Идеализм Платона в поэтической книге «Сад Мирозданья» О. Седаковой

Фетисова Екатерина Эдуардовна кандидат филологических наук докторант, Институт научной информации по общественным наукам, Российская академия наук 117418, Россия, г. Москва, Нахимовский проспект, 51/21 Fetisova Ekaterina Eduardovna PhD in Philology Doctor's Degree student of the Department of Philosophy at Institute of Scientific Information on Social Sciences (INION) under the Russian Academy of Sciences 117418, Russia, Moscow, str. Nakhimovsky Prospekt, 51/21 slabkih.ksenia@yandex.ru Другие публикации этого автора

О. Седакова – выдающийся поэт-неоакмеист, представитель «задержанной литературы» 1970-1980-х годов, лауреат премии «Кампосанпьео» «За необыкновенную силу стихов и постоянный поиск божественного в человеке и вещах» (2010) и премии Данте Алигьери «За сочинения, в совершенстве выражающие поэзию как странствие к центру человеческого предназначения и обновляющие опыт высочайшего поэта Данте Алигьери» (2011), сочетает в своем поэтическом творчестве акмеистические традиции, неоакмеизма и опыт русского авангарда (в. Хлебников).

Сад Мирозданья - лелеемая душой поэта мечта о божественном Мире-Космосе, созданном поэтической фантазией (Словом), архетипе Ветхозаветного сада. Образ Сада предельно полисемантичен: это и библейский Сад-Эдем, и яблоневый сад детства, и поэтическая фантазия о новом Мире, идеальный Мир, аналог идеализма Платона, островок посреди жестокой современности, сердце, раненое от безответной любви («Ты развернешься в расширенном сердце страданья…» из стихотворения «Дикий шиповник»), «Сад-сновидение», «Живое Благо» (вершина идей Платона); «колодезь, ведущий в сокровища гор»; архетип древнегреческого мифа, согласно которому упомянутая поэтом Ариадна дала возлюбленному Тезею путеводную нить, чтобы он мог выбраться из Аида, «сада теней», «сада-лабиринта. И, наконец, самое широкое понимание: Сад - новое Мироздание, созданное в совокупности Поэтом-Демиургом и людьми («Как древний герой, выполняя заданье, / из сада мы вынесем яблоки ночи / и вышьем, и выткем свое мирозданье… ^{[1, с. 31]}.

