Советское общество как модернизационный проект

Канарш Григорий Юрьевич кандидат политических наук старший научный сотрудник, Институт философии РАН 109240, Россия, г. Москва, ул. Гончарная, 12, стр. 1, каб. 314 Kanarsh Grigorii Yur'evich PhD in Politics Senior Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, Moscow, Goncharnaya Street 12, building #1, office #314 grigkanarsh@yandex.ru Другие публикации этого автора

Обращение к истории советского общества, и, в частности, к истории советской модернизации, сегодня — нечастное явление в отечественной научной литературе. В основном исследователи предпочитают писать о проблемах современного российского общества, что понятно. Между тем, исследование особенностей советского «проекта», с нашей точки зрения, может считаться важной научной задачей, имеющей не только собственно историческое значение. Во-первых, период советского социалистического развития непосредственно предшествовал нынешнему этапу развития российского государства, и многие современные проблемы коренятся в опыте советского прошлого. В частности, проблемы ресурсной экономики. Во-вторых, по-прежнему сохраняется крайне неоднозначное отношение к советскому прошлому: от крайне негативного («тоталитаризм») до весьма позитивного, апологетического. Наконец, опыт социалистического развития представляется весьма важным по той причине, что он содержал в себе мощную социальную составляющую, анализ которой имеет большое значение в условиях нынешнего российского капитализма, вызванных им социальных противоречий.

Задача настоящей статьи — анализ опыта советской модернизации. Мы рассмотрим исторические причины возникновения «советского проекта», коренящиеся в особенностях капиталистического развития России второй половины XIX — начала XX вв., и в целом, положения России в мировой хозяйственной системе; модернизационное значение Русской революции 1905–1917 гг.; особенности и противоречия основных этапов реализации «советского проекта», начиная с этапа новой экономической политики (НЭП) и заканчивая «эпохой застоя» (1970-е гг.). Последняя, на наш взгляд, помимо собственно застойных явлений, содержала в себе немало положительного, связанного, в первую очередь, с поддержкой социально значимых сфер народного хозяйства, реализацией социальных программ. Мы не будем специально затрагивать период «перестройки» второй половины 1980-х гг., поскольку данный период стал фактически периодом демонтажа советской системы и опирался во многом на реформистские начинания 1960-х гг.

Но прежде всего, представляется важным дать краткую, емкую характеристику основных исторических результатов реализации «советского проекта». Так, авторы книги «Глобальный капитализм: три великие трансформации» выделяют три таких результата:

1. Осуществление индустриализации и достижение других черт современности — массового образования, развития науки, увеличение доли городского населения;

2. успешное следование по пути догоняющей (Запад) модернизации;

3. сочетание вектора догоняющей модернизации с развитием на собственной основе, включавшим такие черты, как коллективизм, антирыночный подход, коммунистическую идеологию, идеал всесторонне развитого, гармоничного человека ^{[31, с. 254]}.

Как считают авторы упомянутой книги, данный идеал был несомненно утопическим, но в то же время он инициировал развитие образования, науки, культуры. «Не решив задачи развития трудовых мотиваций в нетворческих профессиях, с точки зрения практической коммунизм явился системой ценностной мобилизации людей к внутреннему развитию, чтению, обучению» ^{[31, с. 254]}.

С точки зрения понимания социальной природы коммунизма, важна идея о том, что советский коммунизм был своего рода alter ego западного капитализма, поскольку представлял собой форму развития, альтернативную западной, но имевшую общую с ней основу в виде индустриализма, индустриальной культуры ^{[31, с. 252–253]}.

В заголовке данной статьи мы говорим о «советском проекте» в единственном числе, подразумевая наличие некоторого единства в том, что было реализовано в рамках советского общества на протяжении 70 лет его существования. Это безусловно так. Но с другой стороны, исследователю советской модернизации бросается в глаза то обстоятельство, что в действительности речь должна идти не об одном, а о некотором множестве проектов, сосуществовавших на разных этапах развития советского общества, и конкурировавших друг с другом. Так, уже на этапе Русской революции 1905–1917 гг. одновременно существовали не один, а два проекта Революции — большевистский (Ленинский) и меньшевистский (Плехановский). Проект меньшевиков был более догматическим, полагавшим примерно одинаковые условия революционных преобразований для Запада и России; проект большевиков, напротив, стремился учитывать своеобразие российских условий. Далее. Существовали два принципиально различных проекта послереволюционного развития: ленинский проект НЭПа и сталинский проект «революции сверху». Реализация каждого из них означала не просто тот или иной выбор социального пути развития, но, как показывают авторитетные современные исследователи (И. К. Пантин), нечто значительно большее: выбор цивилизационный. Наконец, были разные проекты развития в послесталинскую эпоху (период 1960–1970-х гг.). Так, два противоположных проекта — рыночный, неонэповский, и плановый, но на основе новейших достижений в области вычислительной техники, — были предложены соответственно, ученым-экономистом Е. Г. Либерманом и поддержавшем его идеи Председателем Правительства СССР А. Н. Косыгиным, и, с другой стороны, математиком и кибернетиком, академиком В. М. Глушковым. Проблема советского развития в этот, послесталинский, период, состояла главным образом, не в невозможности перестройки системы в сторону повышения ее эффективности (по-видимому, это было возможно — причем, как на рыночных, так и на плановых началах, или каком-то их сочетании), а в фактическом отказе от развития, в выборе такой тактики, которая предусматривала точечное решение отдельных проблем, но не реформирование системы в целом.

Таким образом, можно говорить о наличии разных проектов и перспектив развития в рамках единого советского (коммунистического) проекта, каждый из которых имел определенные шансы на реализацию, но в силу сочетания тех или иных исторических обстоятельств выиграл (или, напротив, потерпел поражение). Попытаемся кратко, в основных чертах, охарактеризовать каждый из этих (реализованных или нереализованных) проектов, рассмотрев те обстоятельства, которые способствовали, или наоборот, стали препятствием для его реализации в определенных исторических условиях.

Первое и наиболее значительное событие, которое необходимо рассмотреть в этой связи — Русская революция 1905–1917 гг. Вслед за И. К. Пантиным ^[27] мы говорим о Русской революции как о едином феномене, хотя и разбивающемся на ряд стадий, или этапов, на каждом из которых решались те или иные модернизационные задачи. Русская революция не входит непосредственно в период советской модернизации (как отмеченный существованием Советского государства, которое и решало определенные модернизационные задачи), но несомненно, она является тем истоком, той «пуповиной», без анализа которой невозможно понять смысл советского проекта в целом.

Прежде чем сказать о модернизационном значении каждого из этапов Русской революции (включающей в себя Революцию 1905 г., Февральскую и Октябрьскую революции 1917 г.), необходимо отметить ее основные причины и предпосылки. Таковых можно выделить три. Первая причина — нерешенность аграрного вопроса в России (после реформы 1861 г.), значительно усиленная противоречиями капиталистического развития второй половины XIX — начала XX вв. Вторая причина — особенности русского национального характера и менталитета, в значительной мере способствовавшие именно такому, насильственному, решению социальных проблем. И, наконец, третья причина — периферийное положение России в мировой геоэкономике, ставившее серьезную задачу преодоления отсталости и зависимости страны от ведущих мировых держав.

Итак, первое, и, по мнению большинства исследователей, наиболее важное среди причин, которые привели к череде русских революций в начале XX века. Необходимость модернизации России, преодоления ее отсталости от стран Западной Европы (Англии и Франции), ясно осознанная после Крымской войны 1853–1856 гг., стала причиной Великих реформ 1860-х гг., важнейшей из которых явилась крестьянская реформа. Отмена крепостного права, освобождение крестьян от личной зависимости стали ключевой предпосылкой капиталистического развития — поскольку они означали возможность значительного высвобождения рабочей силы, необходимой для проведения промышленной модернизации и развития капитализма в городе и в деревне. В этом смысле реформы Александра II носили несомненно прогрессивный характер. Между тем, как известно, крестьянская реформа 1861 г. была половинчатой: она освободила крестьян от личной зависимости, но при этом не ликвидировала помещичье землевладение — крестьяне вынуждены были арендовать, а затем выкупать землю у помещиков, а до полного выкупа — работать на помещика, или платить оброк. Кроме того, личная свобода крестьянина в значительной мере оставалась скованной существованием крестьянской общины, к которой крестьянин был прикреплен, и которая детально регламентировала образ жизни сельского жителя. Ситуация усугублялась аграрным перенаселением, возникшим к концу XIX в. (крестьянское население страны увеличилось вдвое ^[15]), приведшим к еще большему малоземелью крестьян, и общей технологической отсталостью, что не позволяло более эффективно использовать имевшиеся у крестьян наделы. Все вместе это создавало достаточно тяжелое положение крестьянства (особенно крестьянской бедноты), приводило к хроническому недоеданию (из-за необходимости продавать урожай, чтобы заплатить налоги и выкупные платежи) и даже к голоду. Таким образом, реформы не реализовали вековую мечту российского крестьянства — освобождение, но с полной передачей земли, и без всяких условий ^{[29, с. 371–372]}.

Несправедливость (с точки зрения крестьянства) реформы 1861 года усугублялась общим тяжелым социально-экономическим положением в деревне на всем протяжении второй половины XIX — начала XX вв., что, в свою очередь, было связано с особенностями капиталистического развития России в этот период. В пореформенный период происходит бурное развитие промышленного и финансового капитализма в России ^[10], которое однако не сопровождалось изменением всей системы общественных отношений, как это было характерно для стран капиталистического «центра» (в противоположность капиталистической «периферии»). «В Западной Европе и Северной Америке капитализм, укореняясь, глубоко вспахивал социальную почву, нес духовное и политическое освобождение народа, знаменовал собой начало новой цивилизации. В России же прогрессивная роль капитализма проявилась иначе: он обрушил прежний жизненный уклад широких слоев крестьянства, вбросил их в условия товарных отношений, не создав серьезных социальных предпосылок для нового способа хозяйствования. Из-за этого капитализм не смог завоевать все социально-экономическое пространство и не превратился в элемент, конструирующий целостность общества. Зато он обострил до предела все противоречия — экономические, социальные, национальные» ^{[27, с. 42]}. Конкретно это проявлялось в том, что кроме выкупных платежей и отработок на помещика, крестьяне были вынуждены платить большие налоги государству, которое таким образом «выкачивало» из крестьянства средства, необходимые ему для развития индустриального производства. При этом государство покупало хлеб у крестьянина (который он вынужден был продавать сверх всякой продовольственной нормы — для уплаты выкупных платежей и налогов) по заниженным ценам — создавая т. н. русскую «сверхприбыль» — т. е. повышенную прибыль за счет низкой цены приобретения и значительно более высокой цены продажи (хлеб продавался за границу, а средства от продажи также использовались для целей промышленного развития). Крестьяне также вынуждены были покупать промышленную продукцию, производимую городом, — но, наоборот, по завышенным ценам. В итоге жизненный уровень крестьянства постоянно понижался на всем протяжении второй половины XIX века, что, как уже было отмечено, приводило к голоду, хроническому недоеданию — в целом тяжелому, если не катастрофическому положению основной крестьянской массы. В свою очередь, это привело к целому ряду крестьянских волнений в самом начале XX в., завершившись широким крестьянским движением в революцию 1905 г.

В то же время, тяжелое социально-экономическое положение очевидно еще не означает необходимости революционного «взрыва», решения назревших проблем развития насильственным путем. Тот факт, что Россия в конечном счете пошла именно таким путем, а не путем постепенного социального реформирования — объясняется в немалой степени особенностями российского менталитета, для которого, как известно, характерно долготерпение, но и неистовость, «взрывная мощь», стремление одним махом разрешить накопившиеся проблемы. «В итоге массовые социальные движения в России приобретали особенно бурный, часто кровавый характер. Они несли на себе яркий отпечаток широкой, вольнолюбивой, необузданной русской натуры, склонной к сравнительно редким, но безудержным вспышкам социального негодования и протеста, к быстрым сменам настроений и раскаянию в содеянном» ^{[29, с. 370]}. «Революционные» особенности российского менталитета объясняются в литературе прежде всего угнетенным положением русского крестьянства на протяжении нескольких столетий, и — одновременно — доминированием сильной централизованной государственной власти. Эти две черты — государственный патернализм и угнетение со стороны господствующих классов — якобы не дало сформироваться демократическим чертам в российском менталитете ^{[27, с. 33–36]}. Мы придерживаемся иной точки зрения, и считаем, что описанные черты национального менталитета (широта натуры, необузданность, взрывной темперамент) имеют прежде всего естественную, природную основу — и в них просматривается действие синтонного (сангвинического, естественно-жизнелюбивого) и авторитарно-напряженного (эпилептоидного) характерологического радикалов ^[5]. В то же время слабость в российском характере аутистического (замкнуто-углубленного) радикала (значительно выраженного в национальных характерах Западных и Восточно-азиатских народов) мало способствует достижению социальной гармонии в российском обществе ^[17]. Все это существует вместе с национальной российской совестливостью, жалостливостью, в чем проявляется еще одна природная характерологическая особенность — дефензивность, психастеноподобность ^{[6, с. 415–416]}, которая, в свою очередь, играет значительную роль в природном «характере» российской интеллигенции, — а последняя, как считали классики русской литературы (Толстой, Достоевский) своей народнической деятельностью прямо способствовала подготовке русской революции.

