Постмодернизм и гносеологический пессимизм: социальные и научные противоречия

Барков Сергей Александрович доктор социологических наук профессор, заведующий, кафедра социологии организаций и менеджмента, социологический факультет, Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова (МГУ) 119234, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1, стр. 33, оф. 506 Barkov Sergei Aleksandrovich Doctor of Sociology Professor, the department of Sociology of Organizations and Management, M. V. Lomonosov Moscow State University 119234, Russia, Moscow, Leninskiye Gory 1, building #33, office #506 barkserg@live.ru

Зубков Владимир Иванович доктор социологических наук профессор, кафедра государственного управления и социальных технологий, Институт менеджмента, экономики и социальных технологий, Московский авиационный институт (национальный исследовательский университет) 121552, Россия, г. Москва, ул. Оршанская, 3, оф. 610Б Zubkov Vladimir Ivanovich Doctor of Sociology Professor, the department of State Administration and Social Technologies, Moscow Aviation Institute (National Research University)   121552, Russia, g. Moscow, ul. Orshanskaya, 3, of. 610B v.zubkov@bk.ru Другие публикации этого автора

Современная эпоха нередко характеризуется как эпоха гносеологического пессимизма, поскольку «титульная» для нее идеология постмодернизма весьма критична к науке как форме познания. Агностицизм стал, фактически, одной из аксиом постмодернизма. Ведь конечных истин не существует, а познанное все равно бесконечно мало по сравнению с непознанным. Но самое главное, что порождает гносеологический пессимизм, это невозможность радикально улучшить жизнь людей с помощью открытия новых истин. В современном мире открытия – это, прежде всего, прерогатива науки, поэтому в общественном мнении отношение к ней неразрывно связывается и с отношением к людям, основной деятельностью которых она является.

Несколько слов о соответствии категории «агностицизм» постмодернистскому мировоззрению. Дело в том, что агностицизм может трактоваться в очень широком диапазоне значений – от принципиальной непознаваемости мира в философии до непризнания данных, не подтвержденных опытом, в науке. На наш взгляд, в постмодернизме более уместно употреблять понятие «фаллибилизм» (от лат. fallibilis – подверженный ошибкам, погрешностям), используемое постпозитивистами. Исходя из этимологии слова, фаллибилизм означает, что человеку свойственно ошибаться, а, следовательно, в каждый период времени научное знание есть лишь промежуточная интерпретация истины, за которой последует ее новая интерпретация. Существует и более широкое понятие – «пробабилизм» (от лат. probabilis – вероятный) как вероятностный стиль мышления, находящийся в оппозиции к его детерминистскому стилю.

Но если оставить в стороне терминологические разногласия, то следует признать, что в реальности мы имеем сегодня формирование нового отношения к жизни и познанию, которое постепенно, подобно ростку сквозь асфальт, пробивается через известные научные постулаты. Разные группы людей по-разному воспринимают этот новый стиль мышления, который весьма скептически относится к тому, что научный прогресс может изменить жизнь человечества к лучшему.

Вместе с тем в постмодернистском мировоззрении многое новое – это хорошо забытое старое, есть неоригинальные элементы, разработанные в рамках других современных философских подходов, есть позиции, неоправданно затрудняющие процесс познания и понимания мира, а есть и мысли, высказанные просто «ради красного словца» – критиковать, так все подряд. Все это вполне естественно, поскольку в жизни нет ничего идеального, а любой позитив имеет и свою негативную сторону.

Каково же место гносеологического пессимизма в идеологических приоритетах современного общества? Насколько оправдан и нов этот гносеологический пессимизм? Ответам на эти вопросы и посвящена настоящая статья. Чтобы следовать постулатам диалектики и вместе с тем воплотить некоторые постмодернистские принципы в части структурирования текста, мы выстроили его по-особому. Вместо традиционного для науки последовательного изложения, в рамках которого выдвигаются, а затем подробно обосновываются некоторые тезисы, мы представляем два фрагмента, посвященных аргументации «за» и «против» социальной и научной значимости современного гносеологического пессимизма. Соответственно в тексте один из нас является его приверженцем и выступает под псевдонимом PRO, а другой – его критиком, выступающим под псевдонимом CONTRA (хотя в русском языке он и имеет негативную коннотацию). Синтез этих мнений (если таковой вообще возможен), их систематизацию, принятие и непринятие мы «отдаем на откуп» читателю.

PRO:

Вера в разум сопровождала человечество всю его историю. Но воздействие этой веры на общественные процессы было различным. Если в доиндустриальном обществе разумные начинания отдельных людей жестко ограничивались традициями и предрассудками, то в Новое время рациональность стала претендовать на центральное место среди принципов организации социальной жизни.

В разум верили все и, прежде всего, философы. Гносеологический оптимизм находит свое подтверждение во множестве философских концепций XVIII–XIX веков. В этот период считалось просто аморальным говорить об ограниченности познавательной деятельности человека. «Всякое ограничение разума и вообще человеческой сущности вытекает из обмана, из заблуждения, – писал Людвиг Фейербах в своей работе «Сущность христианства» – …если человек приписывает свою ограниченность целому роду, то он заблуждается, отождествляя себя с родом – это заблуждение тесно связано с любовью к покою, леностью, тщеславием и эгоизмом. Ограниченность, которую я приписываю исключительно себе, унижает, смущает и беспокоит меня. Чтобы освободиться от чувства стыда и беспокойства, я приписываю свою личную ограниченность человеческому существу вообще.» ^[1]

Тот же рационалистический пафос Гегель выразил следующим образом: «Дерзновение в поисках истины, вера в могущество разума есть первое условие философских занятий… Какого бы высокого мнения мы не были о величии и могуществе духа, оно все же будет недостаточно высоким. Скрытая сущность Вселенной не обладает в себе силой, которая была бы в состоянии оказать сопротивление дерзновению познания, она должна перед ним открыться, развернуть перед его глазами богатство и глубины своей природы и дать ему наслаждаться ими» ^[2].

Вслед за философами в разум поверили и большинство людей, не сильно связанных с гносеологическими изысканиями. В целом эпоха модерна прошла под флагом веры в познавательные возможности человека. Сегодня ситуация начинает меняться. Агностицизм, активно прокладывавший себе дорогу в работах философов прошлого века, начал утверждаться и в обыденном сознании людей. Конечно, это процесс постепенный и противоречивый, но нам принципиально важно обозначить его главный вектор.

Итак, агностицизм означает, что истина в принципе не достижима, а познание бесконечно; плоды познания – это частности, не способные изменить мир; и сколько бы человек ни познавал реальность, квинтэссенция его существования не меняется.

Важнейшей онтологической предпосылкой постмодернизма является тезис о бесконечности мира и соответственно познания. Исходя из этого тезиса, сколько бы человек ни познавал мир, результат все равно будет бесконечно малой величиной. Ведь, если соотношение познанного и непознанного представить в виде дроби, в знаменателе окажется бесконечность, а познанное на сегодняшний день всегда конечно.

Идея бесконечности – величайшее достижение человеческой мысли. Еще древние греки при всей развитости их мышления и актуальности их философских построений не отдавали себе отчета в бесконечности мира. Они всегда нанизывали цепь причинно-следственных закономерностей на некий «первотолчок», на некое начало всего. (В качестве таких «начал» также фигурировали первовещество, первоэлемент, первоматерия.) Именно «первотолчок» делал картину мира античных философов стабильной и завершенной. «Первотолчок» – это всеобщая причина; от нее бесконечными цепочками расходятся следствия, образуя структуру, которую в принципе можно объяснить до конца. Нужно только, как говорится «дойти до самой сути».

