Современное видение интерпретационной модели текста

Сегодня вокруг любого значимого текста (феномена/явления/события/Автора и его произведения) как семиотического образования можно обнаружить какофоническое многоголосие в виде огромного количества интерпретаций, претендующих на право быть единственно истинными. Данное обстоятельство говорит не только в пользу ценности текста и плюралистичности подходов к нему, но и продолжающегося исследовательского интереса к феномену, порождающего новые идеи и серии трактовок. Свидетельствующая о проявлении рефлексивности и умении Я, считывая, понимать содержание и входящие в него символы, интерпретация поддерживает жизнь текста.

Интерес к феномену текста и его интерпретации можно обнаружить в глубокой древности. В Античности текст трактовался как космический закон, высвечивающий образ Божественного Логоса. Средневековые герменевты, исследуя священные тексты, занимались проблемой религиозных символов и их значений. Начиная с эпохи Возрождения, текст становится источником мысли и творчества. Языковой аспект текста и его символические структуры стали исследоваться с XIX века.

В исторической ретроспективе в научной литературе можно выделить три подхода к изучению и интерпретации текста. Первый связан с филологическими разработками, в контексте которых он понимается как коммуникативный процесс, содержащий в себе творческое начало, имеющий определенную цель и оформляющийся в письменную форму. Так, у И.Р. Гальперина читаем: «это письменное сообщение, объективированное в виде письменного документа, состоящее из ряда высказываний, объединенных разными типами лексической, грамматической и логической связи, имеющее определенный моральный характер, прагматическую установку и соответственно литературно обработанное» ^{[1, с. 67]}. Данный подход представлен в работах Бабенко Л.Г, Казарина Ю.В., Николиной Н.А., Новикова Л.А. и др. Второй подход имеет философскую направленность. Г.-Г. Гадамер, П. Рикер и М. Хайдеггер считали, что в тексте демонстрируется становящийся мир, который субъекту необходимо понять. У постмодернистов обнаруживается расширенное понимание текста как всего мира. Вспомним знаменитый тезис Ж. Дерриды: «вне текста не существует ничего» ^{[2, с. 318]}. По мнению постмодернистов, текст обладает свойствами трансформации, в том числе, деструкции (М. Хайдеггер) и деконструкции (Ж. Деррида). Третий подход обладает семиотическим модусом, в нем текст интерпретируется как знаково-информационная система, способная, по мнению Ю.М. Лотмана, к саморазвитию [См.: 3]. Развитие данной идею можно обнаружить у М.М. Бахтина, А.Я. Гуревича, Б.А. Успенского.

Сегодня интерпретация текста становится одной из центральных проблем философии науки и эпистемологии, о чем говорит большое количество исследовательской литературы. Обращение ученых к практике интерпретации, связанной с познанием, пониманием и отношением к окружающему миру, обусловлено интеллектуальным кризисом личности, живущей по канонам гламурной идеологии. Согласно данной идеологической системе, бытие человека, подчиняющегося принципам красоты, молодости и богатства, протекает бездумно во временной координате настоящего – сейчас, вследствие чего прошлое и будущее игнорируются. Бесконечная смена навязываемых гламурных тенденций и образов не способствует осуществлению смысложизненного поиска и способности задуматься над происходящим. Интерпретация помогает преодолеть интеллектуальный кризис, восстанавливая метафизическую (интеллектуальную – нравственную – эстетическую) триаду жизни человека. Ведущая роль в этом процессе, безусловно, принадлежит философскому знанию, формирующему рефлексивность, мировоззренческий горизонт, критическое отношение к происходящему. Согласимся с исследователем Л.А. Микешиной, подчеркивающей, что «в философии мы имеем дело с двумя главными объектами интерпретации – "вещами" (реальные события, объекты природы и человеческой деятельности) и текстами. Интерпретативное философское знание о "вещах" – "первичная" интерпретация, сродни эмпирическому научному знанию, поскольку предлагает толкование конкретных данных и понятий, т.е. осуществляет "работу" в слое фактического знания, делает его доступным пониманию. "Данные" становятся "фактами" лишь вследствие интерпретации» ^{[4, с. 7]}. Исходя из приведенной цитаты можно заключить, что в современности можно обнаружить синтез трех подходов к интерпретации текста, согласно которому все бытие текстуально, рождая коммуникацию при интерпретации знания как знака. Именно интерпретационная практика Я выступает как ценностный интеллектуальный компонент, связанный с «осознанием сознания», в результате чего рождается «мысль о мысли».

