном смысле, то есть приятная воспитанному вкусу, наружность называется хорошенькой; она, собственно, не влечет и не волнует созерцателя. В том числе и поэтому, об этого рода красоте во все века и во всех странах судят приблизительно одинаково ^{[3, с.162]}. То, что считается «особенно красивым» в оценке этого воспитанного, но чувственного вкуса, людьми одной страны, признается таким же во всех странах. Прекрасная в собственном смысле слова женщина есть для Канта та, чьи женские свойства наружности и души подчеркивают в ней характер возвышенного, или благородного ^{[3, с.162]}. Это кажется прямым противоречием тому, что философ говорил выше о характере самого пола: характерное отличие женского, по Канту, есть ведь, в самом деле, прекрасное, - поэтому, казалось бы, прекрасным следовало бы признать того, чьи черты выражают именно прекрасное… если бы он предназначен был природой к тому, чтобы стоять подобно статуе или пальме в гордом (и безжизненном) одиночестве. Однако он (она) предназначен(а) к жизни в обществе, и в том числе – в мужском обществе, и более того: предназначен(а), по Канту, иметь влияние на это общество, и преимущественно на мужчин. Прекрасная в собственном смысле слова женщина есть поэтому прежде всего не «сугубая» женщина, а та, кого может уважать и к кому может питать художественное благорасположение мужчина: в ее глазах видны ум и спокойное благородство; черты отражают не буйство чувства, но чувствительность; она не увлекает, а волнует кавалера. Поскольку же моральный облик женщины, проявляющийся в чертах лица, выражает характер прекрасного, - привлекательная женщина есть воплощенная шалость и веселость, «тонкая шаловливость, игривая шутливость и интригующая недоступность» ^{[3, с.161]}. Она неспособна к глубокому чувству и вызывает столь же поверхностные чувства в других. Ее румянец и цветущая наружность – признаки веселого нрава, но не чувствительности; внутреннего чувства и тонкости восприятия следует скорее искать у людей более бледной наружности. Перечислив здесь столько, казалось бы, посторонних и философии, и даже педагогике подробностей, Кант останавливается, заметив, что если множить подробности, они могут показаться выражением личных предпочтений и склонностей автора ^{[3, с.161]}. Но если это – только кажимость, тогда что же они такое, эти подробности? Они не более, чем чувственная схематизация философских идей, и в данном случае – идеи о том, что подлинная человеческая красота выражает в своих чертах дух спокойного благородства и возвышенности, а значит, есть символ умопостигаемого. Как такой символ, одним чувственным глазам она недоступна. У развитого вкуса к суждению об изяществе наружных черт присоединяется суждение о выражающемся в нем моральном характере. Поэтому человек, возвысившийся над «грубым вкусом» прямолинейной витальности, судит о красоте и воспринимает прекрасное не одним зрением, но чувством, а именно, художественным чувством в соединении с чувством нравственным. А это последнее также доступно культуре и «изощрению», к тому же суждение, отмечает философ, зависит здесь и от развития воображения, которое толкует черты и мимику лица, читая их как своего рода язык знаков. Собственно художественный вкус, нравственное чувство и воображение, которые все знают степени индивидуального развития, соединяются в суждении об этого рода красоте, и потому в этих суждениях у разных мужчин (а по сути, также и женщин - в рассматриваемой части текста Канта речь идет только о впечатлении на вкус мужчины, но специально это антропологическое обобщение одинаково относится к наблюдателям обоего пола) будет весьма различный вкус ^{[3, с.162]}. Это тем более верно, что в этой области суждение вкуса существует, так сказать, не в вакууме, но оживляется, движется и направляется витально обусловленным влечением, служащим «цели природы», и его степенями, вплоть до страсти. Судит, в сущности, не отвлеченная «способность», - судит и оценивает влечение любви, через способности (более или менее) культивированного вкуса. Этот