Сад - заветная мечта поэта, «жизнь его сердца» - в стихотворении «Горная колыбельная»: «Другого не будет. Другое - уступка, оплошка, / - О сердце мое, тебе равных не будет, усни» ^{[1, с. 32]}, сад-лес, отсылающий к «Бедной Лизе» Карамзина - в стихотворении «Поляна»; хронотоп этого неоакмеистичного образа становится синхронно-реминисцентным: образ Лизы, брошенной Эрастом и утопившейся в пруду деревенского сада, совмещается одновременно с образом-архетипом шекспировской Офелии: «Здесь было поместье, и липы вели / туда, где Эрасты читали Фобласов, / <…> / когда соловей задохнулся, как брат, / обрушивши в пруд неухоженный сад, / над Лизой, над лучшей из здешних Офелий» ^{[1, с. 36]}; Сад - начало и конец человеческой жизни, ее источник и ее посмертная обитель - стихотворение «Высокий луг»: «Я встану, я встану с цветов луговых, / но ты расскажи мне, куда же я лягу…» ^{[1, с. 43]}; сад седьмого круга «Inferno» дантовской «Божественной комедии», лес самойбийц - в стихотворении «Деревня»: «Они безымянны, как имя одно / В них мертвые входят, когда их попросят» ^{[1, с. 44]}; мистический сад-лес, свидетель древней магии, деяний грешных душ, «варящих приворотное зелье» - в стихотворении «Лесная дорога»: «И столько пропавшей и тайной любви / замешено здесь на подпочвенной влаге» ^{[1, с. 49]}; источник ядовитых ягод, зазывающих в «родильную тьму» - в стихотворении «Овраг»: «Там ягода яда глядит из куста / и просится в губы, и всех зазывает / в родильную тьму, где зачатье конца / сама высота по канве вышивает» ^{[1, с. 50]}; небесный звездный сад, архетипически восходящий к Эдему, сад звезд человеческих, олицетворяющих их судьбы: «Ныряя в глубокую ткань и потом / сверкая над ней острием безупречным - / над черным шитьем, говорящим о том, / что нет никого, кто звездой не отмечен» ^{[1, с. 51]}; «золотой сон детства», сад детства, откуда начинающему поэту явилась Муза - в стихотворении «Детство»: «Помню я раннее детство / и сон в золотой постели / Кажется или правда? - / Кто-то меня увидел, / быстро вошел из сада / и стоит улыбаясь / - Мир - говорит, - пустыня / Сердце человека - камень / Любят люди, чего не знают» ^{[1, с. 60]}: «одно приключенье Психеи» - в стихотворении-посвящении «Последний читатель» (Саше): «А сад будет литься, скрипеть, лепетать / Как одно приключенье Психеи» ^{[1, с. 57]}; срубленный сад, архетип «Вишневого сада» А. Чехова - в стихотворении «Возвращение (Стих об Алексее)»: «Хорошо куда-нибудь вернуться: / <…> / / в сад, где иные деревья / давно срубили, остальные / скрипят, а раньше не скрипели…» ^{[1, с. 61]}; сад «поминальный», «усыпальница» монахини - в стихотворении «Отпевание монахини»: «Вдруг вырезанные из темноты и пенья, / мы знали, что она в саду» ^{[1, с. 27]}; сад-артефакт, созданный кистью художника - в стихотворении «Посвящение» (памяти Ш.), завершающем поэтическую книгу: «Когда набросками, наклонами / рисуют ветки на стене - / лучистыми, бледнозелеными / глазами кто ответит мне?» ^{[1, с. 69]}.

Автор говорит от имени деревьев своего Сада, вдыхая в них свою душу, словно проживая их жизнь как свою собственную: «Одежду отнимут - а мы говорим, / и быстро за нами писцы поспевают» ^{[1, с. 52]}. В стихотворении «Отпевание монахини» лирическое «я» вновь сливается с голосом природы «сновидческого сада», ожившие деревья отпевают монахиню: «Не понимая продолженья, / переменяясь на виду, / вдруг вырезанные из темноты и пенья, / мы знали, что она в саду» ^{[1, с. 27]}. Целостный, многогранный, одухотворенный Словом поэта Мир проецируется на доктрины учения Платона Афинского (474-347 до н.э.): «Идеи Платона - предмет “чистого”, свободного от чувственного восприятия мышления. Мир идей - иерархически организованная целостность, вершиной и основанием которой является идея Блага» ^{[2, с. 287]}. Иерархически вершинная идея Блага Платона трансформируется в «благо живое» О. Седаковой, божественный Сад - в стихотворении «Ветер прощанья» («Славно любить это благо живое, / золото, пахнущее дождем» ^{[1, с. 28]}). Стихотворение «Последний читатель» (Саше) - поэтический аналог платоновского Космоса, который предстает как живое, гармоническое, структурно упорядоченное существо: «Я знаю, я чудом задуман, и я, / как чудо, уже не вернусь с чудесами» ^{[1, с. 57]}.

По аналогии с философским идеализмом Платона, поэтический мир О. Седаковой пронизан оксюморонным дуализмом мира идей, идеальных сущностей, - и миром неодушевленных вещей: «Миру идей, то есть миру истинно сущего бытия, противостоит не мир чувственных вещей, а мир небытия, т.е. материи ^{[3, с. 101]}. Эта четкая дифференциация отражена поэтом в строках стихотворения «Неужели, Мария, только рамы скрипят…»: «Если это не сад - / разреши мне назад, / в тишину, где задуманы вещи» ^{[1, с. 16]}.

