Социальные маркеры политических катастроф

Сафонов Андрей Леонидович доктор философских наук, кандидат технических наук Профессор кафедры философии Московского государственного областного университета и Тульского государственного университета 141014, Россия, Московская область, г. Мытищи, ул. Веры Волошиной, 24 Safonov Andrey Leonidovich Professor, Department of Philosophy, Moscow Region State University and Tula State University, Dr.Sc. 141014, Russia, Moskovskaya oblast', g. Mytishchi, ul. Very Voloshinoi, 24 zumsiu@yandex.ru Другие публикации этого автора

Орлов Александр Дмитриевич кандидат технических наук доцент, кафедра гуманитарных наук, Московский государственный индустриальный университет, филиал в г. Жуковский Московской обл. 111395, Россия, г. Москва, ул. Молдагуловой, 10, корп. 3 Orlov Aleksandr Dmitrievich PhD in Technical Science associate professor of the Department of Humanities at the branch of Moscow State Industrial University in Zhukovsky, Moscow Region 111395, Russia, Moscow, Moldagulova's str., 10 bld. 3, ap. 202 aorlov2004@yandex.ru Другие публикации этого автора

Проблема социальных механизмов исторических кризисов и катастроф является, по сути, одной из центральных проблемой не только социальной философии, но и практической политики, ибо непосредственно связана с проблемой природы власти и природой ее разрушения.

В условиях системного кризиса современного национального государства, все чаще принимающего катастрофические формы, все большую актуальность приобретает осмысление опыта более ранних исторических катастроф, в частности, опыта гражданских войн, социальных революций и территориального распада государств, начиная с «Осевого времени»^[1].

Под политической катастрофой следует понимать необратимое разрушение общества и его базовых социальных структур, прежде всего - разрушение системы властных отношений, интегрирующих общество социально и территориально. Характерная особенность политических катастроф - многоплановый характер и разнообразие форм: это может быть политическая революция, гражданская война, территориальный сепаратизм, этнические и религиозные конфликты в различных сочетаниях.

Вопросами политических кризисов и социальных революций, особенно в контексте современного глобального кризиса и феномена «цветных революций», занимается множество исследователей ^[2-5].

В российской истории социальной мысли ведущее место занимает парадигма, разработанная В.И.Лениным, который сформулировал понятие революционной ситуации и сформулировал и критерии кризиса в правящих элитах в виде «трех признаков революционной ситуации» ^[6]:

• Неспособность верхов «управлять по-старому», то есть сохранять политическую систему в прежнем виде
• Нежелание низов «жить по-старому» - нехватка жизненных ресурсов и недовольство масс «верхами»
• Повышение активности масс, «выход масс на историческую арену», а также наличие «революционной партии нового типа», «вооруженной новой революционной теорией», то есть наличие реалистичной и привлекательной для масс альтернативы существующей социальной системе.

Вместе с тем, марксистская теория революционной ситуации ограничилась «признаками» политической катастрофы, не объясняя социальные механизмы и предпосылки революционной ситуации, прежде всего – социальные механизмы политической власти, редуцируемые почти исключительно к отношениям господства и принуждения (насилия). С другой стороны, теория революции игнорировала другие формы политических катастроф, в частности, отрицая саму возможность таковых при социалистической модели общества. Результатом неразработанности теоретических подходов к теории политических кризисов стало практически ненасильственное крушение как социалистического блока государств, так и самого Советского Союза

Однако, несмотря на разнообразие внешних форм, маскирующее общность социальных механизмов, содержанием политической катастрофы является крушение социальных оснований власти, понимаемых как готовность и заинтересованность членов общности к подчинению и сотрудничеству с социальными структурами власти.

Разрушение системы власти и, как следствие, государства, ведет и к разрушению нации, как социальной общности, интегрированной в рамках этого государства и его институтов, а также всей связанной с ними системы социальных ролей и статусов, формирующих структуру общества.

Как было показано ранее ^[7], власть всегда связана с определенной социальной группой, в рамках которой действуют властные отношения.