Интерпретация является показателем активно-рефлексивного присутствия личности в бытии, рождая со-бытие как приключение/при-ключе-ние, помогающее раскрыть тайны мироздания и сущности человека. Процесс интерпретации, выступая в качестве способа творческого создания самого себя, оправдывает жизненный опыт, что позволяет говорить о нем как своеобразной манифестации Я, становящейся в результате его развертывания личностью. Каждый эпизод и даже момент человеческого бытия обладает собственным значением и смыслом, а сам индивид изначально выказывает стремление понять и истолковать окружающий мир, что способствует, в том числе, снятию проблемы отчужденности мира и Я. В процессе интерпретации на человека нисходит озарение: говоря словами А.Ф. Лосева, «вспышка мысли на темном фоне абсолютной самости» ^{[5, с. 519]}. Вследствие этого, происходит познание и понимание не только окружающего мира, его феноменов, ситуаций, людей, но и понимание самого себя, открытие личностного мира В-себе, что преображает интерпретатора, наделяя его интеллектуальной силой. Таким образом, можно утверждать, что в процессе интерпретации человек постигает бытие, находит его смыслы, тем самым, преобразовываясь и преображаясь, обретает себя. Сам процесс интерпретации в современности выступает в качестве практического способа интеллектуального возрождения и конструирования личности путем обретения ценностных смыслов.

Как мы считаем, наиболее мощный импульс для понимания мира В-себе дает литература, где художественно описанная ситуация и жизнь Героя, созвучные бытию реципиента, рождают отклик в виде интерпретационной практики, помогающей разобраться в Я. В результате можно говорить об особом виде коммуникации, где художественное произведение несет и передает сообщение/со-общение.

В своих повествованиях как высказанных поверхностях пережитого/подсмотренного/осмысленного/переработанного Автор художественно показывает одновременно объективное и субъективное, акцентируя внимание на приключенческих и пограничных ситуациях в бытии личности, в том числе, между жизнью и смертью, истиной и ложью, нормой и патологией, любовью и ненавистью. С их помощью осуществляется демонстрация метафизических границ и свободного выбора между крайними полюсами как мужественного отклонения от себя, что служит импульсом для (реального/воображаемого) испытания собственных пределов и возможностей/воз-можностей.

Как правило, в литературном тексте Автор описывает прошлое, существующее положение дел либо предвосхищает основы социального бытия, вплетая в повествование элементы личного и фантазийного. Согласимся с Ж.-Л. Нанси, заметившим, что «писатель – в некотором роде это рассказчик мифа, его нарратор, выдумщик и, кроме того, всегда герой своего собственного мифа» ^{[6, с. 128]}. Обращение к социальному, проходящему пунктирной линией на фоне личного, способствует проявлению модуса вместе/в-месте, что подчеркивает не только событийность/со-бытийность происходящего, но и единый топос Я и Других. В Я-позиции как экспозиции/экс-позиции, где приставка экс- выступает в значении из/вне, Автор демонстрирует не только собственное-бытие-брошенное-в-мир, но и совместное-бытие или бытие-со-вместно-как-со-бытие, потому что совместность/со-в-местность выступает реальной позицией (со)существования. Данное обстоятельство подчеркивает классическое положение социальной философии: «бытие без другого (или без друговости) не имеет смысла», который рождается не только в отношениях с самим собой, но и как дополнение к иному/Другому ^{[6, с. 152]}.