Понимание бесконечности появилось у средневековых мыслителей, которые, рассуждая о всемогуществе Бога, пришли к выводу, что он бесконечен во времени и пространстве. Так, Николай Кузанский ввел в философию понятие максимума, фактически отождествив его с Богом. По сравнению с бесконечным максимумом любая вещь представляется абсолютно малой. Поэтому сколько ни познавай мир, эти познания будут бесконечно малой величиной по сравнению со всей совокупностью явлений.

Категория бесконечности сделала научное познание фрагментарным, частичным, тем самым лишив его изначально присущего ему оптимизма. Вместо целостной системы возникли некие оторванные друг от друга иерархии идей, объясняющие отдельные фрагменты мира, не имеющего начала и конца. Из стройной жесткой структуры познание превратилось во все расширяющийся луч света, выхватывающий из темноты только часть предметов, сколь широким бы он ни был.

Но одно дело рождение идеи, и совсем другое – завоевание ею масс людей. На уровне обыденного сознания люди еще долго мыслили конечными величинами и не могли представить себе подлинную бесконечность. Прогресс образования в Новое и Новейшее времена создал предпосылки для формирования нового сознания. Сегодня даже школьник понимает, что Вселенная бесконечна. Более того, он скорее не понимает, как она может быть конечной. Конечность стала противоречить здравому смыслу. И это очевидно, когда любой современный человек, ознакомившись с теорией первоначального взрыва, вполне обоснованно задается вопросом – а что было до взрыва? Для нас время бесконечно, и считать его началом какой-то первовзрыв и какую-то сингулярность просто нелогично.

С этой точки зрения история естественных наук сыграла с человечеством злую шутку. В доиндустриальную эпоху путешественник, выходя из дома, видел перед собой бесконечный мир, расстилающийся по-прямой к горизонту. Он верил в бесконечность путешествий и соответственно в бесконечность познания мира. Но вскоре оказалось, что мир – это шарик, и с него никуда не вырвешься, и этот шарик в принципе может быть познан. Так география стала «неактуальной» наукой. Подобно этому современный человек, впитавший идею бесконечности времени и пространства, озадачен теорией первовзырва, которая как бы возвращает его к временам древних греков. Но идея бесконечности неуничтожима. Конечность географического мира тут же была дополнена бесконечностью мира астрономического. Похоже, что и идея первовзрыва весьма вероятно будет дополнена идеями существования до сингулярности, бесконечной сингулярности и т.п.

Так или иначе, сегодня мы осознаем бесконечность мира и соответственно конечность нашего познания не только на уровне «высокого» научного сознания, но и на уровне обычного повседневного рассудка. Как Ахилл никогда не догонит черепаху, так и наше сознание никогда не догонит развитие мира. А вот развитие мира может в любую минуту вторгнуться в нашу жизнь. Поэтому мечты о создании своего разумного пространства, отдельного от пространства вообще, все более воспринимается как утопия. Ранее же это было одной из главных целей науки. М.Вебер так радовался «расколдовыванию» мира именно потому, что расколдованный мир казался ему более уютным, предсказуемым и подходящим для жизни людей.

Ограничения человеческого познания вполне очевидны. В макромире они определяются мощностью телескопов, в микромире – мощностью микроскопов. Но эти физические ограничения не столь важны в сравнении с ограничениями сущностными.

Во-первых, сознание человека просто по природе своей не может до конца познать само себя. Ведь для познания чего-то более простого нужно нечто более сложное. Сознание человека с тайной природой его интуиции, со способностью совершать новые открытия может быть познано только сверхсознанием, т.е. неким субъектом, который к человечеству отношения не имеет. Между тем современное общество все в большей мере создается именно сознанием людей. Но без понимания сознания понимание общества всегда будет неполным, неточным и явно ограниченным с прогностической точки зрения.

Кроме того, в своей истории наука столкнулась с явлениями, которые в принципе могли бы быть познаны, но по каким-то странным обстоятельствам остаются недоступными разуму. И опять-таки парадоксальность бытия и сознания людей заключается в том, что именно эти явления и объекты составляют важнейшую часть жизни человечества. До сих пор не найдена и, скорее всего, не будет найдена промежуточная ступень между обезьяной и человеком. Весьма загадочным и до конца необъясненным является процесс обоюдного развития языка и сознания. Да и происхождение самой жизни было и остается загадкой. Сегодня ученые все более склоняются к абсолютно рациональному объяснению возникновения жизни на Земле тем, что она была занесена метеоритами, содержащими соединения белковых клеток. Объяснение действительно логично и, видимо, может быть в будущем окончательно доказано. Но оно никоим образом не приближает нас к отгадке происхождения жизни во Вселенной. Оно просто заменяет один вопрос другим, что чаще всего и делала классическая наука.

Повторим, что даже если открытия в означенных выше областях и состоятся, что очень маловероятно, то все равно останется огромное множество вопросов, на которые не будет ответов, и именно от этих вопросов, в конечном счете, будет зависеть прогностическая функция науки и ее способность преображать мир.

Второй аспект современного агностицизма связан с последствиями воздействия науки на общество. Первое, что в данном случае приходит на ум, это экологические проблемы. Наука-де довела мир до погибели, уничтожив нормальную среду обитания и поставив саму жизнь под угрозу (ядерное оружие, техногенные катастрофы, потепление климата и т.п.). Тут в очередной раз возникает вопрос о вере в науку. В данном случае он формулируется следующим образом: способна ли сама наука устранить последствия своего воздействия на природу. Отрицательный ответ не очевиден. Борьба с выбросами и потеплением может быть вполне успешной, что мы часто и наблюдаем. Поэтому именно в этом общепринятом аспекте рассмотрения данной проблемы гносеологический оптимизм может в принципе восторжествовать, а агностицизм повергнут, хотя вероятность противоположного сценария также весьма высока.

Значительно сложнее обстоит дело с человеком и обществом. Подлинно научным проектом построения социума стал тоталитаризм во всех его формах, который всякий раз был попыткой устроить общественные отношения наиболее логичным путем, а все иррациональные моменты устранить. Не случайно в тоталитарных обществах воспроизводился иерархический принцип построения традиционной науки – от аксиом до конкретных вычислений. Иерархическое строение знания прямо переносилось на общество. Так было создано множество утопий, с помощью которых философы рисовали образ идеального, на их взгляд, социального мира. В этом мире все должно было быть слажено, разложено по полочкам, умные находятся наверху, а глупые внизу. Никаких механизмов развития общества, кроме инновационных проектов самих философов, обладающих абсолютной властью, не предполагалось. В корне отвергалась возможность саморазвития как нерационального, неуправляемого и опасного процесса. Вслед за утопиями тоталитарные общества всегда обосновывали свое ведущее положение по отношению к другим типам общества тем, что они устроены сообразно науке, формальной логике и представлениям людей о наилучшем «общественном дизайне».

Проекты переустройства общества в соответствии в научными представлениями начались с Великой французской революции. Здесь все традиционные иррациональные элементы жизни подвергались «разумному препарированию». Возник даже культ разума, которым попытались заменить католическую веру. По всей Франции церкви преобразовывались в храмы Разума. Именно движением к разумному социальному устройству оправдывался этот первый в истории человечества подлинный прецедент тоталитаризма в виде якобинской диктатуры. Идеальное общество мыслилось как непротиворечивое подчинение высшим разумным силам, сконцентрированным вокруг лидеров революции.

