Два образа власти

Нет такого человека, который бы не желал власти. Стремление к ней – универсальная характеристика, неотъемлемое антропологическое свойство, глубоко укоренённое в его природе. Власть пронизывает все уровни человеческого существования: будучи закреплённой в инстинкте, она обуславливается и поддерживается социальной необходимостью в таких качествах как лидерство, инициативность, организаторские способности, желание и возможность принимать решения и брать на себя ответственность, осуществлять руководство. Правители, полководцы, политики, лидеры общественных движений – все они, кажется, прирождены властвовать, подчинять и управлять благодаря тому, что обладают авторитетом, харизмой, ярко выраженными волевыми качествами, быстротой реакции и умением убеждать.

Но помимо того, власть оказывается ещё и одной из сильнейших страстей, причём захватывающей не только людей, облечённых реальными полномочиями, но и тех, кто не имеет прямых амбиций господства. Бывший раб превращается в жестокого тирана, жертва грезит о роли палача и использует малейшую возможность реализовать собственное стремление к превосходству, найдя того, кто ещё более беспомощен, слаб и уязвим. В мотивах каждого человека можно различить нечто из арсенала властного стремления: настойчивое желание утвердить свою волю, доказать превосходство, потребность наставлять, поучать, готовность манипулировать, использовать другого как средство достижения собственных целей, и даже, казалось бы, противоположные импульсы – отношения заботы и опеки неумолимо обнаруживают компонент подавления, отчего они порой оказываются удушающими и тягостными.

Опекающий проявляет власть, занимая господствующую позицию – он уверен, что действие исключительно во благо другого человека даёт ему естественное право распоряжаться и руководить судьбой последнего. Но и опекаемый не остаётся в долгу - манипулируя своей слабостью, он, в конечном счёте, делает её своим оружием. Выставляя напоказ свои несчастья и обиды, он вынуждает ближнего на сострадание и тем самым убеждается в собственной значимости, так как создаёт фантазию, что обладает, по крайней мере, силой причинять боль, что «он всё ещё достаточно значителен, чтобы причинить миру страдания» ^{[1, С. 65]}. Потребность в доказательстве своей силы столь настойчива, что каждый выискивает малейшую возможность продемонстрировать её. Возможность унизить, уязвить с помощью мелкой злобы в не меньшей мере, чем и способность поддержать, проявить доброжелательность, является действенным способом вообще доказать своё существование, напомнить миру о себе, показать, что несмотря на свою ничтожность, я существую, да ещё и претендую на то, чтобы все остальные узнали обо мне.

Властолюбие – не прерогатива лишь властителей, это универсальное человеческое качество, проявляющееся на всех уровнях человеческого бытия. Эту мысль впервые высказал Ф. Ницше, представив волю к власти не просто основным инстинктом, но и предав ей онтологический статус: «прежде всего нечто живое хочет распространять свою силу - сама жизнь есть воля к власти» ^{[2, с. 25]}.

Мы не можем утверждать, что властолюбие является врождённым качеством, поскольку нет никаких свидетельств о наличии гена власти, однако можем судить о его универсальности по тому, насколько повсеместно оно проявляется. Каждый жаждет управлять другим. Разница лишь в личных возможностях – правитель завоёвывает новые земли, подчиняя своей воле целые народы, чиновник из части подвластной ему системы создаёт свой личный Левиафан, а заботливый родитель требует беспрекословного подчинения, лишая своё чадо пространства самовыражения.

Властолюбие воспринимается как предпосылка тирании, основа угнетения и источник многих зол и несчастий, обусловленных лишением свободы, чрезмерным контролем и принуждением. Однако многие исследователи усматривают в нём также и созидательное, положительное содержание. Так, Ф. Ницше объяснял тягой к власти как процессы роста, развития и становления, так и упадка, деградации, декаданса. Он положил начало традиции принципиального различения двух типов власти: исходящей из силы и коренящейся в слабости.

Власть из силы

Используя метафорический язык Ницше, первый тип можно охарактеризовать как «дарящую добродетель» ^{[3, с. 78-81]}, как стремление возвысившейся души, вобравшей в себя богатство мудрости, спуститься вниз и вполне бескорыстно и свободно поделиться всем тем, что у неё есть в избытке: знанием, опытом, прозрением, творческой энергией, она происходит из внутреннего ощущения наполненности и самодостаточности. Такая воля к власти активна, движима изнутри жаждой жизни и направлена на познание, освоение и преобразование мира. Таким образом, человек, преисполненный жизненных сил и реализовавший свои собственные способности, с одной стороны, преисполнен жажды поделиться ими, как «пчела, которая собрала чересчур много мёда», а с другой – это означает стремление расширить сферу своего творческого влияния.