Наличие Другости помогает осуществить диалог, в контексте которого познается и понимается одновременно иное и собственное Я. Заметим, коммуникация возможна как реальная, так и потенциальная, имеющая место в бытии виртуально/мысленно и до поры до времени (или никогда) не осуществленная. Подобное связано с тем, что созданное творение существует как открытое к коммуникации произведение/про-из-ведение, ждущее своего/чуж(д)ого реципиента. Ведь «коммуникация писателя с тем, кто не может являться его читателем, будучи лишен информации и образования, тоже существует, хотя в ней не передается сообщения» ^{[6, с. 133]}. Безусловно, осуществленная коммуникация как диалог «обретает свое подлинное существование» ^{[6, с. 133]}, демонстрируя интеллектуально-игровое взаимодействие между Автором, его текстом и смыслом, и интерпретациями реципиентов, (возможно) каждый раз (при очередном прочтении) новые. Вспомним справедливое замечание А. Пятигорского, «текст создается в определенной единственной ситуации связи – субъективной ситуации, а воспринимается в зависимости от времени и места, в бесчисленном множестве объективных ситуаций» ^{[7, с. 18]}. Приведенная цитата иллюстрирует глубоко личный аспект создания текста, а также диалектичность и неоднозначность последующего интерпретационно-коммуникативного процесса, в котором текучесть и событийность Авторского Я получает художественное преломление в произведении, воспринимаемом в дальнейшем реципиентами. С одной стороны, Автор, исходя из собственного жизненного опыта и своих способностей, творит Нечто, вкладывая в него определенный смысл, обрабатывая и художественно презентуя в единственном варианте. С другой стороны, пускаемое в тираж произведение, может пережить Автора/издаваться на разных языках, что дает возможность/воз-можность огромному количеству людей приобщаться/при-общаться к нему, трактуя с иных позиций. Как правильно заметил Ю.М. Лотман, только «в идеальном случае информационное содержание не меняется ни качественно, ни в объеме: получатель декодирует текст и получает исходное сообщение» ^{[8, с. 13]}. Но такая ситуация возможна только гипотетически, в реальности имеет место трансформация смысла и содержания Авторской позиции, помещенной в жизненное пространство Интерпретатора. В итоге события любого текста культуры, в том числе художественно-литературного, развиваются на рубеже слияния сознаний двух субъектов – как диалог между Автором и Интерпретатором. Посредством подобной коммуникации происходит рождение нового смысла, способствующего продолжению жизни текста и его актуализации в совершенно разных контекстах и дискурсах.

Осуществляемая в рамках художественного текста интерпретационная коммуникация позволяет очертить внешний контур процесса, который В.Н. Порус назвал Мостом Интерпретаций, подразумевая под ним «веер философских концепций познания и спектр контекстуальных описаний и объяснений познавательных ситуаций», «полигон исследовательской стратегии: изучения познания в контексте (прежде всего, культурно-историческом)» ^{[9, с. 22]}. Конфигурация Моста определяется не только ценностной парадигмой культурно-исторической эпохи, допускающей либо плюрализм, либо монизм, но и спецификой текста, индивидуальными особенностями Авторского стиля и личностью Интерпретатора. При этом трактовки текста Автором и Интерпретатором могут не только совпадать или дополнять друг друга, но и диссонировать между собой, свидетельствуя о многогранности произведения и его героев, неоднозначной событийности/со-бытийности повествования и сопряженных с ней символов.

Заметим, у Моста выделяются две значимые точки – А (Автор, Текст, начало интерпретационного путешествия) и В (Интерпретатор, Жизнь/Ситуация, конец интерпретационного пути), олицетворяющие границы, в рамках которых осуществляется процесс прочтения и толкования художественного произведения, где значимыми являются диалоги Интерпретатора и Автора, Интерпретатора с самим собой/В-себе.