Наконец, еще одна важная историческая предпосылка Русской революции. Это характер развития российского капитализма на рубеже XIX–XX вв., обусловленный установкой правящих элит на ускоренную модернизацию, необходимость в короткие сроки догнать Запад по основным показателям промышленного развития, что, в свою очередь, было связано с поддержанием экономической самостоятельности и обороноспособности страны. Здесь на первый план выходит политика министра финансов России С. Ю. Витте. Основные мероприятия, проведенные либеральным кабинетом министров Витте: жесткая налоговая политика, требовавшая значительных жертв со стороны населения (прежде всего, крестьянского населения); строгий протекционизм, защищавший отечественного производителя от конкуренции со стороны иностранных фирм; денежная реформа 1897 г., которая ввела в оборот золотой рубль и стабилизировала финансовую систему, сделав российский рынок привлекательным для иностранного капитала; политика активного привлечения иностранного капитала для создания русской промышленности и финансово-кредитной системы. Несмотря на значительные успехи реформ Витте (создание современной промышленности в целом ряде российских регионов, строительство сети железных дорог по всей стране, включая строительство Транссибирской магистрали, накопление капиталов, и др.), можно говорить о весьма неоднозначном характере этих реформ для экономики страны, и их далеко идущих социально-политических последствиях. Прежде всего, — и это самое главное — реформы Витте при всей их внешней успешности, привели к серьезной зависимости российской экономики от иностранного капитала. Исследования говорят о засилье в России указанного периода (рубеж XIX–XX вв.) западного капитала, прежде всего французского и бельгийского, а также английского, немецкого и даже американского ^[16]. Доля западного капитала в промышленности была значительной, но особенно зависел от иностранных инвесторов банковский сектор ^[16]. В то же время, что означало значительное присутствие иностранного капитала в экономике страны? С одной стороны, безусловно, быстрое развитие российской промышленности, сети железных дорог и финансово-кредитной системы (к чему и стремились российские власти, поддержавшие Витте в его борьбе с российскими консерваторами). С другой стороны, подобная «накачка» экономики страны западными капиталами означала серьезную зависимость от них, что позволяла западным инвесторам фактически эксплуатировать российскую экономику, получая от размещения своих капиталов в России огромные сверхприбыли (которые уже невозможно было получить в то время в Европе). Эти сверхприбыли обеспечивались системой государственных заказов предприятиям (находившимся в руках западных предпринимателей), которые, в свою очередь, оплачивались из внешних займов, сделанных российским правительством на Западе. Проценты же по внешним займам государство уплачивало из сумм налогов, собираемых с населения, и в первую очередь, с крестьянства. Таким образом, получается своего рода замкнутый круг: и без того нелегкое положение российского крестьянства после реформы 1861 г. еще более утяжеляется тем налоговым бременем, которое возложено на него государством, пытающемся в короткие сроки создать за западные деньги современную промышленность. Ситуация во многом напоминает положение 1930-х гг., когда государство также стремилось провести ускоренную индустриализацию за счет прежде всего сельского населения, только индустриализация второй трети XX в. проводилась уже на иной (некапиталистической) основе, и в условиях, когда Россия через революцию разорвала замкнутый круг своей экономической зависимости от Запада. В целом обрисованная ситуация позволяет говорить не только о зависимом и эксплуатируемом геоэкономическом положении России на рубеже XIX–XX вв., но и крайне неблагоприятном для нее геополитическом положении, когда западные державы (и в первую очередь, Англия) стремились, с одной стороны, всячески сохранить существующее положение в мировой системе разделения труда (в которой Россия выступала прежде всего поставщиком сельскохозяйственной продукции и природных ресурсов), а с другой — предотвратить более тесное сближение России с Германией, этим «злейшим врагом» Англии, реализовавшем в последней трети XIX в. свой собственный проект капиталистического развития (не на либеральной, а на консервативной основе). В итоге Россия оказалась втянутой в Первую мировую войну на стороне стран Антанты, а либеральный проект индустриализации, осуществленный правительством Витте, вместо укрепления самостоятельности страны фактически привел к подрыву ее экономического суверенитета. В этой ситуации, считают, например, авторы книги «Современные проблемы российского государства», только реализация Большого левого проекта, каковым стал проект Русской революции и последующее создание Советского государства, позволяло стране в полной мере обрести свой национальный путь развития, не зависимого от Запада. «Переход к капитализму как общественной системе, построенной по западным лекалам, не состоялся и не мог состояться. Возникающий при преимущественном воздействии сверху капиталистический уклад не способен интегрировать общество. Тенденция на разложение всей системы социальных отношений становится все более доминирующей. Столкновение мощных традиционных основ российской цивилизации с насаждавшимся либеральным капитализмом привело пореформенную Россию в исторический тупик. В анализе этого состояния важно избежать ложного решения и полагать, что для России мог якобы рано или поздно открыться либо первый мир, либо она могла скатиться на уровень третьего мира. Нет, ей была уготована другая судьба — переход на новый уровень исторического развития и открытие дороги в неведомый для того момента мир. Это был Второй мир — мир социализма» (курсив мой. — Г. К.) ^{[33, с. 187]}.

Итак, мы рассмотрели основные причины и предпосылки Русской революции 1905–1917 гг. Повторим, что к ним относятся: тяжелое положение основной массы российского крестьянства, составлявшего подавляющую часть (более 80%) населения страны, после Великой реформы 1861 г.; противоречия между различными социально-экономическими укладами в России рубежа XIX–XX вв., прежде всего, между быстро развивающимся городом и отсталой, эксплуатируемой российской деревней; особенности геоэкономического и геополитического положения России, обусловленного ее существованием в качестве периферии мирового капиталистического развития; особенности российского национального характера и менталитета, в котором одновременно сочетаются жалостливость, сострадательность к другим (прежде всего, русская интеллигенция) и взрывчатость, безудержность порывов, нередко жестокость. Все эти причины в комплексе привели к череде русских революций начала XX века, к созданию Советского государства в результате Октябрьской революции и победы большевиков в Гражданской войне.

Попытаемся дать краткую характеристику основных этапов Русской революции, с точки зрения их содержания, в движении страны к Современности (вслед за рядом отечественных исследователей мы понимаем Революцию именно таким образом). Здесь предварительно нужно отметить ряд важных моментов. Во-первых, значительная роль военных поражений и неудач России в последующем наступлении революционных событий. Это связано прежде всего с разочарованием народа во власти, формированием взгляда на власть, как неспособную укрепить обороноспособность страны, ее сопротивление внешней агрессии. Во-вторых, значительная роль в революционных событиях пролетариата — этого нового для России класса, начало формирования которого приходится на середину XIX в., и в целом завершается к 1880-м гг. Российские рабочие или пролетариат, наряду с крестьянством, постепенно становятся важной революционной силой, поскольку их социальное положение в дореволюционной России было не менее тяжелым, чем положение основной массы. крестьянства. Кроме того, российский пролетариат отличала такая черта, как значительная степень концентрации на крупных промышленных предприятиях, что способствовало более организованному характеру выступлений рабочих (при их сравнительно небольшой численности в общей массе населения страны) ^[10].

Если говорить в самом общем плане, то первые две русские революции (1905 г. и Февраля 1917 г.) носили буржуазно-демократический характер. В этих революциях участвовали самые разные слои российского общества — рабочие, крестьянство, мелкие служащие, разночинная интеллигенция, студенты, жители национальных окраин Российской империи, однако в целом требования, которые выдвигались в ходе обеих революций, как и достигнутые ими результаты, оставались в рамках стремления к буржуазно-демократическим преобразованиям. В нашу задачу не входит пересказ основных событий революций на каждом из этапов, поэтому отметим лишь наиболее важные черты и результаты. Революция 1905 г., как известно, была в значительной мере связана с поражением России в Русско-японской войне, а непосредственной ее причиной стал расстрел царскими войсками мирного шествия рабочих к Зимнему дворцу в январе 1905 г. Последнее событие серьезно всколыхнуло российское общество, в частности, привело к массовой самоорганизации граждан (рабочих, крестьян, интеллигенции), требующих демократических преобразований. Кульминацией событий революции стала общенациональная политическая забастовка октября 1905 г., в результате которой власть была вынуждена пойти на уступки, введя целый ряд гражданских прав и свобод. Это прежде всего Манифест 17 октября, даровавший населению свободу слова, собраний и организаций. Государственная Дума превращалась из консультативного в законодательный орган. Объявлялась амнистия для политзаключенных, восстанавливалось действие демократической конституции Финляндии. Еще один царский манифест, последовавший спустя две недели, отменял остатки выкупных платежей для крестьян и расширял деятельность Крестьянского банка, кредитовавшего крестьян на льготных условиях. В целом эти действия царской власти успокоили население, хотя революция имела продолжение — прежде всего, в форме восстания рабочих Прохоровской мануфактуры в Москве в декабре 1905 г. и целой череды крестьянских восстаний 1906 г. Рабочие и крестьяне, участвовавшие в революционных событиях конца 1905 и 1906 гг., требовали уже большего — не только буржуазных, но и социальных преобразований, превращения России в республику, созыва Учредительного собрания, раздела помещичьих земель ^{[27, с. 187–188]}.

Важным итогом первой русской революции, кроме самоорганизации общества и дарования властью буржуазно-демократических свобод, стала консолидация и самоопределение в тех исторических условиях основных российских партийных движений. Во-первых, это либеральное движение, и выделившиеся в его рамках партии правых (октябристы) и левых (кадеты) либералов. Для первых, социальную базу которых составляли помещики и крупная буржуазия, была характерна безоговорочная поддержка власти и строгое следование тому политическому направлению, которое задавалось Манифестом 17 октября. Вторые (левые либералы или кадеты) выступали за конституционную монархию и были склонны к определенной (в рамках существующих демократических процедур) поддержке требований рабочих и крестьянства. Во-вторых, это партия российских социалистов-революционеров (эсеров), носившая достаточно разобщенный характер, и выступавшая с народнических прокрестьянских позиций. Далее, это партия российских социал-демократов (РСДРП), сразу после революции расколовшаяся на меньшевиков во главе с Г. В. Плехановым, и большевиков во главе с В. И. Лениным. Суть разногласий между меньшевиками и большевиками заключалась в вопросе о том, с кем дальше «делать» революцию. Если Плеханов исходил из западноевропейского опыта, и считал, что основным субъектом революции должен стать пролетариат вместе с городской буржуазией, то Ленин, напротив, стремился учитывать реалии российского общества, и полагал, что субъектом революции неизбежно должен стать пролетариат в союзе с беднейшим крестьянством. Есть основания утверждать, что историческая победа большевиков в 1917 г. была связана прежде всего с тем, что именно они среди всех существовавших на тот момент политических партий проявили наибольшую политическую интуицию и реализм, опершись на те слои российского общества, которые находились в наиболее униженном положении, и поэтому выступали с наиболее радикальными требованиями. Здесь же, несомненно, сыграли свои роль и личностные особенности вождей двух частей социал-демократической партии: если Плеханов, с его аутистическим (замкнуто-углубленным) характером видел реальность сквозь призму теории, то Ленин, как человек с синтонным (сангвиническим, естественно-жизнелюбивым) характером смотрел на события прежде всего как практик и одновременно как политический мыслитель. Свою задачу Ленин видел не в том, чтобы реализовать в России готовую схему революции, как она была прописана в трудах Маркса и марксистов, но в том, чтобы приспособить марксистскую теорию к конкретным реалиям страны, даже если для этого будут необходимы ее существенные коррективы ^{[27, с. 210–228]}.

События Февральской революции 1917 г., как и события революции 1905 г., во многом были связаны с неудачами России в войне — на этот раз, в Первой мировой, в которой Россия выступала на стороне стран Антанты. Главным в этот период становится вопрос о мире — поскольку население устало как от самой войны, так и от тех неурядиц и разрухи, которые война несла с собой. Непосредственной предпосылкой революции становится в этот раз продовольственный кризис, который вызвал массовые акции протеста в столице в феврале 1917 г. Несмотря на попытки властей подавить восстание, в этот раз оно увенчалось успехом, поскольку на сторону митингующих в массовом порядке стала переходить армия.

Главное событие Февральской революции 1917 г. — падение самодержавия. Под давлением членов Государственной Думы, а также собственного генералитета император Николай II вынужден был подписать Манифест о собственном отречении, а также об отречении за своего сына царевича Алексея. Брат императора великий князь Михаил Александрович, в пользу которого царь отрекся от престола, также не принял императорской короны. В итоге самодержавная монархия в России пала, но окончательное разрешение вопроса о форме государственного устройства России (монархия или республика) было отложено до созыва Учредительного собрания.

Важнейший феномен, возникший в результате Февральской революции — двоевластие. Имеется в виду образование после падения самодержавной монархии двух центров власти: советов, с одной стороны, и Временного правительства, с другой. Советы представляли собой орган народного самоуправления, и считается, что именно им принадлежала реальная власть в стране в тот период. Временное правительство было образовано как результат соглашения между Советами и созданным во время революции Комитетом Государственной Думы. В состав Временного правительства вошли представители партии кадетов во главе с князем Г. Е. Львовым.