вкус, предполагающий «ощущения нравственного порядка», судит не только о той красоте, которая заметна сразу и без рефлексии, «бросается в глаза», но о той, которая, будучи сопряжена с душевными и нравственными качествами, должна и хочет быть постепенно обнаруживаема, и взаимные связи этих нравственных качеств делают так, что для воспитанного вкуса открытие одного заставляет предполагать многие другие; тогда как сугубо чувственная красота производит все возможное для нее действие сразу. Вследствие же этого подлинная, проникнутая возвышенными качествами и оживотворяемая ими красота открывается только со временем, а для чувственных глаз может быть вовсе не достоверной, поэтому она с течением времени все более и более привлекает к себе возделанного созерцателя. Постольку можно сказать, что уже в «Наблюдениях» антропологически углубленная эстетика прекрасного подготавливает, хотя и не формулирует, не высказанное прямо и в «Критике способности суждения» положение: доступная только воспитанному, культивированному вкусу подлинная красота, раскрывающаяся наблюдателю лишь со временем, есть процесс (а не данность), потому что она есть творчество, - и потому ведение красоты и жизнь в красоте, не только в смысле профессионального художества, предполагает в созерцателе художественный дар. Непосредственная же красота без этой почвы и фона ничего другого сказать созерцателю не может, и поэтому по прошествии времени первоначальное любопытство удовлетворяется, и созерцатель все ближе подходит к равнодушию рядом со своим предметом, а наконец начинает прямо скучать ^{[3, с.163]}. Скука, сплин и разочарование, согласно этому приговору Канта – удел «людей с грубым вкусом», простаков и деревенщины, а вовсе не всех людей вообще, как это будет казаться в (лишенной эстетического элемента) философии любви у Шопенгауэра.

Развращение и утопии: способность вкуса между Сциллой и Харибдой

Когда витальное влечение непосредственно выражается устами и суждениями людей «грубого вкуса», этот вкус, по существу, не судит вовсе, не совершает отбора вовсе, ибо он имеет в виду только эту витальность, только службу целям природы, и потому прямым путем приводит к достижению этой цели и делает своего обладателя на свой лад счастливым человеком; к тому же в нем, сказал бы Шопенгауэр, достигает удовлетворенности и счастья род. Но, будучи прямым выражением родовой цели, это «суждение вкуса» не индивидуально совсем, и потому может иметь в виду собственно любое лицо другого пола, а потому его грубость легко приводит его обладателя к беспутству, огрубению и разврату. Обращает на себя внимание то, что Кант говорит не собственно о разврате поведения, но о развращенном и беспутном вкусе, о разврате способности суждения, как причине нравственного упадка в этой сфере. Непосредственно витально определенное «суждение вкуса», не нуждающееся ни в культуре, ни в понятиях, именно поэтому же не знает и ограничений, «достаточных преград для необузданной склонности» ^{[3, с.160 прим.]}. Цель природы достигнута, родовые задачи исполнены, и поэтому индивид живет приятно и, в своем смысле, счастливо. Однако такая жизнь, делаясь обыденной и нормально-повседневной, влечет за собою скуку и развращение нравов, как следствие развращения неразвитого вкуса. Хотя таков, по признанию Канта, вкус большинства людей «трудолюбивой части человечества», создающий браки и рождения «большой массы», - это не есть, с точки зрения Канта, воспитанный и культурный вкус. Культивированный вкус высказывается не таким образом. По мере того, как «нежное чувство любви», а с ним и способность суждения о красоте, то есть вкуса, получает развитие и достигает все большего «изощрения», это чувство, а с ним и способность вкуса, достигает цели культуры: дает искомое ограничение для страсти и аффекта, лишает ее «грубой чувственности». Культурный вкус ограничивает число возможных объектов чувственной страсти, отвлекает ее от жесткой привязанности к чувственности; любовь становится «сдержанной и благоприличной» ^{[3, с.163]}. Беда