В тоталитарных обществах согласно научным принципам старались структурировать все – от хозяйственных процессов до самой философии. На самом деле, критерием мастерства в философии во многом является не рациональная истина, а красота мысли. Поэтому практически никому из философов не удавалось втиснуть философию в прокрустово ложе традиционной науки. Но здесь стоит вспомнить главу о философии, написанную И.В.Сталиным для «Краткого курса истории ВКП(б)». Это была именно «научная философия», изложенная с предельной ясностью, подобно геометрии Эвклида. (В этом смысле этика Спинозы, представленная в виде аксиом и теорем, – жалкое подобие подлинной научности.). Веря в науку, как и все его современники, и обладая безграничной властью, Сталин смог построить наиболее рациональное общество. Марксизм – это рациональная идеология. Плановое хозяйство – это рациональная экономика. Партийное устройство и руководство – это рациональный менеджмент.

Все сказанное относилось к «возвышенному» гносеологическому пессимизму, нашедшему свое воплощение в научных изысканиях, теоретической критике, ценностно окрашенном осмыслении как общества, так и мира в целом. Такой пессимизм постепенно стал характерен в ХХ веке для многих социальных мыслителей самых разных направлений. Но подлинное понимание агностики эпохи постмодерна раскрывается на бытовом уровне, где последствия веры в науку и просвещение видны невооруженным глазом. Агностический пафос постмодернизма на бытовом уровне как нельзя лучше отражает название комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума». Именно то, что ум не приносит человечеству и отдельному человеку счастья, и заключается важнейший вывод эпохи, когда наука воспринималась как высшая форма духовной деятельности.

Наука и образование делают человека умным. Умный человек должен приносить больше пользы, чем глупый. Умный человек должен жить лучше, чем глупый. Это аксиомы, которые оправдывали и оправдывают то первостепенное место, которое наука когда-то заняла в жизни людей. Фактически, это бытовые основы веры в науку. И если бы они оправдывались жизнью, судьба науки и всех проектов эпохи модерна могла бы сложиться совсем по-другому. Но реальность постоянно опровергает эти аксиомы и тем самым снижает престиж научной деятельности, желание ею заниматься и вообще быть умным.

На индивидуальном уровне это очевидно. У каждого человека среди друзей и знакомых есть несколько умных неудачников. И ладно, если бы они сознательно отказывались от успеха: слава и деньги – это-де нечто мирское, низшее, недостойное внимания и усилий… Но ведь нет, большинство из них были бы совсем не прочь оказаться на вершине социальной пирамиды. Они сильно переживают, что живут беднее и труднее других, отнюдь не отличающихся их умственными способностями.

Англичане в свое время провели опрос тех, кто за год практически с нуля сколотил миллионное состояние. Так вот, среди реальных миллионеров, самостоятельно «создавших себя», не было ни одного с высшим образованием. Самой колоритной фигурой среди новоявленных миллионеров была гаитянская проститутка, которая столкнулась с проблемой покупки колготок ночью в Лондоне. Выяснив, что таких магазинов нет, она отрыла соответствующую торговую сеть и заработала миллион. В 2000 г. Г.Минцберг выпустил книгу о бизнес-образовании в США, в которой абсолютно достоверно показал, что все, кто стали яркими фигурами американского бизнеса и сумели войти в историю своими бизнес-начинаниями, не имели высшего бизнес-образования ^[3].

Конечно, образование и ум в какой-то мере положительно влияют на жизнь человека. Так, образованные люди легче переживают кризисы. Вообще их жизнь более устойчива. Но никак нельзя сказать, что наличие ума – это важнейший социальный лифт, вводящий его обладателя в элиту общества. В результате на уровне обыденных представлений традиционная наука фактически расписывается в своем бессилии сделать человека счастливым. Если от ума бывает горе, то счастье от него бывает еще реже!

Что же касается воздействия умных людей на общество, то и тут так сказать не все гладко. Большинство соратников считали И.В. Сталина глупым человеком – он якобы мало читал, в науках разбирался слабо, высоким интеллектом не отличался. А.И.Солженицын писал, что Сталин занялся языкознанием, якобы испытывая комплекс неполноценности от своей неучености, и чтобы стать похожим на Энгельса, который мог свободно ориентироваться в достижениях науки XIX века. И что же?!! Именно Сталин встал у руля коммунистической державы и не только не угробил ее, а создал из слаборазвитой страны сверхдержаву, которой еще многие столетия будут гордиться наши сограждане. И то, что он не знал наук, этому отнюдь не помешало.

Не слишком далекий Дж.Буш-младший также не угробил Америку, как бы нам того ни хотелось. Сплошь и рядом компании, партии и государства возглавляются людьми не самыми умными. Это и понятно – они боролись за власть, когда другие читали книги. Но эта их «неумность», незнание каких-то «великих» научных достижений никак не сказывались на руководстве. Более того, в историю как великие организаторы часто входили люди совсем не имевшие образования.

С другой стороны, ум во власти тоже часто не приносил успеха. Лучший пример – наше реформистское правительство, куда входили «отличники», выпускники МГУ и ЛГУ, начиная с Е.Гайдара и А.Чубайса. Результат их правления очевиден. Сегодня министерство промышленности возглавляет Д.Мантуров, который не только не отличался выдающимися способностями к учебе, но и в силу своего происхождения по большому счету попросту не учился. И никак нельзя сказать, что возглавляемое им министерство промышленности работает хуже, чем при руководстве «гениального экономиста».

Можно возразить, что это частные примеры. Но здесь важна сама тенденция. Если бы наука всегда давала хороший практический результат, должна была бы наблюдаться явная тенденция к тому, что приобщенные к ней люди становились бы лучшими руководителями. Здесь не стоит учитывать университеты и научно-исследовательские институты, во главе которых по понятным причинам стоят люди, имеющие непосредственное отношение к науке, и где их научные таланты действительно влияют на эффективность организаций.

Кроме того, могут сказать, что ум не от науки, а от рождения. Но тогда, тем более, зачем преувеличивать силу науки?!!

Можно смело утверждать, что современный студент, вооруженный самыми продвинутыми гаджетами и овладевший самыми последними достижениями науки, нисколько не умнее Аристотеля. Он может быть сообразительнее, быстрее вычислять, более точно представлять контуры географического мира и определять свое местонахождение в нем, знать больше законов природы, но он нисколько не умнее «светлых голов» прошлого.

Таким образом, действительность ХХ века с очевидностью доказала, что приобщение к науке не может служить серьезным социальным лифтом и одновременно не является залогом успехов человека – как самого простого, так и руководителя. Это и есть тот важнейший бытовой аспект последствий внедрения науки в жизнь, который как никакой другой придает агностицизму эмоциональную силу. И это обстоятельство снижает престиж науки в современном мире значительно сильнее, чем любые экологические проблемы, ею созданные.

CONTRA:

Все высказанные выше соображения сами по себе не вызывают принципиальных возражений. При этом безо всякого труда можно продолжить примеры, наглядно иллюстрирующие бесконечность мира и проблематичность его познания. Самым известным является принцип «познавательной скромности», наиболее часто приписываемый древнегреческому философу Сократу (469-399 гг. до н.э.): «Я знаю только то, что ничего не знаю [но другие не знают и этого]». Идентичные сократовским мысли высказывали и многие другие авторитеты на всем протяжении интеллектуальной истории человечества: основатели религий – Лао-Цзы, Конфуций и апостол Павел; философы – Протагор и Н.Кузанский, И.Кант и Б.Рассел, В.Розанов и Д.Андреев; ученые-«общественники» – В.Парето и К.Поппер; ученые-«естественники» – Дж.Бруно и Ч.Дарвин, литераторы – У.Шекспир, Л.Толстой, О.Уайльд. (Все эти цитаты без труда можно найти в интернете.)