В нашу задачу не входит анализ сложных отношений между различными политическими силами в тот период. Подчеркнем лишь тот момент, что именно после революции 1917 г. фактически начинается формирование советского общества (как общества, реально управляемого Советами). «Долгие годы и у нас, и за рубежом господствовал миф, что советское общество — продукт Октябрьской революции. На деле его повивальной бабкой стала покончившая с царизмом Февральская революция 1917 г. При своем возникновении — на развалинах рухнувшего самодержавного строя — Советы предстали вполне самостоятельной организационной формой социального и политического действия масс. Именно они освобождали политических заключенных; разоружали и арестовывали жандармов, полицейских и представителей бывшей царской администрации, создавали гражданскую милицию; проводили выборы заводских, волостных и сельских комитетов; боролись за улучшение материального положения трудящихся, отмену всевозможных штрафов и ограничений, за введение 8-часового рабочего дня; направляли формирование и деятельность продовольственных комитетов» ^{[29, с. 390]}.

В самом деле, рост гражданской самоорганизации в этот период впечатляет: вслед за Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов аналогичные советы стали создаваться по всей стране. В марте 1917 г. их было создано около 600 ^[9]. Кроме собственно советов создаются и другие формы общественной самоорганизации: солдатские комитеты в армии, фабрично-заводские комитеты как органы самоуправления на предприятиях, отряды Красной Армии и рабочей милиции, профсоюзные организации. Важнейшим явлением стала самоорганизация крестьянского населения России: параллельно советам рабочих и солдатских депутатов в городах, создаются советы крестьянских депутатов и крестьянские комитеты. Воссоздается Всероссийский крестьянский союз.

В этот же период широкий размах получают национальные и региональные движения по всей бывшей Российской империи, требующие отделения или предоставления автономии (Польша, Финляндия, Украина, Закавказье, и даже русские регионы, такие как Сибирь) ^[9].

В то же время, сложилась интересная и во многом парадоксальная ситуация: Советы, получившие реальную власть в стране и осуществлявшие акты самоуправления от имени народа, тем не менее не захотели взять всю полноту власти, и фактически делили ее с Временным правительством, представлявшим интересы буржуазии. Чем была вызвана данная ситуация? Ответов на этот вопрос существует два. Во-первых, политические партии, получившие большинство в Советах (эсеры и меньшевики), в соответствии со своими идеологическими установками полагали, что, поскольку революция носит буржуазный характер, то и осуществлять революционные преобразования должна буржуазная партия — а именно, кадеты, получившие министерские портфели во Временном правительстве. Во-вторых, представители этих двух социалистических партий не имели реального опыта управления страной, а потому читали целесообразным доверить управление той партии, у которой этот опыт был (по крайней мере, опыт работы в Государственной Думе). Этими двумя обстоятельствами и было обусловлено наличие двоевластия в стране в период с февраля и вплоть до Октябрьского переворота 1917 г.

Между тем, была политическая сила, которая изначально высказала свое резкое несогласие со сложившимся положением дел, и требовала передачи всей власти Советам для последующего осуществления перехода революции из буржуазной в социалистическую стадию: это были большевики во главе с Лениным. Именно эта задача была озвучена Лениным, после его возвращения из эмиграции, в его знаменитых «Апрельских тезисах».

Однако прежде чем перейти непосредственно к предпосылкам собственно Октябрьского переворота и прихода большевиков к власти, скажем главное об основных мероприятиях буржуазного Временного правительства, осуществленных в период его пребывания у власти. Программа, принятая Временным правительством, включала в себя целый комплекс мер буржуазно-демократического характера (во многом аналогичных мерам, осуществленным в результате революции 1905 г.): установление свободы слова, печати, союзов, собраний, стачек; отмену сословных, вероисповедальных и национальных ограничений; немедленную подготовку к созыву Учредительного собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования; замену полиции народной милицией с выборным начальством, подчиненным органам местного самоуправления; выборы в органы местного самоуправления. Был осуществлен ряд важных преобразований в общественно-политической сфере: отменены смертная казнь и военно-полевые суды, узаконен разгром политической полиции, органов надзора и сыска, арест царского Совета министров. Осуществлены изменения в системе территориального управления (замена губернаторов комиссарами Временного правительства), проведена реформа местного самоуправления. Создано Особое совещание по подготовке выборов в Учредительное собрание.

Обычно в литературе провал деятельности Временного правительства в конечном итоге, связывается с нерешенностью в период его пребывания у власти ряда ключевых вопросов, волновавших российское общество: вопроса о мире, о земле и рабочего вопроса. Однако справедливости ради необходимо отметить, что члены Временного правительства понимали значимость не только буржуазных преобразований (а именно они были основными в период Февральской революции), но и идущих вслед за ними реформ в социальной сфере. Так, именно Временным правительством был осуществлен ряд подготовительных мероприятий по решению аграрного и рабочего вопросов (в частности, вопроса о введении 8 часового рабочего дня на предприятиях) ^[9]. Другое дело, что эти окончательное решение этих вопросов — поскольку они носили основополагающий характер и затрагивали противоречивые интересы разных социальных групп (крестьян и помещиков, рабочих и предпринимателей) — было отложено до созыва Учредительного собрания. Опять же традиционно в литературе (особенно советской и современной левого толка) говорится о нерешительности Временного правительства в деле социальных преобразований, что в конечном итоге привело к его свержению; однако можно взглянуть на ситуацию под иным углом зрения, и то, что обычно трактуется как нерешительность, понять скорее как стремление представителей кадетов (леволиберальной партии) и их союзников по коалиционному правительству (представителей левых партий и беспартийных) к решению наиболее сложных и вызывающих социальное напряжение вопросов на базе гражданского согласия и социального мира (именно поэтому их решение и откладывалось до созыва Учредительного собрания, которое бы своим составом и принятыми решениями воплощало общенациональный консенсус). Однако в той ситуации большого общественного напряжения, в условиях продолжающейся Первой мировой войны и углублявшейся хозяйственной разрухи, роста социальной анархии, пальму первенства в решении наиболее острых социально-экономических проблем постепенно перехватили большевики во главе с Лениным. Основная причина победы большевиков, думается, состояла в их политическом радикализме, решимости взять на себя ответственность в деле дальнейших преобразований (чего явно не хватало меньшевикам и эсерам), а также в опоре на социальные низы (пролетариат и беднейшее крестьянство). В итоге, после череды смены состава Временного правительства, после трех правительственных кризисов (в апреле, июле и в августе 1917 г.), большевики, получившие к тому времени большинство в Советах и опиравшиеся на созданные ими отряды Красной гвардии, сумели захватить власть в Петрограде. Важнейшей предпосылкой победы большевиков стал провал Корниловского мятежа (выступления войск под командованием генерала Корнилова на Петроград в августе 1917 г. — с целью свержения Временного правительства и установления диктатуры) и тот факт, что роль большевиков и подчинявшейся им Красной гвардии в деле недопустимости установления диктатуры военных была весьма значительной. «В этом смысле можно говорить о том, что поражение Корнилова открывало путь к завоеванию власти Лениным» ^[9]. Считается, что на тот момент (конец лета — начало осени 1917 г.) положение в стране было поистине катастрофическим (хозяйственная разруха, социальная анархия, неудачи на фронте, в целом недовольство населения продолжение войны), поэтому объективно сложились предпосылки для установления авторитарной диктатуры, которая только и была способна навести порядок в стране. И эту диктатуру могли установить либо военные, либо большевики как наиболее радикальная политическая сила. Провал Корниловского мятежа означал, что инициатива окончательно переходила к левым силам в лице большевиков. Попытка демократических сил объединиться (непосредственно после провала выступления войск Корнилова) в формате Демократического совещания, созванного Временным правительством, из-за многочисленных разногласий между делегатами закончилась неудачей.

В октябре 1917 г. большевиками при поддержке отрядов Красной гвардии был совершен политический переворот. В период с 24 по 26 октября были захвачены основные коммуникационные узлы Петрограда (Главпочтампт, Центральный телеграф, Центральная телефонная станция, ключевые вокзалы), а также Мариинский и Зимний дворцы, где заседали Предпарламент (орган, созданный в преддверии созыва Учредительного собрания) и Временное правительство. 25 октября Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, собравшийся в Смольном дворце, провозгласил переход всей власти в стране к Советам.

Захват власти большевиками и отрядами Красной гвардии в Петрограде и затем в Москве, утвержденный II Съездом советов, последующее «триумфальное шествие советской власти» (выражение Ленина) по всей стране фактически означали две вещи: 1) создание органов власти нового Советского государства; 2) издание новыми органами власти соответствующих декретов и распоряжений, кардинально меняющих отношения во всех сферах общественной жизни. Если говорить о новых органах власти, то к ним относились в первую очередь учрежденные Съездом Советов ВЦИК (Всероссийский Центральный исполнительный комитет) и Совнарком (СНК, Совет народных комиссаров), а также ВЧК (Всероссийская чрезвычайная комиссия) — созданная при Совнаркоме для борьбы с контрреволюцией. В январе 1918 г. специальными декретами были созданы Рабоче-Крестьянская Красная Армия и Рабоче-Крестьянский Красный Флот, т. е. вооруженные силы нового государства. В июле 1918 г. V Всероссийским Съездом Советов была принята первая советская Конституция (Конституция РСФСР), закрепляющая основные положения нового государственного и общественного строя. При этом необходимо заметить, что несмотря на то, что новая власть была санкционирована уже II Съездом Советов, новые органы верховной власти (ВЦИК и СНК) были созданы не на коалиционной основе — их состав отражал победу одной партии (большевиков). Меньшевики и левые эсеры уже на II Съезде Советов выступили против, как им представлялось, незаконного захвата власти и в знак протеста покинули Съезд. Тем не менее победило пробольшевистское большинство съезда.

Новая власть, с самого своего возникновения (октябрь 1917 г.) стала осуществлять кардинальные преобразования в различных сферах общественной жизни. Первые два декрета, принятые II Съездом советов — Декрет о мире и Декрет о земле. Декрет о мире предлагал правительствам воюющих в Первой мировой войне стран заключить мир без аннексий и контрибуций. Декрет о земле отменял помещичью собственность на землю и передавал ее крестьянам без всякого выкупа. Отменялись ежегодные арендные платежи крестьян помещикам. Важнейшим документом стала и Декларация прав народов России, которая провозглашала равенство всех народов бывшей Российской империи и провозглашала право народов на самоопределение, вплоть до отделения. Был национализирован Государственный банк, принят декрет о введении рабочего контроля над производством и распределением. Уже в ноябре 1917 г. началась национализация казенных (государственных) предприятий, железных дорог и многих частных предприятий. Были ликвидированы остатки феодальных отношений, сословности и неравноправий во всех областях общественной жизни. Изданы декреты об отмене сословий, чинов и установлении единого гражданства; о равноправии женщин и гражданском браке; об отделении церкви от государства и школы от церкви. Для руководства народным хозяйством создается специальный орган — ВСНХ (Высший совет народного хозяйства). Новым советским правительством были аннулированы иностранные и внутренние займы царского и Временного правительств, проведена национализация торгового флота, внешней торговли, частных железных дорог. В июне 1918 г. издан декрет о национализации всей крупной промышленности. Было положено начало культурной революции, ликвидации неграмотности ^[10].

Важнейшим общественно-политическим событием стало проведение в январе 1918 г. III Всероссийского Съезда советов и одновременно — III Всероссийского съезда крестьянских депутатов, в результате чего произошло их объединение, повлекшее аналогичные объединения советов рабочих и крестьянских депутатов по всей стране ^[10]. На Съезде произошло законодательное оформление создания нового советского государства — РСФСР.

Итак, если предельно обобщенно выразить суть произошедших преобразований, то они заключались в кардинальном и давно назревшем решении социального вопроса в России, который, как справедливо пишет И. К. Пантин, должен пониматься гораздо шире, нежели решение только рабочего или крестьянского вопросов. Социальный вопрос «…включал в себя аграрную проблему, национальный вопрос, индустриализацию, изменение соотношения разных социально-экономических укладов, типа власти, культурный подъем населения и т. п., т. е. преобразования буржуазные (буржуазно-демократические) по своему существу. Характер Октябрьской революции определялся не столько противоречиями пролетариата и буржуазии, хотя кончено, и ими тоже, сколько конфликтом разных форм и средств приобщения страны к современной (естественно, в тогдашнем понимании) цивилизации (курсив мой. — Г. К.), различием способа завоевания основных предпосылок завоевания цивилизации. Вот почему ни капитализм сам по себе, ни социализм как таковой не выражают специфики октябрьского переворота, равно как и послеоктябрьского периода» ^{[27, с. 242–243]}. В этом смысле можно говорить о том, что главным завоеванием Февраля 1917 г. была политическая демократия, тогда как главным завоеванием Октября 1917 г. стала демократия социальная ^{[27, с. 243]}.

В то же время представляется бесспорным, что революция не затронула политические отношения, не произвела демократизации политической жизни. Но дело тут, считает Пантин, «не только в политике большевиков, но и в менталитете россиян, в традиции «недемократической человечности» (М. Гефтер), которая проходит через всю российскую историю. За это наш народ расплатился трагедией сталинского режима» ^{[27, с. 262]}.