в другом: она создает себе в уме объект, наделенный всеми возможными совершенствами, однако в действительном человеке эти совершенства соединяются крайне редко, и еще реже достаются в дар тому, кто имеет достаточно развитую душу, чтобы оценить эти совершенства, и кто поэтому не просто обладал бы ими, но был бы достоин ими обладать. Поэтому люди с такой культурой вкуса ищут предмет, который мало вероятия найти в природе, и в своей чрезмерной избирательности откладывают вступление в брак и выполнение цели природы, - или вообще отказываются от него. Любовь культивируется, воспитывается и ограничивается – но цель природы не достигается. Вывод: чрезмерное изощрение любовного чувства так же опасно для общежития, как и его совершенная некультурность. Возвышение и ограничение, - что особенно важно в свете последующей эволюции кантовской мысли: самоограничение «нежного чувства любви», - в котором уже на этом раннем этапе Кант рассмотрел соединение эстетического вкуса, морального сознания и воображения, и в котором, по его внятному признанию, играет некоторую роль витальное влечение с его ценностями приятного, - социально и этически необходимо, но требует осторожности. Чрезмерное усердие в этом смысле создает не здоровое, а сверхчувствительное, «чрезмерно возбудимое» и потому предающееся мрачной меланхолии и обреченное на одиночество существо. Изощрению вкуса в отношении других Кант советует предпочесть культивирование чуткости к своим собственным свойствам и поступкам, при «простоте чувства» в отношении наших ожиданий от другого. В таком случае мы сможем быть счастливы сами и сделаем счастливыми других ^{[3, с.164]}. Необходима благоразумная умеренность, не ожидающая от других слишком уж великого совершенства, и не ожидающая себе слишком уж большого благополучия. При этом, однако: «Счастье без тонкого вкуса покоится на простоте и умеренности склонностей» ^{[4, с.193]}; следовательно, эта максима благоразумно-умеренной простоты есть максима для преобладающего большинства, для людей «грубого вкуса», а не для всех. При этом философ прямо сознается: как утвердиться в такой максиме и утверждать в ней других педагогически, он не знает ^{[3, с.164]}. Наклонность некультурного вкуса к лишенной всякой индивидуализации обыденности, и в пределе к развращению вкусов и нравов, и наклонность культивированного вкуса к заоблачным (платоническим) мечтаниям и к бесплотной умопостигаемости, суждение вкуса может преодолеть только силой своей собственной внутренней дисциплины. Никакой самый благовоспитанный воспитатель, будь то гувернер или задушевный друг, не может быть гарантией, что вкус воспитанника избежит этих Сциллы и Харибды. Это – дело внутренней культуры, внутренней меры и размеренности души. То, что дело идет о душевных качествах, а не о прекрасных свойствах наружности, Кант показывает своим замечанием о возрасте, угрожающем смертью всем этим наружным совершенствам и поэтому, в теперешнем искаженном состоянии общения мужчин и женщин, смертельном также для эстетической любви, равно в ее культурном и некультурном проявлении, сменяющейся со временем привычкой, обыденностью, и в конце концов – меланхолией и мизантропией, причем у обоих полов. Кто лишен свойств возвышенного, или не уделяет внимания развитию их в себе, и потому довольствуется чисто чувственным впечатлением на другой пол, эффектом чисто витальной женственности или мужественности, - тому по прошествии времени просто нечем будет заменить это витально-чувственное, этот ускользающий эффект, - тогда как, если бы все следовало здесь порядку благоразумной естественности, прекрасные свойства со временем уступили бы место свойствам возвышенного благородства, которые имелись бы в достаточном запасе, и потому красота обоих полов не «ускользала» бы, а продолжала возвышаться и возделываться. Мизантропия и меланхолия гостиных, - и мизантропия одноглазой философии любви, - есть следствие ненормального, нездорового, не способствующего взаимной культуре вкуса, отношения между мужчиной и женщиной.