Сущность оснований власти, как «глубинной» основы отношений власти и подчинения, достаточно прозрачна: отказ от подчинения означает как минимум изгнание из группы, десоциализацию, отказ от возможностей, связанных с участием в данной социальной группе, в данном случае – в гражданской нации.

Иначе говоря, что цена отказа от сотрудничества с властью в социальной группе (включая подчинение институтам «легитимного насилия», как частный случай) - это утрата возможностей, связанных с участием в группе.

Это означает, что объективной количественной оценкой стабильности оснований власти, как основы властных отношений в данной группе, может служить «цена десоциализации» - система социальных возможностей, преимуществ и перспектив, теряемая объектом власти при выходе из группы и, соответственно, при отказе от подчинения. Таким образом, в виде цены десоциализации (цены неподчинения) мы получаем объективный измеритель «силы» властных отношений, позволяющий оценить влияние различных социальных факторов на устойчивость власти ^[8].

Кризис властных отношений в национальном государстве проявляется как кризис национально-гражданской идентичности элит и рядовых граждан. Для нации, как общности, генезис и воспроизводство которой имеют политическую природу, деактуализация национальной идентичности означает распад как самой группы, так и связанных с ней отношений, включая властные.

Известно, что основания власти в рамках нации во многом определяются инструментальной ценностью участия в нации (инструменталистский подход к социогенезу), когда принятие действующей в группе системы властных отношений является необходимым условием сохранения и повышения социального статуса. Подчинение и сотрудничество – это цена сохранения и повышения социального статуса в рамках группы, цена вертикальной мобильности. Соответственно, если сохранение и повышение статуса в рамках группы теряет свою моральную и инструментальную ценность ( объективно или субъективно), основания власти разрушаются.

На уровне сознания участие в группе проявляется, прежде всего, в форме групповой идентичности, неотъемлемой от системы культурных образцов и моральных ценностей, известной как «национальная идея». При этом ключевым компонентом национальной идеи обобщенный образ не столько коллективного прошлого, сколько привлекательного совместного будущего, социальная перспектива.

Ключевой точкой политической катастрофы является внешне внезапное как для власти, так и для общества, крушение социальных оснований политической власти, то есть механизмов подчинения и сотрудничества с властью, в результате чего властные структуры и правящие элиты какое-то время еще существуют организационно и юридически, но оказываются в социальной изоляции и теряют управление обществом, «повисая в воздухе».

Модельные случаи системной политической катастрофы - Великая французская революция, Февраль и Октябрь 1917 года, а также распад СССР. Сходные социальные механизмы имели различного рода ненасильственные социальные революции («революция цветов» в Португалии, «оранжевые» революции в Восточной Европе, «Арабская весна» и др.)

Более того, сходные механизмы политических катастроф характерны для любых обществ с развитой политической сферой, начиная с ранних государств, и прослеживаются по меньшей мере с античности ^[9].

Отличие предлагаемой модели системной политической катастрофы от устоявшихся представлений о социальной революции - выделение двух фаз политической катастрофы. Результатом собственно политической катастрофы становится разрушение оснований власти и, как следствие, системное разрушение сложившейся социальной структуры общества и возникновение «институционального вакуума».

За политической катастрофой следует фаза социальной трансформации – становление новой социальной структуры и новых социальных элит, идущее в остром противоборстве различных субъектов (гражданская война), которая завершается стабилизацией и институализацией новой социальной структуры и соответствующей ей общности. Двухфазная модель объясняет известный исторический феномен «пожирания революцией своих детей», когда инициаторы самой политической катастрофы, уничтожающей «старый режим» как правило, не входят в состав новых элит.

Обычно считается, что масштаб и глубина катастрофы политической власти пропорциональна масштабам объективных социально-экономических предпосылок: голода, экономического кризиса, военного поражения, общественных беспорядков и др.