Идея Блага Платона складывается из множества компонентов, структурно организованных: «Идеи находятся в особом «умном месте» и составляют особое царство идеальных сущностей. Мир идей обладает структурой. На вершине пирамиды находится наивысшая идея - Блага» ^{[3, с. 101]}. Так, Азаровка - «заокская деревня», где расположен сад поэта, складывается как лирическая сюита пейзажей (новая жанровая форма, введенная О. Седаковой), - стихотворения «Родник», «Поляна», «В кустах» (с элементами «лирической исповеди» - автор рассказывает о себе, своем детстве и юности, жизни в отеческом доме), «Ивы», «Холмы», «Высокий луг», «Деревня», «Вещая птица», «Лесная дорога», «Овраг», «Небо ночью», «Сад» (биографическая отсылка к предисловию к книге «Сад Мирозданья» и одновременно реминисценция на «Вишневый сад» А. П. Чехова, а также послесловие, замыкающее цикл) - своего рода лирический цикл, стихотворения (компоненты) которого объединены единой темой-идеей - Мироздания-Сада и, более того, пронумерованы арабскими цифрами. Поэтическое Слово - связующая нить между Демиургом и Садом (стихотворение «Сад»), его созданием: «Одежду отнимут - а мы говорим, / и быстро за нами писцы поспевают / И перья скрипят, и никто не устал / писать и описывать ту же победу» ^{[1, с. 52]}.

Русский обрядовый фольклор тоже выступает одним из прототекстов стихотворения «Прощание»: Но тут, как кольцо из гадательной чаши, / свой облик достало из жизни молчащей, / и плача, смущая и глядя в нее, / стояло оно как желанье мое» ^{[1, с. 22]}. Суть свадебного гадания в следующем: наливали в чашу воду, клали в нее обручальные кольца замужних женщин и кольца обычные, вокруг садились девушки. И если какая-то девушка вытащит обручальное кольцо, то в этом году обязательно выйдет замуж. В данном стихотворении лирическая героиня опасается прощания с женихом и потому прибегает к магии гадания. Однако ее опасения напрасны, и предсказанное несчастье оборачивается неожиданным счастьем, предсказанным обрядовой магией.

В стихотворении «Посвящение» О. Седакова уподобляет художественный набросок сада на стене (а также любые попытки нарисовать, отобразить, искусственно воссоздать ее Сад Мироздания, имеющий божественный Ум, Мировую Душу и Мировое Тело) знаменитому мифу «О пещере» Платона, в котором философ «сравнивает этот род познания с попыткой узнать вещь по ее тени, которую она отбрасывает на стену пещеры. Познание чувственных вещей оставляет нас в мире недостоверного знания или “мнения”» ^{[3, с. 101]}. О. Седакова скептически оценивает любые попытки художников, скульпторов, архитекторов создать подобие, артефакт ее живого Мироздания. Любые попытки в этом отношении искусственны и потому нецеломудренны. Так, в вышеупомянутом стихотворении «Посвящение» (памяти Ш.) сад, созданный кистью художника, лишен жизни и Души, отраженной в образе «лучистых, бледнозеленых глаз» (листвы, способной к божественному языку, Слову-Логосу), подобия «подстриженных глаз» А. Ремизова, глаз всевидящих и всезнающих: «Когда набросками, наклонами / рисуют ветки на стене - / лучистыми, бледнозелеными / глазами кто ответит мне?» ^{[1, с. 69]}.

В свете философского учения Платона («В диалоге «Менон» Платон рассматривает знание как припоминание виденного в потусторонней жизни» ^{[3, с. 101]}) становится ясен смысл и сюжет стихотворения-посвящения «Пойдем, пойдем, моя радость…» (памяти бабушки Дарьи Семеновны Седаковой): давно умершая бабушка лирической героини прогуливается с внучкой по своему саду, помня каждую деталь, каждую веточку, речку, тропинку: «Ничего, что я лежу в могиле, - / чего человек не забудет! / Из сада видно мелкую реку / В реке видно каждую рыбу» ^{[1, с. 62]}. Знаменитая ахматовская формула «Смерти нет - это всем известно…» в «Поэме без героя» ^{[4, с. 580]}, а также лейтмотивная для поэзии неоакмеизма утопия О. Федорова о воскрешении умерших воссоздают Космос идеализма как высшую ипостась божественного Логоса: «Физический Космос, порядок - триумф Логоса. В силу этого становится возможным и познание, которое Платон рассматривает как припоминание, анамнезис» ^{[2, с. 287]}.