Итак, главное в революционных преобразованиях Октября 1917 г. — это решение социального вопроса в России, осуществленное, однако недемократическим путем (установление большевистской диктатуры и последующий разгон большевиками созванного в январе 1918 г. Учредительного собрания). Однако в целом характер мер, реализованных новым большевистским правительством, опиравшемся на Советы, видится несомненно прогрессивным (решение крестьянского, рабочего, национального вопросов, уничтожение всех форм социального неравенства). В этом смысле революция, произведенная Октябрем безусловно была одним из способов приобщения России к мировой цивилизации, и ее модернизационное значение, наряду с модернизационным значением событий Февраля 1917 г., чрезвычайно велико. Более того, как известно, Русская революция виделась большевикам не как самодостаточное явление, но как пролог мировой революции, хотя в условиях продолжавшейся войны с Германией вопрос о путях ее продолжения вызвал серьезные разногласия среди руководства большевиков (продолжать ли войну ради победы мировой революции даже ценой утраты власти большевиками в России, либо, напротив, сохранить и укрепить эту власть ценой временной отсрочки мировой революции). В результате острых внутрипартийных дискуссий победила вторая позиция (позиция Ленина). В итоге был заключен мир с Германией (Брестский мир), «грабительские» условия которого, однако, оказались неприемлемы для значительной части российского общества и стали одним из факторов начала Гражданской войны.

Политика большевиков после прихода их к власти, и особенно — после начала Гражданской войны — получила название политики военного коммунизма. Необходимость этой политики в период с 1918 по 1920 гг. связывалась с двумя обстоятельствами: во-первых, с попыткой резкого и радикального перехода к новому строю (коммунистическому); во-вторых, с ситуацией хозяйственной разрухи в стране, в условиях которой нужно было кормить население, правящий аппарат и особенно — вновь создававшуюся Рабоче-Крестьянскую Красную армию. «С помощью военного коммунизма большевики решали две задачи: создавали основы «коммунизма», как казалось — принципиально отличного от капитализма строя, и концентрировали в своих руках ресурсы, необходимые для ведения войны» ^[34]. Суть политики сводилась к следующему: поскольку основным производителем и держателем продовольствия по-прежнему выступало крестьянство, необходимо было определенным образом воздействовать на деревню для того чтобы получить нужные запасы продовольствия для города. Для этого вводилась специальная система продразверстки (продовольственная разверстка в виде дани с определенной территории), при этом размер изымаемой сельскохозяйственной продукции часто был настолько высоким, что фактически обрекал крестьянские хозяйства на голодное или полуголодное существование; запрещалась свободная торговля крестьян хлебом (с целью того, чтобы продовольствие не уходило на рынок «мимо» государства); создавались специальные продотряды из городских рабочих и представителей Красной армии для изъятия хлеба у крестьян. Эти отряды, в свою очередь, опирались на также специально создаваемые комитеты крестьянской бедноты (комбеды); силами специально созданных карательных органов (Всероссийская чрезвычайная комиссия, а также целая сеть чрезвычайных комиссий по всей России) осуществлялась политика репрессий в отношении тех, кто не был согласен с проводимыми мерами. В итоге «летом 1918 года страна была превращена в «единый военный лагерь», которым руководили Совнарком, Совет труда и обороны, Революционный военный совет, в свою очередь подчинявшиеся ЦК РКП(б) и его Политбюро (с марта 1919 г.). Органы советов лишались власти в пользу назначаемых ревкомов и органов Совнаркома. Попытки советов сопротивляться продовольственной диктатуре были пресечены. Реальная власть советов была свернута в пользу большевистского правительства и его структур, особенно репрессивных. Большевистский лозунг «власть советам» сменился лозунгом «вся власть чрезвычайкам» (курсив мой. — Г. К.) ^[34]. Фактически сложившаяся в данный период система власти и контроля над обществом позволяет характеризовать ее как форму тоталитарного режима ^[34].

Подобное перерождение большевистской власти (от власти советов — к диктатуре одной единственной партии, осуществлявшей свою власть от имени беднейших слоев — пролетариата и беднейшего крестьянства) дает основания проводить интересные исторические параллели, сравнивая большевиков с французскими якобинцами, действовавшими подобными же методами принуждения и насилия в ситуации угрозы наступления контрреволюции во Франции конца XVIII в. «Так же как и французские якобинцы, большевики своей борьбой «навязали» народу России, крестьянству прежде всего, позиции более передовые по сравнению с теми, которые были возможны благодаря историческим предпосылкам. Так же, как и их французские предшественники (а еще раньше Кромвель и «круглоголовые») они форсировали развитие событий, создавая положение совершившихся фактов и силой подавляя несогласие отдельных групп населения (видимо, имеется в виду серия декретов большевиков, учреждавший новый, доселе невиданный политический и общественный строй. — Г. К.). Наконец, они рассматривают пролетариат (и себя, естественно) как социальную группу, которая призвана руководить всеми народными силами в обстановке угрозы контрреволюции и интервенции» ^{[27, с. 338–341]}; ^{[28, с. 338–341]}. При этом существенно, что, выступая от имени пролетариата, большевистский режим в своих действиях не считался с интересами и этого передового класса. Подобный характер политики большевиков (который, впрочем, обнаружил себя задолго до начала Гражданской войны — прежде всего в позиции большевиков по отношению к меньшевикам, а затем — Временному правительству ^{[27, с. 260]}) имел далеко идущие социокультурные последствия. «Значение гражданской войны и якобинских мер (совокупность этих мер в России назвали «военным коммунизмом»), в последующей истории России Советской республики оказались огромными. После окончания Гражданской войны большевики, захватившие рычаги власти, все меньше верят в способность народа к сознательному действию и все больше — в собственные бесконтрольные действия, в воспитательную силу расстрелов, концлагерей и т. п. Мессианский дух якобинства порождает веру в единственность завоеванного пути развития общества, толкает на подавление силой всякого сопротивления ему» ^{[27, с. 261–262]}. Единственным практическим ориентиром в этой ситуации становятся не интересы народа, а интересы Революции ^{[27, с. 262]}.

Надо отметить, что политика военного коммунизма и продовольственной диктатуры, осуществляемой в ее рамках, принесла довольно ощутимые, но кратковременные результаты: с ее помощью удалось значительно увеличить количество хлебных заготовок (в первый год введения продразверстки собрать 44,6 млн пудов хлеба, а во второй — уже 113,9 млн пудов ^[34]). Однако при этом значительная часть продовольствия, поступавшая из деревни в города, попросту разворовывалась или сгнивала из-за неэффективной работы бюрократического аппарата. Это вызывало серьезное недовольство со стороны населения — как крестьян, у которых силой изымали «излишки» продукции, так и жителей городов (рабочих и служащих), которые получали хлеб по карточной системе и влачили полуголодное существование. Кроме того, условия, созданные продразверсткой, фактически приводили к разорению деревни и углублению общей хозяйственной разрухи, поскольку лишали основного товаропроизводителя — крестьянство всяких стимулов к тому, чтобы производить больше хлеба. В ситуации начавшихся массовых выступлений крестьян против советской власти с августа 1920 г. (восстания крестьян в Тамбовской, Воронежской губерниях — т. н. Антоновское восстание, — аналогичные восстания на Украине, в Среднем Поволжье, на Дону, Кубани, в Сибири; восстание матросов 1 марта 1921 г. в Кронштадте, выдвинувших лозунг «Советы без коммунистов!» ^{[28, с. 320]}) большевистское правительство во главе с Лениным были вынуждены пойти на уступки крестьянам и отменить продразверстку, заменив ее продналогом. «В условиях широких народных выступлений против большевистской власти X съезд РКП(б) принял решение об отмене продовольственной разверстки и замене ее более легким продналогом, выплатив который крестьяне могли продавать оставшуюся часть продовольствия. Эти решения означали прекращение «военного коммунизма» и положили начало серии мер, известных как новая экономическая политика (нэп)» ^[34].

Суть новой экономической политики была довольно проста. Она заключалась, во-первых, как уже было сказано, в замене продразверстки продналогом, а во-вторых, в разрешении свободной торговли. Только при сочетании этих двух взаимосвязанных условий можно было рассчитывать на то, что у крестьянина появится стимул к увеличению производительности своего хозяйства, что, в свою очередь, станет основой общего экономического оздоровления. «Смысл нововведения, следовательно, далеко выходил за пределы ликвидации развёрстки — этого стержня политики «военного коммунизма». Экономическая политика стала гарантировать крестьянам свободное развитие хозяйства» ^{[7, с. 126]}.

Характеризуя НЭП в целом, можно сказать, что суть всех его мероприятий сводилась к созданию условий для расширения капитализации — как в деревне, так и в городе, при этом «командные высоты» в политике и экономике (крупные предприятия и их объединения — тресты и синдикаты, транспорт) оставались в руках государства. Не случайно в современной литературе НЭП нередко сравнивается с «китайским путем». Еще одна важная характеристика НЭПа — то, что он, в противоположность «военному коммунизму» фактически представлял собой национальную модель модернизации — поскольку основывался на представлении о необходимости учета интересов разных социальных групп (и достижению компромисса между ними), как и специфики страны в целом. Отношения между городом и деревней в этой модели — в противоположность модели «военного коммунизма» — должны были строиться на основе равного (эквивалентного) товарообмена, притом без всякого внеэкономического принуждения по отношению к крестьянскому населению. Кроме того, НЭП — также в противоположность политике «осажденной крепости» — предполагал возможность мирного сосуществования Советской России с капиталистически странами. Поэтому верно утверждение, что «…именно 20-е годы на практике дали сочетание новой экономической политики, демократизации, плюрализма с успехами мирного сосуществования» ^{[7, с. 122]}.

Если говорить о мероприятиях НЭПа более конкретно, то они, кроме указанной замены продразверстки продналогом и разрешения свободной торговли, заключались в следующем: полная легализация торговли и создание внутреннего рынка, охватившего всю страну; при этом государство выступало в качестве силы, регулирующей экономику, включая механизм ценообразования; внедрение хозрасчета на предприятиях; денационализация мелких и средних предприятий, возможность их перехода в частные руки; возможность аренды средств производства (помещений и предприятий, земли и техники) частными предпринимателями; создание концессий — предприятий, взятых в аренду представителями иностранного капитала; возможность создания смешанных предприятий; широкое распространение розничной торговли; развитие кооперации в городе и на селе; ликвидация Главков в сфере управления крупной промышленностью, создание вместо них трестов, которые объединялись в синдикаты — монополии, что означало постепенный перевод государственного сектора на рыночные рельсы; проведение финансовой реформы, стабилизировавшей курс рубля, превратившей его в надежную валюту, создание разветвленной финансово-кредитной системы (банки); создание эффективной налоговой системы, включавшей 86 видов платежей, в значительной мере способствовавшей накоплению у государства средств для дальнейшей индустриализации ^{[21, с. 189]}.

В целом экономические итоги НЭПа оцениваются в литературе как достаточно благотворные — была преодолена хозяйственная разруха, начался рост промышленности, росло потребление хлеба, строились электростанции, происходил рост государственных накоплений, нормализовались отношения с западными державами (торговые и политические). Происходили также заметные изменения на уровне повседневности — все больший рост признаков буржуазного образа жизни ^[25]. Однако главным, повторим, были не только (и не столько) экономические успехи — сколько «успехи» цивилизационные, состоящие в признании возможности сочетать различные социально-экономические уклады в рамках рыночной экономики при ведущем значении пролетарского государства. Как отмечает И. К. Пантин, несмотря на двойственность, непоследовательность взглядов Ленина в тот период на то, какого рода экономические отношения являются «правильными», т. е. соответствующими социализму, в целом «…вождь Октябрьской революции отстаивает путь компромисса». «Вместо призывов к «решительности» (насилию) в ленинском лексиконе выдвигаются на первый план такие понятия как «компромисс», «уступка», «уступчивость», «постепенство» и «реформизм», «оживление предпринимательства» и т. п.» ^{[27, с. 270]}. Иными словами, историческое значение НЭПа состояло в том, что в его рамках формировалась принципиально иная (по сравнению с «военным коммунизмом») концепция общественного развития, предполагавшая не революционный, а эволюционный путь общественных преобразований. И в этом качестве данная концепция в полной мере соответствовала требованиям новой эпохи (XX в.) ^{[27, с. 267]}, и задачам модернизации.

Тем не менее, несмотря на достигнутые при помощи новой экономической политики успехи, уже в конце 1920-х гг. НЭП по инициативе нового, сталинского, руководства был свернут. Непосредственной причиной этого стал кризис хлебозаготовок 1927–1928 гг., однако истинные причины сворачивания НЭПа лежали глубже, и коренились в особенностях экономического и социокультурного развития России в послереволюционный период.

