Самодержавный идеал в надсословных стратегиях Милославских и Нарышкиных: к вопросу о репрезентативной сущности некоторых нормотворческих инициатив конца XVII в.

Соколова Елена Станиславовна кандидат юридических наук доцент, доцент кафедры истории государства и права, Уральский государственный юридический университет 620039, Россия, Свердловская область, г. Екатеринбург, ул. Колмогорова, 54, каб. 315 Sokolova Elena Stanislavovna PhD in Law associate professor of the Department of History of State and Law at Ural State Law University 620039, Russia, Sverdlovskaya oblast', g. Ekaterinburg, ul. Kolmogorova, 54, kab. 315 elena.sokolova1812@yandex.ru Другие публикации этого автора

В историко-правовой науке вторая половина XVII столетия оценивается как условная точка отсчета, с которой принято говорить о формировании российского типа неограниченной монархии. В это время, по мнению ряда авторов, вызревает окончательная тенденция к завершению централизации верховной власти, проявившейся в постепенном формировании воеводского управления на местах, нивелировке сословно-представительных органов, включая Боярскую Думу и установлении личного контроля государя за деятельностью наиболее важных московских приказов. Особую динамику приобретает правотворчество верховной власти, способствующее быстрому вытеснению старомосковских обычаев из юридического быта Российского государства, быстро набирающего силу в ходе преодоления социально-политических последствий Смуты.

Основные объекты правового регулирования большинства известных на сегодняшний день нормативно-правовых актов допетровской Руси - деятельность старомосковской администрации, институты поместно-вотчинного законодательства и социальная структура населения. На фоне противостояния церкви и государства, спровоцированного «делом патриарха Никона», в этот же период возникает мощный импульс к возникновению светской, европеизированной культуры, приобретающей поначалу придворный характер ^{[7, с.5 – 38, 2, с. 38 – 51,13, с. 25 – 46, 4, с. 32 – 76, 3, 18 – 44, 16, с. 330 – 380, 9, с. 33 – 114]}.

Значительная часть исследователей отмечает, что все перечисленные факторы служат свидетельством постепенного складывания единовластия. Его теоретической основой стали принципы самодержавия, сформулированные в старомосковском варианте доктрины божественного происхождения великокняжеской власти. Большой интерес к проблеме абсолютизации монархической формы государства был проявлен отдельными представителями российской политико-правовой мысли во второй половине XVII столетия. Наибольшая концептуальная продуманность абсолютистской парадигмы отличает произведения Ю. Крижанича и С. Полоцкого, которые хорошо знали западную правовую культуру своего времени и были близки к придворным кругам.

В научной литературе последних десятилетий отмечается обусловленность доминирования старомосковской модели российского самодержавия во всех сферах социальной жизни серьезными внешнеполитическими задачами и «жесткими обстоятельствами существования страны с ограниченным экономическим потенциалом» ^{[10, с.129]}. Ценностное значение этих ориентиров для моделирования некоей общей константы юридической политики Российского государства, окончательно победило при Петре Великом. Верховная власть получила широкие легитимные полномочия для мобилизации человеческих и материальных ресурсов в процессе соперничества с европейскими державами за выход к незамерзающим морям. Новый импульс приобрели притязания России на международное лидерство. В то же время некоторые авторы справедливо полагают, что на рубеже XVII – XVIII вв. имело место временное ослабление самодержавия, вызванное комплексом как объективных, так и субъективных причин ^{[6, с.158 – 192, 15, с. 43 – 50]}.

Преемственность законодательной политики, нацеленной на укрепление в правосознании российских подданных идеи преклонения перед мощью и статусным превосходством самодержавной власти, хорошо прослеживается в нормативных актах XVII в. Существует мнение о целенаправленном характере моделирования политического имиджа самодержавия правовыми средствами. Вопреки этому законодательство первых Романовых, нацеленное на легитимацию царской власти и самодержавного идеала, отличалось фрагментарностью, было казуистичным и содержало изрядную долю прагматизма. Некоторые акты, утвержденные при Михаиле Романове с целью поддержать идею социально-политического престижа добровольной верности подданных «государеву делу», носили частноправовой характер и были приняты в условиях нестабильности царской власти после Смуты.

В целом, результаты правотворческой деятельности первых Романовых, проходившей на фоне усиления самодержавных притязаний царской власти, свидетельствуют о преемственном характере их законодательной политики. Ее относительная эффективность оказалась предопределена стремлением значительной части старомосковского населения к социально-политической стабилизации после Смутного «лихолетья». Важнейшая историко-правовая особенность нормативных актов, утвержденных в период 1620 – начала 1680-х гг., заключается в ярко выраженном стремлении законодателя к поиску оптимального для укрепления социально-политических позиций верховной власти юридического компромисса между «государевым делом», традиционным стремлением православных иерархов к сохранению религиозно-идеологического влияния в политической практике и остаточным влиянием «земского интереса».

Осуществление этой задачи происходило при постепенном свертывании деятельности сословно-представительных учреждений т. н. «полного состава», что справедливо оценивается в историко-правовой литературе как признак укрепления самодержавно-абсолютистской тенденции. Следует добавить, что ведущая роль в усилении авторитаризма верховной власти при первых Романовых принадлежала внешнеполитическому фактору, так как в укреплении безопасности западных и южных границ Русского государства за счет присоединения новых, экономически выгодных территорий были заинтересованы все слои населения, включая духовенство. В условиях сохранения традиционного курса верховной власти на союз с «земщиной» в процессе преодоления вызванного Смутой династического кризиса последовательное закрепление визуально-мнемонических форм репрезентации самодержавного идеала в вербальных юридических конструкциях стало одним из постоянных направлений законодательной деятельности, особенно по мере падения государственно-политического значения Земских Соборов ^{[14, с. 201 - 213]}.

Сохранение аналогичных правовых тенденций прослеживается и в период регентства царевны Софьи Алексеевны. В научной литературе высказано мнение о компромиссном составе лиц, получивших властные полномочия после скоропостижной смерти царя Федора Алексеевича. Обращение московской правящей элиты к институту соправительства при отсутствии для его дальнейшего развития глубоких корней в предшествующей российской истории стало оборотной стороной борьбы за власть, вспыхнувшей между влиятельными боярскими фамилиями Милославских и Нарышкиных. С историко-правовой точки зрения возможность подобного противостояния была продиктована отсутствием в действующем законодательстве конца XVII в. юридического механизма преемства престола, передача которого происходила на основе обычая.

Кончина Федора Алексеевича вновь выдвинула на повестку дня вопрос о необходимости возрождения института выборной царской власти, сохранение которого на протяжении 20-80-х гг. XVII в. носило формальный характер в силу отсутствия разногласий в царской семье по вопросу о возможных претендентах.

Иная политическая ситуация возникла при московском дворе весной 1682 г., когда принцип старшинства оказался принесен в жертву соображениям политической конъюнктуры. 27 апреля при поддержке патриарха Иоакима и сторонников царицы Натальи Кирилловны, среди которых оказалось немало московских служилых людей из числа «худородных», было объявлено об избрании на царство малолетнего Петра Алексеевича. Мотивация этого выбора носила традиционный характер, так как содержала ссылку на волю Освященного Собора, Боярской Думы и «всех чинов Московского Государства людей» ^{[15, с. 43 – 49, 18, с. 384 – 387]} .

Та быстрота, с которой сторонники Нарышкиных провели церемонию присяги вновь избранному малолетнему государю, объяснялась не только юридической сомнительностью его права на престол в обход старшего брата - Иоанна Алексеевича, но и импровизированным характером наспех созванного Земского Собора, на котором присутствовали случайно подвернувшиеся служилые люди и посадское население Москвы. На нормативно-правовом уровне было отмечено, что « …Стольники, и Стряпчие, и Дворяне, и Дьяки, и Жильцы, и городовые Дворяне и дети Боярския, и Гости, и гостиныя и черных сотен и иных чинов люди (были – Е. С.) для того призваны и поставлены в верху на дворе, что перед церковью Нерукотворного Спаса образа, и на площади, что за преградою» ^{[18, с. 385]}.