Здоровое единство сил души и норма взаимоотношения полов по Канту

Каково же, в таком случае, должно быть, по мнению молодого Канта, нормальное отношение между ними? Об этом он высказывается в последнем отрывке этого раздела «Наблюдений», посвященном именно влиянию, «которое один пол оказывает на другой с целью изощрить и облагородить его чувства» ^{[3, с.165]}. Чувство прекрасного присуще женщине от природы, насколько ей присущи прекрасные качества; чувство уважения к благородству присуще ей лишь в той мере, в какой достойное уважения присуще мужчине. Напротив, в мужчине изначально не заложено чувство прекрасного и способность суждения о нем, оно развивается лишь в той мере, в какой он открывает подлинно прекрасное в женщине. Нравственное чувство, чувство благородного достоинства, напротив, свойственно ему как его собственное достояние. Поэтому цель природы в общении полов, как утверждает Кант, состоит в дальнейшем возвышении мужчин через влечение к красоте женщин, и в усовершении этой красоты через влечение прекрасного пола к мужчинам. Благородство и возвышенность женской души проявляется не в том, чтобы проникать в утонченные высоты философских или математических понятий, не в том, чтобы быть метким стрелком или выносливым охотником, поднимать штанги и метать молот следом за мужчиной, то есть не в том, чтобы из соображений формального равенства быть более или менее (чаще – менее) удачным вторым изданием мужчины, но в том, чтобы ценить благородство и высоту ума и души в мужчине, поскольку они в нем есть, или требовать их от него, если они развиты в нем недостаточно ^{[3, с.165]}, - и чтобы при этом оставаться самой собою, оставаться в пределах истинной красоты, лишь отраженным светом усваивая себе свойства возвышенного. Мужчина так же точно обращает преимущественное внимание на черты прекрасного и не требует от женщины благородной высоты (стремление к которой она могла бы усвоить себе только от него же). Однако естественный порядок природы может быть извращен, и здоровые наклонности могут получить совершенно ложное направление под действием тщеславия или сиюминутной моды. Если мужчины захотят усвоить себе непосредственно и слишком уж усердно прекрасные качества души и наружности, - то есть, усвоить их себе без женщин и независимо от женщин, - они не достигнут истинной цели, а сделаются только слащавыми и тем разрушат нормальное отношение полов. Если красота будет пониматься только как чувственная красота, - окажется невозможным нравственное возвышение мужчины. Если благородства, высокого ума и вообще мужских качеств души и наружности начнут требовать от женщин, это приведет к искажению понятия о красоте самих женщин, они предстанут (и сами захотят быть) педантками и амазонками, и потому сделается невозможна подлинная культура вкуса и жизни у них же самих. Кант предполагает, что сама природа имеет в намерении вернуть отношение полов в нормальное состояние. Отношение полов и их взаимное влечение, следующее, если рассматривать его отдельно, витальной цели продолжения человеческого рода, могло бы, без особенных педагогических приемов и назиданий, самим ходом вещей, оказать сильное облагораживающее влияние на мужчин, если бы соответствующим образом устроено было воспитание женщин. А именно, если бы в женщине развивали нравственное чувство, способность суждения о благородном и возвышенном, способность видеть моральную пустоту или подлинные достоинства за фасадом наружности и обстановки ^{[3, с.166]}. От нравственного характера женщин, а потому от направления, которое имеет в данном обществе в данное время воспитание женщин, зависит возможность нравственного влияния на мужское общество, возможность без внешних санкций и «моралей» смягчить его нравы, внедрить в него благоприличие и даже изящество манер. Неверное направление, данное модой или гендерным «тщеславием» воспитанию женщин, оставляет мужское общество, при любом градусе культа высокой культуры, учености и «мужества» в этом обществе, в состоянии «грубого вкуса» и потому эстетической дикости или полудикости, ограничение последствий которой – при сохранении прежнего направления в воспитании женщин – мыслимо только внешнее, средствами права и полиции, - тогда как в здоровом состоянии этих отношений оно совершается также и внутренне, как самодисциплина вкуса; в здоровом состоянии отношения полов вкус вообще продолжает играть свою ключевую роль в этом отношении, а не выносится «за скобки» как не поддающийся приказу и нормировке. Соответственно и возможность нравственного влияния мужского общества на женщин также существует только при условии правильного, соответствующего природным задаткам и ходу