Приведем произвольно подобранные иллюстрации агностицизма авторов ХХ века. Первая принадлежит Даниилу Данину, советско-российскому популяризатору науки, специально занимавшемуся ее историей и ее парадоксами. Он продолжает сократовскую линию о том, что с увеличением круга знания увеличивается «поверхность» его соприкосновения с внешним миром незнания. По Данину, научное открытие одновременно и уменьшает, и увеличивает область неизвестного, поскольку восхождение «на вершины» знания открывает исследователю все больше новых неизведанных земель, изначально лежащих за горизонтом ^[4].

Вторая иллюстрация – высказывание немецкого социолога Никласа Лумана, который, пришел к нижеизложенным выводам в процессе научного поиска. «Если нет решений, гарантированно свободных от риска, следует отказаться от надежды…, что умножение исследований и знаний позволит перейти от риска к надежности. Практический опыт учит скорее обратному: чем больше знаешь, тем больше знаешь, чего не знаешь, и тем скорее формируется сознание риска. Чем более рациональны, чем более сложно задуманы калькуляции, тем больше граней [проблемы] попадает в поле зрения. В этом отношении будущее неопределенно, а потому существует риск. С этой точки зрения не случайно, что перспектива риска обозначилась параллельно выделению науки [как особой системы]. Современное общество риска не есть, таким образом, всего лишь результат восприятия последствий действия техники. Начало ему положило уже расширение исследовательских возможностей и самого знания.» ^[5]

Наконец, приведем фрагмент текста Ромена Гари, французского писателя и дипломата, который, насколько нам известно, наукой не занимался. «…Мерзавка – богиня абсолютных истин, этакая казачка, попирающая груду трупов, с хлыстом в руке, в меховой шапке, надвинутой на глаза, и с хохочущей гримасой. Эта наша старая госпожа и хозяйка, она так давно распоряжается нашей судьбой, что стала богатой и почитаемой. Всякий раз, когда она убивает, мучит или подавляет во имя абсолютных истин – религиозных, политических или моральных, – половина человечества в умилении лижет ей сапоги; это ее очень забавляет, ведь она-то отлично знает, что абсолютных истин не существует, что они – только средство, чтобы вести нас к рабству.» ^[6]

Кстати, выше речь уже шла о том, что утверждение «истин» в идеологии и политике часто приводит разрушительным социальным конфликтам, господству одних групп и рабству других, в том числе и в экспериментальной науке. (Вспомним хотя бы временную победу «лысенковщины» над буржуазным вейсманизмом-морганизмом в советской генетике.) Но бывает и так, что «истина», вошедшая в моду, делает рабами почти всех. Тот же Р.Гари так описывает нездоровую моду на фрейдизм (в котором в частности есть положение об амбивалентной направленности чувств) во Франции 1930-х годов. «Эти умники (психоаналитики. – Авт.) доходчиво объяснили мне, что если вас сильно тянет к женщинам, то на самом деле вы – тайный гомосексуалист; если интимный контакт с мужчиной вызывает у вас отвращение, …то вы в зачатке любитель этого, и, наконец, следуя и дальше их железной логике, если контакт с трупом глубоко отвратителен вам, то подсознательно вы склонны к некрофилии… В наше время психоанализ, как и все идеи, приобретает нелепую тоталитарную форму, пытаясь заключить вас в оковы своих собственных извращений. Он заполонил умы маниакальными идеями, ловко завуалировав их семантическим жаргоном, который … привлекает клиентуру методом запугивания и психологического шантажа, подобно американским рэкетирам, навязывающим вам свою протекцию.» ^[7]

Таким образом, начиная с античности и до настоящего времени, проблема принципиальной неполноты знания для философии и науки, собственно, «не является проблемой». А уж в XIX-ХХ вв. ее понимание однозначно демонстрируют не только авторы, в различной степени причастные к науке, но и не имеющие к ней никакого отношения, да и вообще все здравомыслящие люди. (Конечно, и в науке, и вне ее всегда были и будут неисправимые романтики и одержимые фанатики, но это, как говорится, не лечится.) Поэтому агностицизм не является изобретением постмодернизма, просто на протяжении истории познания его позиции то усиливались, то ослаблялись.

Индустриальная эпоха или эпоха модерна, действительно, ознаменовалась «завоеванием идеями масс людей». Период с конца XIX в. до Первой Мировой войны принято называть Прекрасной эпохой – эпохой триумфа автомобилестроения и воздухоплавания, расцвета фотографии, рождения кино и бурного развития метро, успехов медицины, становления модернизма в искусстве.

В конце XIX века в обществе преобладал научный оптимизм, «который заставлял людей верить, что царствие небесное того и гляди должно установиться на Земле. Огромные успехи науки и технологии заставляли думать, что разрешение всех проблем неподалеку. Ньютоновская физика была тем инструментом, с помощью которого собирались выполнить эту задачу», применив «хорошо известные принципы физической теории к конкретным случаям» ^[8]. Эту веру не поколебали даже свершившаяся на рубеже веков революция в физике, связанная с открытием структуры атома, созданием теории квантов и теории относительности, разработка неэвклидовой геометрии и теории множеств, тектонические сдвиги в химии, биологии, других естественных науках, а также в социально-гуманитарном знании, изначально ориентировавшемся на «точные» науки. Таким образом, на рубеже веков научная картина мира изменилась и стала включать в себя неустранимые элементы неопределенности, а сциентистское мировоззрение в обществе продолжало господствовать вплоть до середины 1910-х гг.

Здесь уместно упомянуть концепцию рефлексивной модернизации У.Бека, в которой проводится принципиальное различие между рефлексией как социальным осознанием и осмыслением процессов, порождаемых обществом риска, и рефлективностью как столкновением общества с последствиями своего функционирования. В то время как социальная рефлексия подразумевает знание и осознание происходящих в обществе процессов, социальная рефлективность подразумевает не знание и не осмысление проблем, а непроизвольное и незаметное столкновение общества с результатами своего развития, с рисками и опасностями, порождаемыми процессом модернизации. Именно «побочные эффекты», а не публичная или научная рефлексия, являются движущей силой рефлексивной модернизации, моторами социальной истории ^[9].

Добавим, что помимо непроизвольного и незаметного столкновения общества с результатами своего развития, постепенно аккумулирующего какую-либо проблему до достижения критической массы, случаются и столкновения заметные – одномоментные и очень болезненные. В начале ХХ в. наиболее заметным столкновением сознания с реальностью стала трагическая гибель английского океанского суперлайнера «Титаник» ночью 14 апреля 1912 года.

Как мы уже отмечали, в начале XX в. господствовало мнение, что мир вступает в золотой век прогресса и процветания, в век победы человека над силами природы. В определенной степени признаки такой опасной самоуспокоенности были присущи самым различным сторонам общественной жизни того времени. Не исключением было и судостроение, которое характеризовалось бурным развитием и отсутствием крупных катастроф. Будущий капитан «Титаника» Эдвард Дж. Смит, признанный авторитет в своей области, еще за шесть лет до катастрофы по окончании первого рейса нового лайнера своей компании «Адриатик» заявлял: «Сейчас трудно вообразить какую-нибудь ситуацию, могущую привести к гибели корабля, и я просто не могу представить себе какое-нибудь бедствие, которое могло бы вызвать потопление этого судна. Современный уровень судостроения не допускает кораблекрушений». (На момент этого интервью Э.Смит имел 32-летний стаж, а на момент гибели «Титаника» – 38-летний стаж службы в компании «Уайт стар лайн», которая в соответствии с традицией доверяла ему честь командовать вновь построенными судами, совершавшими свой первый рейс.)