Интенциональное погружение в процесс интерпретации с целью его дескрипции выявляет, что он включает в себя сложное взаимодействие множества факторов, в том числе, культурно-историческую среду, реальные события, обстоятельства и отношения, чувства и представления Автора, связанные с содержанием текста, символизм, многозначность слов, зависимость от смысла и контекста, внутренние связи и переклички в содержании, личные особенности Автора и Интерпретатора, интеллектуальный горизонт Интерпретатора и другое. Вследствие этого, начертанная В.Н. Порусом схема интерпретационного процесса как Моста Интерпретаций оказывается только внешней, поверхностной конструкцией, за которой скрывается внутренняя структура. Она довольно сложна для описания: все перечисленные факторы, имея конкретный личный и социальный модус, взаимодействуя между собой, рождают каждый раз новые конфигурации, изменяя направление процесса изнутри. У. Эко когда-то справедливо заметил, что каждый текст – это «машина-генератор интерпретаций», порождающая собственные смыслы, поэтому любого Автора радуют «новые прочтения, о которых он не думал и которые возникают у читателя» ^{[10, с. 10-11]}. Существование многочисленных интерпретаций одного текста обусловлено и различными контекстами, потому что Нечто высказанное вовне «бесконечно рождается и завершается по эту и по ту сторону их действенной насыщенности» ^{[11, с. 132]}. Перечисленное позволяет сделать вывод о смысле как феномене подвижном и даже ускользающем, помогающим только в идеальной ситуации схватить «бытие как смысл и смысл как бытие» ^{[11, с. 156]}.

Конституирование смысла осуществляется внутри процесса интерпретации, представляющего собой «для созерцающего его человеческого разума» лабиринт со множеством «запутанных дорог, обманчивых подобий вещей и знаков, извилистых и сложных петлей и узлов» ^{[11, с. 38-39]}. Именно здесь ведется диалог, демонстрирующий модус вместе/в-месте, в котором встречаются Я/Интерпретатор и Другой/Автор, хронотоп личный и художественный, связанный, не в последнюю очередь, с мифизацией Я (Автора/Интерпретатора) как элементом фантазийного.

Многочисленность компонентов интерпретации, образующих между собой каждый раз новые переплетения и комбинации, приводят нас к пониманию внутренней структуры процесса как лабиринта. Об интерпретационных лабиринтах писал У. Эко, называя три их разновидности: уникурсальный, представляющий собой нить Ариадны, «войдя в него, нельзя не достичь центра (а из центра нельзя не найти выхода)»; замковый лабиринт, напоминающий древо «из тупиковых ветвей (кроме одной), все пути которого ведут в тупик, кроме одного, ведущего к выходу»; сеть, «каждая точка которой может быть связана с другими точками», рождая бесконечность, не имеющую «ни внешней, ни внутренней части» ^{[11, с. 53-55]}.

Как мы считаем, наиболее универсальной схемой, довольно мобильной и подвижной, отвечающей на появление непредсказуемого/неожиданного/парадоксального и при этом обладающей свойством бесконечного продолжения, является сеть. У. Эко дал ей точную характеристику: «каждая точка этой сети может быть связана с любой другой точкой, а процесс связи представляет собой непрерывный процесс коррекции связей, структура этой сети всегда будет отличаться от той, которая была минуту назад, и этот лабиринт каждый раз можно будет пройти по разным линиям» ^{[11, с. 55]}. Выдержка из У. Эко принципиальна: она подчеркивает вариативность интерпретационной практики, обусловленной многообразием жизненного опыта Интерпретатора и его индивидуальными способностями.

Рассуждая далее, отметим: процесс интерпретации ввиду его сложности и неоднозначности невозможно представить в плоскостном формате. Как мы считаем, данная практика Я, способствующая в конечном итоге рождению Я-Другого, многомерна и объемна. Многомерная модель интерпретационной практики Я закручивается вокруг одной точки – читаемого и интерпретируемого произведения. Закручивающийся лабиринт интерпретации захватывает увлеченного текстом реципиента в свой вихрь воспоминаний/знаний/ассоциаций, затрагивающих бессознательные и сознательные, рациональные и эмоциональные, интуитивные и сознательные, личные и чужие метафизические пласты, тем самым рождая спираль.

Если обратиться к энциклопедиям, то обычно спиралью называют пространственную модель, где плоские кривые, «обходят вокруг одной (или нескольких точек), приближаясь или удаляясь от нее» ^[12]. Подчеркнем, приближение и удаление к (от) начальной точке(и) как художественному произведению создает предпосылки для оценки качества процесса интерпретации: рождаемая диалектическая коммуникация может быть близкой/далекой, адекватной/несоответствующей содержанию произведения и вложенному в него Авторскому смыслу. Благодаря энергийности текста и размышлениям над ним обогащается и изменяется внутренний опыт Я, расширяя горизонт В-себе. В результате интерпретации осуществляется замыкание очередного круга саморазвития, переводя личность на новый виток. Подчеркнем, спираль как процесс интерпретации может иметь множество конфигураций, зависящих от оборотов и вращений Я, черпающего из текста различные импульсы для осмысления и понимания собственного опыта, тем самым приводя к бесконечности.