Тема трагической, неразделенной любви (образ сердца, смертельно раненого иглой шиповника) объединяет программное стихотворение «Дикий шиповник» («Ты развернешься в расширенном сердце страданья, / дикий шиповник, / о, / ранящий сад мирозданья» ^{[1, с. 20]} О. Седаковой с лирическим циклом «Шиповник цветет. Из сожженной тетради» и, в частности, со стихотворением «Первая песенка» («Шиповник Подмосковья, / Увы! При чем-то тут… / И это все любовью / Бессмертной назовут» ^{[4, с. 399]}. Образ любящего, но мертвого сердца, отравленного жалом разлуки и одиночества, в стихотворении «Наяву» Ахматовой («И время прочь, и пространство прочь… / Но и ты мне не сможешь помочь» ^{[4, с. 398]} служит прототекстом «Горной колыбельной» О. Седаковой («Усни, мое сердце: все камни, и травы, и руки, / их, видно, вдова начала и упала на землю разлуки» ^{[1, с. 33]}.

В ахматовском стихотворении «Во сне» («Только б ты полночною порою / Через звезды мне прислал привет» ^{[4, с. 398]} возникает тождественный стихотворению «Ночное шитье» О. Седаковой «Мы выткем то небо, что ходит за мною, / откуда нас души любимые видят» [1. с. 31] образ звездного неба, небесного Мироздания, соединяющего сердца любящих, причем Душе каждого человека соответствует своя негасимая звезда. Немаловажна и числовая символика. В цикле «Шиповник цветет» Ахматовой тринадцать стихотворений, что для поэта всегда ознаменовывало «решку», «невстречу», «проигрыш», «расставание с любимым», «нечет». Нумерология лирического цикла «Азаровка. Сюита пейзажей» О. Седаковой четная: двенадцать стихотворений, являющихся структурными составляющими нового Мироздания, что, согласно мистическому мировоззрению Ахматовой, напротив, означает «выигрыш», «удачу», «фортуну». Даже нумерология книги стихотворений «Дикий шиповник» приравнена к числу «восемь», что символизирует совершенство и семантическую полноту поэтического замысла, нацеленного на созидание человеческого вселенского Блага (Платон).

Книге «Сад Мирозданья» предпослан предисловие-эпиграф, в котором О. Седакова приоткрывает завесу тайны относительно пространства своего сада, а также своей биографии: «Мысль о книге, в которую собраны стихи о саде, принадлежит художнику Татьяне Ян. Художнику и - как я - хозяйке и работнице деревенского сада. Мы выбрали стихи, в которых сад присутствует явно. Во многих других он как бы держится в уме. Дневной, ночной, видимый, невидимый сад… Азаровка - заокская деревня, где и расположен мой сад. <…> Вся заповедная глушь истреблена несчетными котеджными поселками с названиями, которые стыдно повторять. Уцелел пока мой сад» [1. с. 7]. Таким образом, пространственные реалии ахматовского цикла «Шиповник цветет» и цикла стихотворений «Дикий шиповник» О. Седаковой тождественны: Подмосковье, деревенский сад. И лирическому циклу Ахматовой также предпослано стихотворение-эпиграф - «Вместо праздничного поздравленья…» (1961), служащий предисловием-прологом (архетипически - прологом античных драм).