Что касается «Титаника», корабля вдвое большего, чем «Адриатик», и еще более безопасного для мореплавания, то он считался непотопляемым – и не только в рекламных брошюрах. Сугубо технический журнал «Shipbuilder» («Судостроитель»), освещая в специальном выпуске за 1911 год систему деления «Титаника» на отсеки, подчеркивал: «Капитан может простым нажатием электрического выключателя мгновенно закрыть все водонепроницаемые двери и сделать судно практически непотопляемым». Такое единодушие общественного и научного мнения неизбежно привело к целому ряду организационных промахов и социально-психологических проблем, которые и привели к катастрофе О причинах гибели «Титаника» см. ^[10].

Гибель «Титаника» – не только крупнейшая катастрофа на море, но и серьезный сдвиг в сознании людей той эпохи. Морские пути были сдвинуты к югу, был введен ледовый патруль и обязанность принимать меры по сигналам предупреждения. Появился новый стандарт поведения в чрезвычайных обстоятельствах, который был показан, прежде всего, большинством пассажиров первого класса, музыкантами оркестра и командой «Титаника». Но главное – была поставлена под сомнение абсолютная надежность техники и понята непреходящая важность человеческого фактора при управлении ею.

Итак, к концу Прекрасной эпохи научный оптимизм идет на убыль. Вот что уже в 1918 г. пишет Н.Бердяев: «Мы живем в эпоху, когда истину не любят и ее не ищут. Истина все более заменяется пользой и интересом, волей к могуществу. Нелюбовь к истине определяется не только нигилистическим или скептическим к ней отношением, но и подменой ее какой-либо верой и догматическим учением, во имя которого допускается ложь, которую считают не злом, а благом» ^[11]. В качестве примеров таких догматических учений Бердяев называет марксизм и техницизм. В 1920-30 гг. в агностическом лагере набирают силу философия жизни, прагматизм и феноменология, возникают философская антропология, экзистенциализм и персонализм.

Агностические настроения, «поддерживаемые» мировыми и гражданскими войнами, социальными революциями и экономическими кризисами преобладают вплоть до середины ХХ в., когда становятся очевидными успехи научно-технической революции (НТР), сущность которой, как писали в советских изданиях, заключалась в превращении науки в непосредственную производительную силу. Так, электроника и новые композиционные материалы позволили создать продвинутые информационные технологии, высокоскоростной транспорт, ракетно-космическую технику, автоматизировать производство.

Не случайно в это время была предпринята последняя попытка открыть наиболее общие законы, объясняющие мир. Речь идет о популяризации общей теории систем и создании на ее основе кибернетики – науки об управлении системами. Основная идея была очень простой: если весь мир состоит из систем – технических, биологических, человеко-машинных, социальных и т.д., то можно определить сущностные свойства, присущие всем системам, и вне зависимости от их природы целенаправленно воздействовать на них. Эта идея стала популярной не только в научном мире (множество исследователей в разных странах и научных областях, научные общества, монографии и периодические издания), но и в народе. Не зря Л.Гайдай, тонко чувствовавший пульс времени, включил анекдот про кибернетику в свой фильм «Кавказская пленница, или Новые приключения Шурика». А ведь анекдоты сочиняются только на самые злободневные темы. Однако ни общая теория систем, изучавшая равновесные системы, ни появившаяся в последней четверти века синергетика, обратившаяся к системам неравновесным, в общем, не дали нам ничего существенного нового для самопознания, понимания общества и мира в целом.

Уже в 1960-70 гг. снова наблюдается разочарование в науке, и эта тенденция сохраняется до сих пор. Во-первых, становится совершенно ясным, что научно-техническое развитие влечет за собой целый ряд негативных последствий, угрожающих природе и самому существованию человека. Техногенные катастрофы, несмотря на все усилия специалистов, продолжаются, природные катастрофы прогнозируются с большим трудом, наука так и не может дать однозначных ответов на многие вопросы, например, по поводу глобального потепления, использования ядерной энергии или генной инженерии, многие технологии и вещества сначала объявляются панацеей, потом – серьезной опасностью. Что же думать после всего этого простому обывателю? Во-вторых, примерно к 1970-75 гг. темпы НТР заметно снизились, поскольку человек-оператор в силу своей природной (биологической) ограниченности может управлять техникой лишь ограниченной сложности. Кроме того, усложнение техники снижает ее надежность. Поэтому современная техника, конечно, более удобная и накрученная, но принципиально не отличается от техники сорокалетней давности. Сегодня ощутимый прогресс мы наблюдаем лишь в сфере информатики и связи ^[12]. В-третьих, социальные проблемы и войны видоизменяются, но никуда не исчезают. Современный международный терроризм сравним разве что с новой мировой войной. После недолгого перерыва возобновилось противостояние Запада и Востока. Современное состояние демократии вызывает разочарование у все большего числа людей. Кризисы перепроизводства сменились финансовыми кризисами, имеющими глобальный характер.

На этом развивающемся фоне в 1960-70 гг. и формируются герменевтика, постмодернизм и постпозитивизм, дрейфующий в сторону агностицизма, приобретают особую актуальность междисциплинарные исследования неопределенности и риска. Что касается теории познания в целом, то в ХХ в. его основные направления (несмотря на богатую палитру различных и неоднозначно трактуемых теорий и школ) чаще всего определяют как сциентизм и антисциентизм. Сциентистсткое направление – позитивизм, прагматизм, философия техники, системный подход, структурализм и продолжающие традиции немецкой классической философии неокантианство, неогегельянство и марксизм – соотносится с гностицизмом, рационализмом и верой в научно-технический прогресс. Антисциентистское направление – многочисленные теории религиозной философии, философия жизни, феноменология, философская антропология, экзистенциализм, герменевтика и обсуждаемый нами постмодернизм – соотносится с агностицизмом, иррационализмом и опасениями по поводу научно-технического развития. На протяжении века эти направления сосуществуют и полемизируют между собой, но похоже, что, в конечном счете, антисциентизм все же побеждает.

Помимо проведения в жизнь агностицизма как познавательного принципа можно назвать и другие факторы, объективно затрудняющие поиск научной истины:

• истина для разных людей означает различные вещи, и ученые в этом смысле не исключение;
• существует разрыв в отношениях между философией и наукой, инициированный еще О.Контом, в результате чего обе стороны должным образом не понимают друг друга;
• возрастает дифференциация научного знания, что означает: во-первых, утрату взаимопонимания между учеными; во-вторых, все большую их специализацию и сужение областей, в которых они могут быть экспертами; в-третьих, потерю ими общей перспективы познания реальности.

Проблема перцепции истины весьма специфична и требует отдельного обсуждения см., например ^[13]. Скажем здесь только, что в современной префигуративной культуре (М.Мид) происходит постоянная переоценка ценностей, изменяются жизненные установки и представления людей о мире, о себе и об их месте в этом мире. При этом наука перестает восприниматься как средство решения встающих перед людьми проблем. Поэтому каждая социальная группа решает их, опираясь на собственные ценности и представления.