вещей, и, разумеется, не противодействующего «великой цели природы», воспитания мужчин. Это влияние не может иметь в виду воспитать стремление подражать во всем мужчинам, потому что такое стремление подрывает самые основы взаимного притяжения полов; оно может иметь в виду только – сделать женщину еще совершеннее именно как женщину, в свойственных ей по природе качествах. Для этого мужчины также должны воспитываться в усовершенствовании присущих им качеств, и только тогда общение и влечение полов, еще точнее: мотивы этого общения и влечения, будут действовать в направлении, соответствующем замыслу и цели самой природы. Причем эта цель природы понимается здесь не просто как сохранение (продолжение) рода, а как возвышение (культура) рода: она в том, чтобы «сделать одного еще более благородным, а качества другой – еще более прекрасными» ^{[3, с.167]}. Каковы же в таком случае правильные, с точки зрения такой антропологии, начала воспитания мужчин и женщин? Мужчина, воспитанный в сознании своих особенных качеств, своих специфически мужских черт (не витальности, а душевности), не считает обязательным, чтобы его непременно любили, а потому и не стремится развивать в себе тех (прекрасных самих по себе и на своем месте) качеств, которые замечает в своем предмете эстетическая любовь, и которые выражает суждение вкуса. Он сознает свое достоинство независимым от этих, в полноте развития – женских, качеств, и поэтому не уклоняется в изнеженную слащавость и щегольство. Он сознает в себе человека, независимого от велений витальной чувственности, и постольку не довольствуется «грубым вкусом» мужика и простолюдина. Даже если его не любят, он может поставить себя так, чтобы его тем не менее уважали. Женщина, с сознанием собственного достоинства как женщины, также, по мысли Канта, не имеет тщеславия развивать в себе рафинированное благородство по мужскому образцу, вообще не имеет тщеславия казаться мужчиной; ей достаточно способности распознать истинное достоинство и благородство натуры в мужчине; недостаток возвышенного ей возмещает культура способности суждения о возвышенном; не будучи лишена возвышенных качеств, женщина не намерена выставлять их напоказ и потому не требует от мужчины уважения, довольствуясь силой даже без него вызывать в нем любовь к себе. Таково нормальное, то есть разумное и естественное, отношение полов в обществе, и соответственно нормальная, то есть разумная и естественная, максима воспитания мужчин и женщин – не просто «для жизни», но для взаимного облагораживающего и окультуривающего влияния, для «наслаждения половыми свойствами друг друга» в подлинном и целом, не усеченном натуралистически, смысле этих слов. Это общение, взаимное влияние и обоюдное наслаждение становится прямо невозможным в отсутствие таких принципов обихода и воспитания; невозможно же оно в искаженном состоянии обихода потому, что в таком случае мужчины, желая во что бы то ни стало нравиться хотя бы витально, начинают уподобляться женщинам прежде всего в их слабостях, и вместо сходства получается ухудшенное второе издание; женщины, в том же намерении, желают нравиться противоположному полу тем, что есть в нем самом, и потому перенимают манеры и привычки мужчин, в том числе противоречащие их женскому естеству, и в конце концов сами становятся ухудшенным вторым изданием того пола, который был некогда благородным. Подгоняемые гендерным тщеславием и идеалом абстрактного равенства возможностей, мужчины и женщины наконец уравниваются, сближаются внешне и внутренне и сливаются в неразличимом однообразии в такой немыслимой степени, что не достигают и своей, пусть поверхностной, субъективной цели: уже не имеют чем понравиться друг другу. Цель природы будет достигнута, каковы бы ни были максимы индивидов; но сами эти индивиды подрывают основы своего благополучия и не чувствуют ни благорасположения, ни удовольствия, хотя стремятся чаще всего только к нему. И все это потому, что «то, что делают против природы, делают всегда очень плохо» ^{[3, с.167]}. Разделение человеческого рода на два пола, их четко определенная раздельность, самосознание каждого пола как отдельного, входит, по Канту, в замысел природы и в ее цели; в состав этих целей входит также, кроме целей собственно витальных, эстетическое и нравственное общение и взаимное влияние полов, культура рассудка, воображения и вкуса в этом общении сознательно-разных и – наслаждение половыми свойствами друг друга, которое только у людей «грубого вкуса» остается на уровне сугубой витальности и чувственности, но которое в здоровом развитии выходит за эти пределы уже просто потому, что предполагает как среду и посредника – вкус.