Благословленный патриархом маленький Петр был объявлен «Великим Государем … и Самодержцем», что формально означало возвышение Нарышкиных. «Люди всех чинов» приносили клятву «служити и прямити», прежде всего, «Царскому Величеству … и Благоверной Великой Государыне, Царице и Великой Княгине Наталии Кирилловне», а уже затем Иоанну Алексеевичу и женскому поколению рода Романовых. Подтвердительные грамоты аналогичного содержания были отправлены на Дон и в другие «окраинные» земли Московского государства ^{[18, с. 385 – 387]}.

На основании боярского приговора, ставшего основой для именного указа от 29 апреля 1682 г. было принято решение о перемене царского имени на двух больших серебряных государственных печатях, содержащих как полную, так и краткую формулировку титулатуры наряду с изображением византийского орла, парящего рядом с «животворящим крестом». Аналогичные изменения планировалось внести в серебряную печать, изготовленную для Малороссии ^{[19, с. 387]}. По словам законодателя, переписка «титлов» осуществлялась с целью должного оформления дипломатических документов, направляемых из Москвы «в окрестные государства», что подтверждает решающую роль внешнеполитического фактора для усиления самодержавной тенденции и опосредованного ею формирования культурно-исторических кодов политико-правового мышления правительственной элиты.

Новый виток борьбы за власть, который охватил кремлевский «верх» к концу весны 1682 г., способствовал возникновению серьезных перемен в политическом режиме Российского государства. 26 мая 1682 г. в результате спровоцированного Милославскими стрелецкого восстания появился нормативно-правовой акт, закрепивший «совокупное восшествие на Российский престол» царей Иоанна и Петра. Правительницей государства была объявлена их сестра царевна Софья Алексеевна. Формально решение об уравнивании потомства покойной царицы Марии Милославской и здравствующей Наталии Кирилловны Нарышкиной в правах на престол было принято от имени всесословного представительства московских людей «всяких чинов», желающих по воле Бога всеобщего «умирения». Тем не менее, юридический механизм реализации властных правомочий разрабатывался в интересах Милославских и их ближайшего окружения.

В целом, это не противоречило старомосковскому обычаю преемства царской власти по старшинству, но в условиях династического кризиса и явной социально-политической дестабилизации еще неокрепшего самодержавия требовало дополнительного обоснования, способного нивелировать амбиции Нарышкиных. На основании текста избирательного акта от 26 мая 1682 г. можно сделать вывод о том, что царица Наталья Кирилловна все же добилась легитимации предшествующего избрания Петра Алексеевича в ущерб интересам больного и слабого царевича Иоанна. В частности, по словам законодателя, произошло это по причине добровольного отказа старшего претендента от российского трона в пользу малолетнего сводного брата.

Воля вдовствующей государыни была интерпретирована в данном случае и как одно из юридических оснований для вручения Софье Алексеевне «Государственных дел правления» по причине «юных лет» братьев-соправителей. Притязания этой целеустремленной и властолюбивой дочери Марии Милославской на статус самодержицы были узаконены на основании традиционного представления о божественной природе царской власти. Как свидетельствует законодатель, «благоверная Царевна и Великая Княжна … по многом отрицании» все же удовлетворила просьбу своих малолетних братьев, получив благославение патриарха и «освященного Собора при единогласии Боярской Думы и «всего Московского Государства всяких чинов всенародного множества людей…» ^{[12, с.111 – 229, 20, с.398 – 401]}.

Учитывая отсутствие на Руси традиции женского правления, поддержка православных иерархов серьезно укрепляла позиции Милославских, по крайней мере, до наступления совершеннолетия Петра Алексеевича. Сторонники царевны из среды высшего духовенства ссылались на то, что допуск Софьи к решению государственных дел продиктован потребностью в «богоугодном устроении» православного царства и находится в полном соответствии с дарованными ей Богом «милосердным нравом … и высоким рассуждением». Согласно нормативно-правовому акту от 26 мая 1682 г. царевна получила право присутствовать на заседаниях Боярской Думы, принимать доклады о государственных делах и подписывать наравне с Иоанном и Петром именные указы. Возвышение Софьи Алексеевны настолько укрепляло позиции Милославских при московском дворе, что это спровоцировало вполне однозначную реакцию Боярской Думы, весь состав которой, по свидетельству законодателя, принес поздравления новому царю Иоанну Алексеевичу и «сестре его Государской…» ^{[20, с. 400 – 401]}.

В новейшей научной литературе институт совместного правления двух монархов нередко называют «диархией» по аналогии со спартанскими царями-басилеями, которые, судя по материалам нарративных источников античного происхождения, имели одинаковые полномочия, полученные ими от спартиатов. Данное понятие встречается и в работах по конституционному праву применительно к должностным лицам, обладающих равным статусом и равными функциями. Однако его употребление применительно к государственно-правовым реалиям Московской Руси XVII в. не представляется оправданным по нескольким причинам.

Прежде всего, следует отметить, что упоминание о «диархии» не встречается как в старомосковских источниках права и политико-правовых сочинениях, так и в летописной традиции. Учитывая это обстоятельство, более корректным с историко-правовой точки зрения представляется обращение к тому понятийно-лексическому аппарату, который присутствует в законотворчестве первых Романовых, тяготевших к использованию древнерусской речевой практики при конструировании текстов юридического содержания. Кроме того, правовой механизм совместного правления Иоанна и Петра, закрепленный в акте их избрания от 26 мая 1682 г., менее всего напоминает классический вариант античного образца в силу вручения на период их малолетства самодержавных прерогатив царевне Софье, хотя царю Иоанну Алексеевичу в момент избрания было уже шестнадцать лет.

«Великая Государыня… София Алексеевна всея Великия и Малыя и Белыя России» фактически стала единственной правительницей Московского государства, от которой исходили властные решения, причем на законодательно закрепленной основе, при полном игнорировании старомосковского обычая. Однако с формально-юридической точки зрения нормативно-правовые акты, определяющие правовой статус государей-соправителей, все же не открывали Софье легитимного пути к трону. Например, разработанная под давлением Нарышкиных «образцовая грамота» от 26 мая 1682 г., которой должны были руководствоваться приказные дьяки в своей делопроизводственной практике, предусматривала «совокупное именование» обоих государей самодержцами. Имя царевны при этом не упоминалось. По тому же принципу был составлен текст присяги на верность Иоанну и Петру Алексеевичам, которую приносили иностранные купцы в Посольском приказе ^{[21,с. 401 – 402, 22, с.403]}.

Преимущественное право мужской ветви рода Романовых на преемство верховной власти было закреплено и в обнародованном 25 июня 1682 г. описании церемониала венчания «Великих Государей» на царство. В целом, зафиксированный законодателем обряд соответствовал уже сложившемуся обычаю и был идентичен венчальному чину царя Федора Алексеевича. С историко-правовой точки зрения этот нормативно-правовой акт 1682 г. интересен включенным в него, говоря современным языком, теоретико-юридическим обоснованием института совместного правления Иоанна и Петра ^{[23, с.412 – 439]}.

Прежде всего, понимая необходимость легитимации принципа равенства самодержавных прерогатив братьев-соправителей, законодатель уделил особое внимание юридическому механизму наследования верховной власти. Возможные способы ее передачи рассматриваются в документе 1682 г. на казуистическом уровне с привлечением историко-правовых сведений о том, как осуществлялось преемство российского трона после воцарения династии Романовых.

Выделяя наследование царского престола по завещанию от отца к сыну, как преимущественный способ преемственности самодержавного статуса на протяжении всего XVII в., составители венчального чина 1682 г. отметили его соответствие божественному закону земного «устроения». Иная политическая ситуация возникла после кончины Федора Алексеевича, когда отсутствие прямого потомства царствующего государя спровоцировало возрождение древнерусского обычая передачи наследства по боковой линии, но без учета принципа старшинства. Его трансформация, намеренно допущенная московским двором с целью относительной нивелировки взаимных притязаний Милославских и Нарышкиных, требовала дополнительного обоснования.

