Проблемы субъектности в современной массовой коммуникации: профессорский круглый стол

Семилет Тамара Алексеевна доктор философских наук профессор, ФГБОУ ВО «Алтайский государственный университет» 656049, Россия, Алтайский край, г. Барнаул, ул. Димитрова, 66, оф. 414 Semilet Tamara Alekseevna Doctor of Philosophy Professor, the department of Theory and Practice of Journalism, Altai State University 656049, Russia, Altai Krai, Barnaul, Dimitrova Street 66, office #414 7let@mail.ru Другие публикации этого автора     Мансков Сергей Анатольевич кандидат филологических наук доцент, ФГБОУ ВО «Алтайский государственный университет» 656049, Россия, Алтайский край, г. Барнаул, ул. Димитрова, 66, оф. 414 Manskov Sergey Anatol'evich PhD in Philology Docent, the department of Theory and Practice of Journalism, Altai State University 656049, Russia, Altai Krai, Barnaul, Dimitrova Street 66, office #414 dozent2@yandex.ru Другие публикации этого автора     Лукашевич Елена Васильевна доктор филологических наук профессор, ФГБОУ ВО «Алтайский государственный университет» 656049, Россия, Алтайский край, г. Барнаул, ул. Димитрова, 66, каб. 414 Lukashevich Elena Vasiljevna Doctor of Philology Professor, the department of Theory and Practice of Journalism, Altai State University 656049, Russia, Altai Krai, Barnaul, Dimitrova Street 66, office #414 lmce@mail.ru Другие публикации этого автора     Ершов Юрий Михайлович доктор филологических наук профессор, декан факультета, Национальный исследовательский Томский государственный университет 634050, Россия, Томская область, г. Томск, ул. Ленина, 66, оф. 7 Ershov Yurii Mikhailovich Doctor of Philology Professor, the department of Television Journalism, National Research Tomsk Polytechnic University 634050, Russia, Tomsk, Prospekt Lenina 66, office #7 postoffice049@gmail.com Горин Дмитрий Геннадьевич доктор философских наук профессор кафедры, Российский экономический университет им. Г.В. Плеханова 117997, Россия, г. Москва, Стремянный переулок, 36 Gorin Dmitrii Gennad'evich Doctor of Philosophy Professor, the department of Political Science and Sociology, Plekhanov Russian University of Economics 117997, Russia, Moscow, Stremyannyi Pereulok 36 dm.gorin@mail.ru Фотиева Ирина Валерьевна доктор философских наук профессор, ФГБОУ ВО «Алтайский государственный университет» 656049, Россия, Алтайский край, г. Барнаул, ул. Димитрова, 66, каб. 414 Fotieva Irina Valerjevna Doctor of Philosophy Professor, the department of Theory and Practice of Journalism, Altai State University 656049, Russia, Altai Krai, Barnaul, Dimitrova Street 66, office #414 fotieva@bk.ru Другие публикации этого автора

Пищальникова Вера Анатольевна доктор филологических наук профессор кафедры, Московский государственный лингвистический университет 119034, Россия, г. Москва, ул. Остоженка, 38, оф. стр. 1 Pishchal'nikova Vera Anatol'evna Doctor of Philology Professor, the department of General and Comparative Linguistics, Moscow State Linguistic University 119034, Russia, Moscow, Ostozhenka Street 38, unit #1 pishchalnikova@mail.ru

Мансков Сергей Анатольевич, декан факультета массовых коммуникаций, филологии и политологии Алтайского государственного университета

Массовая коммуникация — предмет постоянного внимания и научного анализа преподавателей и студентов нашего факультета. Результаты ее исследования находят отражение в проблематике проводимых научных конференций, публикациях в наших научных сборниках ^[16]; ^[17]; ^[18], монографиях и статьях. Межвузовские междисциплинарные «круглые столы» ученых ^[8] — весьма плодотворная, на мой взгляд, форма научного диалога специалистов, способствующая экспликации сущности происходящих в массовой коммуникации процессов.

Лукашевич Елена Васильевна, доктор филологических наук, заведующая кафедрой теории и практики журналистики Алтайского государственного университета

Понимание коммуникации в самом широком смысле как взаимодействия между субъектами в процессе обмена информацией предполагает, на мой взгляд, акцент на проблеме субъектности в коммуникации, на том, «кем/чем является человек в мирах/пространствах, создаваемых им самим, — в том числе в пространстве СМИ и медийной коммуникации» ^{[24, с. 74]}.