Отличие первого типа состоит в том, что исходящая из силы и дарящая власть не может быть пагубой, она всегда позитивна и необходима, так как является основой становления личности, оплотом уверенности и доверия к себе, противостоит оглуплению и «приручению» человека, превращению его в «послушное домашнее животное». В то же время Ницше наделяет её злостью и агрессивностью, жестокостью и безжалостностью, поскольку она оказывается проявлением чистого инстинкта, обнаруживает разворачивание мощи и попирает всякую чахлость и мстительность. Таким образом обнаруживается её очищающее и созидающее начало. В гуманистической психологии аналогом такой воли к власти можно считать доброкачественную агрессию самоутверждения, или наступательную активность, которые направлены не только на достижение целей, но и на выживание самого индивида, и воплощают в себе готовность к решимости, к порыву, настойчивость и неустрашимость перед лицом трудностей и препятствий. ^{[4, с. 250]}.

Она исходит из самой себя, являя собой выражение существа жизни, и потому не может быть предметом страсти и вожделения, как не может быть предметом страсти нечто очевидное и закономерное. Ведь страсть – это всегда тяга к восполнению недостающего, особая способность души устремиться к вожделенному или воспротивиться недопустимому, «чувственное движение желательной способности, вследствие воображения блага или зла» ^{[5, с. 64]}. Тогда как изначальная воля к власти, понимаемая онтологически, не имеет нравственной окраски, и не может быть описана в терминах добра или зла; она обуславливает характерные и естественные процессы бытия и деятельности человеческого естества.

Приобретение господства над кем-либо не является целью сильного и самодостаточного индивида, свободно реализующего свои способности. Его власть скорее базируется на авторитете и разворачивании мощи, но отнюдь не предполагает безоговорочного подчинения. Окружающие сами имеют возможность принять решение о подчинении, исходя из того, соответствует ли это их интересам и жизненным задачам.

Способность реализовать чистый тип такой власти, без примесей мстительности и злопамятства, по Ницше, является высшей добродетелью, недостижимой для обычного человека, и потому она оказывается идеалом и своего рода заданием для того, кто стремится преодолеть пропасть, отделяющую его от высшего типа – сверхчеловека. Это образ того, как должна выглядеть власть, тогда как на самом деле, в реальной жизни социума, она представляет собой нечто совершенно иное.

Власть из слабости

Та власть, о которой грезит обычный человек, и которая становится предметом его страсти, не имеет ничего общего с природой дара. Напротив, она проявляет ярко выраженную захватническую тенденцию, обусловленную желанием поглотить, присвоить, превратить другого в свою собственность, вырвать силой то, что не может быть достигнуто по взаимному согласию. Жажда именно такой власти стоит за феноменом властолюбия и является на самом деле господствующей.

Воля к власти второго типа рождается из слабости и подавленности, уязвимости и несостоятельности. Она возникает как ответ на внутреннюю неудовлетворённость, проявляет неспособность положиться на свои собственные силы, а потому ищет опоры извне. Не доверяя самому себе, человек не способен самостоятельно выстроить полноценные отношения с окружающими его людьми, он вынужден прибегать к различного рода ухищрениям, приёмам, способным убедить, прежде всего, самого себя в возможности такую связь установить. И путь принуждения и господства для этого оказывается наиболее доступным, поскольку не требует усилий для того, чтобы услышать другого человека, вчувствоваться в него, понять его состояния и потребности. Намного проще потребовать безоговорочного подчинения, чем принять позицию другого и найти ресурс для нахождения взаимоприемлемого решения. Более привлекательно ввести в заблуждение и навязать убеждение в собственном превосходстве, чем действительными достижениями доказать своё право на авторитет.

Надо отметить, что обозначенная здесь «слабость» совсем не означает недостаток интенсивности самого стремления к господству. Напротив, она характеризуется никогда не прекращающимся поиском условий для компенсации и даже сверхкомпенсации, а потому приводит к развитию чрезвычайного тонкого чувства власти, зондирующего окружающий мир на предмет нахождения и выхватывания таких событий, которые могли бы способствовать собственному возвышению. Такого рода постоянная нацеленность и состояние перманентной психической готовности формируют подчас автоматизированные, то есть ставшие бессознательными, навыки достижения превосходства, которые А. Адлер в своём учении о комплексе неполноценности обозначит как особую жизненную технику ^{[6, с. 12]} или стиль жизни ^{[7, с. 8-10]}.