На практике такая связь не прослеживается, а механизмы генерализации политических кризисов до катастрофического масштаба не получили общепринятого объяснения. Если рядовые политические кризисы ограничиваются пределами элит и разрешаются сменой персоналий в верхних эшелонах власти, почти не затрагивая социальной системы в целом, то другие порождают системную катастрофу, тотальный распад как вертикали власти, так и всей социальной структуры общества, после которого общество и государство в лучшем случае строится заново.

Эталон внезапной политической и социальной катастрофы - Великая Французская революция, в ходе которой абсолютная монархия пала без малейшего сопротивления со стороны элит. За падением монархии последовало длительное восстановление французской государственности – но уже на совершенно новой социальной и идеологической основе, в ходе которого прошла неоднократная смена правящих элит и трансформация структур власти. Закончился этот период переворотом 18 брюмера, приведшего к власти Наполеона, который, в конечном счете, смог консолидировать новую политическую элиту и стабилизировать новую социальную структуру общества.

Еще одной политической катастрофой стабильного и динамично развивающегося общества стала гибель Российской Империи. Моментом тотального крушения оснований политической власти стало отречение Николая Второго, спровоцированное ближайшим окружением и верхней стратой социальных элит. Непосредственным поводом для отречения стали не выступления народных масс, а открытое неподчинение главе государства элит и верхних эшелонов власти, в результате чего царский поезд был заблокирован на станции Дно. Особенно характерно, что отречению монарха и Главнокомандующего не воспротивились ни царская семья, ни высшая аристократия, ни руководство армии (которая сразу же распалась). Это значит, что уже к моменту отречения основания власти необратимо распались – ни подчиняться, ни сотрудничать, ни жертвовать собой ради «Хозяина Земли Русской» не захотели даже верхние звенья еще вчера незыблемой вертикали власти.

Последующие за Февралем события были не более чем строительством с нуля и общества, и вертикали власти, и элит, и всей системы властных отношений, в ходе чего хаос вступивших в конфликт политических субъектов сгруппировался на «красный» и «белый» лагеря. Вопреки объективным экономическим и внешнеполитическим факторам, победила «красная» сторона, как более близкая к основной массе населения по социальному статусу и образу жизни («вышли мы все из народа» - П. Лавров). Характерно, что обе стороны гражданской войны представляли не прежнюю власть, а ее «февральскую» и «октябрьскую» альтернативы: сторонники реставрации монархии в Гражданской войне практически представлены не были. В целом, после фактической утраты власти и отречения царя до завершения советской системы в середине 30 гг. произошло несколько смен элит и политической системы.

Аналогом Февраля стало разрушение СССР, далеко не сводимое к ельцинскому перевороту августа 1991 года. Непревзойденное по военной и экономической мощи государство распалось без активного сопротивления как бывшего «советского народа», так и политических элит и силовых структур.

Все три исторические катастрофы хорошо документированы и изучены как на научном уровне, так и на уровне художественной литературы, зачастую фиксирующей тонкие феномены массового сознания, игнорируемые политиками и историками.

Во всех случаях политических катастроф для крушения политической системы не было объективных предпосылок. В то же время современники отмечали характерные тренды и социальные маркеры будущих социальных катастроф, лежащие в основном в сфере массового сознания.

Очевидно, что процесс назревания политической катастрофы, прежде всего, кризис оснований власти, имеющий специфические социальные механизмы, должен иметь прямые или косвенные социальные индикаторы, маркеры, позволяющие оценить степень неустойчивости системы власти до необратимого перехода катастрофы в завершающую, открытую фазу, когда развитие событий опережает реагирование участников процесса.

Латентный кризис роста, как фон политической катастрофы

Неоднократно отмечено, что политические катастрофы происходят в условиях отсутствия или снижения внешней угрозы. Более того, зачастую фатальный для государства кризис власти возникает на пике территориального роста и военного могущества.

Так, Франция Людовика 16 была ведущей западноевропейской державой своего времени.

Февраль 1917 года пришелся на заключительную фазу Первой Мировой войны, в которой Российская Империя, пусть и понеся потери, входила в коалицию победителей.