Характеризуя специфику речевой коммуникации конца ХХ — начала XXI вв. с позиций успешности речевого взаимодействия, Е.В. Клюев настаивает на том, что полноценность коммуникативного акта «зависит от коммуникативных вкладов обоих партнеров речевого взаимодействия, осуществляемых с учетом всей совокупности экстралингвистических факторов» ^{[12, с. 6]}. По его мнению, террористические акции 2001 г. в США привели аналитиков к выводу о «неумении выстроить общую стратегию взаимодействия, не дающую сбоев. В этой связи коммуникативные просчеты даже на официальном уровне называются в качестве одной из основных причин мировых катаклизмов» ^{[12, с.5-6]}. Если учесть, что за последующие пятнадцать лет геополитические, экономические, социокультурные и межкультурные проблемы в мире только усугубились, то очевидна актуальность выявления факторов успешной коммуникации в различных сферах деятельности ее субъектов, в том числе поиска ответов на вопросы, поставленные Е.В. Клюевым: «Как мы себе представляем речевого партнера? Как речевой партнер представляет себе нас? Чем мы готовы и имеем право пожертвовать и что не может быть принесено в жертву? Манипулируем ли мы друг другом? Честны ли мы в своих установках и способны ли простить собеседнику предосудительные тактики речевого поведения» и т.п. [там же].

В своем выступлении я остановлюсь на этико-речевом аспекте коммуникативного поведения представителей власти в современном медийном пространстве.В настоящее время не подвергается сомнению тезис о том, что новые информационно-коммуникационные технологии, многообразие каналов медиакоммуникации оказывают значительное влияние на характер доминантных интенций и коммуникативного поведения медиаличностей и целевых аудиторий посредством трансляции смыслов, образов, оценок, моделей поведения и др.

И.М. Дзялошинский, обосновывая актуальность и новизну пространственного подхода к медиакоммуникации, указывает на возможность определения медиапространства не только с позиций территории размещения информация, но и с позиций отношений между субъектами, производящими, распространяющими, перерабатывающими, потребляющими информацию. Мы считаем важным акцент на том, что «самый главный признак медиапространства заключается в том, что действия всех названных выше субъектов определяются нормами и правилами, присущими социальному институту, именуемому медиа» ^{[7, с. 27]}. Не менее важным считаем и понимание термина «”субъект высказывания” как “говорящий + слушающий”, а не “говорящий — слушающий”, как если бы речь шла о двух взаимозаменимых сущностях» ^{[1, с. 225]}, актуальное для прагматического аспекта исследования дискурса.

Яркой тенденцией современной российской медиакоммуникации стало нарушение принципа вежливости практически всеми субъектами медиаполитического дискурса.

Проведенный нами анализ политико-популярного типа медиаполитического дискурса, информационным поводом для создания которого послужили заявления в СМИ официальных представителей российской власти (медиадискурс власти), и его отражения в российских СМИ, позволил обнаружить, что официальные представители власти для общения с различными целевыми аудиториями активно используют новые медиа, в том числе личные страницы в социальных сетях, блоги и т.п. Предлагаемые ими информационные поводы стимулируют обсуждение обозначенных проблем в виде «информационного эха» и «информационных волн» ^{[4, с. 41-42]} на медиаплощадках разного масштаба и значения.

Нарушение принципа вежливости в медиаполитическом дискурсе с участием представителей российской власти обнаруживается прежде всего в тональности текста и характеристике интенциональных групп: преимущественно мажорная тональность с преобладанием положительных оценок, повышением собственного социального статуса, ощущением дистанции, если речь идет о «своих»; преимущественно минорная тональность с общим критическим (и даже обличительным, разоблачительным) настроем, преобладанием негативных оценок, иронии (реже — сарказма), уничижительности, фамильярности, назидательности, поучения; нарушением дистанции, если речь идет о «других» — «чужих» (странах-оппонентах, иностранных журналистах, зарубежных СМИ, «врагах народа» и др.). Мы обнаружили нарушение практически всех максим принципа вежливости.

Чаще других нарушаются максимы симпатии, одобрения, согласия. Как правило, коммуниканты не рефлексируют по поводу самооценки, оценивая свои способности и компетентность довольно высоко, поэтому максима скромности не актуальна в современном российском медиаполитическом дискурсе. Конечно, сложно оценивать, насколько коммуниканты готовы вторгаться в личную сферу оппонента, но анализ конкретных ситуаций показывает, что максима такта нарушается всеми участниками медиаполитического дискурса, независимо от их национальной принадлежности, социального статуса, возраста и пола.