В контексте спирали важной является начальная точка А – интерпретируемый текст, служащий импульсом к последующему развитию. Подчеркнем, если текст как «звук изначальный» заряжен символами и энергиями, то он затрагивает «струны души», приводя личность к самой себе в преображенном виде – Я-Другому. Как было сказано, реципиент в процессе прочтения и трактовки произведения может и приближаться, и удаляться от Авторского смысла в тексте и его позиции. В этом процессе точка А как произведение остается неизменной, зафиксированной Автором и издаваемой в разных издательствах/странах. Меняется только оптика ее толкования, зависящая от огромного количества факторов, в том числе, личности Интерпретатора, его социокультурного пространства, цели, опыта, креативности, памяти. Интерпретация помогает становлению/пониманию/самовы(с)казыванию Я, преображая его.

Сеть, закручивающаяся в процессе интерпретации в спираль, обладает свойствами ризомы, что позволяет внести коррективы в классификацию лабиринтов У. Эко, называя последнюю его разновидность ризоматичной сетью-спиралью. Если обратиться к трудам Ж. Делеза и Ф. Гватари, то посредством ризомы они описывали неиерархичную структуру, в которой отсутствует линейная организация целостности, создавая предпосылки креативного самофигурирования. Как мы считаем, внесение ризомы в понимание структуры интерпретации принципиально: она своей подвижностью и неиерархичностью дополняет внутреннюю конструкцию процесса, демонстрируя непредсказуемость его траектории и углубление в проблематику содержания, что в итоге позволяет извлечь смысл. Другое дело, что у Ж. Делеза и Ф. Гватари в описании ризомы не существует начала, центра и конца. По отношению к процессу интерпретации данное положение принимается нами частично: при трактовке произведения всегда существует начальная точка, рождающая «сад расходящихся тропок» (Х.Л. Борхес), не имеющих единого кода и ведущих в бесконечность. Заметим, сами Ж. Делез и Ф. Гватари имплицитно подразумевали в ризоме «скрытый стебель». Справедливо замечание и У. Эко: только «считается, что у ризомы нет точек или позиций, а только линии, но эта характеристика сомнительна, поскольку любое пересечение линий создает возможность определения точки» ^{[11, с. 55]}. В качестве отправной точки А, задающей импульс для формирования внутренней структуры, выступает интерпретируемое произведение. Именно оно играет роль «семиотичного звена» или «клубня, в котором спрессованы» содержательно довольно разнообразные ситуации и смыслы ^{[13, с. 885]}. Вследствие этого можно утверждать, ризоматичность указывает на сложность структуры интерпретации, в которой пересекается множество факторов и позиций.

Привлекательной составляющей ризомы является ее свобода, связанная с заложенным в ней имманентно-креативным потенциалом самоорганизации, способствующей продолжающемуся формированию структуры, что обуславливает движение в любом направлении с непредсказуемыми поворотами и остановками. В результате бесконечной самоорганизации рождается открытая карта: «она объединяет все свои измерения, она подвижна, переворачиваема, восприимчива к изменениям», что позволяет «разорвать ее, перевернуть, собрать любым образом, подготовить к работе» ^{[14, с. 657]}. При работе с картой не существует никаких правил, ограничивающих действия Интерпретатора, порождающего смысл и (нередко) тут же забывающего о нем. В ризоматичной сети-спирали множество коридоров/тупиков/выходов, пересекающихся между собой. Заметим, разрывы, характерные для ризомы и встречающиеся в процессе интерпретирования, не опасны: «ризома может быть разорвана, изломана в каком-нибудь месте», позволяя «перестроиться на другую линию», потому что «линии постоянно переходят друг в друга» ^{[14, с. 657]}.