Среди причин, обусловивших сворачивание НЭПа, называют следующие. Первая носила чисто экономический характер и заключалась в том, что советскому руководству, допустившему элементы рыночных отношений в экономике ради поднятия народного хозяйства в короткие сроки, так и не удалось решить наиважнейшую задачу — обеспечить «смычку» города и деревни. Смычка, по замыслам основателей новой экономической политики (Ленина, а затем Н. И. Бухарина), должна была состоять в том, что и город и деревня производят каждый свою продукцию (город — промышленную, деревня — сельскохозяйственную), которую затем покупают друг у друга. Но при этом НЭП предполагал, что происходит не прямой (натуральный) товарообмен, как это могло быть при «военном коммунизме», но продажа городом и деревней соответствующей продукции по рыночным ценам. Однако проблема заключалась в том, что ни город, ни деревня, из-за неразвитости товарных, капиталистических отношений, порождавшей бесхозяйственность, влекшей высокие издержки производства, так и не смогли образовать цены на свою продукцию, которые были бы приемлемы для другой, покупающей, стороны. В итоге складывалась парадоксальная ситуация: продукцию, которую производил город, не могла покупать деревня, и наоборот. «Так, цены на продукцию сельского хозяйства, если они устраивали производителей, были слишком высокими для массового потребителя, для промышленности. Наоборот, снижение цен на продукты сельского хозяйства до уровня массовой доступности приводило к тому, что они не устраивали производителя на селе, который в результате ничего не мог купить. Очевидно, что цены на промышленные товары обладали той же особенностью: если они удовлетворяли производителей, то для сельского хозяйства, для потребителей на селе они были недоступными, но если они снижались, то промышленность работала в убыток. Отсюда — ножницы цен, дефицит, стремление менять дефицит на дефицит, избежать реализации за деньги без дополнительного социального эффекта. Отсюда нежелание крестьян продавать хлеб. Это имело место, например, еще при царе Алексее Михайловиче, когда медные деньги потеряли свою ценность» ^{[3, с. 466]}. Общая неразвитость капитализма в городе и на селе обнаруживала себя также в трудностях перехода от легкой промышленности к тяжелой, в продукции которой крестьяне были бы заинтересованы в большей мере, в отсутствии долговременных контракторных отношений между поставщиками продукции и покупателями, в неразвитости кооперации на селе, которая способствовала бы аккумулированию накоплений для приобретения нужных крестьянам городских товаров ^{[29, c. 502]}.

Другая причина сворачивания НЭПа имела социокультурный характер. Выше мы уже говорили о том, что введение новой экономической политики имело не только важный хозяйственный эффект, выразившийся в общем подъеме народного хозяйства, но и весьма заметный результат, сказавшийся на повседневной жизни советского человека. А именно — речь идет о появлении «нэпмана», нового (а точнее, старого) социального типа, мелкого и среднего буржуа, с которым, казалось, покончила революция. В итоге результатом развития капитализма в городе и деревне становилось новое социальное расслоение, допущение которого в жизни нового советского общества воспринималось основной массой населения чуть ли не как предательство дела революции. Возникала зависть, ненависть к «нэпману», в атмосфере которой новому сталинскому руководству, опиравшемуся как раз на социальные низы, использовавшему в своих целях их настроения, не составляло большого труда свернуть новую экономическую политику в пользу реставрации методов «военного коммунизма».

И, наконец, еще одна важная (если не наиважнейшая) причина сворачивания НЭПа и перехода к командно-административной системе управления народным хозяйством — личностные особенности нового (после Ленина) советского руководителя — И. В. Сталина. Известен основной аргумент Сталина, использовавшийся им для оправдания сворачивания НЭПа и начала ускоренной индустриализации: страна находится во враждебном окружении капиталистических стран (исследователи считают, что угроза новой войны в тех условиях была вполне реальной), но отставание советского промышленного развития от ведущих стран настолько велико (Сталин, значительно преувеличивая, оценивал его в 50–100 лет), что только форсированная индустриализация, опирающаяся не на рынок, а на жесткую систему государственного планирования и принуждения способна сократить это отставание и создать предпосылки для выживания Советского государства в данных крайне неблагоприятных условиях. Это, в свою очередь, согласно точке зрения Сталина, требовало превращения страны в «осажденную крепость», т. е., иными словами, возрождение идеологии и практики «военного коммунизма». «В дискуссиях второй половины 20-х годов XX века по поводу нэпа все более важное место занимает проблема внешнеполитического положения страны, резкого увеличения влияния внешних факторов на развитие страны в перспективе 15–20 лет, которые становятся все более угрожающими. Отсталость экономики делает страну весьма уязвимой с точки зрения отражения внешних угроз. Образ осажденной крепости достаточно точно передает своеобразие складывавшихся отношений с Западом» ^{[33, с. 194]}.

В самом деле, социально-экономическое отставание страны от ведущих западных держав было весьма значительным (по некоторым оценкам, оно имело «стадиальный масштаб» ^{[11, с. 159]}), и заключалось не только в отсутствии в стране современного (по меркам того времени) промышленного комплекса, но и необходимых технологий и средств производства (производство находилось в целом в домашинной стадии). Однако нам представляется важным учитывать в данном контексте личностные особенности самого Сталина, обусловленную его особым характером, склонность к «черно-белому», прямолинейному мышлению, очевидную склонность к сверхценным образованиям (явное преувеличение технико-технологического отставания России и неизбежности военной угрозы), которые, на наш взгляд, стали одной из главных причин начала политики форсированной индустриализации. Настолько же, насколько синтонный (сангвинический, естественно-жизнелюбивый) характер Ленина (при всей присущей ему авторитарности) в конечном счете привел вождя Октябрьской революции к идее сбалансированного, постепенного, эволюционного развития, учитывавшего в реальной практике компромисса интересы разных социальных групп (прежде всего, рабочих и крестьянства), настолько же прямолинейный, авторитарно-напряженный (эпилептоидный) безнравственный характер Сталина привел его к идее командно-административной, тоталитарной системы власти, опиравшейся на насилие и принуждение, как единственно возможной в тех конкретных исторических условиях. Правы Е. Г. Плимак и И. К. Пантин, отмечающие, что «…никем не доказано, что навязанный Сталиным стране путь был единственным путем спасения страны в 30-е и 40-е годы. <…> Далее, абсолютно нет никаких оправданий для развязывания Сталиным и его подручными массовых репрессий в СССР, особенно в 1937–1938 годах, в период так называемой «ежовщины» ^{[28, с. 334]}. В целом, режим, созданный Сталиным в 1930–40-е гг., однозначно подпадает под определение тоталитарного, а его характер в значительной мере определялся личностными особенностями и мировоззрением руководителя Советского государства, тесно спаянными в тот период с общим радикально-уравнительным, революционным настроем основной массы населения России. В итоге в стране под видом социализма было построено нечто совершенно иное, прямо ему противоположное — создана командно-административная система во главе с вождем и управлявшаяся мощным бюрократическим аппаратом, при этом население реально оказалось отстранено от управления страной. Можно согласиться с утверждением, что «Сталин был самым сильным выразителем наступившей новой эпохи в развитии России. Правда, историческую задачу этой эпохи составлял уже не социализм, а держава» ^{[27, с. 282]}.

В то же время, говоря о Сталине и сталинизме как социокультурном феномене, невозможно не сказать о тех выдающихся достижениях в области народного хозяйства, которые были сделаны в этот период, как и о социальных и экономических издержках этих достижений. Характеризуя преобразования в экономике и обществе в целом, осуществленные в тот период, исследователи говорят даже о «русском чуде», понимая под ним «фантастические свершения в промышленной сфере», а также произведенную революцию в сфере образования, науки и технологий ^{[32, с. 143]}.

В теоретическом плане сталинский курс на индустриализацию и коллективизацию может быть понят в общем контексте изменения концепции развития страны в середине 1920-х гг. Речь идет о формировании и последующем утверждении в качестве официальной концепции «строительства социализма в одной стране», первоначально инициированной Сталиным. Отметим, что ставка на осуществление внутренних преобразований как важнейшей предпосылки закрепления завоеваний Октябрьской революции была сделана уже Лениным в начале 1920-х гг., и вылилась в итоге в комплекс мероприятий, получивший название новой экономической политики. Однако Ленин, понимая необходимость в более реалистичном политическом курсе в условиях спада мирового революционного движения, все же, до конца своих дней связывал окончательную победу революции в России с мировой пролетарской революцией ^{[26, с. 147]}. Что в целом соответствовало учению Маркса, согласно которому социалистическая революция должна с необходимостью произойти сначала в странах развитого капитализма, причем не в одной отдельной стране, а в нескольких странах одновременно. Поэтому даже при том, что правомерно рассматривать НЭП (как мы сделали это выше) в качестве национальной модели модернизации, это не отменяет того факта, что в стратегическом плане речь шла об удержании большевиками власти, в отношении чего союз с крестьянством был скорее средством, а не целью развития. Ситуация радикально меняется после смерти Ленина в 1922 г. и началом острой борьбы за власть среди партийных большевистских лидеров. К этому необходимо добавить достаточно серьезный теоретический кризис, в котором оказалось большевистское руководство в связи со стабилизацией внутри капиталистического лагеря и не оправдавшимися надеждами на скорую пролетарскую революцию в этих странах. На этом фоне особенно выделяется фигура Сталина, который, опираясь на широкие массы, недовольные политикой НЭПа (в том числе среди рядовых членов партии), выдвигает концепцию «строительства социализма в одной стране» — которая, по его мнению, призвана была преодолеть кризис, сделав ставку не на продолжение мировой революции в обозримой перспективе, но, скорее, изменить приоритеты в сторону продолжения революционных преобразований внутри отдельно взятой страны (СССР). «Сущность доктрины социализма в одной стране заключалась в том, чтобы отдавать теперь преимущество укреплению существовавшего режима в Советском Союзе, а не завоеванию власти где-нибудь в другом месте, считать это первым и важнейшим условием продвижения к мировой революции, а оказание сопротивления интервенции капиталистических держав против советского строя — главной обязанностью зарубежных коммунистических партий» ^{[26, с. 150]}. При этом, как отмечает А. Л. Отт, на первый взгляд, данная концепция, выдвинутая Сталиным и утвержденная в 1925 г. XIV Съездом ВКП(б), являла собой продолжение новой экономической политики, обладая всеми, присущими НЭПу, преимуществами. «Концепция «социализма в одной стране» обладала эмоциональной притягательностью, возбуждала чувство национальной гордости и патриотизма. Она уповала на чувство гордости за достижения революции, на то, что Россия оказалась первой там, куда до сих пор не могут последовать за ней другие страны, что Россия будет первой в построении социалистического общества» ^{[26, с. 153]}. При этом декларировалась полная независимость Советской страны от Запада. Однако на деле сталинская концепция означала нечто прямо противоположное новой экономической политике — она провозглашала курс не на постепенное, эволюционное развитие страны, с учетом ее национальных условий (прежде всего, наличия огромной крестьянской массы — мелких собственников и товаропроизводителей), а курс на индустриализацию и коллективизацию, т. е. фактически на ускоренное строительство индустриальной державы. С точки зрения Сталина, как уже было отмечено выше, такой курс, одновременно предполагавший формирование идеологии «осажденной крепости», представлялся единственно возможным в условиях недоброжелательного по отношению к Советской России международного окружения. Таким образом, «“строительство” социализма фактически свелось к индустриализации и коллективизации, то есть к своеобразной попытке модернизации хозяйства (курсив мой. — Г. К.), к созданию современной материально-технической базы общества» ^{[26, с. 157–158]}. Одновременно это означало, что руководством большевиков во главе со Сталиным ставка делалась не на развитие самодеятельности широких масс (что предполагает концепция социализма), а на укрепление административно-командной системы во главе с бюрократией.

Таким образом, важнейшие события рубежа 1920-х — 1930-х гг. (индустриализация и коллективизация) готовились уже в середине 1920-х гг., и целый ряд важнейших партийных решений, законодательно оформлявших новый курс, уже был принят. И тем не менее, решения двух съездов партии, получивших неофициальные названия «съезда индустриализации» (1925 г.) и «съезда коллективизации» (1927 г.) были достаточно умеренными. Так, первый съезд провозглашал курс на индустриализацию страны в условиях опасности вооруженной интервенции. Второй съезд провозглашал курс на коллективизацию, однако речь не шла о каких-либо принудительных, насильственных действиях, но только о свободном кооперировании крестьянства для технологического улучшения сельскохозяйственного производства и повышения товарности крестьянской продукции ^[13]. В этом отношении, вплоть до конца 1920-х гг. Сталин придерживался умеренной линии, проводимой главным теоретиком (после Ленина) партии Н. И. Бухариным, ратовавшим за постепенность преобразований. В соответствии с принятым курсом, начиная с середины 1920-х гг. проводится политика индустриализации, средства для которой берутся из разных источников: от продажи зерна за границу, из эмиссии денег, а также из собственных накоплений предприятий, работавших на началах хозрасчета. В то же время, основным источником капиталовложений в промышленность на всем протяжении 1920-х гг. остается торговля с крестьянством. При этом упоминавшийся ранее механизм, получивший название «ножницы цен», выступал в качестве своего рода формы «выкачивания» денег из деревни в пользу города. Государство приобретало у крестьян зерно по твердым, но заниженным ценам (т. е. облагало крестьян своего рода данью) — ситуация, в которой крестьянство в условиях НЭПа могло компенсировать свои потери на рынке — продавая оставшееся зерно. Однако и здесь государство обладало определенным преимуществом, а именно — устанавливая завышенные цены на промышленные изделия, производимые городом ^[16]. Таким образом, в любом случае, государство, отстаивавшее прежде всего интересы города и промышленного развития, оказывалось в выигрыше. С другой стороны, такая политика цен, в целом невыгодная крестьянству, порождала ситуацию, когда крестьяне либо переставали продавать хлеб государству, либо переходили на производство других, более выгодных, сельскохозяйственных культур. Это, в свою очередь, приводило к кризисам хлебозаготовок, чередой которых были отмечены все 1920-е гг. Особенно драматичным положение становится со второй половины 1920-х гг., в связи с курсом на ускорение индустриализации.