Ницше резко противопоставляет аристократа и раба, ведущего и ведомого, полагая, что ими движут принципиально разные силы. Но так ли уж они отличны в своём стремлении к власти? И тех и других толкает на действие невосполненность и неудовлетворённость: «неудовлетворение не только не отравляет нам жизнь, но, напротив, представляет великое побуждение к жизни»» ^{[8, с. 383]}, их цель – возместить, компенсировать недостаток, и через преодоление приобрести господство. Философ восхищался Александром Македонским, Чезаре Борджиа и Наполеоном как отдельными личностями «высшего типа», но, по его собственным словам, даже самого великого из них находил он «слишком человеческим». И это закономерно. Каждый человек несёт груз переживаний своего детства, когда он неминуемо ощущал себя беспомощным, зависимым от окружающего мира и от обстоятельств, завидующим могущественным родителям и проявляющим агрессию по отношению к ним. Скорее всего, нет оснований полагать, что существуют люди, свободные от чувства неполноценности, а значит и не испытывающие потребности в её компенсации. Напротив, очевидно, что все человеческие существа имеют общую характерную особенность: всем им когда-то приходилось ощущать своё бессилие и бороться за право быть услышанными. Иными словами, у каждого есть повод отыграться.

Психоанализ показывает, что превалирование того или иного типа властного стремления в существенной мере зависит от исхода той стадии человеческого развития, которая характеризуется как инфантильное ощущение собственного всемогущества. В этот период происходит запечатлевание особого опыта, когда младенец чувствует себя властелином, поскольку стоит лишь подать определённый сигнал, и потребности удовлетворяются, а значит весь мир, сосредоточенный в фигуре матери, стремится исполнить его желания. По словам Ш. Ференци, «субъективное ощущение ребёнка при этих процессах можно сравнить с ощущением действенного волшебства, которое заключается в том, что надо только сделать какой-то определённый жест, чтобы сложнейшие события во внешнем мире происходили согласно его воле». ^{[9, с. 54]}. Таким образом, каждый человек приобретает опыт всесильного, могущественного существа, стоящего в центре мироздания, единственного, кому повинуется мир, исполняющий его прихоти. По сути, на этой стадии внешний мир ещё не отделён от самого индивида, а воспринимается как послушная часть себя. В ходе дальнейшего развития ребёнок вынужден отделять от собственного «Я» какие-то вещи, не подчиняющиеся его воле и имеющие власть над ним, и, тем самым, отказаться от иллюзии всесилия.

При благополучном развитии ситуации приобретённый опыт всемогущества может поддержать развитие оптимизма, веры в свои способности, трансформироваться в умение преобразовывать действительность с помощью реальных действий. Но если утрата чувства всемогущества сопровождалась неумением примириться с ней, если вместо «магической» способности исполнения своих желаний посредством жестов и слов ребёнок не получил опыта их удовлетворения путём собственной активности, но, напротив, удостоверился в своей полной зависимости от родителей и окружения, то он будет стремиться компенсировать неполноценность возвратом в прежнее состояние, когда он мог без усилий наслаждаться внешним миром.

В первом случае можно говорить о том, что человек возмещает утрату всемогущества приобретением нового инструмента общения с миром в виде диалога, умения видеть изменения и отвечать на них, тем самым развиваясь и получая новый опыт. Тогда как во втором – он отвергает изменения, требует от мира возврата былого «послушания» и старается подстроить его под себя. Будучи неспособным признать власть обстоятельств, он ставит целью во что бы то ни стало доказать свою независимость от них, подчинить их своей воле. Власть в таком случае проявляет себя как сильнейший компенсаторный механизм.

Власть из силы черпает ресурсы из самой себя, она активна, открыта, направлена на расширение границ и ассоциируется с властью авторитета. Власть из слабости, будучи реактивной, имеет ярко выраженный авторитарный характер.

Власть авторитета и авторитарная власть

Сравнивая два вида властного стремления, особенно важным представляется сопоставить самоощущения с точки зрения властителя: на что они опираются и какие цели преследуют.