Равенство прав Иоанна и Петра на «хоругви правления скиптра всея Великия и Малыя и Белыя России» постулируется в нормативно-правовом акте 1682 г. со ссылкой на волю умирающего Федора, который, якобы распорядился передать свое государственное наследие в совместное правление младшим братьям при духовном посредничестве патриарха Иоакима. Та же мысль прослеживается и в церемониальной речи Иоанна и Петра, обращенной к патриарху. Имя царевны Софьи Алексеевны упомянуто в тексте венчального чина лишь один раз в каноническом перечне теток и сестер «великих государей» с пожеланием многолетия мужскому и женскому поколению рода Романовых. К царям-соправителям адресована и поздравительная речь патриарха Иоакима, с традиционным увещеванием соблюдать божественные заповеди, почитать Церковь, иметь особое попечение о православных христианах и поступать по отношению к своим подданным «по суду праву» ^{[23, с.412 – 429, 24, с. 448]}.

После обряда миропомазания молодые цари в сопровождении членов Боярской думы и служилых людей разных чинов по традиции отправились в Архангельский соборпоклониться останкам своих прародителей-самодержцев, что символизировало их преимущественное право на восприятие самодержавного титула, освященное церковным обрядом. Царевна Софья в этом шествии не участвовала. В соответствии со старомосковской традицией, не позволявшей женщинам царского рода принимать участие в публичных церемониях общегосударственного значения, сестра обоих государей не была приглашена и в Грановитую палату к царскому столу, где присутствовали бояре и высшие православные иерархии. Население окраинных земель Русского государства, включая Дон, Пермь Великую и Сибирь, приносило Софье присягу на общих основаниях как сестре великих государей, «Благоверной Государыне Царевне и Великой Княжне …» ^{[23, c. 437 – 439]}.

Вопреки наличию в действующем законодательстве начала 1680-х юридических ограничений, препятствующих формированию традиции женского правления, политическая нестабильность Московского двора при доминировании в правосознании кремлевской элиты того времени самодержавного идеала привела к прямо противоположному результату.

Именно Софья, которая отличалась незаурядным умом и по меркам XVII столетия считалась образованной женщиной, определяла до совершеннолетия Петра стратегию верховной власти в деле государственного строительства, социально-экономической сфере и во внешней политике. Опора царевны на ближних бояр и, прежде всего, на «Царственныя Большия печати и Государственных Великих Посольских дел оберегателя» князя В. В. Голицына, вполне соответствовала политической традиции предшествующих царствований ^{[25, с. 471, 38, с. 687]}.

Будучи ученицей Симеона Полоцкого, Софья проявила себя как убежденная сторонница самодержавия и, получив доступ к власти, стала последовательно добиваться снижения активного содействия стрельцов в борьбе претендентов на российский престол. Учитывая мнение царевны, Боярская дума вынесла приговор начальнику Стрелецкого приказа князю Ивану Хованскому и его сыну Андрею, посягнувших летом 1682 г. «на … державу Царскаго Величества благочестивейших … Государей … и … Самодержцев» ^{[17, с.17 – 140, 11, с. 28 – 165, 26, с.464 – 467]}. Как Милославские, так и Нарышкины были равным образом заинтересованы в том, чтобы сформировать в правосознании широких слоев населения представление о незыблемости «природного» права Романовых на трон.

С этой целью правящие круги проявили волю к полной нивелировке политической самостоятельности стрельцов, которая весной 1682 г. стала важным фактором так называемой «хованщины». По мере модернизации российского войска на основе постепенного перехода к регулярной и профессиональной армии стрелецкие полки утрачивали свою эффективность. Это обстоятельство вполне соответствовало интересам законодателя, стремившегося к дискредитации стрельцов в сознании широких слоев населения. Влияние подобной политики хорошо прослеживается в тексте объявленного князьям Хованским судебного приговора, на основании которого они обвинялись в «разных государственных преступлениях», заслуживающих по нормам «Соборного Уложения» смертной казни.

«Вины» князей Ивана и Андрея, перечисленные законодателем, относились к числу преступлений, наносящих тяжкий урон государям и государству. Инкриминируя им пренебрежение царскими указами, законодатель мотивировал вынесение смертного приговора тем, что отец и сын Хованские действовали при решении государственных дел, по собственной воле, «бесчестя», таким образом, принцип самодержавного правления и сея смуту среди служилых людей «разных чинов». По мнению законодателя, последствия их беззаконных действий затрагивали не только интересы правящей элиты, но и рядовых людей. В частности, князь Хованский «роздал их Государеву денежную казну без указа, кому и не довелось, …всему же Государству тем учинил великое разорение и людям тягость». Обвинялся он и в самоуправстве по отношению ко многим лицам, не подсудным Стрелецкому приказу, наряду с вымогательством денег вопреки узаконенной процедуре правежа ^{[26, с.464 – 467]}.

Как следует из боярского приговора, небезупречной была и военная служба князей Хованских, которые любили хвалиться своими несуществующими заслугами перед другими боярами, несмотря на то, что «везде их Государских людей своевольством своим … напрасно теряли и отдавали неприятелю…». Помимо этого оба князя обвинялись в стремлении противопоставить себя законно избранным государям, якобы неспособным в силу возраста и отсутствия природных дарований к делам управления. По словам составителя обвинительного приговора, князь Иван, опираясь на стрелецкую поддержку, неоднократно «величался … в гордости своей», говоря о том, что Московское государство будет существовать только до тех пор, пока он жив, а если же его не станет, «…в то время будто не спасется никакая же плоть, и будут в Москве ходити в крови по колени». Все эти хвалебные речи произносились во время заседаний Боярской Думы, причем в присутствии юных государей.

Вина князей Хованских заключалась и в постоянных спорах с царствующими лицами о «правоте» действующего законодательства, что сопровождалось вынесением судебных решений «противно … Соборному Уложенью, с великим шумом, невежеством и возношением». Состав преступления был найден судьями применительно к нарушению именного указа, предписавшего главе Стрелецкого приказа обязанность находиться в числе других бояр «на Москве у действия Нового лета» 1 сентября 1682 г. Хованский не явился на Соборную площадь, «а велел бытии товарищу своему Окольничему Кирилле Осиповичу Хлопову одному». Боярский суд расценил его действия как «непослушание и гордость», так как «у того действа бывают Государи», не желая снижать его религиозно-политическое значение и наносить напрасную обиду «святейшему патриарху» ^{[26, с.464 – 465]}.

Однозначную оценку получил и организованный при посредничестве Ивана Хованского диспут между раскольниками и православным духовенством, проходивший в Грановитой палате с активным участием знаменитого лидера старообрядцев Никиты Пустосвята и направленного, по словам законодателя, против «святой Церкви». В итоге, обвинительное заключение, составленное в Боярской думе по делу князей Хованских, содержало перечень таких особо тяжких деяний как «воровския дела» и умышленная измена интересам Московского государства, наряду с «злохитрым вымыслом на державу и … Государское здоровье». Согласно нормам «Соборного Уложения» виновники содеянного подлежали смертной казни. Приговор был объявлен князьям Хованским 17 сентября 1682 г. в селе Воздвиженском, где в тот же день его привели в исполнение ^{[26, с.465, 467]}.

Ослабление стрелецкой оппозиции способствовало укреплению политических позиций царевны Софьи, получившей возможность на законодательном уровне обозначить круг своих ближних людей. Таким образом, создавалась юридическая основа для возвышения князя В. В. Голицына, который заслуженно пользовался в Европе репутацией самого талантливого из московских дипломатов того времени. По мере постепенной стабилизации верховной власти и создания условий для проведения отдельных мероприятий в области социально-экономической и культурной модернизации Российского государства, честолюбивая царевна проявила заботу об укреплении собственного правового статуса, который отличался неопределенностью и не сулил сестре Петра возможности сохранить свое влияние в Боярской думе после его совершеннолетия.

К 1686 г., пользуясь внешнеполитическими успехами России, к которым в актовых материалах международного права российская правительственная элита причисляла, прежде всего, Крымский поход 1684 г., заключение русско-датского соглашения в дополнение к статьям Кардисского мира и подготовку к подписанию «вечного мира» с Польшей, Софья предъявила официальные притязания на титул самодержицы. Ее действия, направленные на самопрезентацию властных полномочий отличались повышенной долей юридического рационализма, так как не имели поддержки в среде высшего духовенства.