Например, М.В. Захарова, директор Департамента информации и печати Министерства иностранных дел РФ, в одной из блоговых записей так характеризует современную «цифровую дипломатию»: «Дипломатический язык теперь иной — кто не может быстро, доступно и красочно прокомментировать в сети то или иное событие, тот не опоздал — того просто нет. Это сетевое явление можно образно назвать эпохой превращения официальной критики в троллинг» ^[10].

К распространенным приемам коммуникативного поведения тролля относятся: уход от темы дискуссии, ее искажение; введение в заблуждение; использование любого промаха собеседника для оскорбления и привлечения внимания аудитории; манипуляция ценностями / сознанием собеседника, вербальная агрессия и т.п.

Названные выше признаки троллинга вступают в противоречие с выработанными на протяжении многих веков требованиями дипломатического этикета (корректного, тактичного, уважительного, деликатного, осторожного). Кроме того, все выделенные в троллинге приемы речевого поведения адресанта предполагают нарушение ключевых принципов успешной коммуникации: принципа кооперации и принципа вежливости. Трансляция широкой аудитории подобных моделей речевого поведения представителями власти с высоким статусом, соответственно, обусловливает три важных момента: 1) признание демонстрируемых в медиаполитическом дискурсе стратегий и тактик коммуникативного поведения в качестве одного из вариантов официально установленной коммуникативной нормы в сфере международных отношений; 2) усвоение этой нормы в качестве модели/образца для подражания наиболее лояльно настроенной реальной и потенциальной целевой аудиторией и перенос ее (в том числе при посредничестве СМИ) во все сферы коммуникации; 3) разрыв между декларативным призывом к соблюдению принципов кооперации и вежливости и бытийным нарушением основных требований к успешности речевого взаимодействия.

Ершов Юрий Михайлович, доктор филологических наук, декан факультета журналистики Томского государственного университета

Если для одних субъектов коммуникации рамки допустимого расширяются, то для других, в частности, профессиональных и гражданских публицистов явно сужаются.

С принятием в 2002 году закона «О противодействии экстремистской деятельности» и внесении изменений и дополнений в законодательные акты Российской Федерации правоохранительные органы получили инструмент борьбы с любым инакомыслием. Под действие статьи 282 «Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства» подпадают резкие высказывания, размещенные в блогосфере, поскольку в таком случае считается, что они сделаны публично. После принятия 282-ой статьи публицистика с ее вековыми традициями в нашей стране лишилась своей легитимности, потому что любое радикальное высказывание кого-то может оскорбить. Статья 282-я направлена не столько на борьбу с ксенофобией, сколько на защиту власти от оппозиции. И в этом качестве она ассоциируется с печально известной 58-ой статьей, по которой контрреволюционером или антисоветчиком в СССР можно было объявить почти любого.

Есть ещё одна существенная помеха выражения авторской позиции в публицистике (сегодня правильнее говорить не о публицистике в СМИ, а о публичном пространстве в сети Интернет).

Авторская позиция − это мировоззренческая категория, которую можно определить как понимание (истолкование) автором поставленных в произведении жизненных проблем. И сегодня, надо признать, сама категория выглядит как анахронизм из ушедшей эпохи большой публицистики, когда медиадискурс был образован развертыванием выстраданных позиций, за которые некоторые авторы готовы были и умереть, а читающая публика все это горячо обсуждала. Сегодня даже авторство выглядит как ускользающая категория, когда журналист не является главной фигурой в медийных процессах. Над ним есть продюсер, отвечающий за информационный продукт, и команда ресечеров, архивариусов, редакторов, дизайнеров, специалистов по продвижению и проч. И даже если блогер-стотысячник публикует в сети свой пост, это не значит, что он его и сотворил. Наверняка за ним, как за брендом компании, стоит целый коллектив тех же контент-менеджеров и упаковщиков продукта.

Размывание категории авторства связано, в первую очередь, с очередной победой торгового направления в отечественной журналистике. Модель журналистики как обслуживания заказчика и патрон-клиентских отношений возобладала, загнав социальную журналистику на периферию национальной медиасистемы. А в коммерческой журналистике, как и в рекламе, автор вообще не играет роли и ему не полагается иметь не то что позицию, но даже и свою точку зрения. С 1990-х годов выросло целое поколение журналистов, которые понимают свою работу исключительно как угадывание желаний начальства и донесение официального мнения до массовой аудитории. Неудивительно, что современные школьники и студенты затрудняются обосновать в публичном пространстве свою позицию.

Они ригидны: стараются не иметь никакой позиции и оттянуть принятие важного решения. Ни в школе, ни в вузе их не учили полемизировать и отстаивать свою правоту. В телевизоре же побеждает нынче тот, кто перекричит всех в ток-шоу или, как недавно телеведущий Андрей Норкин, вытолкнет взашей своего оппонента из зала, обозвав его бараном ^[5].