И тем не менее, вплоть до конца 1920-х гг. курс партии (и лично Сталина) в отношении индустриализации и коллективизации остается умеренным. Так, пятилетний план развития народного хозяйства, принятый в 1929 году, и выбранный из двух предложенных Госпланом СССР вариантов («отправной» и «оптимальный», т. е. с увеличением выпускаемой продукции на 20%), был «оптимальным», однако, как считают исследователи, он не был радикальным, т. е. не предполагал «чрезвычайных» мер ^[13]. Однако в конце этого же года «…И. Сталин переходит на точку зрения политики сверхиндустриального скачка. Выступая в декабре 1929 года на съезде ударников, он выдвинул лозунг «Пятилетку — в четыре года!». Одновременно стали пересматриваться плановые задания в сторону их увеличения. Ставилась задача ежегодно удваивать капиталовложения и увеличивать производство на 30%. Берется курс на осуществление индустриального рывка за минимально короткий исторический срок» ^[13]. Одновременно берется курс на ускоренную коллективизацию крестьянских хозяйств, которые, объединившись в колхозы, должны были обеспечивать страну необходимой ему товарной продукцией (зерном), для продажи его за границу и получения необходимой государству валюты для целей перевооружения имеющейся и создания новой промышленности. В итоге за несколько лет (с 1929 по 1933 гг.) в колхозы было объединено абсолютное большинство крестьянских хозяйств, в отношении несогласных (т. н. кулаков и подкулачников) были применены массовые репрессии, с расстрелами и выселениями.

Чем объяснить подобную резкую перемену в политике высшего советского руководства на рубеже 1920-х — 1930-х гг.? Предлагаются разные объяснения, в том числе такие, как революционное нетерпение народа и членов партии на фоне усугубляющегося кризиса капиталистической системы (начало Великой депрессии в США), стремление Сталина ускорить индустриализацию в связи с ухудшением международной обстановки (в 1929 г. Англия разорвала дипломатические отношения с СССР) и возникновением реальной угрозы военного вторжения, также — стремлением форсировать промышленное строительство как условие для проведения скорейшей коллективизации (т. е. перехода на социалистические рельсы) в деревне. Наиболее убедительное объяснение происходящего, с нашей точки зрения, дал политолог Б. Ю. Кагарлицкий, показавший в книге «Периферийная империя: циклы русской истории», что в основе данного решения о форсированной индустриализации и коллективизации лежали два фактора, примерно совпавших по времени. Внутренний фактор — это очередной кризис хлебозаготовок в 1927–1928 гг., вконец убедивший Сталина в необходимости действовать радикальным образом — т. е. объединить крестьян в колхозы, ликвидировав тем самым саму возможность возникновения впредь подобных кризисов. Но наиболее важным, по мнению Кагарлицкого, был не внутренний (в конце концов на протяжении 1920-х гг. страна пережила не один кризис хлебозаготовок), а внешний фактор — а именно, падение цен на сельскохозяйственную продукцию (а именно она выступала основным предметом экспорта СССР и источником средств для индустриализации) на Западе в результате начала Великой депрессии. «Стратегия советской индустриализации была основана на том, что вывозя зерно, государство приобретало оборудование и технологии. Падение мировых цен, сопровождавшееся ростом внутренних цен на хлеб, при одновременном сокращении экспорта в совокупности создавали критическую ситуацию. Программа индустриализации оказалась под угрозой провала» ^[16]. В результате от первоначальных мер в духе «военного коммунизма» (принудительное изъятие «излишков» зерна у крестьян) государство переходит к сплошной коллективизации, т. е. объединению крестьян в колхозы, чтобы таким образом получить возможность контролировать процесс «изнутри» (т. е. непосредственно управлять сельским хозяйством). Не случайно поэтому 1929 г. получил название года «Великого перелома» (по одноименной статье Сталина, обосновывающий новый курс), при том, что, как указывает Кагарлицкий, «Великая депрессия на Западе подтолкнула «Великий перелом в России» ^[16]. Сочетание этих двух экономических факторов — внутреннего и внешнего, вместе с нарастающей военной угрозой становятся для сталинского руководства очевидными причинами резкого и радикального изменения внутриполитического курса.

Вместе с тем, проблема состоит в том, что даже имея объективные основания в действительности (на что указывает ряд авторитетных авторов), сталинская политика «большого скачка» (и это является практически общепризнанным в современной литературе) привела к существенным экономическим диспропорциям, вызвала серьезнейшую дезорганизацию народного хозяйства и имела значительные социальные последствия ^{[8, с. 78–116]}. В итоге фактический провал первой сталинской пятилетки (1928–1933 гг.) руководство партии вынуждено было исправлять уже при составлении нового пятилетнего плана — на 1933–1937 гг. Второй пятилетний план носил уже гораздо более умеренный и либеральный характер (в частности, были сделаны значительные уступки крестьянству, усилено материальное стимулирование труда на предприятиях, постепенно отменена карточная система, в целом смягчена политика репрессий), что позволяет провести условную аналогию с переходом от политики «военного коммунизма» к новой экономической политике, предпринятым в начале 1920-х гг.

В целом значение сталинской индустриализации заключается в том, что впервые за годы двух пятилеток в стране было завершено создание современной промышленной и технологической базы, позволившей СССР превратиться в самостоятельную в экономическом отношении державу — цель, которую не смогло достигнуть в свое время либеральное правительство Витте. И эта цель была достигнута во многом за счет того, что модернизация хозяйства, осуществлявшаяся сталинским руководством, происходила за счет собственных ресурсов страны, без возникновения финансовой зависимости от западного капитала (как это произошло при царском правительстве). Как отмечает в связи с этим Б. Ю. Кагарлицкий, «достижения первых пятилеток предопределены были не репрессиями против крестьян, а неучастием советской России в международном процессе накопления капитала. Именно это отсоединение от миросистемы, de-linking, пользуясь терминологией Самира Амина, позволило сосредоточить все средства на решении главной задачи индустриализации. Именно эта независимость от мировых рынков капитала позволила советской индустрии набрать вполне приличные темпы уже к середине 20-х гг.» ^[16].

Одним из важнейших обстоятельств, предопределивших успех индустриализации, несомненно, были серьезные вложения в человеческий капитал. Наряду с индустриализацией и коллективизацией, в стране осуществляется культурная революция, которая должна была коренным образом изменить облик советского человека и советского общества. Эта политика предполагала ряд мероприятий. Во-первых, это ликвидация неграмотности среди населения. Строятся новые школы, профессионально-технические училища, которые должны были готовить квалифицированных рабочих для «строек социализма». Большое внимание оказывается развитию науки и техники. В 1930-е гг. действует свыше 1800 научных учреждений ^[13]. Значительные достижения появляются в области искусства (так, в этот период происходит становление советского киноискусства). Большие изменения претерпевает система управленческих кадров: вместо старых, «буржуазных», специалистов-управленцев, на руководящие посты приходят новые люди, в основном из социальных низов. Период второй половины 1920-30-х гг. — это период невиданной социальной мобильности, когда миллионы людей из разоренной коллективизацией деревни двинулись в города, для того чтобы стать промышленными рабочими, а часть из них заняла руководящие посты в новой системе управления. Таким образом, даже при том, что сталинская политика индустриализации предполагала значительную экономию в области народного потребления, она смогла ощутимым образом поднять жизненный уровень миллионов людей, бывших крестьян: «уровень потребления людей оставался невысоким. И тем не менее страна добилась впечатляющих экономических результатов. Миллионы советских людей получили образование, значительно повысили свой социальный статус, приобщились к индустриальной культуре; десятки тысяч, поднявшись с самых «низов», заняли ключевые посты в хозяйственной, военной, политической элите. Для миллионов советских людей строительство нового общества открыло перспективу, смысл жизни (курсив мой. — Г.К.). Очевидно, все эти обстоятельства легли в основу поражавшего западных деятелей культуры и удивляющего нас сегодня жизнерадостного мироощущения значительной части советских людей того времени» ^[13].

К этому можно было бы добавить осуществленную уже в годы первых пятилеток полную ликвидацию безработицы в СССР (проблема, хронически не решавшаяся в годы НЭПа), а также политику постепенного улучшения положения трудящихся масс (в рамках т. н. сталинско-фордистской модели, обеспечивающей постепенный рост уровня жизни за счет ежегодного снижения цен и одновременного роста заработной платы), сочетавшуюся (уже в годы второй пятилетки) с повышенным материальным вознаграждением успешного, квалифицированного и высокопроизводительного труда (стахановское движение). В целом, такая социальная атмосфера порождала у людей ощущение того, что общество, в котором они живут — это общество подлинной социальной справедливости и равенства, общество воплощенной социальной утопии. И не случайно, что именно в этот период единение народа и власти достигло наивысшей точки, а массовый энтузиазм в деле построения социализма был колоссальным ^{[3, с. 500]}.

В то же время нельзя пройти мимо той оборотной стороны сталинского режима (включая политику форсированной индустриализации и насильственной коллективизации), которая вызывает его жесткую критику со стороны многих левых и либерально настроенных мыслителей. Эта критика, как известно, связана в первую очередь с чрезвычайно высокой социальной ценой реформ, осуществленных Сталиным, а также с сопровождавших эти реформы политикой репрессий. Прав И. К. Пантин, подчеркивая эту трагическую раздвоенность советского общества в годы строительства социализма: «действия людей в это время отличаются невиданным энтузиазмом (строили небывалое — социализм) и одновременно невиданной жестокостью. Каждый успех приобретается ценой утрат, экономический прогресс шел рядом с моральным регрессом. Порожденный революцией экономический подъем сделал людей глухими к чужим страданиям («лес рубят — щепки летят»). Выполнение планов любыми средствами, невзирая на жертвы и лишения, становится правилом. Общество превращается в заложника замыслов партии и государства. Преступления против отдельных людей и даже целых социальных слоев становятся обыденностью: расстреливали и ссылали в лагеря классовых врагов, заговорщиков, а не людей. В деморализованном общественном сознании торжествует точка зрения инквизиторов и фанатиков, когда всех подозрительных зачисляли во «враги народа» и «отступники», считая их истребление богоугодным делом» ^{[27, с. 278]}. В этом контексте даже, казалось бы такой позитивный факт, как очень высокая социальная мобильность населения (из деревень в города) оборачивается значительной проблемой для общества, варваризацией структур власти и управления, поскольку влечет за собой не поднятие, а наоборот, понижение культурного уровня в результате проникновения значительной массы полуграмотных и малокультурных людей в органы исполнительной власти в условиях тотального огосударствления экономики и общества («феномен Шарикова», описанный в романе «Собачье сердце» М. Булгакова). Все это сочеталось с эксплуатацией (и сверхэскплуатацией) крестьянского населения, массовыми репрессиями (продолжавшимися на всем протяжении 1930-х гг., и вылившиеся в т. н. Большой террор непосредственно перед началом Второй мировой войны). Все это, на наш взгляд, не позволяет дать однозначную оценку сталинским преобразованиям в экономике, политике, обществе, за исключением одного — что преобразования эти носили фундаментальный характер и на десятилетия вперед заложили основы советского общества и государства, определили их наиболее характерные черты.

Несмотря на успешную в целом модернизацию экономики и общества, произведенную в сталинский период (со 2-й половины 1920-х гг.), уже в начале 1950-х гг. встает вопрос о необходимости дальнейшего реформирования. Эта необходимость была связана с рядом обстоятельств. Прежде всего, сталинская экономика носила военно-мобилизационный характер и опиралась на мощный государственный (бюрократический) аппарат и жесткую систему планирования. Общим местом среди историков стало признание того, что такая система эффективна только во времена военной угрозы, но плохо работает в мирное время. Второе обстоятельство — необходимость в значительном повышении уровня и качества жизни населения, удовлетворение материальных потребностей которого оставалось крайне скудным на протяжении всего сталинского периода. И, наконец, третье — изменение характера самой эпохи — постепенно мир из индустриального превращался в постиндустриальный, для которого было характерно уже не массовое производство, но индивидуальное творчество, связанное с развитием науки и технологий. Последнее обстоятельство оказывалось прямо не совместимым с тоталитаризмом как типом политического режима, подавляющим индивидуальную свободу, и требовало раскрепощения общества. Этим требованиям новой эпохи в значительной мере отвечали преобразования, начавшиеся в советском обществе с середины 1950-х гг. и получившие название «хрущевской оттепели» или «славного (великого) десятилетия».

Ведущая социальная тенденция новой эпохи — особое внимание к личности, ее потребностям. Эта тенденция в определенной мере дала о себе знать уже в середине 1930-х гг. (вторая сталинская пятилетка), и в определенной мере проявляла себя и в послевоенный период (общая, характерная для сталинской экономики, установка на снижение себестоимости продукции и ежегодное понижение цен), однако наиболее выраженной она становится в период уже после смерти Сталина в 1953 г. Так, в программе нового главы советского правительства Г. М. Маленкова уже присутствуют все черты социально ориентированной экономики. Была сделана ставка на то чтобы уделять больше внимания производству потребительских товаров и повышению жизненного уровня населения, для чего предполагалось значительное перераспределение средств в пользу легкой промышленности и сокращения производства в области тяжелой промышленности. Были проведены изменения и в аграрной политике: снижены налоги с крестьян и подняты закупочные цены на сельхозпродукцию. Одновременно проводилась политика разрядки международной напряженности и движения в сторону мирного сосуществования с капиталистическими странами ^[14].