Странное место семьи в антропологии «Наблюдений»

Постоянное, в пределе пожизненное, общение, взаимное влияние, и наслаждение, половыми свойствами друг друга совершается в браке. Поэтому кантова антропология пола и философия любви закономерно венчается идеей брака, философией семьи. Можно сказать, что предшествующие суждения Канта о естественном и противоестественном общении полов в обществе, о культурном взаимовлиянии верно и неверно воспитываемых лиц разного пола, представляют собою не что иное, как нравственно-эстетическую версию кантовской дедукции семьи и брака как необходимого общения мужчины и женщины. Однако эта дедукция существенно отличается и от позднейшей правовой, и от присутствующей в лекциях этической дедукции именно своим синтетическим подходом, т.е. тем, что вкус как способность оценки прекрасного и стихия эстетической любви играет в ней центральную роль, так что у читателя «Наблюдений» всерьез возникает вопрос, чем, собственно, отличается общение полов в брачной жизни от необходимого и культурно плодотворного общения их вне семейных уз: и там и здесь способность оценки прекрасных и благородных качеств друг друга, то есть вкус эстетический и моральный, играет определяющую роль для достойного взаимного отношения; и там и здесь для самих субъектов и для воспитателя (а также и законодателя) существенно важно не допустить как огрубления критериев вкуса до сугубо чувственных, так и утончения этих критериев до превращения на обеих сторонах отношения здорового сентимента в утопическую мечтательность; и там и здесь, радуясь друг другу в своей сознательной определенности, стороны отношения должны больше всего остерегаться излишне полно обменяться своими свойствами. «В брачной жизни супруги должны образовать как бы одну нравственную личность, движимую и направляемую рассудком мужа и вкусом жены» ^{[3, с.167]}. Мужчинам более свойственно понимание, основанное на опыте, а женщинам – свобода и верность чувства, - поясняет свою мысль философ. Однако остается невнятно, почему же обозначенное должно относиться именно и только к брачной жизни, а не ко всякому вообще отношению, основанному на эстетической любви, т.е. на жизни вкуса к прекрасному. Гораздо более того непонятно, почему в этом афоризме «движущим и направляющим» признается только женский вкус, после того как сам же Кант посвятил несколько страниц аналитике мужского вкуса в оценке женских качеств и усердно подчеркивал его значение для здорового отношения полов, и соответственно значение правильного воспитания максим совести и вкуса у обоих полов, и в частности у женщин. Почему же, собственно, после всех этих выкладок «нежную любовь», эту эстетическую любовь, которая, как мы видели, обладает способностью дисциплинировать грубую чувственность непосредственно живущих людей и развивать в обеих сторонах «нравственные свойства», там где сладострастие витальной чувственности наклонно их подавлять ^{[4, с.189]}, - почему ее «следует, конечно, отличать от супружеской» ^{[4, с.188]}? В чем грань, где их отличие? Ответ на этот вопрос мы находим на тех же страницах: Счастье, в том числе семейное, у людей с грубым и непосредственным вкусом, «покоится на простоте и умеренности склонностей; счастье в сочетании с тонким вкусом – на душе, преисполненной чувством» ^{[4, с.191]}. Такая душа «есть величайшее совершенство» и «конечная цель»; и вот, в брачной жизни ее нет, в общественной жизни в целом она «бывает не всегда» ^{[4, с.189]}. Итак, эстетическая любовь и любящая душевность есть основа (и конечная цель) здорового отношения полов и основа также здоровой семейной жизни, но в фактической семейной жизни этой цельной душевности нет. Что же в ней есть? Сладострастие чувственности, подавляющее нравственные свойства лиц и делающее самих лиц инструментами наслаждения друг для друга; склонности, которым надо по мере возможности «противодействовать» ^{[4, с.193]}, то есть не уничтожить и упразднить, но «преодолеть», при этом все же сохраняя их ^{[4, с.195]}; наконец, строгие моральные принципы или по меньшей мере видимость принципов ^{[4, с.207-208]}. С этой темой «прекрасной видимости» связано в ранней кантовской эстетике то, что он называет здесь «моральным вкусом»; эту категорию, непосредственно связанную с отношениями между полами, Кант вспомнит затем и в «Критике способности суждения». Откуда же может возникнуть в этой области – кажимость, игра, иллюзия? В эстетике прекрасного, замечает Кант в своих черновых набросках, значение имеет не само по себе прекрасное, а мнение, которое имеют о нем; самый прекрасный предмет начинает вызывать неприятные ощущения, как только теряет впечатление (видимость) новизны. Поэтому возникает потребность придать ему такую видимость искусственно, можно сказать – насильно. Сама природа соблюдает в отношении этой вещи максиму прекрасной и умеренной простоты; а человек привык придавать ей видимость рафинированно прекрасной вещи. Само искусство создания этой прекрасной видимости он тоже начинает оценивать как нечто прекрасное. От иллюзии миловидности и красоты культура прекрасной видимости добирается до иллюзии верности и добродетели при обыденном нарушении того и другого в действительности, до повседневной присяги при повседневной же неверности своему слову и т.д. Поэтому довольство в семейной жизни, замечает Кант, составляет именно эта прекрасная видимость, а не сама красота ^{[4, с.213-214]}; супруги живут в обоюдной игре и иллюзии, и счастливы этой иллюзией; доведенное до совершенства «искусство казаться» (выходящее далеко за пределы белил и румян, париков и косметической хирургии) становится спасительной гениальностью этого общества, из которого исчезает то самое, на чем, по общему признанию, держится семейный союз. Почему же, однако, - при каком условии, - оно исчезло или исчезает? Удовольствия жизни, - рассуждает про себя Кант, - привлекают нас до тех пор, пока мы преследуем их как добычу. «Обладание делает нас холодными»; начало заката счастья влюбленных – день их наивысшего блаженства ^{[4, с.210]}. Невозможно, однако, не заметить, что «удовольствия» понимаются здесь как предметы потребностей, то есть практически или даже прагматически. Но если вкус «не связан с нашими потребностями» ^{[4, с.198]}, и если основанное на эстетически просвеченной душевности, на вкусе к прекрасному, блаженство жизни не обременено «никакими потребностями» ^{[4, с.192]}, то ясно, что предмет обладания, о котором говорит нам Кант, совершенно недолжным образом сливается здесь с предметом потребности: обладание, о котором он вел речь до сих пор, обладание, составляющее «конечную цель» эстетической любви, есть в сущности сама она как благорасположение, или его предмет как прекрасный предмет; постольку от витальных и прагматических потребностей и нужд это обладание никак не зависит, и, пока субъект благорасположения остается образованным, культурным субъектом, прекратиться и «остынуть» никак поэтому не может. Вкус как способность оценки прекрасного во всей предшествующей эстетической рефлексии «докритического» Канта был направлен на само прекрасное, но никак не на кажимость такового; и потому «исполненная чувства душа», - стихия и конечная цель эстетического чувства, - не кажется только исполненной чувства, но действительно такова, действительно существует в незамутненно-чистом созерцании своего прекрасного предмета и забывает в нем обо всякой потребности и склонности, а потому органически (а не по правилам игры) неспособна кого бы то ни было, и во всяком случае свой предмет, обманывать, или нарушать данное однажды слово, - даже если неспособна она к этому не по сознанию несправедливости таких поступков, а просто по чувству их уродства и дисгармонии. Другое дело, что к этой исполненной чувства душевности, к этой эстетической любви, не может существовать ни моральной, ни тем более юридической обязанности перед