Когда наличие авторской позиции провоцирует риск уголовного преследования или же она вытесняется сервисными моделями журналистики и продюсированием маркетинговых продуктов на потребу обывателей, информационное пространство приобретает вид случайным образом сложенной картинки калейдоскопа, которая не имеет ни общественных смыслов, ни социальных последствий. Читатель не может из этих цветных стекляшек получить картину мира, и это, собственно, есть дисфункция авторской журналистики.

Семилет Тамара Алексеевна, доктор философских наук, профессор кафедры теории и практики журналистики Алтайского государственного университета

В продолжение темы утраты авторства: сегодня в сфере массовой коммуникации резко качественно меняются сами средства массовой коммуникации, меняется статус автора в современном информационном пространстве, изменилось содержание самого понятия «авторство» в масс-медиа, меняются запросы работодателей к профессиональному журналистскому образованию ^[22].

Все это обусловливает кризис современной, по крайней мере, отечественной, журналистики и журналистской профессии. Суть кризиса выражается в нескольких актуальных трендах медийной ситуации, которые связаны с трудностями в реализации журналистской субъектности.

Первое. Становится невостребованной главная черта журналистской профессии творчество (и словесное, литературное, и художественно-изобразительное). Творческая деятельность журналиста трансформируется под натиском цифровых технологий: теперь в профессии журналиста работа с текстом или образным рядом уходит на второй план. На первом же плане оказываются менеджерские заботы, занятие организаторской работой с читателями, партнерами, работа по привлечению аудитории и партнеров. В результате главными оказываются не те журналисты, которые обладают знаниями и творческим потенциалом создания текста или видеопродукции, а те, которые хорошо общаются, ориентируются в социальных сетях, умеют исследовать контент пользователей.

Второе. Журналист утрачивает субъектность в формировании контента: он вынужден писать, говорить и снимать не то, что считает в силу своей образованности, эрудиции, социальной и нравственной чуткости общественно важным и актуальным, а откликаться на то, что получило всплеск интереса в блогосфере в широком смысле этого термина. Субъектность в постановке проблем и выделении доминантных тем публичного обсуждения буквально «уплывает» в безликий и безмерный океан пользователей: поистине «смерть авторства в журналистике».

Третье. Уходит авторская синергия в изготовлении журналистского продукта как результата творческого сотрудничества ярких, компетентных, социально ответственных субъектов. Мнение, что «гармоничный, очень красивый, сбалансированный, взвешенный продукт» сегодня никому не нужен, что потребители ждут и требуют лишь «синхронного освещения событий, то есть фактически все время онлайн» ^[14], отражает горькую правду о современном социуме и массовом потребителе.

Четвертое. Специалисты констатируют «отход от единоличной диктатуры редактора по всем направлениям деятельности (повестка, структура, стиль, жанры, процессы, продукт)» ^[11], то есть конечный продукт формируется не по авторскому замыслу редактора, а по соображениям технической и коммерческой целесообразности.

Пятое. «Универсальный журналист» — понятие, которое выражает отказ от специализации и профессионализма в пользу универсальности и дилетантизма. От современного журналиста требуется самому снять или написать материал, придать соответствующую «товарную» форму, самому публиковать, рекламировать и продавать медиапродукт. Конечно же, собственно журналистское авторство и субъектность (анализ, интерпретация, оценка социальной или нравственной значимости события) в такой ситуации резко истощаются.

Шестое. Об утрате авторства и журналистской субъектности в массовой коммуникации свидетельствует и тенденция автоматизации и роботизации в СМИ. Составление новостей спорта, погоды, финансов и недвижимости сегодня полностью или частично автоматизировано. Эти технологии очень быстро развиваются, и прогноз экспертов таков, что к 2020 году произойдёт полная роботизация той части журналистики, которая не завязана на эмоциях, высказывании позиции и/или юморе ^[15]; ^[13]. Кен Доктор выразил эту тенденцию в категоричной форме: «Нет больше спора, кто важнее: человек или машина. Используйте технологии» ^[9].

В механической, клиповой, новостной, дилетантской, безликой, бизнесцентристской журналистике выносятся за скобки, во-первых, миссия журналистской профессии — просвещать население, давать объективную, релевантную действительности картину мира, вскрывать «язвы» общества, активизировать население на их устранение, во-вторых, искомая позиция «журналист — лидер мнения» и, в-третьих, принцип социальной ответственности журналиста за то, чтобы публикация производила соответствующий нравственный и эмоционально-ориентирующий эффект.