В соответствии с экспертизой Э. Фромма рациональный авторитет имеет своим источником компетентность ^{[10, с. 318]}. Он принимается добровольно, и потому не нуждается в запугивании или возбуждении восхищения своими «магическими» свойствами, но всецело полагается на уважение и доверие. Кроме того, он допускает критику тех, кто его признает. Такой авторитет предполагает принципиальное равенство между ним и субъектом, различие же состоит лишь в уровне знания и умения в той или иной области.

Основными инструментами авторитарной власти (иррационального авторитета) является манипулирование и принуждение; ей свойственно страстное стремление доминировать, подвергать контролю и навязывать исполнение своей воли. Иррациональный авторитет по самой своей природе строится на неравенстве, предполагающем различие в ценности ^{[10, с. 319]}. Властолюбец не признаёт безусловной ценности другого человека, так как рассматривает его как инструмент своей воли, как вещь, имеющую значение лишь в контексте достижения цели. Однако инструментальный мотив, безусловно, присутствует и в случае авторитета, поскольку его деятельность также направлена на изменения и преобразования. Отличие же кроется во взгляде на другого: если авторитет не отказывает ему в разумности, предоставляет возможность выбора и право добровольного следования за собой, то для авторитарного лидера он всегда остаётся объектом, который необходимо встроить в систему, изменить, перекроить по собственным меркам. В таком случае на поверхностном уровне может транслироваться вполне рационально объяснимое желание совершенствовать, «улучшить» человека, тогда как в действительности подобное стремление обусловлено отказом от саморефлексии и нежеланием сделать объектом «переделки» себя. Склонный к авторитарности индивид проективно видит в других собственные недостатки, которые он не может признать за собой в силу тревожности и непереносимости собственной слабости, поэтому предпочитает добиваться их устранения в персонифицирующем объекте. Но и чужие достоинства вызывают в нём неприятие и зависть, так как подрывают миф о собственном величии, воскрешают столь тщательно маскируемый комплекс неполноценности, питают рессентимент, который, согласно Ницше, всегда говорит Нет «внешнему», «иному», «не-себе» ^{[11, с. 253]}, всему сильному, жизнеспособному.

Авторитарная власть не приемлет внутреннего развития ещё и потому, что она догматична и не выносит сомнения. Ей жизненно необходимо сохранять состояние непоколебимой уверенности в своей правоте, поскольку такая убеждённость даёт моральное право контролировать других, навязывать своё мнение и даже вести «справедливую» борьбу с носителями несовпадающих взглядов, которые воспринимаются как враги, попирающие истину. Естественно, что для поддержания убеждённости нужны незыблемые убеждения, которые бы не претерпевали существенных трансформаций даже при кардинальных изменениях внешних факторов. Определяющими условиями для поддержания таких жёстких убеждений, как показывают исследования, являются особые характеристики авторитарной личности: «пассивность, конформизм, ригидность (негибкость) мысли, склонность к стереотипам, отсутствие критической рефлексии, сексуальное подавление, страх и отвращение, вызываемое всем «не-идентичным»» ^{[12, с. 9-10]}. Иными словами, авторитарный человек имеет тенденцию игнорировать факты объективной реальности, которые не вписываются в его картину мира, что в свою очередь ведёт к искажённому восприятию событий и к деградации личности, поскольку он становится чёрствым, скованным, напряжённым, безэмоциональным и лишённым зоны спонтанности.

Воздействуя на подвластных, авторитарный лидер не пробуждает творческую активность, не даёт энергетического заряда для достижения целей, как это свойственно авторитету, а, напротив, ограничивает свободу, парализует инициативу, порождает страх и взращивает неуверенность в себе. Когда это частично удаётся, само общество погружается в кризисное состояние, для него характерным становится высокая степень сопротивления социальным изменениям и консерватизма.