Сад А. Ахматовой в лирическом цикле «Шиповник цветет», неизменно сопряженный тематически и образно с мотивом «невстречи» родственных душ, разделенных пространством и временем, не менее полисемантичен: «сосны» «недра лунных вод» (стихотворение «Сожженная тетрадь» - «И сразу все зашевелились сосны / И отразились в недрах лунных вод» ^{[4, с. 398]}) , «сон поэта» (стихотворения «Во сне», «Сон»), «шиповник Подмосковья» в стихотворении «Первая песенка» (один и тот же пространственный локус, что и в поэзии О. Седаковой - «Шиповник Подмосковья, / Увы! При чем-то тут… / И все это любовью / Бессмертной назовут» ^{[4, с. 399]}), «бессмертная любовь», «души у предела света» в стихотворении «Другая песенка» (важна объединяющая поэтов символика света - «Мы же, милый, только души / У предела света» ^{[4, с. 399]}), «Слово», «пылающая бездна Мирозданья» - стихотворение «В разбитом зеркале» («Непоправимые слова / Я слушала в тот вечер звездный, / И закружилась голова, / Как над пылающею бездной» ^{[1, с. 401]}; «черный сад», «мистический сад», хранилище «блаженной памяти» о сокровенном, «таинственный склеп воспоминаний», «тень заветнейшего кедра» - в стихотворении «Ты стихи мои требуешь прямо…» («Словно мы на таинственном склепе / Чьи-то, вздрогнув, прочли имена» ^{[4, с. 404]}). В седьмом стихотворении цикла - «По той дороге, где Донской…» - Слово и шиповник одухотворены, тождественны: «Шиповник так благоухал, / Что даже превратился в слово, / И встретить я была готова / Моей судьбы девятый вал» ^{[4, с. 401]}. Но шиповник у Ахматовой непременно сопряжен с личной драмой неразделенной любви, в то время как демиургически-философский контекст представлен имплицитно, латентно. Однако образ запредельного, бесконечного и безначального Мира - доказательство циклического Времени - объединяет, помимо многогранной художественной образности, восходящей к «Божественной комедии» Данте, две поэтические миромодели.

Залетейские тени, души «у предела света» - образы ахматовского стихотворения «Другая песенка» («Пусть влюбленных страсти душат, / Требуя ответа, / Мы же, милый, только души / У предела света» ^{[4, с. 399]} и деревьев мистического Сада О. Седаковой в стихотворении «Деревня»: «Они безымянны, как имя одно / В них мертвые входят, когда их попросят» ^{[1, с. 44]}. Стихотворение Ахматовой «В каждом древе распятый Господь…» 1946 года образует с вышеупомянутыми стихотворениями своего рода триптих: «В каждом древе Распятый Господь, / В каждом колосе тело Христово, / И молитвы пречистое слово / Исцеляет болящую плоть» ^{[4, с. 310]}. Образ живых существ, превращенных в деревья, отсылает нас ко второму поясу седьмого круга Ада Данте (песнь тринадцатая), в котором помещены насильники над собой (самоубийцы), терзаемые птицами-гарпиями, и служит ключом к дешифровке последнего четверостишия «Горной колыбельной» О. Седаковой: «И вот я стою, и деревья на мне как рубаха / Я в окна гляжу и держу на ладонях без страха / легчайшую горсть никому не обидного праха / О сердце мое, тебе равных не будет, усни» ^{[1, с. 33]}. Жизнь после смерти существует, ее бытие доказано поэзией О. Седаковой. В контекстуальном пространстве дантовской «Divina Comedia» поэтическую книгу «Сад Мироздания» можно интерпретировать как посмертное странствие души лирической героини «путем всея земли», поминальную тризну.