Самовыражая Я, личность в процессе интерпретации, обладающей структурой ризоматичной сети-спирали, приходит к плато – зоне временной пульсирующей устойчивости, раскрывающей один из витков смысла. Заметим, при последующей интерпретации плато может рассыпаться, дав возможность появлению новой зоны с неожиданным, нередко – противоположным, смысловым значением. Данное обстоятельство обусловлено многослойностью произведения и личностью Интерпретатора, опирающегося не столько на Авторскую идею и символизм мировой культуры, заложенный в тексте, сколько на собственный «необъятный словарь, из которого он черпает свое письмо, не знающее остановки», рождая ситуацию не овладения текстом, а его созданием, налагая «на него определенную схему смысла» ^{[14, с. 657]}. Как было замечено, линия интерпретационного процесса и траектория его развития зависит от огромного количества факторов, в том числе, жизненной ситуации и психологических состояний Я, симультанно проявляющих себя, помогая внутреннему развитию личности, осуществляющей движение по ним к себе.

Множество интерпретаций одного текста приводит к парадоксальной ситуации: создается иллюзия того, что у произведения исчезает Автор (вспомним, провозглашенную Р. Бартом «смерть Автора») и предмет описания, превращая его во множество «материй, по-разному сформированных, из совершенно различных дат и скоростей», где содержание, являя «работу материи» и движение ее (конфликтных/союзных/запаздывающих/ускоренных) потоков, начинает рождать Нечто в новых конфигурациях. В результате «в глубине дерева, в дупле корня или в пазухе ветки может сформироваться новая ризома» ^{[14, с. 657]} в виде текстуального мира Интерпретатора, представляющего собой пастиш. Новые текстовые образования, выстраивающиеся над исходным текстом, закручиваются для интерпретатора в новый лабиринт-спираль, обогащая жизненный опыт и помогая появиться Я-Другому. В новорожденном интерпретационном тексте, одновременно связанном с художественной и реальной средой, своя метафизическая ситуация и онтологическое означивание, что говорит в пользу децентрации исходного произведения. Оно распадается на созвездие текстов, в котором сосуществуют вместе/в-месте художественное произведение со своим смыслом и его трактовки/видения читателем.

В целом, в современности обнаруживается хаотичное существование огромного количества интерпретаций одного текста, обусловленное тем, что единого кода для трактовки не существует. Интепретационные практики обладают сложной структурой, внешний контур которых представляет собой Мост, тянущийся от Автора и художественного произведения к реципиенту, его миру В-себе. Конструкция Моста подчинена внутренней структуре в виде ризоматичной сети-спирали, постоянно разрастающейся в непредсказуемом направлении, что во многом зависит от Интерпретатора и его жизненного пространства, позволяя сделать следующие выводы. Во-первых, ризоматичная сеть-спираль как модель интерпретации вариабельно-подвижна, допускает изменения Авторского смысла текста. Во-вторых, ризоматичная сеть-спираль субъективна: интерпретация осуществляется с определенной позиции Я, не всегда полностью совпадающей с Авторским смыслом.

Перечисленное приводит к положению: ключевой фигурой, способствующей жизни текста, является Интерпретатор, пускающийся в процесс его осмысления. Данный процесс как духовная практика Я представляет собой непредсказуемое путешествие, в котором есть только отправная точка – художественное произведение, но при этом неизвестно (даже если это не первое прочтение), куда/к каким выводам оно может привести, помогая родится Я-Другому и его интерпретационному тексту.

Путешествующий по ризоматичной сети-спирали должен постоянно корректировать то представление, которое у него складывается. В результате включенности/в-ключе-нности в интерпретируемый текст Я проходит большой путь, связанный с непрерывным внешним и внутренним диалогом (с самим собой/Автором/окружающими людьми). Процесс интерпретации, вбирающий в себя элементы объективного и субъективного, сознательного и бессознательного, рационального и чувственного, художественного и реального, собственного Я и Другого, приводит к озарению понимания, не обязательно связанным с достижением однозначной истины. Главное – это процесс, в рамках которого происходит встреча с Другим/Я-Другим и нередко изменяется оптика видения.