Для того чтобы глубже проследить воздействие обоих типов власти, необходимо учитывать понятие иерархии, то, как она воспринимается и на что влияет. Иерархия является неотъемлемой частью власти, поскольку представляет собой способ её построения и реализации. Однако авторитетная иерархия не требует безоговорочного подчинения или согласия, поскольку человек вправе сам искать себе наставника, когда испытывает в этом необходимость, и сам же решает, как долго он будет находиться под его влиянием. Тогда как авторитарная иерархия эксплуатирует повиновение и преданность как средство манипуляции независимо от интересов самого индивида. Она воспитывает и поощряет ограниченность, некритичность, чувство долга, которые в сочетании с преданностью порождают человека, неспособного оценивать моральную сторону приказов, исходящих от лидера: «Формально авторитарная этика отрицает у человека способность знать, что хорошо, а что плохо; здесь норму всегда устанавливает авторитет, стоящий над индивидом» ^{[10, с. 319]}. Происходит своего рода «расчеловечивание» человека, так как он утрачивает свои истинные качества осознанности, сострадательности, нравственности, превращается в винтик, способный превратить зло в банальность, отвечая на любое моральное возражение: «Я лишь выполнял приказ». Но такому расчеловечиванию подвергается и тот, кто стоит на верхних ступенях иерархии. Моральные оценки теряют свою значимость оттого, что ими часто приходится жертвовать ради сохранения власти, вступать в сделку с совестью. Но, как известно, за такую сделку приходится платить высокую цену, и цена эта – утрата эмоций или, по крайней мере, утрата их связи с поступками. Тогда любое жёсткое, жестокое, насильственное действие воспринимаются лишь как рутинное исполнение функции, а моральные нормы, возможно, даже хорошо усвоенные и с детства знакомые, перестают ассоциироваться с реальными событиями.

Подобные наблюдения позволили исследователям сделать однозначный вывод, что степень авторитарности культуры является мерилом её дисфункциональности. ^{[13, с. 23]}.

Тонким моментом, характеризующим различие двух типов в восприятии собственной власти, является необходимость её обоснования. Несмотря на то, что отношения авторитета со своими подвластными строится на принципах уважения и открытости, он не испытывает непрестанной потребности в объяснении своих действий и доведении до сведения каждого их мотивов. Это объясняется тем, что его власть реализуется как высвобождение энергии, а полномочия подкрепляются признанием его наивысшей компетенции. Безусловно, для установления коммуникации и реализации намеченного такое объяснение всегда имеет место, но оно, как уже отмечалось, не является внутренне необходимым. Так, власть М. Ганди и его статус отца индийской нации не были основаны на его особых талантах ни как политика, ни как оратора, но исключительно на силе его духа и способности собственным примером доказать возможность и жизнеспособность своей идеи. Вместо вдохновляющих речей, призывов и лозунгов он воздействовал на нацию совершенно конкретными действиями: отказом от насилия, аскетизмом, акциями гражданского неповиновения, а опирался исключительно на собственные ресурсы: объявлял голодовку, отправлялся в Соляной поход, рассчитывая на понимание и добровольную поддержку населения. В его работах не отыскать и тени самовозвеличивания, напротив, они представляют честный разговор с самим собой, попытку найти ответы на сложные моральные вопросы.

Авторитарная власть, напротив, не мыслит себя без настойчивого оправдания. Его источник – всё то же сомнение в себе, тревожность, что может обнаружиться пропасть между истинным ощущением неполноценности и обозначенными притязаниями. Оправдание выполняет роль заместителя реального опыта, той самой компетенции, на которой строится власть рационального авторитета. Авторитарный лидер использует демагогию, лозунги и призывы, будоражащие болезненно-чувствительные стороны сознания людей, раскачивающие их страх и опьяняющие обещаниями, но сам предпочитает оставаться в стороне, поскольку, не обладая достаточной компетентностью, не может вдохновлять собственным примером. Как известно, Гитлер, один из самых одиозных образцов авторитарного характера, не был достаточно образован ни в одной из областей жизни, отличался поверхностностью, нежеланием вдаваться в детали, строил свои суждения на эмоциях, но не на анализе и знании, а «вместо политических, экономических и социальных фактов для него существовала идеология» ^{[4, с. 530]}. Его чересчур высокое мнение о самом себе обуславливало неприятие любой разумной деятельности, поскольку исходило из совершенно непреодолимого, но ничем не обоснованного чувства некоего высшего предназначения. Томас Манн следующим образом характеризует природу его красноречия, этого «пошло-истерического комедиантского орудия»: это было единственное, что он в действительности смог выработать в себе, «он, ничему не учившийся, из дерзкого и упрямого высокомерия даже и не желавший ничему научиться, даже чисто технически и физически не могущий ничего, что могут мужчины – ни ездить верхом, ни водить автомобиль или самолёт, ни даже зачать ребёнка», и это единственное, что смогло родиться из его крайне перенапряжённого подсознания, в арсенале которого всё, «что надо»: «нечистая совесть, чувство вины, злобная ярость на весь свет, революционный инстинкт, бессознательное накопление взрывоопасных компенсаторных желаний, ведущая неустанную работу потребность оправдаться, доказать нечто, стремление взять верх, подчинить себе; мечта увидеть мир, исполненный страха, любви, восхищения, стыда, у ног бывшего изгоя…» ^{[14, с. 194-195]}.