Что касается дифференциации областей познания, то ее начало связано с выделением из философии естественных наук, наиболее интенсивно происходившим в XVII-XVIII вв. и сформировавшим классическую науку. Дифференциация науки продолжается и по настоящее время. Во-первых, наряду с естественными науками формируются гуманитарные, социальные и технические группы наук. Во-вторых, отдельные науки разделяются на дисциплины. В-третьих, появляются новые науки на стыке наук внутри групп и между ними (дифференциация путем интеграции). При этом современной тенденцией является формирование наук не по предметному, а по проблемному принципу. Все это позволяет повышать полноту и глубину изучения отдельных фрагментов реальности, но приводит и к отрицательным эффектам, указанным выше.

Попытки нивелировать издержки естественной дифференциации наук путем их «волевой» интеграции предпринимаются, начиная с конца XIX в. Так, объединялись знания разных наук об отдельных феноменах, например, о развитии ребенка под названием «педология» или закономерностях достижения личностью вершины своего развития под названием «акмеология»; создавались так называемые метанауки, объясняющие реальность с помощью какого-либо «всеобщего» принципа, например, теория систем и синергетика; предлагались высшие уровни науки, являющиеся промежуточным звеном между философией и частными науками и обобщающие данные последних, например, социальная теория. Однако все эти попытки интеграции наук не имели особых успехов. Во-первых, потому что адекватно объединить понятийно-категориальные аппараты различных наук невозможно, ибо они представляют собой специфические «языковые коды» для описания разных предметных областей; ведь наличие собственного предмета конкретной науки является основным условием ее существования. (Попробуйте прочитать любой текст, претендующий на «метанаучность», и вам сразу станет ясна основная научная специализация автора. Если же текст написан несколькими авторами, имеющими разные специализации, то, как правило, он похож на лоскутное одеяло.) Во-вторых, очень часто интегрируемые науки изучают одни и те же феномены с разной степенью «разрешения», т.е. более общо или более детально; но если мы выбираем более детальную интерпретацию объекта, то, что нам дает такая интеграция? В-третьих, объяснять реальность с точки зрения какого-то одного принципа, по сути, означает абсолютизировать количественное разнообразие реальности в ущерб признанию ее качественного разнообразия.

Подводя промежуточный итог наших рассуждений, можно утверждать, что принцип сомнения в истине, как бы он не назывался и в каких бы формах не выступал, имманентно присущ процессу познания на протяжении всей его истории. Другое дело, что в одни периоды, в одних школах и теориях он является ведущим методологическим принципом, а в других – нет. Исторические причины этого были различными, однако, имея критическую направленность, он всегда проявлялся как свободомыслие и аргумент против всего принятого и устоявшегося, против догматов и авторитетов. Постмодернизм, конечно, это теория с большим критическим потенциалом, но, критикуя научную истину, она использует старые как мир методологические средства.

А теперь приступим к обсуждению вопросов о том, приносят ли ум и образованность счастье и успех. Ум – это высокий интеллект, но умом также называют и здравый смысл, приобретаемый с жизненным опытом. А о счастье люди судят вообще очень по-разному. Лучше всех о нем сказал Козьма Прутков: «Если хочешь быть счастливым, будь им». Но если счастье помимо прочего предполагает самореализацию человека в какой-либо деятельности, то ее должно мастерски выполнять, а для этого нужно учиться, а учиться легче, будучи умным. Причем учиться можно в учебном заведении, но можно и заниматься самообразованием. В общем, ум и образованность еще никому не помешали ни в профессиональном, ни в житейском плане. Образованный человек может выполнять квалифицированную работу, за которую платят больше, чем за неквалифицированную. Благодаря образованию повышается когнитивная сложность личности, ум и образование позволяют лучше ориентироваться в жизни и понимать происходящее. С другой стороны, царь Соломон предупреждал: «Во многой мудрости много печали, и кто умножает познания умножает скорбь». Мудрый человек понимает невозможность «исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом», и в то же время видит несовершенство мира и тщетность по большому счету что-либо изменить.

Что касается связи образованности с жизненным успехом, который по версии моего соавтора-визави заключается во вхождении в управляющие и бизнес-элиты (на самом деле есть и другие элиты), то здесь, прежде всего, следует разделить проблему карьеры выдающихся личностей – «гениев и злодеев» и проблему «нормальной карьеры». Гениальность является результатом уникальнейшего сочетания биологических, психологических (а в ряде случаев – психопатологических), социальных и культурных факторов, и понятно, что формальное образование среди них, возможно, и не является решающим. Дело в том, что высшие проявления любой человеческой деятельности по своему содержанию приближаются к искусству, что достигается только в процессе постоянного самосовершенствования. Как справедливо сказал Т.Эдисон: «Гений – это один процент вдохновения и девяносто девять процентов пота». Тем не менее, обратимся к биографиям крупнейших политиков и бизнесменов ХХ в.

Из патриотических соображений начнем с наших советских политиков, хотя не все из них смогли или успели стать по-настоящему историческими личностями. В.Ульянов (Ленин) – создатель первого социалистического государства окончил гимназию с золотой медалью, а затем экстерном – юридический факультет университета. И.Сталин учился в духовной семинарии, но обучение не закончил. О его заслугах уже шла речь. В связи с этим заметим, что одобрять сталинизм можно, если считать, что цель создания великого государства оправдывает средства, граничащие с геноцидом собственного народа, не говоря уже о других, более безобидных «перегибах на местах». Последователи Сталина на посту главы государства, конечно, идейно закалялись на курсах и в школах руководящих партийных работников. Однако… Н.Хрущев высшего образования не имел. Л.Брежнев окончил вечерний факультет металлургического института. Ю.Андропов заочно учился на историко-филологическом факультете университета, но образование не закончил из-за перевода в аппарат ЦК ВКП(б). К.Черненко окончил пединститут (учитель истории), параллельно заведуя отделом ЦК Компартии Молдавии. (Какая уж тут учеба?) И дела шли вроде бы неплохо, пока не появился «отличник» М.Горбачев (окончил школу с серебряной медалью и с отличием – юрфак МГУ), который все развалил. А разваливать ему помогал инженер-строитель Б.Ельцин. Получается, что один «отличник» создал государство, а другой его разрушил. (Попутно заметим, что благодаря системе «сдержек и противовесов», президент США обладает весьма ограниченными полномочиями и при всем желании не сможет «угробить» страну. А не слишком далекий Дж.Буш-младший такого намерения, конечно же, не имел.)

О чем все это говорит? О чем угодно. Но только не о том, что лучшими кандидатами на пост руководителя государства являются недоучившиеся семинаристы и малограмотные слесаря. Ведь в ХХ веке самые жесткие тоталитарные режимы, сопровождавшиеся культом личности, были установлены недоучками: И.Сталиным, А.Гитлером (окончил четыре класса реальной школы; в Германии – это школа второй ступени), Ким Ир Сеном (школу не окончил) и Мао Цзэдуном (окончил педучилище). Сегодня самым известным политиком социалистической ориентации является Ф.Кастро. И кто знает, быть может, он построил нетипичное социалистическое государство, сочетающее авторитаризм с реальной демократией, во многом потому, что окончил факультет права Гаванского университета.