Помимо реминисценций, отсылающих читателя к русской классической литературе, акмеизму (циклу «Шиповник цветет» А. Ахматовой), неоакмеизму (онейросфера, синхронно-реминисцентный хронотоп, образ поэта-Демиурга), авангарду, для расшифровки поэтической образности О. Седаковой не менее важен дантовский прототекст. В. А. Зайцев справедливо писал: «Широта и плодотворность художественных, жанрово-стилевых поисков, опирающихся на мощный пласт традиций всемирной литературы, своеобразие стихотворений, приобретающих индивидуальную окраску и вместе с тем группирующихся в циклы и книги, - опыт Седаковой в данном плане, ее поиски и открытия имеют принципиальное значение для всей современной поэзии. <…>. Но земное, обыденное, злободневное она переводит в область высокого искусства - в надмирное, бытийное, вечное. <…>. При этом нередко в отдельном стихотворении, как в капле воды, отражается и преломляется самое главное в мироощущении художника, возникает своего рода модель, точнее, поэтический образ его представлений о мире, о жизни, воплощенных в органическом слиянии, нераздельности медитативного и изобразительного начала…» ^{[5, с. 254-255]}. Так, например, стихотворение «Вещая птица» из цикла «Азаровка. Сюита пейзажей» многозначно: образ «вещей птицы» благодаря синхронно-реминисцентному хронотопу неоакмеизма может одновременно восходить к Сирину, Гамаюну, «Синей птице» М. Метерлинка, а также гарпиям тринадцатой песни дантовского «Inferno»: «О Господи, Господи, тело мое / давно уже стало подобием щели, / в которую смотрят на дело свое / те силы, какие меня разглядели» ^{[1, с. 47]}. Наличествует и прямое указание на дантовский «пртотекст» - образ «жасминного куста», излучающего неземной свет, - в стихотворении «Утро в саду»: «Это свет ли куст? Я его отвожу и стою / Что держу я - как ветер, держу и почти не гляжу / на находку мою» ^{[1, с. 21]}. В «Поэме без героя» жасминный куст появляется в эпиграфе, предпосланном «Решке»: «… жасминный куст, / Где Данте шел и воздух пуст» Н. К<люев> ^{[4, с. 592]}. Р. И. Хлодовский свидетельствует: «Личные отношения и привязанности тоже вели к Данте. Его имя появилось в посвященном Анне Ахматовой стихотворении Николая Клюева, которое Ахматова очень ценила и строки из которого она ввела во вторую часть “Поэмы без героя”» ^{[6, с. 76]}. Земное и небесное, временное и вечное, сакральное и профанное, божественное и колдовское, мистическое образуют нерасторжимый синтез, скрепляемый единым замыслом - глубинной духовностью, стремлением одухотворить, возвысить повседневное до вечного. Данная установка объединяет творчество О. Седаковой с поэтическим стоицизмом «шестидесятника» А. Кушнера, поднимающего обыденное бытие до уровня чистого искусства.

Жанровая структура поэзии О. Седаковой полисемантична, и помимо фольклорных жанров, жанров на стыке двух и более жанровых «валентностей», поэт вводит принципиально новые жанровые формы:

1) Лирический этюд - «Как не дрогнувши вишни потрогать?..», «Это свет или куст? Я его отвожу и стою…»;

2) Сюита пейзажей (аналог лирического цикла) - «Родник», «Поляна», «В кустах», «Ивы», «Холмы», «Высокий луг», «Деревня», «Вещая птица», «Лесная дорога», «Овраг», «Небо ночью», «Сад»;

3) Поминовение - «Отпевание монахини»;

4) Воспоминание - «Детство», «Пойдем, пойдем, моя радость…» (памяти бабушки Дарьи Семеновны Седаковой) с жанровой «валентностью» лирической фантазии;

5) Философский этюд - «Неужели, Мария, только рамы скрипят…» (с жанровой «валентностью» лирической исповеди), «Ты развернешься в расширенном сердце страданья…» (с жанровой «валентностью» лирического этюда), «Так зверю больному с окраин творенья…»;

6) Лирический гимн - «Похвалим нашу землю…»;

7) Посвящение - «Когда набросками, наклонами…» (памяти Ш.), «Последний читатель» (Саше) с жанровой «валентностью» лирического этюда;

8) Лирическая фантазия - «Мне снилось, как будто настало прощанье…», «Я тоже из тех, кому больше не надо…», «Ветер прощанья», «Ночное шитье», «Возвращение» (Стих об Алексее) с жанровой «валентностью» философского этюда;

9) Колыбельная песня - «Горная колыбельная» (Вике Навериани).