Кто бы мог предположить, что мем «смерть автора» приобретет наряду с известным постмодернистским еще и такие значения. Утрата авторской субъектности в журналистике и всей массовой коммуникации в целом — явно негативный и тревожный тренд современной социокультурной ситуации.

Горин Дмитрий Геннадьеввич, доктор философских наук, профессор кафедры политологии и социологии Российского экономического университета им. Г.В. Плеханова

Субъектность в современной массовой коммуникации, на мой взгляд, не утрачивается, а принципиально меняется. Поэтому в новых условиях её необходимо переопределить заново.

Теория коммуникации изначально не включала в себя проблему субъектности, она о другом — о технологиях, структуре, средствах, процессах обмена информацией. Проблематика субъектности развивалась в рамках иных направлений, связанных, в частности, с диалогичностью. Поэтому когда говорят, что мы потеряли субъектность, как только термин «коммуникация» вытеснил понятие «диалога», в этом есть некоторый смысл. Однако коммуникация и диалог — не одно и то же. Субъектность определялась в связи с диалогическим противопоставлением «Я» — «другой», которое имеет глубокий онтологический смысл. Позволю себе напомнить, что у М.М. Бахтина каждая сторона диалога причастна бытию со своего уникального времени-места, которое всегда определяется по отношению к «другому» как «вненаходимость». «Избыточность видения» по отношению к «другому» оборачивается недостатком видения себя самого без «другого». Этот «избыток другого» и является исходной основой диалога, в котором проявляется субъектность как результат обретения определенной независимости по отношению к своей локализации. Иными словами, субъектность возникает из преодоления раздвоенности между внутренним и внешним, между сферой присутствия и сферой значения. Или в терминологии М.М. Бахтина, между «автором» и «героем» — между мышлением и действием ^[3]. Именно эта раздвоенность субъекта, а не его противопоставленность миру объектов (по принципу «субъективное/объективное») оказывается принципиальной. Никакое «Я» в этом смысле невозможно без «Другого» — не как конкретного «другого» человека, а как обобщенного «Другого». Проблематика субъектности достаточно глубока и существуют сложности ее перевода на язык современной теории коммуникаций.

Но такой перевод необходимо сделать. Диалогичность, авторство, субъектность никуда не исчезли, изменились пространство наших взаимодействий, технологии, среда. Но не только. Фундаментальность переживаемых нами изменений проявляется в переплетении коммуникационных аспектов с экономическими и культурными. Например, П. Вирно вслед за М. Хайдеггером говорит о реабилитации «болтовни» и «любопытства», которые активно заполняют медиапространство. Реабилитацию нереференциальных форм языка он связывает с экономикой постфордизма, в условиях которой даже самая неквалифицированная рабочая сила становится интеллектуальной, поскольку наделяется когнитивными и коммуникативными компетенциями ^[6]. Сегодня «массовая интеллектуальность» создается «множеством» простых говорящих — не экспертов и даже не эрудитов, но имеющих голос, способность абстрактно мыслить и склонность к саморефлексии. Если в этой «болтовне» отсутствует диалог, то будет наблюдаться утрата субъектности, кризис авторства и размывание профессии журналиста.

Возможно, для нового понимания субъектности применимы понятия «коммуникативный разум», «мудрость толпы», «коммуникативное множество». Например, сегодня реализуются интерактивные проекты, позволяющие интегрировать многообразные децентрализованные «локальные знания». В наиболее удачных из этих проектов вполне очевидно проявляются новые механизмы коллективных действий, основанных на субъектности сообществ. Субъектность обретается в результате новой формы диалога/полилога, которая появляется в интерактивном медиапространстве — не всегда, а при определенных условиях. Классическим примером является создававшаяся «снизу» публичная история Бьютауна — старого английского рабочего полиэтничного района. Проект позволил открыть многочисленные индивидуальные истории и вписать их в историю сообщества. В результате Бьютаун обретал коллективную субъектность, которая проявлялась в сферах совместного образования, выставочной деятельности, издания литературы и т.п. ^{[25, p. 301]}.