А вот о чем свидетельствует опыт «нормального» развития западных стран. Президент Ф.Рузвельт – великий американский реформатор – имел два высших образования. Премьер-министр У.Черчилль – «величайший британец в истории» – окончил военное училище, но, ощущая недостаток университетской подготовки, много читал, занимался журналистикой и был удостоен Нобелевской премии по литературе. Ш. де Голль, также имевший военное образование, до того как стать основателем и президентом Пятой французской республики, серьезно занимался военной наукой – преподавал и публиковал новаторские труды по теории военного дела. Первая женщина премьер-министр в европейском государстве М.Тэтчер, получив в Оксфорде специальность химика, в дальнейшем после самостоятельной подготовки стала членом ассоциации адвокатов. Как говорится, комментарии излишни.

Теперь посмотрим на бизнесменов. В Советском Союзе их (как и секса) не было, а про современных воротил говорить не хочется, поскольку они лишь эксплуатируют попавшие в их руки ресурсы и не созидают ничего нового. А вот в дореволюционной России настоящие бизнесмены были. На рубеже веков по приблизительным подсчетам более двух третей самых богатых людей были представителями династий промышленников и предпринимателей, и подавляющее большинство из них (в отличие от основателей династий) имели высшее образование, некоторые имели два высших образования, в т.ч. полученных за рубежом (А.Кноп, Савва Тимофеевич Морозов, Э.Нобель-мл., С.Смирнов), и кандидатскую степень (князь С.Абамелек-Лазарев, Сергей Тимофеевич Морозов). Из тех, кто самостоятельно составил состояние, одни были высоко образованы (А.Путилов, Н.Путилов), другие – средне образованы (А.Алчевский, К.Солдатенков, Н.Терещенко), третьи – мало образованы и даже малограмотны (П.Смирнов, Г.Солодовников), что главным образом зависело от происхождения.

Самый поверхностный взгляд показывает, что и в западном бизнесе тоже все неоднозначно. Дж.Сорос в вузе учился, а Г.Форд – нет. Дж.Рокфеллер предпочел колледжу трехмесячные курсы по бухгалтерии. Самый богатый на сегодня человек в мире Б.Гейтс проучился в Гарварде всего два года. Однако вот как пишет о своей учебе в коммерческой школе основатель фирмы IKEA И.Кампрад: «Годы учебы в коммерческой школе в Гётеборге были поворотными в моей судьбе. Один из преподавателей школы, профессор экономики Ивар Сандбум значительно расширил мой кругозор. Именно тогда я начал по-настоящему разбираться в бизнесе, и дистрибъюторство стало моей целью» ^[14]. Как бы то ни было, но все эти бизнесмены – одержимые люди, проявлявшие деловую активность с раннего возраста, фанаты своего дела, посвятившие ему всю свою жизнь. А это ли не значит постоянное обучение на практике?

В общем, выходит, что политикам (но не диктаторам) образование нужнее, чем бизнесменам, и можно предположить почему. Во-первых, политическая карьера более длительна, а деятельность – более разнообразна, чем у бизнесменов, которые загораются конкретными идеями, для реализации которых нужны совершенно определенные знания. Во-вторых, публичная политика – это рынок идей, продвижение которых связано с ораторским искусством, умением доказывать, убеждать, для чего необходимы не только здравый смысл и кругозор, но часто и научные аргументы. В-третьих, политика связана с идеологией, а ее разработка – это фактически научная деятельность. В-четвертых, высшее образование – это просто «плюс» в глазах современного электората. Поэтому в отличие от ситуации начала века, когда высшее образование было еще относительной редкостью, сегодня вряд ли можно найти сколь-нибудь серьезных политиков, не имеющих его. Кроме того, самые престижные вузы – это не только образовательные учреждения, но и социальный институт, где приобретаются межличностные связи и тем самым формируются будущие элиты.

Как же получается так, что не только выпускники вузов, но и маститые ученые-теоретики и профессора терпят неудачу, когда начинают заниматься практической, в нашем случае политической или экономической деятельностью, а люди без специального образования добиваются успеха? (В западной литературе описано много подобных случаев. А в отечественной истории есть случаи и поинтереснее. – В 1889 г. семья Ульяновых купила имение, и Владимир Ильич взялся управлять им, но потерпел фиаско, и имение пришлось продать. Но государством-то он управлял!) Значит ли это, что наука и образование излишни? Конечно, нет. Просто для практической работы в социальной сфере нужны особые личностные качества, отсутствие которых не может полностью компенсировать никакая образовательная подготовка. Возможно, самым необходимым качеством для публичного политика и бизнесмена, как и для любого руководителя, социального работника, кадровика, практического психолога, бизнес-посредника и многих других специалистов, является социальный интеллект, т.е. способность хорошо понимать людей. А этому нельзя научиться. Правда, проводятся тренинги, которые, как утверждают их организаторы, позволяют повысить социальный интеллект в целом и развить различные его составляющие, но представляется, что участники этих тренингов по большей части являются жертвами сциентизма.

Кроме того, для реализации конкретных социальных практик нужны и специфические качества. Для примера возьмем социальную практику предпринимательства. В экономической теории и экономической социологии предпринимательство рассматривается как инновационная модификация экономического поведения. Другими словами быть предпринимателем означает делать что-то новое, не имеющее аналогов, делать не так, как все.

По Ф.Хайеку, предпринимательский успех зависит от двух факторов: конфиденциального знания и специализированного личностного знания ^[15]. Конфиденциальная информация, которую тщательно собирают и оберегают, позволяет экономическим субъектам судить о своих шансах и конкурентных преимуществах. Однако эта информация не может быть полной. Специализированное знание – это уникальное качество личности предпринимателя, которое на основе неполной информации позволяет ему принимать решения и которое практически не поддается вербализации и рациональной реконструкции. Это уникальное качество, свойство личности предпринимателя является его собственным достоянием (ресурсом), которое он использует как фактор достижения предпринимательского успеха. Если конфиденциальное знание можно приобрести или утерять, то личностное знание не может быть передано кому-либо другому, даже в случае большого желания его обладателя. У Л.Мизеса аналогом личностного знания выступает способность предвидения или предвосхищения будущего. По Мизесу: «Этому нельзя научить и весьма сложно усвоить. Если бы было иначе, каждый мог бы быть предпринимателем с перспективой на успех» ^[16].

Еще одна концепция предпринимательства предложена Ф. Найтом, и базируется она на разведении понятий риска и неопределенности. Практическая разница между ними состоит в том, что в первом случае путем вычислений или изучения статистики предшествующего опыта, можно получить определенные вероятности появления того или иного события, а во втором случае – нет. По Найту, поведение предпринимателя описывает именно категория «неопределенность», поскольку он действует в уникальных, подчас единичных ситуациях, исход которых нельзя математически рассчитать, предсказать или предвидеть. Действуя в условиях неопределенности, предприниматель может опираться только на свою интуицию и субъективную уверенность в достижении успеха. Ф. Найт считал, что решения менеджеров и предпринимателей имеют, по большей части, мало общего с научными выводами, сделанными путем всестороннего анализа и точного измерения. Поэтому способность интуитивно выносить правильные суждения есть главное дарование предпринимателя. Логика же и психология предвидения будущих событий, с точки зрения Ф. Найта, не ясна и составляет часть недоступной науке тайны человеческого разума ^[17]. Й.Шумпетер вообще считал, что поскольку предпринимательский дар иррационален, способность к логическому анализу может оказаться не только бесполезной, но даже вредной Более подробно об этом см. ^[18]. Но все это отнюдь не говорит в пользу агностицизма. Просто нужно понимать, что наука может, а чего не может, и не нельзя требовать от нее невозможного.