Процесс сотворения Сада Мироздания проходит три этапа, согласно космологии Платона: «Решая вопрос о характере взаимосвязи идей и вещей, Платон говорит о трех видах отношений: подражании, причастности и присутствии» ^{[3, с. 101]}. О. Седакова не только причастна Мирозданию, но самолично, деятельно творит собственный новый Мир, описывая процесс его сотворения, подобный вышиванию (стихотворение «Ночное шитье») по воле поэтического вдохновения: «Из сада мы вынесем яблоки ночи / и вышьем, и выткем свое мирозданье - / <…> / колодезь, ведущий в сокровища гор / Так что же я сделаю с перстью земною, / пока еще лучшее солнце не выйдет? / Мы выткем то небо, что ходит за мною, / откуда нас души любимые видят» ^{[1, с. 31]}. Инструментами сотворения Мира служат иглы, рушник или холст, время ограничено одной ночью до наступления рассвета («Уж звездное небо уносит на запад / и Кассиопеи бледнеет орлица - / вот-вот пропадет, но, как вышивки раппорт, / желает опять и опять повториться» ^{[1, с. 30]}; земля и небо создаются в первую очередь, небо - из праха земного. Пространственные оси - горизонтальная и вертикальная - тождественны, амбивалентны, что указывает на вселенский масштаб совершаемого. Присутствие Демиурга априори деятельно, максимально созидательно.

Подражание минимально, поэт относится к нему с наибольшей долей скептицизма, как в стихотворении «Посвящение» (памяти Ш.), рассматривая кощунственный процесс подражания как слабую копию созданного им священного оригинала. Лирический гимн «Похвалим нашу землю» обращен к человечеству, природе, «залетейским духам» и «тварям божьим». Демиург дополняет создание неба и земли созданием луны, лестницы, соединяющей твердь земную и небесную, «чудесной водой», судьбоноснами звездами, определяющими жизнь каждого человека, а главное, - торжеством Справедливости на земле («И то, что есть награда, / что есть преграда для зла» ^{[1, с. 67]}. Удельный вес причастности максимален: новому Мирозданию причастны и живые, принимающие деятельное участие в созидании нового Мироздания и надеющиеся на прощение Бога, и мертвые, то есть живые («У Бога мертвых нет…»), обретающие «второе дыхание» или новую жизнь в Саду, созданном по образцу и подобию божественного Эдема, как в стихотворении-воззвании «Пойдем, пойдем, моя радость» (памяти бабушки Дарьи Семеновны Седаковой), в котором воскресшая бабушка героини заново открывает для себя Сад Мирозданья: «Из сада видно мелкую реку / В реке видно каждую рыбу» ^{[1, с. 62]}. Стихотворения, образующие лирический цикл под названием «Сюита пейзажей» детально раскрывают необходимые компоненты создаваемого поэтом Мироздания.

Таким образом, поэтическая миромодель О. Седаковой складывается как синтез элементов классической русской литературы, акмеизма, неоакмеизма и нарождающегося экзистенциализма русского типа («мистерии подсознания»). Поколение «задержанной литературы» 1970-1980-х годов (О. Седакова, В. Кривулин, С. Стратановский, Л. Миллер, Г. Русаков, Г. Умывакина) образует внешний «концентрический круг» неоакмеизма и создает «метафизическую поэзию», приоритет которой отдается непрерывно осуществляемому цитатному диалогу с классическими текстами и необыкновенному чувству историзма. Книга стихотворений «Сад Мирозданья» О. Седаковой явилась своего рода образно-философским осуществлением Абсолюта. Здесь экзистенциализм Н. Бердяева служит еще одним прототекстом поэтической книги О. Седаковой, в которой поэт воссоздает Божий Град: «Так, отрицая прогрессивную матрицу развития истории <…>, Бердяев тем не менее сформулировал христианско-эсхатологическую перспективу истории - «Новый Град Божий», идеал метафизического совершенства, в котором состоится космическая гармония, абсолютное добро, социальная справедливость и сотрудничество на универсальной основе любви людей к Богу» ^{[7, с. 192]}. Именно такое Мироздание по образцу изначального божественного замысла и стремится создать О. Седакова, придать истории богочеловеческий характер и смысл. Связь прошлого и будущего из апокалиптического, экзистенциально развоплощенного настоящего, демиургическое возрождение нового Бытия из точки «невозврата», «бифуркации» - станет важнейшей художественной стратегией искусства и философско-культурной парадигмы неоакмеизма 1980-1990-х годов.