В этом отношении заслуживает внимания нормативно-правовой акт от 19 марта 1686 г., который получил в ПСЗ условное название «Статьи объезжим головам». Речь здесь, в частности, идет о разработке законодательных мер в отношении т.н. «пришлых и гулящих людей», среди которых было немало лиц, склонных к совершению тяжких уголовных преступлений.В резолютивной части данного указа, где излагается содержание боярского приговора о мерах по усилению безопасности населения Москвы, «Благоверная Царевна и Великая Княжна София Алексеевна наравне со своими братьями именуется самодержицей «всея Великия и Малыя и Белыя России» ^{[28, с. 617, 29, с.619, 34, с.643 – 644, 37, с. 659, 39, с. 760 – 766]}.

После успешного заключения «вечного мира» 1686 г. с Польшей при активном участии князя В. В. Голицына, благодаря чему Московская Русь стала равноправным участником общеевропейской антитурецкой коалиции, Софья сделала попытку нормативно-правового закрепления присвоенного ею a priori права на самодержавный титул. С 8 января 1687г. имя царевны-самодержицы должно было включаться во все официальные документы, включая международно-правовые акты. Принятие данного решения лишь на основании высочайшей воли без поддержки Боярской думы и высших церковных иерархов придавало ему сугубо рациональный характер и ставило под сомнение легитимность притязаний Софьи с точки зрения традиционных канонов старомосковского правосознания ^{[41, с. 846]}.

Иной оборот приняло решение дано проблемы на дипломатическом уровне, так как традиция женского правления была привычна для большинства европейских государств, исключая Францию, которая руководствовалась в этом отношении Салическим законом, но, тем не менее, признавала институт регентства королевы-матери. В источниках международного права Московского государства конца XVII в. обоснование самодержавного статуса царевны Софьи занимает весьма скромное место на фоне отсутствия позитивного решения в отношении признания дипломатическими партнерами Москвы полного царского титула. К этому вопросу посольская элита 1680-х гг. была вынуждена обращаться по согласованию с Боярской Думой при заключении всех международных договоров, решая его на казуистическом уровне в зависимости от внешнеполитической конъюнктуры.

В частности, при заключении русско-шведского договора 1684 г., представлявшего собой дополнительные статьи к документам второго Плюсского перемирия и Кардисского мира (1661 г.) князь В. В. Голицын обратил первостепенное внимание на взаимное нарушение обеими сторонами данного ими ранее обязательства. По словам составителя данного документа, оно состояло в том,чтобы «…Государския имянования … без всякаго умаления писати, как Они Великие Государи Сами Себя описуют... ». Тот же вопрос оказался в поле зрения старомосковских дипломатических кругов и во время согласования условий «вечного мира» 1686 г. с Польшей. Учитывая возникновение большого количества конфликтных ситуаций по этому поводу на протяжении всего XVII в. из-за отсутствия единства мнений по территориальным спорам, в текст русско-польского соглашения был включен пункт, подтверждавший условия Поляновского трактата (1634) и Андрусовского договора (1667) о взаимном титуловании. Была, в частности, достигнута договоренность писать «…титлы» в соответствии с тем, как они «изображены» на государственных печатях «по их Государскому достоинству и чести», «…чтоб к недружбе причина ни в чем давана не была» ^{[29, с. 619 – 620, 40, п. 2, с.772 – 773]}.

Тенденция к урегулированию данной проблемы, постоянно возникавшей у правящих кругов Москвы с их западными партнерами, приобрела приоритетное значение на фоне обострения «турецкого вопроса». Суть его заключалась в постоянных притязаниях Османской империи на участие в большой европейской политике, с целью усиления военного давления на своих ближайших соседей. Геополитические соображения были положены и в основу решения дипломатических разногласий Российкого государства с его постоянными соперниками на южных границах. Это хорошо видно на примере «шертной грамоты» от 8 декабря 1684 г., данной крымским ханом Селим-Гиреем о продлении на двадцать лет условий Бахчисарайского мира (1681) об установлении границы Киевского округа Запорожских земель по Днепру ^{[34, с. 643 – 644]}.

Этот документ составлялся в условиях расширения состава антитурецкой коалиции европейских держав, что могло повлечь за собой серьезные военно-политические проблемы для Крыма - союзника династии Османов. Учитывая данное обстоятельство, Селим-Гирей не только подтвердил прежние обязательства крымских ханов в отношении России, но и не выказал никаких возражений по поводу полной формулировки царского титула. Кроме того, он в полной мере сохранил юридическую силу обещания своего предшественника Мурат-Гирея «впредь по вся годы поминки наши, и годовую большую казну и запросы все сполна, без убавки … присылать…» ^{[34, с. 643 – 644]}.

Международные проблемы, вызванные отсутствием правового урегулирования вопроса о взаимоприемлемой формулировке царского титула, возникали и на уровне посольского церемониала. Московское правительство 1680-х гг., хорошо понимавшее неопределенность статуса Русского государства в системе ведущих европейских держав, практиковало помпезную форму встречи иноземных послов. С этой целью по воле законодателя московские служилые люди «по отечеству» периодически призывались в Москву для присутствия на церемониальных мероприятиях, что не исключало порой открытого нарушения церемониального этикета из-за нежелания сторон прийти к соглашению о наиболее принципиальных элементах взаимного титулования.

Например, в московском договоре от 10 августа 1684 г., заключенном между Российским и Датским дворами, этот вопрос был поднят уже не впервые, так как, судя по свидетельству законодателя, церемониальный обычай нередко приносился в жертву политическим амбициям и традиционализму мышления. Например, по взаимной договоренности, достигнутой между В. В. Голицыным и датским посланником Г. фон Горном, было принято решение, согласно которому дипломаты всех рангов из Копенгагена были обязаны являться в Грановитую палату «перед их Царским Величеством непокрытою главою и без шпаги». Тот же чин дипломатического этикета признавался обязательным для московских послов в Дании ^{[30, п. 1, с. 636]}.

Бывали случаи, когда прагматические соображения «малых» европейских государей, искавших по разным причинам союзнических отношений с Москвой, отступали перед нежеланием признания царского титула, семантика которого была построена на идее равенства православных государей Московской Руси с императором Священной Римской империи. Так, например, произошло в 1687 г., когда российскому посланнику в Берлине Василию Постникову удалось заключить с уполномоченными от бранденбургского курфюрста Фредерика Вильгельма договор о включении в церемониальный этикет ряда символических действий. Суть их заключалась в наличии визуально-мнемонических кодов, направленных на признание политического приоритета «Царских Величеств» над европейскими государями, которые формально стояли на ступеньку ниже «римского цесаря» в международно-правовой иерархии. Постников, в частности, добился от бранденбургской стороны согласия на то, чтобы «Пресветлейший Курфюрст» при встрече царского посольства был «имянованием и с полными титлы с начала и до окончания слушати повинен стоя, сняв шляпу, непокровенною головою». Тот же «посольский обычай» должен был соблюдаться и при вручении посланцами из Москвы верительных грамот. Кроме того в соответствии с требованиями Берлинского договора от 16/ 26 июня 1687 г. курфюрст обязан был принимать «верющие» документы «своими руками» ^{[42, п. 1- 6, с.861 – 862]}.

Более последовательный характер носила законодательная политика, направленная на поддержку высокого социально-политического имиджа царской власти внутри государства. Несомненный историко-правовой интерес представляет комплекс именных указов, намечающих конкретные меры по дальнейшему превращению Кремля в официальную резиденцию «Их Величеств» и обеспечивающих на законодательном уровне безопасность царской фамилии в условиях ожесточенного соперничества из-за доступа к верховной власти между Милославскими и Нарышкиными. Как правило, эти нормативно-правовые акты принимались в качестве подтверждения действующих норм «Соборного Уложения» и последующих указов середины XVII в., на основе юридических казусов, по разным причинам, не привлекавших внимание законодателя в период правления первых Романовых.

В основном, именные указы 1680-х гг., направленные на сохранение «сторожайшего благочиния» в Кремле, особенно во время торжественных выходов государей, были обращены к служилым людям, находившимся в «стенном карауле», с запретом ставить своих конюхов с лошадьми возле царских палат и у входов в кремлевские соборы. Сущность этого запрета, цель которого заключалась в обеспечении безопасности молодых государей и членов их семьи, была плохо понятна рядовым москвичам, несущим караульную службу.