Вернемся к различению карьеры выдающихся личностей и «нормальной карьеры». Гениям образование может быть и ни к чему, а вот обычным людям образование становится все более необходимым. Согласно данным переписей населения на 1000 россиян в возрасте от 20 лет и старше приходилось лиц, имеющих высшее и послевузовское образование: в 1989 г. – 113, в 2002 г. – 160, в 2010 г. – 234 ^[19]. Т.е. по сравнению с концом прошлого века количество высокообразованных россиян возросло более, чем в два раза. Те же тенденции наблюдаются и на Западе См., например, ^[20]. И все это в условиях неуклонного снижения числа лиц молодых возрастов.

Таким образом, несмотря на явное усиление агностицизма в науке и обыденном сознании, мы не видим его негативного влияния на образование. При этом образование нужно не только самим людям для их самореализации. Рост образованности граждан является важнейшим фактором общественного развития и повышения конкурентоспособности стран в постиндустриальную эпоху. Поэтому на Западе реализуются специальные программы повышения образовательного уровня населения, например, программа Евросоюза «Europe 2020 strategy», целью которой является сокращение числа людей, имеющих только начальное образование, и увеличение числа людей, имеющих высшее образование.

Почему же среди наших друзей и знакомых есть недюжинного ума люди, которые «живут беднее и труднее других»? Ну, во-первых, для того, чтобы ум определял жизненный успех, необходимы институциональные условия. Вот как аллегорически характеризует их Ю.Олеша: «В Европе одаренному человеку большой простор для достижения славы. Там любят чужую славу. Пожалуйста, сделай только что-нибудь замечательное, и тебя подхватят под руки, поведут на дорогу славы… У нас нет пути для индивидуального достижения успеха. Правда ведь? … В нашей стране дороги славы заграждены шлагбаумами… Одаренный человек либо должен потускнеть, либо решиться на то, чтобы с большим скандалом поднять шлагбаум» См., например ^[21].

Исторически сложилось так, что в России умные люди не нужны, а нужны люди преданные и очень преданные. В соответствие с этим критерием происходит рекрутирование в руководство и политику и продвижение по карьерной лестнице. (Справедливости ради надо заметить, что и развитые демократии не могут обеспечить по-настоящему свободную конкуренцию идей, квалификаций и компетенций, по крайней мере, из-за неравенства стартовых возможностей.) Далее. Для того, чтобы продемонстрировать преданность кому-нибудь большому начальнику, нужно до него добраться, поэтому нужно приобретать связи. Такая система приводит наверх людей не самых умных. Но поскольку дело все-таки делать нужно, начальники «придерживают» умных подчиненных, а от глупых избавляются, в том числе продвигая их по карьерной лестнице. Если же вы не хотите зависеть от начальства и открыть собственное дело, то будьте готовы к постоянно меняющимся правилам игры, неподъемным налогам, иезуитству чиновников, нечестной конкуренции, вплоть до беспредела, и правовой незащищенности. В таких условиях приходится обходить закон, жертвовать жизненными принципами и совестью, а это подходит не каждому. А если и подходит, то, как мы уже отмечали, для достижения успеха кроме ума необходимы и другие профессионально-важные качества.

Наконец, и мы также писали об этом, «большая карьера» требует одержимости и самоотречения, притом, что настоящего успеха достигают лишь единицы. Поэтому многие умные люди хотят достичь статуса верхнего среднего класса и, делая «нормальную карьеру», наслаждаться жизнью. Ведь средний класс является основой общества и государства, потому что такой социальный статус устраивает большинство. А есть умные люди, которые вообще не имеют карьерных притязаний (феномен дауншифтинга).

* * *

Повторим, что читателю предлагается самому составить мнение об убедительности представленных выше аргументов «за» и «против». Кто-то при этом может ориентироваться на свой собственный опыт, кто-то – на эмоции, возникшие при прочтении, кто-то попытается рационально систематизировать изложенное и выявить то, с чем безусловно стоит согласиться, а с чем – нет. Мы как авторы никоим образом не навязываем единственно верную точку зрения.

При этом хотелось бы обратить внимание на существенную трансформацию социального статуса познавательной деятельности и науки в обществе постмодерна. Познание человека не остановить, и поэтому наука и создаваемые ею знания всегда будут востребованы. Но место науки в умах и сердцах людей, а также в системе общественных институтов может меняться. Так, в середине прошлого века наука занимала центральное место в идеологических предпочтениях общества, она воспринималась как единственно верный инструмент познания, а занятие ею было одним из важнейших и престижнейших среди других видов человеческой деятельности. Сегодня с наукой происходит то же, что ранее происходило с религией. В Средние века именно религия владела умами миллионов людей, задавала основной вектор развития общества, а священник был важнейшей общественной фигурой. После этого общество долго и болезненно расставалось с религиозным восприятием мира и религиозными предпочтениями. В первую очередь мыслящая элита стала все активнее высказывать антирелигиозные и антиклерикальные мысли. Многие из них сегодня воспринимаются как слишком грубые и несправедливые. Стоит лишь вспомнить призыв властителя умов эпохи Просвещения Вольтера «Раздавите гадину!», высказанный по отношению к католической церкви. Затем такие настроения, хотя и в менее радикальной форме, все более овладевали массами. Но в итоге религия продолжает существовать и, как и наука, будет существовать столько, сколько будет живо человечество. Однако сегодня социальная роль религии несравнима с той, какой она была столетиями ранее.

В эпоху постмодерна, во многом подготовленную научным прогрессом, роль науки неожиданно, но также драматично начинает трансформироваться. Она еще продолжает восприниматься как некая универсальная ценность, но уже не занимает центрального положения в системе общественных предпочтений. Вокруг науки сменился социально-эмоциональный фон. Если ранее ее критика была уделом одиночек, прежде всего, философов, которые вскрывали некоторые глубинные противоречия сциентизма, то сегодня уже и рядовые члены общества начинают заражаться гносеологическим пессимизмом.

При этом критика науки никогда не будет такой яростной и жесткой, как критика религии. Ведь наука не так сильно задевает повседневную жизнь человека, не так часто предписывает людям делать то, что им не нравится. Сила критики может многократно возрасти, если наука реально вмешается в жизненные стратегии каждого. Например, если наука позволит заранее выбирать пол младенца, и количество мальчиков, появившихся на свет, в разы превзойдет количество девочек. Но очень симптоматично появление книг, где по отношению к ученым и преподавателям университетов высказываются мнения, весьма схожие с теми, какие ранее имели место в критике священнослужителей. Ярким примером этого может служить работа А.Барда и Я.Зодерквиста «Netократия» ^[22]. В ней авторы часто противопоставляют современную мыслящую элиту, деятельность которой непосредственно связана с использованием информационных технологий, и традиционных ученых с их наукообразностью изложения мыслей, постоянными сносками и цитатами, пишущих фолианты, которые читают только им подобные. Им отказывается в первенстве в создании инноваций. Им указывают на устарелость их традиций и незаслуженные претензии на высокий социальный статус.

Читатель может солидаризироваться с теми, кто жаждет возрождения науки как господствующей силы в обществе. Такое стремление вполне понятно и сообразуется со строем мысли, который складывался в последние столетия и аксиомы которого (как, впрочем, и все иные аксиомы) невозможно опровергнуть. Выбор в пользу науки – это, безусловно, выбор в пользу гносеологического оптимизма. Но можно выбрать другой путь и признать равную значимость всех духовных форм освоения действительности – религии, науки и искусства, не боясь обвинений в отсталости и мракобесии. Ведь человек эпохи постмодерна намного свободнее своих предшественников.