Однако в силу обстоятельств острой борьбы за власть после смерти Сталина между его преемниками (Г. М. Маленков, В. М. Молотов, Н. И. Булганин, Л. М. Каганович, Л. П. Берия, Н. С. Хрущев), дело построения социально ориентированной экономики и новой системы управления экономикой и обществом было суждено реализовать не Маленкову, а другому человеку из непосредственного сталинского окружения — Н. С. Хрущеву.

Несомненно, преобразования, которые осуществил Н. С. Хрущев сначала на посту руководителя партии, а затем совмещая посты Первого секретаря ЦК партии и главы правительства, в значительной мере диктовались и особенностями личности самого Никиты Сергеевича. «Н. Хрущев вышел из самых низов народа. Он любил хвастать, что в детстве пас гусей. Эта колоритная фигура представляла собой контраст инверсионного типа по отношению к Сталину. Хрущев был идеальным воплощением новой инверсии, направленной на утверждение специфических ценностей ведомств, организаций, стремящихся жить в мире как с высшей властью, так и с народом. Он пытался сочетать интересы бюрократии с ценностями массового сознания, соединить бюрократию со стремлением к уравнительности, совместить вражду к начальству и сословные привилегии, слить в единое целое разнородные силы. В основе его действий лежал утилитаризм, выступавший в форме здравого смысла прижимистого мужичка, который блюдет свой интерес и которому палец в рот не клади. Хрущев взлетел вверх, так как новая ситуация требовала лидера, который имел бы какую-то мало-мальски пригодную интерпретацию новой массовой инверсии» ^{[3, с. 365–366]}.

Первые шаги Хрущева по улучшению жизни народа и поиску социального согласия проявились уже в его докладе о культе личности Сталина на XX съезде партии в 1955 г. и в целом в политике десталинизации. «Испытывая мощное давление снизу, новая власть освободила миллионы заключенных и прекратила массовый террор, что, кроме всего прочего, означало качественное изменение отношения к личности, признание ее жизни ценностью, признания ее права на пищу, жилье, подачу жалоб и т. д. Высшая ценность переместилась вниз. Началась новая жизнь» ^{[3, с. 564–565]}.

Однако характерно, что новый поворот в политике модернизации (построение социально ориентированной экономики, признания социальных прав личности и начало демократизации общества) сочетался в представлениях Хрущева с типично большевистскими методами ее осуществления, а именно: с политикой административных реорганизаций и ставкой на «ускорение». «Романтическая эйфория, присущая новой правящей элите, опиралась на уверенность, что реальное воплощение принципов Правды на основе всеобщего согласия позволит быстро удовлетворить утилитарные потребности народа. Отсюда — требование ускорить экономическое развитие общества» ^{[3, с. 566]}.

На протяжении 1956–1957 гг. Хрущевым был осуществлен целый ряд административных реформ, призванных, по его мнению, децентрализовать доставшуюся от сталинского времени командно-административную систему и в целом — значительно повысить эффективность управления народным хозяйством. Так, уже в 1956 г. значительно меняется система управления промышленностью и сельским хозяйством: предприятиям была предоставлена возможность самим осуществлять планирование собственной деятельности (эти планы должны были учитываться вышестоящим руководством при составлении единого плана развития хозяйства), исходя из конкретных местных условий. Значительная автономия была представлена и колхозам: они также могли осуществлять самостоятельное планирование собственной деятельности и принимать уставы, формируя их исходя из местной специфики. Кроме этого, расширялись права местных советов, вводилось постоянно действующее совещание рабочих и служащих на предприятиях. Значительно, по сравнению со сталинским временем, смягчалась ответственность работников за прогулы, в целом — за нарушение дисциплины на предприятиях. Уделялось большое внимание росту активности на производстве, усилению материального стимулирования (хотя в целом, сохранялась установка сталинского времени на поощрение трудового энтузиазма и осуждение приверженности материальным ценностям). Однако наиболее существенные реформы были осуществлены по инициативе Хрущева в 1957 г., и касались они кардинального изменения системы управления народным хозяйством: конкретно это выразилось в переходе от отраслевого к территориальному принципу управления экономикой. Вместо отраслевых министерств были созданы территориальные советы народного хозяйства (т. н. совнархозы), располагавшиеся в каждом из вновь образованных 107 экономических районов. В итоге «возникло 107 маленьких правительств с отраслевыми и функциональными отделами. Над ними пришлось надстроить республиканские Совнархозы — параллельно сохранившимся Совминам (республиканским Советам министров. — Г. К.)» ^[18]. На этом организационный «раж» нового главы государства не закончился: наряду с высшими хозяйственными органами радикальной реорганизации подверглись и органы политического управления — партия и советы. Так, партийные органы были разделены по отраслевому принципу — одна часть из них отвечала за развитие промышленности, другая — за сельское хозяйство; то же самое произошло и с Советами — было создано по два Совета депутатов — промышленный и сельский, соответственно. Несколько позже, в 1962 г. произошло укрупнение совнархозов (43 вместо 105) и был учрежден единый общесоюзный Совнархоз СССР, которые был преобразован в 1963 г. в Высший совет народного хозяйства (ВСНХ).

Однако, что означали все эти реформы для реального положения экономики и общества? С одной стороны, подобная демократизация и децентрализация системы управления могут показаться несомненным благом, поскольку задача состояла в том, чтобы передать бразды правления вниз, на места, разделить ответственность с обществом. И действительно, на короткий период эффект от данных реорганизаций был положительным: наблюдалось некоторое оживление производства ^[18]. Однако с другой стороны, непродуманные реорганизации вместе с общим курсом на ускорение («догнать и перегнать Америку по производству мяса, молока и масла») в более широкой перспективе дали резко отрицательный результат: они привели к разбалансировке процессов управления народным хозяйством (для коррекции чего потребовалось позже укрупнять совнархозы), а вместо предполагавшегося выявления инициативы на местах привели к росту усиления влияния местного начальства (в том числе, колхозного), а также к многочисленным злоупотреблениям этого же начальства в его стремлении выслужиться перед лицом начальства более высокого, выполнив и перевыполнив план. Так, «на попытку обеспечить ускорение, заставить аппарат всеми методами организовать обгон Америки по производству продуктов сельского хозяйства, общество ответило «рязанской катастрофой» (выражение братьев Ж. и Р. Медведевых)» ^{[3, с. 575–576]}. Катастрофа эта заключалась в том, что для того чтобы перевыполнить план по заготовкам мяса на бойню был отправлен почти весь скот области. В целом, «партийное руководство на местах буквально лезло их кожи, чтобы выполнить и перевыполнить план по сдаче тех или иных продуктов сельского хозяйства. Это стремление давало определенный эффект, например, повышение надоев. Но в конечном итоге оно носило разрушительный характер (курсив мой. — Г. К.), так как подчиняло всю сложную систему хозяйства одной узкой частной задаче, например, достижению первого места по сдаче сегодня мяса, а завтра молока» ^{[3, с. 576]}. В итоге попытки форсировать развитие сельского хозяйства, как до этого, в первую пятилетку — попытки форсировать индустриальное развитие — разрушали стабильность организационных связей, усиливали сопротивление власти и порождали неуважение к ней ^{[3, с. 577]}.

Итогом подобной политики стал углубляющийся раскол между властью и обществом, резкое ухудшение социально-экономического положения в стране, вылившееся в кризис начала 1960-х гг. (волнения в целом ряде крупных городов, в т. ч. мощное протестное движение в г. Новочеркасске, жестоко подавленное властями). В свою очередь, на волне общего недовольства политикой Хрущева, советской бюрократии, также уставшей от его бесконечных реорганизаций, и жаждавшей спокойной жизни, оказалось сравнительно нетрудно отстранить его от власти в 1964 г.

И тем не менее, десятилетие пребывания Н. С. Хрущева у власти не случайно получили название «славного» (или «великого») десятилетия. Несмотря на все перегибы и очевидный «волюнтаризм» Хрущева, слишком многое меняется в этот период в лучшую сторону. Кроме осуждения «культа личности» и политики десталинизации, это несомненно сказалось в общем подъеме уровня жизни трудящихся масс, попытке решить продовольственную проблему (за счет освоения целины и попыток, довольно противоречивых, наладить колхозное хозяйство), в общей демократизации общественной жизни и отношений на производстве, в научно-техническом прогрессе (именно в этот период происходит покорение космоса), и, что очень важно — в целой системе мер в области социальной политики ^[14]; ^{[30, с. 261–264]}. Именно Хрущеву поколения советских граждан обязаны смягчением трудового законодательства, сокращением продолжительности рабочей недели (до 40 часов), усилением денежного вознаграждения за труд через заработную плату, премии и пенсионное обеспечение, повышением минимума заработной платы для рабочих и служащих, серьезным изменением пенсионного законодательства в сторону его большей справедливости для разных категорий населения и установлением существующих до сих пор в России границ пенсионного возраста, снижением налогов на низкооплачиваемые категории работников и повышением пособий многодетным семьям. С 1956 г. было также введено полностью бесплатное школьное и высшее образование, ликвидирована обязательная подписка на государственные займы. Чрезвычайно значимой является и «жилищная революция», осуществленная при Хрущеве, позволившая множеству советских семей получить пускай небольшую, но собственную квартиру, выселиться из коммуналок. Впечатляют цифры, согласно которым, с 1956 по 1960 гг. в новые квартиры переселилось почти 54 миллиона человек. Таким образом, «изменения в социальной политике позволили в короткий срок повысить уровень жизни советских людей, приблизить его к стандартам развитых стран» ^[14].

Кроме этого, правлению Хрущева сопутствовали и несомненные успехи в области увеличения общих показателей экономического роста: к 1960 г. произошел значительный прирост национального дохода, существенно увеличилась добыча угля и производство цемента, добыча нефти и газа, выплавка стали, производство электроэнергии. В полтора раза увеличился валовый объем производства сельхозпродукции ^{[29, с. 592]}. И тем не менее, достигнутые успехи в области индустриального развития в этот период были одновременно началом экономического спада и последующей глубокой рецессии советской экономики, поскольку «…именно на рубеже 1950–1960-х гг. показатели экономического развития СССР свидетельствовали о завершении построения основ индустриального общества» (курсив мой. — Г. К.) ^{[29, с. 601]}. В свою очередь, это требовало новых реформ в экономике и обществе, либо (при отсутствии таковых) обрекало систему на стагнацию.

Новый этап реформирования советской экономики и общества приходится на вторую половину 1960-х гг. Это время — начало пребывания у власти нового поколения советских лидеров во главе с Л. И. Брежневым. Приход к власти Брежнева не был случайным: по сути он был ставленником советской бюрократии, уставшей от бесконечных реорганизаций «неуемного» Хрущева, и жаждавшей спокойной и обеспеченной жизни. Советская элита стремилась поставить во главе государства достаточно сильного лидера, который, однако выражал бы интересы правящего класса и одновременно был свободен от «волюнтаристских» тенденций, свойственных прежнему руководителю Советского государства. Именно это обстоятельство (установка на здоровый консерватизм) дает основание многим исследователям рассматривать эпоху Брежнева (вторая половина 1960-х гг. — 1970-е гг.) как время безграничного правления советской бюрократии, время косности и застоя ^[24]. Вместо волюнтаризма в принятии важнейших политических и управленческих решений (что, согласно позиции нового руководства, было свойственно как Хрущеву, так и до него — Сталину) была сделана ставка на умеренность, и «научность» как необходимый критерий преобразований. В то же время новым руководством в полной мере была сохранена идея построения социально ориентированной экономики как важнейшее условие легитимности социалистического строя в условиях мирного сосуществования с «миром капитализма» ^{[3, с. 593]}; ^{[4, с. 532–535]}.

О намерениях нового брежневского руководства продолжать начатые Хрущевым реформы, но уже без тех «перегибов», которые были свойственны последнему, говорит тот факт, что с середины 1960-х гг. начинается масштабная перестройка советской экономики в сторону усиления в ней рыночных начал, получившая название реформ Косыгина (по имени тогдашнего главы правительства СССР А. Н. Косыгина), а в западной литературе получившей название реформы Либермана (по имени советского ученого-экономиста, профессора Харьковского университета Е. Г. Либермана). Этой реформе предшествовали оживленные дискуссии в научной и политической среде с начала 1960-х гг., положенные статьей Е. Г. Либермана «План, прибыль и премия» (1962), опубликованной в газете «Правда». Статья вызвала значительное одобрение со стороны ведущих советских экономистов, а принципы сочетания рыночной экономики с директивным планированием, представленные в ней, получили воплощение в целом ряде хозяйственных экспериментов, поставленных на ведущих советских предприятиях того времени (фабрики «Большевичка» в Москве и «Маяк» в Горьком, ряд транспортных предприятий). В итоге реформа получила одобрение тогдашнего премьер-министра А. Н. Косыгина и ее воплощение началось одновременно на многих предприятиях страны (к осени 1967 г. по новой системе работали 5,5 тыс. предприятий, к апрелю 1969 года — 32 тыс. предприятий, что давало 77% продукции страны ^[35]).