По словам законодателя, вопреки многочисленным указам предшествующих лет, многие «… ставятся в Кремле с лошадьми не в указных местах, без разбора, … и шум и крик чинят, и кулашные бои заводят, и прохожим людем дорогою пройтить не дают, толкают и под ноги подшибают и подсвитсывают…». Аналогичные безобразия происходили и во время выхода Великих Государей из царских палат в город и на Соборную площадь, сопровождаясь стычками виновных с караульными стрельцами, обязанными наблюдать за порядком вокруг Кремля. Постоянные нарушения царских предписаний о прекращении крика, шума и драк в кремлевской резиденции следует, вероятно, рассматривать как неизбежное следствие династического кризиса, возникшего после смерти бездетного Федора Алексеевича. Тем не менее, факт намеренной трансформации обычая преемственности верховной власти по старшинству, имевший место весной 1682 г. с последующей попыткой компромисса между Милославскими и Нарышкиными, свидетельствует о том, что в правосознании московского населения институт самодержавия еще воспринимался в частноправовом аспекте ^{[27, с. 490 – 491]}.

Вызреванию данных настроений в немалой степени способствовало ослабление верховной власти в период регентства Софьи, что, по свидетельству законодателя, провоцировало постоянное нарушение именных указов и нарушение принятого в старомосковской церемониальной практике обычая встречать государя, спешившись и с непокрытой головой. Не случайно одно из обвинений, выдвинутых против князя Ивана Хованского, заключалось в том, что с его попустительства в личные покои государей допускались служилые люди всех чинов «безо всякого страха и опасения, с таковым наглством и невежеством, чего и в простых домах не повелось». Судя по диспозитивной части именного указа от 3 января 1683 г., объявленного московским служилым людям, стольники и стряпчие, обязанные дневать в царских покоях, часто пренебрегали своими служебными обязанностями. Не лучше вели себя и те лица, которые только время от времени несли государеву службу, так как, по свидетельству законодателя, в «указных палатах» был постоянный шум, вызванный бранью и ожесточенными драками ^{[26, с. 464, 27, с. 490 – 491]}.

Принятые законодателем меры против нанесения «бесчестия» как царствующим особам, так и всем членам многочисленной царской семьи, в целом, не отличались новизной по сравнению с аналогичными нормами Соборного Уложения. Именные указы 1680-х гг. характеризуются той же тенденцией к неопределенности уголовной санкции за нарушение законодательных предписаний. Как правило, мера ответственности определялась в зависимости от состава преступления, личности правонарушителя и проявленной им степени неуважения к лицам, облеченным властными полномочиями. В целом, практиковались устрашающие наказания от смертных приговоров до торговой казни.

Наряду с разработкой нормативно-правовых актов, обеспечивающих соблюдение правопорядка в царской резиденции, в правовой политике периода регентства царевны Софьи появилось новое направление, впоследствии послужившее основой полицейского законодательства Российской империи. Речь в данном случае идет о разработке целого комплекса мер ответственности за нарушение тишины и спокойствия на городских улицах вокруг Кремля, где располагались дворы служилых людей. В частности, 20 октября 1684 г. по приговору Боярской думы был утвержден именной указ, запрещавший служилым людям ради развлечения «на дворах своих из какова ружья стрелять» под угрозой царской опалы. Под запретом оказались и кулачные бои, участие в которых каралось весьма сурово вплоть до ссылки в Сибирь, особенно для тех, кто находился в различных формах личной зависимости. Помимо этого, законодатель подтвердил обязанность московских извозчиков высаживать своих пассажиров на Красной площади, не заезжая в ворота Кремля ^{[31, с.639 – 640]}.

Санкционируя подобные ограничения в отношении всех социальных групп московского населения, верховная власть стремилась не только к пресечению беспорядков, опасность которых являлась реальной угрозой на фоне недовольства стрельцов военно-политическим курсом правительства царевны Софьи и В. В. Голицына. Отсутствие служебной дисциплины процветало даже среди элитарных слоев служилых людей «по отечеству», порой слабо понимавших публично-правовое значение своих обязанностей и склонных пренебрегать церемониальным этикетом в угоду своим личным прихотям. В наиболее вопиющих случаях, когда подобные правонарушения становились результатом злостного неприятия царских указов, правительство Софьи прибегало к насильственным мерам воздействия. Например, согласно именному указу от 23 октября 1684 г., семь видных представителей Боярской Думы получили предписание «не съезжать» со своих дворов за отказ участвовать в крестном ходе на праздник в честь Казанской богородицы «по наряду за Государями». Кроме того, думный дворянин Василий Мяснов был лишен своего чина, так как во время крестного хода за ним несколько раз присылали подъячих из Разрядного приказа. Не желая принять участие в церемонии, Мяснов, по словам законодателя, приказал своим людям сказать, «что он со двора своего съехал в Новодевичий монастырь, а он в том монастыре не был» ^{[32, с. 641]}.

Не менее выразительный сюжет, характеризующий повседневный быт и нравы служилых людей, несших службу в кремлевских «палатах», содержится в именном указе от 7 декабря 1684 г. В этот раз «фигурантом» дела о «бесчинстве» на государевом дворе стал московский дворянин И. В. Дашков. Вина его заключалась в том, что он «будучи в верху у Их Государских хором, говорил невежливыя слова, … чего и в простых домах таких речей говорить непристойно». Когда к нему домой пришли «разрядные подъячие и дети Боярския» для того, чтобы отвести в тюрьму, Дашков скрылся, распустив слух об отъезде в Киржатский монастырь к своему брату Ионе. На другой день, 8 декабря, туда был отправлен подъячий Разрядного приказа Тимофей Красной, уже не заставший Дашкова, по доброй воле вернувшегося в Москву для явки с повинной. Это спасло Ивана от жестокого наказания батогами, к которому он был приговорен в соответствии с именным указом от 11 декабря 1684 г. Дашков получил помилование, которое, тем не менее, сопровождалось понижением служилого статуса, так как его записали в дворяне по городу Алексину ^{[33, с.642 – 643]}.

Явная расположенность верховной власти к компромиссным судебным решениям в отношении отдельных случаев нарушения дворцовой субординации служилыми людьми была спровоцирована отсутствием социально-политической стабильности в условиях непрочного политического альянса Милославских и Нарышкиных. Тем не менее, в конце 1684 г. от имени великих государей и «благородной царевны» Софьи Алексеевны было обнародовано «росписание», в котором закреплялись законодательные ограничения на свободное передвижение по кремлевским дворцам, соборам и Соборной площади. По уже сложившейся традиции главный путь к государеву «верху» для бояр, окольничих, думных людей и комнатных стольников проходил по Постельному крыльцу и начинавшейся за ним дворцовой лестнице. Помимо этого был введен строгий запрет на посещение «светлишных» хором, в которых проживали царица Наталья Кирилловна и «благоверные государыни царевны». Исключение составляли лишь дворовые люди, которые разносили «столовое и вечернее кушание», причем согласно предписанию законодателя, кремлевская охрана была обязана строго следить за тем, чтобы « в те места иных чинов люди, называясь дворовыми людьми, не проходили» ^{[35, п. 1- 8, с.645 – 646]}.

Закрытым для посещения стал и «Их Великих Государей двор» перед домашней церковью Спаса Нерукотворного, куда было приказано пускать лишь мастеровых людей и только «как кого спростят». Строгие правила были разработаны для приказных людей низших чинов, приходивших в Кремль по делам. Законодатель предписал им дожидаться бояр и дьяков «на Постельном крыльце и в сенях перед Грановитою Палатою, а за каменную преграду и в верх … отнюдь не ходить». Серьезные ограничения коснулись духовенства кремлевских соборов, обязанного придерживаться установленного именным указом порядка их посещения даже с целью участия в церковной службе. Таким образом, Кремль постепенно превращался в закрытую для посторонних лиц резиденцию, куда ограничивался доступ даже домочадцам ближних к обоим государям людей и т. н. «верховым Боярыням», которые обычно пользовались полным доверием царской семьи. По требованию законодателя, служащая при дворе боярская элита была обязана не задерживать навещающих ее «свойственников, держальников и людей», «а видевся отпущать их тотчас …кто откуда пришел» ^{[35, п. 4-12, с.646 – 648]}.