Аналогичную страсть к произнесению речей особо выделял З. Фрейд в анализе характера 28-го президента США Вудро Вильсона ^{[15, с. 71]}, полагая, что увлечение риторикой в значительной мере вытеснило иные интересы, необходимые для государственной деятельности столь высокого уровня. Кроме того, Фрейд подчёркивает, что образ мышления, ориентированный на произнесение речей, как правило, отличается тенденцией к сознательному или бессознательному игнорированию и искажению фактов, поскольку его целью является убеждение, обобщение ради обобщения, а критерием «истинности» становится яркость, эмоциональность и красота речи, степень воздействия на аудиторию. Те же ораторские способности, безусловно, сыграли решающую роль в судьбах и вождя мирового пролетариата В. И. Ленина, и фашистского «дуче» Бенито Муссолини, и лидера боснийских сербов, поэта Радована Караджича, и многих других, доказывавших необходимость и непоколебимость своей власти, используя превосходные степени, возвеличивая самих себя, апеллируя к легко возбудимым чувствам толпы, заражая её негодованием, ненавистью и гневом.

В психоанализе Фрейда власть ассоциируется с фигурой отца, причём она обуславливается как бессознательным отождествлением с реальным отцом, так и с вождём первобытной орды. Поэтому авторитетную и авторитарную власть можно также сравнить с двумя способами проявления отцовской власти. В первом случае отец обучает своих детей, способствует формированию необходимых навыков, служит примером, опекает до поры до времени, но в нужный момент отпускает во внешний мир и даёт им свободу воли, позволяя самим принимать решения и быть ответственными за собственную жизнь. Во втором - покровительство приобретает характер тотального контроля и насилия под видом защиты от опасностей и способа уберечь от поджидающих несчастий, когда отец убеждён, что дети в неоплатном долгу перед ним, обязаны ему самим своим существованием, тем, что он позволил им выжить, а потому имеет ничем неограниченную власть над ними. Отец – это одновременно фигура, защищающая и ставящая задачи развития, наставляющая и наказывающая. И как показывает С. Жижек, невозможно однозначно и навсегда отделить один случай от другого, разложить на белое и чёрное, поскольку подспудное стремление к контролю и неограниченной власти есть факт "реальности психики", который непристойной тенью сопровождает "нормальную" отцовскую власть, продолжая процветать в темных уголках бессознательных фантазий ^{[16, с. 15]}.

Любая авторитетная власть неизбежно отягощена бременем авторитарности, вынуждена вести с ним напряжённую борьбу, никогда не будучи до конца уверенной в собственной устойчивости к скатыванию в насилие и принуждение, так же как и добродетельный отец никогда не может заречься, что не превратится в «отца-монстра», калечащего своих детей. И причин тому может быть множество, начиная от мимолётной слабости, разочарования, неудачи и заканчивая глубокими потрясениями, связанными с крахом привычных представлений, когда возникает реактивное желание вернуть ситуацию в прежнее состояние, восстановить «справедливость», возможно, даже отомстить. В любой момент времени человек может почувствовать себя несчастным, не всегда может приспособиться к изменяющимся условиям, а его рациональность, понимание законов и целесообразности мира, могут отступить, дав место скрытым, подземным течениям души, высвободив его внутреннего тирана. По мнению А. Адлера, в целях компенсации человек выстраивает идеальный образ себя в мире и отождествляет себя с ним. Поэтому, когда нечто угрожает образу разрушением, то возрастает тревожность, чувство уязвимости и ничтожности, в результате чего психика регрессирует на более низкий уровень, где дремлют архаичные инстинкты.

Именно поэтому мы ещё раз можем убедиться, что чистая, лишённая изъянов власть из силы представляет собой идеальный образ, путь к которому пролегает через утверждение собственной личности, раскрытие своих способностей и приобретение компетенций, воссоздание чувства значимости себя, других вокруг и мира в целом, осознание страхов, принятие недостатков и преодоление их через действительную компенсацию, а не навязывание фиктивного превосходства.