«Коммуникативный разум» — понятие, которое вводит Ю. Хабермас с целью реабилитации рациональности в условиях высокой модерности. Полемизируя с радикальными критиками разума, он описывает переход от индивидуального к коммуникативному разуму. Следует заметить, что речь идет о новом явлении: раньше мышление определялось как деятельность уединенная, отделяющая мыслящего субъекта от себе подобных. Как любое новое явление, коммуникативный разум развивается непросто, и Ю. Хабермас предупреждает о «тайной иронии истории», проявляющейся в этом развитии: «коммуникативный потенциал разума должен сначала стать свободным, воплотиться в структурах современных жизненных миров». В противном случае, «коммуникативный потенциал разума одновременно развивается и искажается», порождая весьма тревожные следствия ^{[23, с. 325]}. Коммуникативный разум генерируется виртуальным «множеством», далеко не всегда имеющим нормативно-ценностную и морально-этическую определенность. Если коллективный интеллект не будет проявлять себя в публичной сфере — в пространстве, где люди вступают в диалог и заботятся о конкретных общих делах, — то он может стать объектом манипуляции и создавать серьезные риски.

Фотиева Ирина Валерьевна, доктор философских наук, профессор кафедры теории и практики журналистики Алтайского государственного университета

Я бы несколько иначе оценила тенденции, о которых говорит уважаемый Д.Г. Горин. Даже если мы постулируем формирование коммуникативного разума (понятие, которое является лишь развитием идеи интерсубъективности и, по сути, не принципиально ново), он должен сохранять основные характеристики именно разума: способность к абстрагированию, обобщению, анализу, рефлексии, чего, очевидно, нет у «коллективного сознания» (не разума!) интерактивной медиасреды. Если же говорить об определенных стратах, «слоях» сообщества, обладающих данными способностями, то они всегда существовали в любом обществе и в любую эпоху, разве что скорость и формы коммуникации были иными. Сегодня «суммарная» медиасреда состоит из индивидов, совершенно разных по уровню когнитивного, этического, творческого развития, а Ю. Хабермас именно близость этих уровней полагал обязательным для формирования коллективного разума; причем в этом отношении он проявлял определенную утопичность подхода. Об этом говорил, в частности, и Т. Рокмор: «Надежды на то, что консенсус свободно достижим на практике, могут оказаться бесполезными... поскольку разные дискутирующие судят из часто несравнимых точек зрения... Может быть консенсус без истины и истина без консенсуса» ^{[21, с. 113-114]}. Иными словами, на мой взгляд, количество субъектов, участвующих в коммуникативном процессе/акте не рождает нового качества.

После этой краткой реплики я хочу продолжить тему утраты авторства в журналистике. Вообще говоря, это парадоксальное явление. Человек, как и любое живое существо, не просто познает или действует — он всегда оценивает и познанное, и перспективы действий, и их результаты и т.д. Та же самая медиасреда постоянно продуцирует именно оценки; не буду говорить об их качестве, но о самом факте. И в то же время профессиональному журналисту — «голосу общественности» — сегодня это почти запрещено. Причем под этот явный и неявный запрет подведена некая база в виде так называемой «информационной» модели журналистики, в рамках которой считается, что факты «говорят сами за себя». В качестве примера можно привести статью Г. Багдасаряна, посвященную роли СМИ в освещении военных конфликтов. «Напомнив о классической миссии масс-медиа — информировать, обучать и развлекать, — я настоял на том, что… основная и, может быть, единственная миссия журналистов — это добросовестно информировать общество, чтобы у людей была объективная и полноценная информация о происходящем» ^[2]. В подтверждение своей позиции он ссылается на мнение Д. Мюррея: «Я убежден, что журналистика не формирует общественное мнение… Это делают факты, а роль журналистики заключается в том, чтобы докладывать общественности о таких фактах» [там же]. Но, на мой взгляд, эта модель очень уязвима.

Прежде всего, как уже верно было отмечено предыдущими выступающими, при ограничении журналистской деятельности компиляцией «голых фактов» (причем, технологическим способом) страдает качество материалов. И отчасти именно поэтому аудитория становится «активной»: она просто вынуждена «заниматься самообслуживанием». Далее, как справедливо отмечает Т.А. Семилет, журналистика утрачивает свои важнейшие функции: социально-мобилизующие; просветительские, культуроформирующие. Кроме того, утопичным является предположение о том, что все члены общества равно способны систематизировать, анализировать и адекватно оценивать предоставляемые факты. Эта модель опирается на крайне схематичное и устаревшее просвещенческое представление о «человеке разумном», то есть прежде всего рациональном, хотя давно выявлена сложнейшая природа человеческой психики и сознания, где рацио — лишь один из компонентов и в массе случаев весьма вторичный по своей роли. В частности, это означает, что факт, особенно «острый», прежде всего воспринимается эмоционально и оценочно, а только потом подвергается (если вообще подвергается) рациональному осмыслению; более того, эмоциональный фон четко «окрашивает» сделанные выводы.