Право свободного прохода в государев «верх» зависело от статуса той или иной социальной группы и распространялось, прежде всего, на сословную верхушку служилых людей «по отечеству», связанных по роду своей деятельности с придворной службой и Боярской Думой. В итоге, достижение непрочного политического альянса между Милославскими и Нарышкиными способствовало на протяжении 1680-х гг. возникновению ряда законодательных инициатив, направленных на укрепление статусного имиджа самодержавия. В условиях слабости верховной власти, вынужденной лавировать между различными категориями служилых людей, иллюзия укрепления стабильного состояния российской монархии в значительной степени достигалась визуально-мнемоническими средствами, включая усложнение церемониального текста. Моделируя систему повседневного придворного этикета и правовой механизм посещения кремлевских дворцов лицами разного социального статуса, законодатель в значительной степени ориентировался на образцы восточной деспотии, известные в средневековой Руси из византийской политической практики.

Идеальная модель царской власти, отделенной от подданных системой правовых запретов и дозволений, не соответствовала политической ситуации 1680-х гг. Правительство царевны Софьи было вынуждено довольствоваться хрупким равновесием между самодержавием и подданными, достигнутым ценой больших компромиссов между противоположными интересами различных сословных групп, включая стрелецкие круги. Более жесткий законодательный курс был взят молодым Петром I, который в борьбе с Софьей сумел воспользоваться всеобщим недовольством служилого сословия результатами неудачных для России Крымских походов Голицына и привлек на свою сторону высшее православное духовенство.

Юридическая сущность законотворческой парадигмы, избранной юным государем для утверждения своих неограниченных полномочий, необходимых для нивелировки властных притязаний Милославских, хорошо прослеживается на примере комплекса именных указов, санкционирующих уголовные наказания для лиц, причастных к розыску по делу 1689 г. о попытке захвата власти царевной Софьей. Хорошо известно, что знаменитое бегство молодого Петра I из Преображенского в Троице-Сергиеву лавру сопровождалось активным содействием патриарха Иоакима, выказавшего себя противником «неправославного» по своей сути женского «царства». При активном содействии духовенства Нарышкины получили массовую поддержку московских служилых людей, боявшихся усиления стрельцов, и к тому же не уверенных в сохранении своих сословных позиций в служебной и придворной иерархии. Все это способствовало принятию решительных мер, направленных против любых попыток пересмотра модели власти, не соответствующей традиционному старомосковскому идеалу самодержавия. На фоне подавления стрелецкого мятежа в Москве, заключения Софьи в Новодевичий монастырь и проведения розыска по делу начальника Стрелецкого приказа Ф. Шакловитого и его сообщников молодой Петр проявил решительность и беспощадность.

Согласно именному указу от 7 сентября 1689 г. имя опальной царевны более не упоминалось в официальных документах. 9 сентября было объявлено о лишении князей Василия и Алексея Голицыных боярского достоинства, поместий, вотчин и дворов. Зависимые от них люди, кроме «крестьян и крестьянских детей» были отпущены на волю. Княжеская семья отправилась на поселение в Яренск, откуда ее быстро перевели в Двинский уезд. Против князей было выдвинуто обвинение в «угождении и доброхотстве» царевне Софье Алексеевне, которая «без Их Великих Государей Совету, во всякое Самодержавие вступала».

11 сентября состоялось утверждение именного указа с приложенным к нему боярским приговором о предании Федора Шакловитого смертной казни «за злодейское покушение на жизнь Царя Петра Алексеевича и Матери Его Царицы Наталии Кириловны». Из «дипломатических» соображений сообщников бывшего главы Стрелецкого приказа, принадлежавшие к разным слоям стрелецкой иерархии, получили «государево» помилование, но были приговорены к жестоким телесным наказаниям и высланы «на вечное житье в Сибирские городы» ^{[45, с. 32 – 33, 46, с. 33, 47, с. 33 – 36]}.

Стремление Нарышкиных, еще не укрепивших свои преимущества в «коридорах власти» кремлевских дворцов, к расширению сословной опоры хорошо видно и на примере именного указа от 1 октября 1689 г. Его основные положения были объявлены боярам, воеводам и «всяких чинов служилым людям», пришедшим в Троице-Сергиев монастырь в качестве политических союзников Петра. Направленность указа носила сословный характер, так как основная цель законодателя заключалась в том, чтобы заручиться поддержкой служилых людей с помощью увеличения указной части поместно-вотчинных окладов. В качестве обоснования этой «премного милости» законодатель отметил верность служилых людей «Великому Государю» Петру Алексеевичу во время его вынужденного отъезда из села Преображенского на период «возмущения вора и крестопреступника и изменника Федьки Шакловитова …». Указ от 1 октября 1689 г. интересен с точки зрения сформулированного в нем сословного идеала поведенческой стратегии, обязательной, с точки зрения законодателя, для служилой элиты «царствующего града Москвы». В частности, по его словам, заслуга верных Петру людей заключается в том, что, «помня страх Божий и свое обещание, … Их Государское здоровье оберегали и в людских харчах и конских кормах имели великую нужду и убытки…» ^{[48, с. 36 – 39]}.

Компромиссная позиция присутствует и в нормативных актах 1689 г., направленных на поддержку религиозно-политического союза между верховной властью и церковью, без поддержки которой еще не мог обойтись молодой Петр. Этим обстоятельством, было, например, вызвано изгнание «цесарских» иезуитов Давида и Товии за пределы Российского государства в двухдневный срок по просьбе патриарха Иоакима, который мотивировал свою позицию по данному вопросу нарушением культурно-религиозной традиции московского православия наряду с несовпадением части религиозных догматов « святой Соборной Апостольской Восточной Церкви с Западным Римским костелом…». Желание угодить патриарху отодвинуло в данном случае на второй план внешнеполитические планы укрепления контактов со Священной Римской империей, необходимых России для укрепления своего статуса в антитурецкой коалиции. В официальной царской грамоте, содержание которой иезуитам объявили в Посольском приказе, было сказано, что «Цесарского Величества Римскаго подданных шляхетского чина и торговых людей в Московском Государстве нет и никогда не приезжают, а которые и есть немногие, и те живут по воле своей добровольно, … и вольно им для употребления веры своей и в Государство Цесарского Величества выезжать» ^{[49, с. 39 – 40, 53, с.48 – 50]}.

Те же прагматические соображения оказались решающими для принятия законодательно закрепленного решения от 29 октября 1698 г. о том, чтобы не «отпускать к Москве» приезжающих в Россию иностранцев без рекомендательных писем и при отсутствии именного указа применительно к каждому списку «роспросных речей». Отголосок религиозно-политических аспектов судебного дела Федора Шакловитого присутствует и в именном указе от 23 декабря 1689 г., санкционирующем применение смертной казни через сожжение к нижегородским жителям Дорошке Прокофьеву и Федьке Бобылеву. Оба они были на основании розыска обвинены в «волшбе» и чародействе за опрометчиво данное ими обещание расположить Петра Алексеевича и царицу Наталью Кирилловну в пользу отдельных участников стрелецкого бунта ^{[51, с. 46 – 47]}.

Следует отметить, что сохранение религиозного единства Российского государства наряду с обеспечением стабильности сословной структуры старомосковского общества выдвигалось в качестве одного из оснований для наказания участников московского бунта стрельцов, сочувствовавших замыслу Ф. Шакловитого добиться коронации царевны Софьи. Об этом, в частности, шла речь в именном указе от 5 октября 1689 г., санкционирующем различные виды смертной казни участникам мятежа, в том числе, и по факту намерения ряда бунтовщиков, находившихся под воздействием старообрядческого учения, убить патриарха Иоакима. Кроме того, по словам законодателя, среди участников стрелецкого бунта созрел умысел «Бояр и ближних людей многих побить, и домы их и торговых людей лавки грабить и сносить в дуван и делить…» ^{[50, с. 40 – 42]}.