другими, - что ее невозможно вынудить внешним образом, и только можно (?) безвкусно симулировать во имя сохранения (худого) мира. Таким образом, в контексте антропологической и эстетической позиции раннего Канта приходится оспорить и отозвать утверждение из рукописного наследия о том, что якобы «нежную любовь следует отличать от супружеской»; если их и возможно различить, то только как норму и социально мотивированное отклонение от нормы живого общения полов. То, что Кант именует здесь «супружеской любовью», есть в сущности суррогат и эрзац эстетической любви, на которой, по собственному признанию философа, держится здоровое и культурно плодоносное отношение лиц разного пола. Что стремление к кажимости и иллюзии возможно и активно в любви и в семье, это Кант заметил и подчеркнул здесь; но он же не забыл подчеркнуть здесь и то, что культура «прекрасной кажимости» развивается в отношениях полов только в меру исчезновения из них реальности, то есть – реальной основы этих отношений, того, что философ назвал «исполненной чувством душой», - (взаимного) эстетического благорасположения. «Прекрасная кажимость» - не надстройка над реальным чувством, а эрзац реального чувства; собственно, не семейное счастье, а «замена счастию она».

Подведем итог. Размышления о вкусе в отношениях полов, о восприятии красоты и душевных качеств женщины мужчиной совершенно закономерно появляются в контексте эстетики и антропологии «Наблюдений над чувством прекрасного и возвышенного», но сам этот контекст, - рефлексия о модальностях впечатления от внешнего предмета на чувство удовольствия и неудовольствия, - обусловливает особенности понимания эстетического благорасположения и способности вкуса в этой своеобразной области: в суждении о подлинной (превосходящей уровень витальной чувственности) красоте женщин (и вероятно также мужчин), по Канту, соединяются в согласной цельности эстетический вкус, нравственное чувство, воображение и рассудок, при том что в основе всего лежит природное влечение полов друг к другу, то есть цель, полагаемая в человеке как родовом существе самой природой. Цель эта есть, однако, не только сохранение (продолжение) рода, но и культура рода (человечности), прогрессирующее облагорожение и украшение человеческого рода в двух его естественно-необходимых составляющих. Философия любви и семьи становится таким образом органичным элементом общей философии культуры у Канта. Возникающие в связи с этим темы здорового и искаженного взаимного влияния полов, зависящих от максим их общественного воспитания, естественно подводят философа к суждению о семье и браке, так что в наблюдениях мы находим своего рода эстетически-нравственную «дедукцию брака». Здесь мы не встретим, однако (отчасти по особенности жанра) отвлеченных рефлексий и классификаций о видах благорасположения, которые при этом все уже присутствуют и действуют в антропологическом воззрении раннего Канта. Здесь поэтому нет в том числе и рефлексии о сущности эстетической любви, которая между тем уже здесь осознана как ключевая форма благорасположения: счастье людей с культивированным вкусом основано на «исполненной чувства душе». Также и странные особенности суждений Канта «о вкусе в браке» были бы, вероятно, не столь возможны, если бы Кант предварительно более строго рассмотрел общие свойства эстетического вкуса как способности суждения о прекрасном. Анализ этой способности в «Критике способности суждения», считающийся обычно сугубо эстетической рефлексией, позволяет постольку более полно представить и оценить, недоговоренную также и в «Наблюдениях», характеристику Кантом любви интеллектуального благорасположения, лишь намеченной в «Лекциях по этике», как одна из позиций в классификации. Поэтому, как это ни парадоксально, разыскание о кантовской философии любви должно следующим шагом обратиться теперь к «Аналитике прекрасного», в которой, по первому впечатлению, собственно о любви ни слова не говорится.