Поэтому не случайно во многих журналистских кодексах подчеркнуты два уровня представления информации: а) на уровне фактов, б) на уровне систематизации, анализа и обобщений. В последнем случае авторская позиция журналиста не только неизбежна, но и необходима. Здесь часто задают вопрос: как при этом соблюдать требования объективности информации? Не буду останавливаться на самом понятии объективности, которое требует уже философского анализа, напомню лишь, что во множестве работ давно вычленены практические критерии объективности журналистского текста, которые можно, суммируя, свести к следующим: журналист не допускает искажения фактов; в проблемном материале предоставляет аргументы всех сторон; даёт максимально полную информацию по теме; имеет собственную точку зрения, но отделяет ее от фактов и обосновывает свою позицию. Соблюдение этих требований позволяет достаточно уверенно отделить авторское мнение от авторского произвола.

Но понятно, что глубинная причина происходящего — не в выборе тех или иных моделей журналистики, а в растущем (причем, практически во всем мире) подчинении сферы медиа интересам властных структур и/или бизнес-элит, которым, естественно, нужны не творцы, а исполнители «заказа» (здесь я совершенно согласна с Ю.М. Ершовым). Например, как отмечает Дж. Перкинс, в США этот процесс идет уже долгие годы, и о независимости большинства СМИ не стоит и говорить ^[20].

Пищальникова Вера Анатольевна, доктор филологических наук, профессор кафедры общего и сравнительного языкознания Московского государственного лингвистического университета

На мой взгляд, следует особо остановиться еще на одном аспекте обсуждаемой проблемы. Характеризуя субъектность в массовой коммуникации, необходимо учитывать тот факт, что она всегда фундирована этнической ментальностью — теми коллективно выработанными способами восприятия и интерпретации мира, которые непроизвольно проявляются на индивидуальном уровне и определяют субъектную специфику коммуниканта.

На национальную специфику ментальности этноса влияют специфические типыдеятельности этого этноса, фиксированные в моделях языка. При этом конкретные формы деятельности этнических групп различаются содержанием опосредующих психологических звеньев (спецификой ассоциативной сети), спецификой процессуальной стороны деятельности (иерархией компонентов деятельности и их хронология), ее операциональным составом (характером навыков, умений).

При исследовании сущности этногенетического типа нас прежде всего интересует репрезентированная в языке когнитивная/познавательная специфичность мышления этноса — та совокупность базовых понятий и ценностей, которая характерна именно для этого этноса. И потому следует четко разграничивать сущностные и случайные результаты познавательной деятельности субъекта, зафиксированные в том или ином национальном языке. Неразличение их приводит, на наш взгляд, к серьезным искажениям при моделировании содержания картин мира этносов.

Положение о том, что язык можно считать этнодифференцирующим и этноидентифицирующим фактором выделения определенного этногенетического типа, в лингвистике, как правило, основывается на сравнительном изучении паремического и фразеологического фондов языка.

Следовательно, во-первых, при характеристике этнических типов следует рассматривать специфичность познавательного типа, репрезентированного в языковой единице и сохраняющего инвариантность в изменяющихся экстралингвистических условиях. Такие познавательные типы представлены далеко не только в идиоматических элементах языка. Так, например, когнитивная специфичность этноса реализуется в системе представлений о времени.

Вторым принципом выявления специфичности познавательного типа может являться то, что частота его воплощения психологически не имеет значения. Существенно его своеобразие, а частотность — случайная характеристика, вопрос конкретных условий (например, частотность слова ботаник в среде подростков и научной среде будет разной, но важно, что в языке сосуществуют два значения слова). Специфика типа и его способность к существованию не определяется актуальным наличием конкретных представителей данного типа (см., например, деривационные типы слов попадья, стеклярус, восвояси). Для научного описания типа принципиально достаточно одного экземпляра, зафиксировавшего определенную познавательную схему.

В-третьих, лингвисту надо установить закономерности отображения действительности в слове, зафиксировав специфичные познавательные структуры, специфическую ментальность, которая заложена в каждом индивиде на психическом уровне и так или иначе, в большей или в меньшей степени проявляется в коммуникативно-речевой практике любого субъекта коммуникации, ибо относится к его атрибутивным в философском смысле слова характеристикам.

Мансков Сергей Анатольевич, декан факультета массовых коммуникаций, филологии и политологии Алтайского государственного университета

Завершая наш межвузовский профессорский круглый стол «Проблемы субъектности в современной массовой коммуникации», следует отметить, что выступления участников подняли целый пласт смежных проблем и обозначили спектр значимых нюансов заявленной темы. Представляется, что хорошим показателем актуальности тематики нашего круглого стола стал тот факт, что он продемонстрировал не только согласие специалистов по ряду принципиальных положений и их коллективное развитие, но и дискуссионный характер обсуждения некоторых аспектов темы. Все это означает, что ее обсуждение необходимо продолжить, и, мы надеемся, что в следующий раз к нам подключатся новые участники.