В то же время на основании ряда именных указов 1689 г., в которых были обнародованы материалы по делу Ф. Шакловитого, можно сделать вывод, что те «злоумышленники», которые не служили в стрелецком войске, были удостоены «пожалования» от государей, даже в тех случаях, когда существовали неопровержимые доказательства их вины. Например, 13 ноября 1689 г. за подстрекательство к бунту были приговорены к смертной казни бывшие подьячие Приказа Большой казны Матюшка Шошин и Сенька Надеин, причем последний обвинялся в том, что изготовил «на загородном своем дворе» коляску, предназначенную для бегства Федора Шакловитого в случае поражения сторонников царевны Софьи. В итоге смертный приговор был заменен «нещадным» наказанием кнутом с последующей ссылкой в Сибирские города вместе с женами и детьми «на вечное житье». Помилование получили и два других фигуранта « дела подъячих» за составление подложных писем о готовящемся бунте и недонесении государям о месте укрывательства стрелецких вожаков Алексея Стрижева и Андрея Кондратьева ^{[52, с. 47 – 48]}.

Наряду с этим молодой Петр позаботился о подтверждении своего именного указа о раздаче поместий в вотчину «по указным статьям», объявленного от имени обоих государей 1 октября 1689 г. служилым людям в Троице-Сергиевой лавре. В апреле 1690 г. их заслуги еще раз удостоились высочайшего подтверждения. Кроме того, Петр обнародовал поименный список бояр, окольничих, думных и ближних людей, удостоенных чести получить от великих государей жалованные грамоты на свои новые вотчины, «чтоб та их верная и правдивая служба … впредь будущим родом их была на память» ^{[43, с. 63- 64]}.

Таким образом, сословная политика конца 80-х – начала 90-х гг. XVII в. моделировалась на репрезентативно-законодательном уровне с учетом потребности еще неокрепшего самодержавия в надежной социальной опоре. С целью ее создания верховная власть сделала ставку на служилых людей, традиционно заинтересованных в получении государевых пожалований. На официальном уровне им открыто противопоставлялось стрелецкое войско, оппозиционность которого во многом была продиктована несоответствием принципов его организации и функционирования военной реформе по созданию регулярной армии на основе расширения количественного и качественного состава полков иноземного строя. Все проанализированные направления законотворческой деятельности молодого Петра имели место на фоне постепенной стабилизации царской власти и отличались ярко выраженным репрезентативным потенциалом.

Не последнюю роль в формировании социальной опоры российского самодержавия в кризисный для него период конца XVII в. принадлежала разработке законодательной стратегии в области сохранения на традиционной богословско-теоретической основе религиозно-политического союза между «священством» и «царством». Активизация роли ряда государственных учреждений в преследовании западных ересей и ужесточение уголовной ответственности за действия, направленные на разрушение православной веры языческими предрассудками, сопровождалась небольшими законодательными послаблениями в отношении интересов высших церковных иерархов. В частности, 3 января 1691 г. по просьбе патриарха, был утвержден именной указ с боярским приговором, запрещавший приказным людям в рождественские дни подписывать челобитные и вершить суд. На визуально-мнемоническом уровне весьма тщательно соблюдался церковный обряд крещения и погребения царских детей. Как Иоанн, так и Петр брали на себя роль крестных родителей по отношению к своим племянникам и племянницам. Подобная поведенческая стратегия, несомненно, увеличивала в восприятии подданных иллюзию стабильности в царской семье и одновременно создавала предпосылки для возвышения Романовых над «нецарственными» боярскими фамилиями ^{[54, с. 647 – 648, 56, с. 88, 36, с. 647,]}.

Проведение столь тенденциозной репрезентативной политики было вполне оправданно на фоне сохранения стрелецкой оппозиции и того страха, который молодой Петр Алексеевич испытывал по отношению к ожидающей политического реванша Софье и ее сторонникам. В 1691 г. было возобновлено дело князей Голицыных, переведенных на основании предъявленных им новых обвинений «на вечное житье» в Пустозерский острог. С юридической точки зрения розыскная процедура, в ходе которой Петр I стремился найти новое подтверждение их пособничества честолюбивым замыслам опальной царевны, была проведена с большими нарушениями. Вопреки тому, что отец и сын Голицыны не признали своей вины, наказание для них было ужесточено. В качестве обоснования судебного приговора законодатель привел сведения, полученные под пыткой у разных лиц, в том числе и у уже казненного к тому времени Федора Шакловитого, о сговоре В. В. Голицына и недовольных стрельцов.

В частности, по сведениям законодателя, 8 августа 1689 г. князь был осведомлен о намерении Софьи «венчаться царским венцом» с помощью стрелецкого войска. В именном указе от 7 марта 1691 г. это обвинение подтверждается на основе ряда «роспросных речей» прошлых лет, согласно которым «Федька Шакловитой к нему, Князь Василию в то время приезжал, и у него с полчаса был также при нем Князь Василье в комнату … Царевны … стрельцев Федька Шакловитой взваживал … и на стенном карауле …чтоб ворота в Кремле и в Китае и в Белом городе запирать, как пробьет час ночи, а отпирать за час до света приказывал…» ^{[55, с.89 – 91]}.

Большинство подобных показаний, полученных против В. В. Голицына и его сына князя Андрея, принадлежало людям, уже понесшим суровые наказания за прямое или косвенное участие в политических событиях осени 1689 г. Многих не было в живых, что исключало возможность проведения с ними очной ставки. На допросах оба князя отрицали свою причастность к делу Шакловитого. Не согласились они и с выдвинутым против них обвинением в том, что князь Василий Васильевич самовольно приказал думным дьякам и приказным людям «имя Великие Государыни с Ними Великими Государями обще писать» ^{[55, с.89 - 90]}.

Пытаясь доказать судьям свою невиновность по данному пункту, В. В. Голицын ссылался на наличие царского указа, в соответствии с которым он был вынужден действовать. Вероятно, опальный князь имел в виду проанализированный выше боярский приговор от 8 января 1687 г.,который принимался под явным нажимом Софьи Алексеевны и ее сторонников. Пользуясь этим обстоятельством, законодатель отметил, что оба великих государя не принимали участия в решении данного вопроса, и от них «ему Князь Василью о том … такого указа не было». В создавшихся обстоятельствах при отсутствии прямых доказательств вины Голицыных осудить их можно было лишь подвергнув сомнению законность отдельно взятого нормативного акта, якобы принятого в обход законодательной воли Иоанна и Петра Алексеевичей. Суд, естественно, не принял во внимание тот факт, что юные цари в силу как личных, так и возрастных особенностей не могли оказать серьезного влияния на мнение думного большинства.

Кроме того, не подлежит сомнению, что принятие январского именного указа 1687 г., прежде всего, затрагивало интересы Нарышкиных, позиции которых к этому времени уже и так были серьезно ослаблены. Учитывая надуманность обвинения, необходимого для окончательной нейтрализации возможных сторонников опальной Софьи среди боярской верхушки, В. В. Голицыну припомнили все допущенные им промахи, сведения о которых дал в 1689 г. под пыткой Ф. Шакловитый. Их перечень, приведенный законодателем в именном указе от 7 марта 1691 г. является довольно обширным.

Князь Василий обвинялся в том, будто бы во время Крымского похода подговорил стрельцов сказать в оправдание его неудачи, «будто от Перекопа отступили для того, что воды не было двенадцать дней». По словам законодателя, из Крыма Голицын якобы отправил в Москву много «грамоток» с «непристойными словами» в адрес патриарха Иоакима, «а иных многих людей ворами и бунтовщиками и своевольниками называл; а в иных во многих грамотках писал крюками, не ведомо какими словами, что и прочесть их никто не узнает». Бездоказательность выдвинутых против Голицыных обвинений, не подкрепленных их собственным признанием, не давала возможности вынесения им смертного приговора на основании норм Соборного Уложения. К этому, вероятно, не стремился и сам Петр, учитывая, в целом, безупречную служилую репутацию их фамилии и то влияние, которым пользовался князь Василий Васильевич как опытный дипломат при европейских дворах. Тем не менее, ссылка Голицыных в Пустозерский острог, где княжеская семья оказалась в тяжелейших условиях проживания, фактически представляла собой аналог смертной казни и самым роковым образом сказалась на судьбе виднейшего сподвижника царевны Софьи ^{[55, с.90 – 91, 5, с.61 – 72, 1, с.179 – 208, 8, с.15 – 205]}.