Какова была основная цель реформы? Речь шла о необходимости повышения эффективности народного хозяйства, что предполагало проведение целого ряда мероприятий, направленных на улучшение (оптимизацию) управлением экономикой. Эти меры: ликвидация системы совнархозов, введенных Н. С. Хрущевым и возвращение к отраслевому принципу управления экономикой (министерства); расширение хозяйственной самостоятельности предприятий и значительное сокращение плановых показателей (с 30 до 9); замена «валового» (т. е. в расчете на созданную, но не реализованную продукцию) показателя показателями прибыльности и рентабельности, как создающих неискаженную картину экономической жизни и одновременно приближающих экономику к реальному потребителю; введение политики материального стимулирования, включавшую создание трех основных фондов на предприятии (материального поощрения, социально-культурных мероприятий и жилищного строительства и развития производства). Реформы в промышленности были дополнены аналогичными реформами в сельском хозяйстве, значительно расширявшие возможности содержания личных подсобных хозяйств.

Если говорить об экономической сути данной реформы, то она сводится к следующему: заменить систему валовых показателей (которыми при желании можно было легко манипулировать — значительно увеличивая стоимость произведенной продукции, тем самым искажая реальное положение дел) показателями реального производства, в качестве которых выступали прибыль и рентабельность. Это должно было, по мнению авторов реформы, преодолеть начавшиеся кризисные тенденции в советском хозяйстве: «советские люди были уверены в том, что экономика страны успешно развивается, поскольку все пятилетние планы, утвержденные Верховным Советом СССР, успешно (и даже досрочно) выполнялись. Однако они не знали, что планы выполнялись лишь по «валу», но ни один из них и близко не был к выполнению в натуральном выражении. <…> При равнении на «вал» задача предприятия заключалась лишь в производстве продукции, а будет ли она куплена потребителем или нет, его мало интересовало, для этого существовала система органов снабжения и сбыта. Поэтому в стране угрожающими темпами росли запасы произведенной, но не реализованной продукции. <…> Косыгину стало ясно, что необходимо коренное совершенствование хозяйственного механизма, в первую очередь, избавление от диктата «вала». Из множества предложений, нацеленных на решение этой задачи, он в конце концов выбрал концепцию Либермана» ^[1].

Надо заметить, что реформа имела не только чисто экономический смысл — преодолеть косность сложившейся системы директивного управления экономикой — фактически она продолжала тенденции демократизации экономики и общества, начатые еще Хрущевым. «События 1956 (время начала демократических преобразований в политике и обществе. — Г. К.) и 1965 гг. представляют собой как бы две его (процесса реформирования. — Г. К.) составляющие — линию на демократизацию общества и линию на экономическую перестройку. Разделил их 1964 год» ^{[12, с. 326]}.

Каковы были результаты проведенной реформы? В литературе нет однозначного ответа на этот вопрос. С одной стороны, подчеркиваются успехи реформирования — как на отдельных предприятиях (например, эксперименты на Щекинском химическом комбинате и в казахстанском совхозе «Акчи» — позволившие в разы поднять производительность труда, и при этом значительно сократить штат сотрудников), так и в экономике в целом. Не случайно 8 пятилетка (1966–1970 гг.) была названа «золотой», поскольку для нее были характерны рекордные темпы экономического роста ^[35].

С другой стороны, в отношении реформы Косыгина-Либермана звучит немало критики — причем как слева (со стороны либерально ориентированных авторов), так и справа (со стороны консерваторов-государственников). Если первых не устраивает некая незавершенность, половинчатость, и даже противоречивость реформы (например, то, что она фактически не затронула положение рядового работника — в том плане, что основными фондами распоряжалось само предприятие в лице его администрации; то, что она никак не сказалась на работе бюрократического аппарата, усилиями которого направлялась реформа; то, что в ней противоречивым образом сочетались централизованное планирование и хозяйственная самостоятельность, и т. п.), то вторых (консерваторов) в реформе не устраивает как раз ее чрезмерная (с их точки зрения) либеральность, которая действительно привела к ряду негативных социальных последствий: прежде всего, к росту инфляции (поскольку рост заработной платы опережал рост производительности труда), а также потенциальному росту безработицы (в результате неизбежной в рыночной ситуации «оптимизации» штатов) и, что тоже немаловажно, укреплению позиций директората предприятий и, наоборот, усугублению подчиненного и зависимого статуса наемных работников. Думается, есть достаточно весомые основания у следующих выводов: «реформа стала не общенародным делом, а почти подпольной, хотя и официально допустимой деятельностью узкого круга руководящих работников разных уровней. …И теперь уже весь фонд материального поощрения стал распределяться между узкой группой руководящих обывателей. А этой группе вполне хватало и той премии, какая полагалась за увеличение прибыли на 1–2 процента (одна из особенностей реформы заключалась в жестком контроле государства за увеличением прибылей. — Г. К.). Так новая модель расколола коллектив предприятия, погасила творческий порыв большинства работников, противопоставила интересы «верхов» и «низов» ^[1]. Как считает исследователь советского общества М. Ф. Антонов, именно реформа Косыгина-Либермана в значительной мере способствовала росту влияния директората предприятий и фактически открыла дорогу к приватизации ими госсобственности, которая завершилась после распада СССР в 1991 году.

В целом, реформа была свернута в начале 1970-х гг., и произошло это в результате политического акта брежневского руководства, которое, с одной стороны увидело реальную угрозу своему положению в связи с событиями в Чехословакии (где аналогичная реформа имела свое политическое продолжение, что потребовало ввода военного контингента на ее территорию в 1968 году), а с другой стороны, не было заинтересовано в разрастании тенденций, имеющих негативное значение для общества (в первую очередь, инфляции и сопровождавшему ее росту товарного дефицита ^[2]). Однако, главной причиной сворачивания социально-экономического реформирования в начале 1970-х гг. и началом собственно эпохи «застоя» стали события в мировой экономике — а именно, очередной кризис капиталистической «миросистемы», сопровождавшийся значительным поднятием цен на энергоносители, что создавало чрезвычайно благоприятную внешнеэкономическую конъюнктуру для тогдашнего СССР, его экономики. Именно начавшийся поток в страну нефтедолларов, как полагает, в частности, Б. Ю. Кагарлицкий, сделал ненужным в глазах тогдашнего руководства дальнейшее реформирование, поскольку денег и без того было достаточно для поддержания более или менее сносного уровня жизни в СССР (включая развитие промышленности на приоритетных направлениях, инфраструктуры и сохранения социальных программ) ^[16]. И только стабилизация ситуации на Западе, что привело к сокращению перенакопления и соответственно — к удорожанию кредитов, которые СССР с избытком брал у капиталистических стран — и одновременно с этим, обострение международной обстановки в середине 1980-х гг. и резкому падению цен на нефть (в том числе, и не без поддержки этих процессов со стороны США), дало понимание того, что СССР оказался в своего рода экономической «ловушке». Эта «ловушка» означала, с одной стороны, возвращение страны в свое исходное положение — на периферию капиталистической миросистемы (в качестве поставщика энергоносителей), а с другой стороны, формирование огромного внешнего долга СССР, на покрытие которого был растрачен практически весь золотовалютный запас. Это, в свою очередь, означало резкое ухудшение уровня жизни населения, которое выразилось прежде всего в нарастании товарного дефицита. Как отмечает Кагарлицкий, «крушение потребительского рынка в 1990–1991 годах произошло в результате полного исчерпания валютных резервов, которые раньше использовались для смягчения проблемы. Это был не только крах советской распределительной системы, которая со всеми ее недостатками сумела просуществовать на протяжении семи десятилетий, но и печальный итог «стратегии компенсации», заблокировавшей внутреннее развитие» ^[16].

В целом данный период в развитии советского общества можно охарактеризовать как не менее противоречивый, чем предшествующие эпохи (хрущевское «славное десятилетие», сталинские пятилетки), поскольку значительное внимание к нуждам социальной сферы «перекрывалось» такими негативными тенденциями, как формирование господствующего слоя — партийной и государственной номенклатуры, фактическое отстранение населения от участия в принятии политических решений (в результате существования безальтернативных выборов), отказ от политики реформ, господство уравнительных тенденций в оплате труда, что безусловно сказывалось на качестве трудовых мотиваций, и др. Поэтому, как бы ни печально звучал вывод исследователей, трудно не согласиться с тем, что «через семь десятилетий после революции, после одиннадцати пятилеток, создания индустриальной базы, достижений в космосе, успехов в создании термоядерного оружия, строительства могучего военного океанского флота, советская сверхдержава была отсталой страной, в которой добывающая и топливная промышленность преобладала над обрабатывающей и машиностроительной» ^{[24, 432]}.

Между тем, возможности развития страны безусловно существовали — и заключались они не только в создании мощного топливно-энергетического комплекса, или перестройки экономики на неорыночных («нэповских») началах. Так, параллельно реформе Косыгина-Либермана предлагался еще один проект реформ — разработанный отечественным ученым-кибернетиком, академиком В. М. Глушковым. Суть его состояла в перестройке плановой экономической системы на основе новейших достижений в области электроники и вычислительной техники — создания сети мощных вычислительных центров по всей стране (и нескольких уровней таких центров — от самых высших, координирующих всю систему, до нижних — аккумулирующих и перерабатывающих информацию на уровне конкретных ведомств и предприятий). Создание этой системы, согласно замыслу разработчиков реформы, должно было в значительной степени упростить характер согласования и пересогласования решений в рамках социалистического планирования, избежать возможных здесь сбоев, рассогласований и т. д. Есть точка зрения, что, несмотря на достаточно утопичный характер данного проекта (это был типично технократический проект), «…это была едва ли не последняя попытка реанимировать именно советскую, социалистическую идею планового хозяйства, подняв уровень экономического планирования и централизованного управления экономикой на принципиально новый уровень. …Если Глушков предлагал техническое усовершенствование плановой экономики, то Косыгин отстаивал идею модификации экономической системы в сторону НЭПовских традиций или, если угодно, «китайского пути» ^[23]. Нельзя не сказать и о другом проекте реформ, предложенном крупным советским экономистом, академиком Ю. В. Яременко. Он видел главную проблему советской экономики в ее преимущественно экстенсивном характере, что, в свою очередь, было связано с милитаризацией и вытекающем из самой природы планово-административной системы ведомственным характером распределения важнейших экономических ресурсов. Такая ситуация (засилье ведомств при общем ослаблении центральной власти в позднесоветскую эпоху) вела, согласно Яременко, к перераспределению наиболее качественных ресурсов (в том числе, человеческих) в пользу военно-промышленного комплекса, как наиболее влиятельного, а также в пользу ведомств гражданской промышленности, тесно связанных с «оборонкой». В итоге основные отрасли гражданской промышленности (предприятия группы Б) вынуждены были развиваться не на интенсивной, а на экстенсивной основе (т. е. за счет количественного, а не качественного прироста ресурсов), что неизбежно, рано или поздно, приводило к исчерпанию этих ресурсов и экономической стагнации. Что и подтвердила ситуация 1970–1980-х гг. ^[19] Как выход из положения предлагался отказ от дальнейшего пути по наращиванию вооружений, и переход к конверсии оборонных предприятий — переводу их производственных мощностей на службу гражданской промышленности ^[20]. В какой-то степени попытки реформирования в этом направлении (во всяком случае, в плане ограничения всевластия ведомств и укрепления государственной и общественной дисциплины) были предприняты в короткий период пребывания у власти Ю. В. Андропова (Председатель Президиума Верховного Совета СССР в 1983–1984 гг.), однако эти попытки были прерваны приходом к власти нового советского руководства во главе с М. С. Горбачевым, который означал уже не столько реформирование, сколько фактический демонтаж советской системы под флагом ее демократизации и либерализации.

Таким образом, в итоге ни один из предлагаемых, начиная с первой половины 1960-х гг., проектов реформ (как неорыночных, так и плановых) не был в конечном счете реализован, а попытка Горбачева опереться на реформистские начинания 1960-х гг. (Косыгинская реформа), в сочетании с политической демократизацией, фактически привела к развалу государства. Поэтому прав Б. Ю. Кагарлицкий, говоря о том, что «политика Горбачева была, по существу, политикой капитуляции. Еще более очевидно это стало, когда правящие круги России возглавил Борис Ельцин. Распад Советского союза, который администрация Горбачева пыталась предотвратить, новое руководство объявило своим важнейшим достижением». В итоге «Россия вернулась к границам начала XVII века с той лишь разницей, что в составе страны остался Северный Кавказ» ^[16].

Это означало переход к новой, постсоветской, капиталистической России, с ее иной, отличной от советского периода, историей, политикой, идеологией. Однако думается, что опыт советских модернизаций по-прежнему сохраняет для нас свою актуальность, и советское прошлое продолжает незримо присутствовать в настоящем, сказываясь и в ментальных особенностях населения России, его ценностных предпочтениях ^[22], так и в политике нынешнего российского руководства, как известно, провозгласившего курс на модернизацию экономики и общества, но фактически все это время шедшего по «проторенному» пути блокирования модернизации в условиях высоких цен на энергоносители. Думается, опыт советского общества, особенно в последние десятилетия его существования, дает нам в этом отношении весьма поучительные уроки.