Межвузовский круглый стол ученых — плодотворная форма научного диалога специалистов, способствующая экспликации сущности происходящих в массовой коммуникации процессов. Один из значимых аспектов этих процессов — изменение субъектности: элиминация понятия авторства, сужение или утрата прежних зон компетенции одними субъектами и приобретение или расширение таких зон другими, появление новых субъектов массовой коммуникации, условия и степень субъективности и объективности авторской позиции, ее внешние и внутренние детерминанты.

Серьезной проблемой сетевой коммуникации стало постоянное нарушение вежливости, часто преднамеренное. Особую озабоченность это вызывает в отношении коммуникаторов-представителей властных структур, так как их речевое поведение оказывает значительное влияние на характер доминантных интенций медиаличностей и коммуникативного поведения целевых аудиторий посредством трансляции не только смыслов, образов, оценок, но и моделей поведения.

Если для одних представителей коммуникации рамки допустимого поведения расширяются, то для других — сужаются путем принятия законов, запретов, ограничений. Это губительно сказывается на публицистике, имеющей в нашей стране вековые традиции. Кроме того, коммерциализация СМК приводит к тому, что авторская позиция в публичном пространстве вытесняется сервисными моделями журналистики, информационное пространство приобретает вид случайным образом сложенной картинки калейдоскопа, которая не имеет ни общественных смыслов, ни социальных последствий.

Утрата авторской субъектности в журналистике и всей массовой коммуникации в целом — явно негативный и тревожный тренд современной социокультурной ситуации. Постмодернистский мем «смерть автора» в журналистике приобретает новые значения: становится невостребованной главная черта журналистской профессии — творчество, журналист утрачивает субъектность в формировании пользовательского контента; уходит авторская синергия в изготовлении журналистского продукта, конечный продукт формируется не по авторскому замыслу редактора, а по соображениям технической и коммерческой целесообразности, происходит отказ от специализации и профессионализма в пользу универсальности и дилетантизма, об утрате авторства и журналистской субъектности в массовой коммуникации свидетельствует и тенденция автоматизации и роботизации в СМИ, журналист перестает рассматриваться как очевидный «лидер мнений».

Возможно, авторство в современной массовой коммуникации не утрачивается, а принципиально меняется, для понимания этой ситуации применимы понятия «массовая интеллектуальность», «коммуникативный разум» и «коммуникативное множество». Коммуникативный разум в пространстве web 3.0 обретает новое выражение; в настоящее время активно используются весьма эффективные краудсорсинговые технологии; заслуживает внимание феномен «мудрость толпы», генерирующийся в интерактивном пространстве на основании интеграции разнородного и децентрализованного знания пользователей. Однако вызывает опасение амбивалентность коммуникативного разума, из которого могут вырасти как новые конструктивные практики общественной жизни, так и практики, порождающие тревогу.

Постулируя наличие коммуникативного разума, следует обратить внимание на то, что он должен сохранять способность к абстрагированию, обобщению, анализу, рефлексии, чего, очевидно, нет у «коллективного сознания». Утопичным является предположение о том, что все члены общества равно способны систематизировать, анализировать и адекватно оценивать предоставляемые факты. Эта модель опирается на крайне схематичное и устаревшее просвещенческое представление о «человеке разумном», то есть прежде всего рациональном, хотя давно выявлена сложнейшая природа человеческой психики и сознания, где рацио — лишь один из компонентов и в массе случаев весьма вторичный по своей роли. Поэтому не случайно во многих журналистских кодексах подчеркнуты два уровня представления информации: а) на уровне фактов, б) на уровне систематизации, анализа и обобщений. В последнем случае авторская позиция журналиста не только необходима, но и неизбежна.

Характеризуя субъектность в массовой коммуникации, необходимо учитывать тот факт, что она всегда фундирована этнической ментальностью — теми коллективно выработанными способами восприятия и интерпретации мира, которые непроизвольно проявляются на индивидуальном уровне и определяют субъектную специфику коммуниканта.

Современная массовая коммуникация демонстрирует относительно субъектов, субъектности, автора и авторской позиции динамику устойчивости и изменчивости, потерь и приобретений, смешения и размежевания, сужения одних зон и расширения других, смены функций и переструктурирования систем. Это живой, активный и динамичный процесс, быстро меняющий векторы и тренды, что требует дальнейшей научной рефлексии и своевременной политической или общественной корректировки.