Стоит отметить, что принятие мер для устрашения политических противников Нарышкиных сопровождалось отдельными законодательными инициативами, направленными на расширение социальной опоры молодого Петра Алексеевича, который, как известно, после 1689 г. фактически возглавил Боярскую Думу и лишь формально учитывал мнение своего соправителя Иоанна V при утверждении нормативно-правовых актов. В качестве примера, свидетельствующего о стремлении молодого государя обеспечить на законодательном уровне симпатию всех сословных категорий Нарышкиным, можно привести именной указ от 26 января 1694 г. о неправеже ни на ком долгов «из доимки и с судных дел пошлины денег … для поминовения Великия Государыни Наталии Кирилловны до четыредесятницы». На основании данного указа во все приказы были отправлены специальные «памяти» о запрете приводить в течении сорока дней судебные приговоры по «розыскным делам» ^{[57, с. 172 - 173]}.

Та же всесословная направленность присутствует и в именном указе от 17 марта 1694 г., согласно которому лица сословных званий, не находящиеся в личной зависимости могли подавать челобитные на царское имя с просьбой о «перевершении» дел, уже рассмотренных приказными судьями. Помимо ярко выраженной самодержавно-абсолютистской тенденции в этом нормативном акте прослеживается и явная воля законодателя к моделированию надсословного имиджа верховной власти. Декларируя для всех подданных право обращения на высочайшее имя для защиты своих законных интересов, Петр в то же время позаботился о том, чтобы дифференцировать порядок подачи челобитных в зависимости от статуса каждого просителя в традиционной сословной иерархии. Если челобитчики высших сословных чинов из числа служилых людей по отечеству получили право напрямую обращаться со своими прошениями к боярам и думным людям, «в верх в Золотую Палату» то для лиц «нижних чинов» была предусмотрена иная процедура. Им, в частности, следовало «приходить и дожидаться, как челобитные у них приняты будут на площади у Красного крыльца». Подобный жест верховной власти, сделанный на фоне успешного азовского похода 1695 г., безусловно, имел знаковое значение, так как позиционировал верховную власть в качестве гаранта «правого» суда для всех сословных категорий российских подданных. Таким образом, репрезентативными средствами косвенно создавалось практическое основание для последующих рассуждений Петра-законодателя о взаимозависимости публичных и частных начал в определении правовой сущности «общего блага» ^{[58, с.177 – 178]}.

Историко-правовой смысл приведенных сюжетов заключается в выявлении тенденции к утверждению ведущей роли юридического закона в деле реализации властных полномочий государя-самодержца, что существенно отличает официальную политико-правовую доктрину Российского государства конца XVII в. от ее средневековых аналогов. Наряду с этим решающее воздействие на законодательную стратегию оказывали прагматические соображения политической элиты, вызванные конъюнктурой момента.

В период регентства царевны Софьи ожесточенное соперничество за власть между Милославскими и Нарышкиными предельно обострило проблему легитимации верховной власти и выявило отсутствие широкой сословной поддержки для данного начинания. Тем не менее, проблема укрепления самодержавия репрезентативными средствами привлекла внимание законодателя на фоне крайне невыгодной для Москвы международной обстановки, сущность которой сводилась к нежеланию зарубежных партнеров России соблюдать в рамках церемониального текста полную форму царского титула. Проявленная в этом отношении осторожность большинства европейских дворов была продиктована как опасением косвенной поддержки некоторых спорных, по мнению ряда иностранных дипломатов, территориальных притязаний московских государей, так и ярко выраженным стремлением Москвы к соперничеству с императорским двором в Вене. Реализация данных намерений в перспективе могла привести к нежелательной для Европы перестановке в сложившейся к тому времени системе международных отношений. Однако внешнеполитические инициативы правительства царевны Софьи и Голицына, разработанные с целью нивелировки данной ситуации, отличались фрагментарностью и, в основном, преследовали цель преодолеть неблагоприятную для России конъюнктуру на пути «умиротворения» союзников Москвы по антитурецкой коалиции.

Более последовательным характером отличалось законодательство, направленное на усиление самодержавного компонента верховной власти во внутриполитическом пространстве с целью преодоления оппозиции отдельных социальных слоев, включая стрелецкую верхушку, часть боярства и широкие слои служилых людей «по отечеству». Успешная реализация права на законодательное закрепление круга «ближних людей», присвоенного царевной по аналогии с предшествующими мероприятиями первых Романовых в области повышения личного воздействия государя на решение текущих вопросов внутренней и внешней политики, сопровождалась дальнейшей разработкой мемориальных конструкций, закрепленных в именных указах периода регентства царевны Софьи. Их направленность заключалась в повышении репрезентативной роли повседневного придворного церемониала в создании образа монарха-самодержца, стоящего выше подданных не только благодаря сакральной основе своей власти, но и в результате искусного моделирования нормативно-правовой основы церемониального текста. Его юридическая составляющая отличалась тенденцией к формированию в правосознании подданных представления об автономном характере царской резиденции, недоступной для рядовых людей, далеких по своему статусу от решения общегосударственных вопросов.

После низложения царевны Софьи и жестокой расправы с ее ближайшими сторонниками, молодой Петр, уверенный, в отличие от опальной царевны, в полном соответствии своих притязаний на власть старомосковским обычаям, все же не решился пренебречь сословным фактором, превратив его в решающий аргумент своих законодательных инициатив в области укрепления самодержавной монархии. Его заинтересованность в наличии стабильной сословной структуры носила прикладной характер и в значительной степени объяснялась опасениями политического реванша со стороны Милославских и боязнью стрелецкой оппозиции.

В начальный период своего царствования в качестве правовой основы сословного законодательства молодой царь избирает традиционное для старой средневековой Москвы средство экономического поощрения к исполнению сословного тягла, охотно увеличивает поместно-вотчинные оклады своим сторонникам и располагает к себе духовенство с помощью мер, направленных на обеспечение религиозной «чистоты» православия. Помимо этого уже в раннем законодательстве Петра I настойчиво звучит мотив позиционирования верховной власти в качестве основного гаранта обеспечения «правого» суда для лиц любой сословной принадлежности.

Возникновение этой темы, сквозной для последующего законодательства России периода Нового времени, можно расценивать как практический результат последовательной политико-правовой традиции моделирования патерналистского образа царя-самодержца, берущей начало в политических реалиях золотоордынского периода российской истории и оказавшего косвенное воздействие на моделирование надсословного имижда российского самодержавия в его юридической проекции. Тем не менее, законодательство Петра I в области моделирования самодержавного статуса верховной власти так же, как и законодательство его ближайших предшественников, отличалось фрагментарностью и ярко выраженным прагматизмом. Чаще всего возникновение новых законодательных инициатив было продиктовано текущими потребностями в реализации «государственного интереса», прежде всего, применительно к международно-правовой сфере. Данное обстоятельство, в свою очередь, обостряло уже ставшие традиционными для политической практики первых Романовых вопросы политической тактики в отношении церкви и духовенства наряду с поиском наиболее эффективных правовых средств консолидации неоднородного по своим социальным признакам служилого сословия.

Параллельно с последовательной выработкой норм сословного законодательства, ориентированных на консервацию тягловой природы российских сословий в соответствии с нормами Соборного Уложения, Петр I уже в начале своего царствования обратил серьезное внимание на репрезентативную сторону законотворческой деятельности. Это позволило молодому государю в ряде случаев успешно решать задачу укрепления своей единодержавной власти в условиях борьбы с оппозицией и вынужденного компромисса с верхушкой вставшего на его сторону духовенства визуально-мнемоническими средствами церемониального текста, не меняя привычных для его современников политико-правовых стереотипов в восприятии «священства» и «царства». Вызов традиционализму нередко бросался из конъюнктурных соображений в условиях подавления стрелецкой оппозиции, активизации Москвы во внешнеполитической сфере и потребностью в религиозно-политической нейтрализации духовенства на фоне сближения России с протестантскими государствами. В итоге большое значение приобретало идеологическое обоснование особых прерогатив самодержавия в области решения насущных политико-правовых задач, в равной степени аккумулирующих в себе элементы «государева дела» и «земского интереса» с целью формирования прочной сословной опоры всем начинаниям верховной власти.