Распад СССР также произошел на пике его военного-политического и экономического могущества, хотя и в условиях сильнейшего идеологического и политического кризиса, спровоцированного собственными политическими элитами.

Системный кризис, ведущий к политической катастрофе, во многом провоцируется кризисом пределов роста, связанным с достижением государством пределов территориального или экономического роста, который почти всегда протекает в латентной форме. Объективно неизбежное снижение темпов развития государства и общества при достижении пределов его количественного и территориального роста неизбежно обостряет конкурентную борьбу за социальные ресурсы, и прежде всего – за властные ресурсы, как «концентрированное отражение экономики», дающее политическим деятелям и группировкам монопольный доступ к финансовым и материальным потокам и ресурсам.

Таким образом, успешная реализация обществом целей своего развития на этапе быстрого роста ведет к фазе исчерпания потенциала роста и снижения вертикальной мобильности, провоцируя конкуренцию, фрагментацию и другие социальные процессы дивергентного порядка.

В то же время внешние вызовы и угрозы, а также процессы территориального и экономического роста, консолидируют общество как по вертикали (система власти), так и по горизонтали (конкуренция элитных группировок).

Одна из форм латентного кризиса пределов роста, создающая благоприятный социальный фон для политических катастроф - кризис вертикальной мобильности, остановка «социальных лифтов». На уровне индивида кризис вертикальной мобильности, обусловленный исчерпанием потенциала развития, выражается в ограничении возможностей повышения социального статуса, что связано с нехваткой соответствующих социальных ниш. Отсутствие индивидуальной социальной перспективы и порождает ощущение социального «застоя», несмотря на динамичное развитие экономики и технического прогресса, как это было накануне обрушения советского общества.

Так, во многом именно кризис вертикальной мобильности создал предпосылки для политической катастрофы советского общества. Так, если практически все довоенные выпускники ВУЗов, начавшие карьеру в годы наиболее высоких темпов развития, сделали административную или научную карьеру, то в 70-80 годах следующие поколения выпускников оказались в социальном тупике, поскольку более высокие социальные позиции оказались прочно и надолго занятыми предшествующим поколением. Это, вполне объективное, ощущение социального тупика, «застоя», «геронтократии» во многом обусловило диссидентские настроения, а позже и массовое участие советской интеллигенции в разрушении собственного государства.

Аналогичная ситуация социального тупика возникла и у «третьего сословия» в предреволюционной Франции.

Еще одним проявлением кризиса пределов роста, когда предшествующий этап развития исчерпан, является кризис целеполагания, объективно отражающий выход общества на точку выбора (кризис ( греч.) – выбор) дальнейшего пути развития. Кризис целеполагания порождает фрагментацию политических элит по основанию целей общественного развития, то есть кризис национальной идеи и государственной идеологии.

Причиной кризиса вертикальной мобильности может стать и сужение экономической базы правящих элит – в частности, в результате приватизации социальных функций национального государства в современных условиях.

При этом правящая элитная группировка замыкается в себе и тормозит вертикальную мобильность конкурирующих группировок и нижних страт, провоцируя и структурируя недовольство альтернативных властных группировок и субэлит. Укрепляя монополию на власть и закрывая социальные лифты, правящие элиты провоцируют рост радикальной оппозиции, на которую опираются контрэлиты. В результате в политическую борьбу втягиваются ранее политически инертные социальные страты, ограниченные в социальной мобильности в рамках действующей социальной модели (в дореволюционной России - разночинцы и.т.п.).

Борясь за властную монополию, правящие элиты наращивают административное регулирование и контроль всех сторон жизни. Обычно это прямая и косвенная цензура, политические репрессии, фальсификация выборов, попытка прямого идеологического контроля в сфере печати, образования и культуры.

В свою очередь, контрэлиты и субэлитные страты, теряя возможности и надежды на инкорпорирование во власть через сотрудничество и систему социальных лифтов, реагируют на усиление властной монополии различными формами активного и пассивного ( несотрудничество) противостояния.

Таким образом, нарастающая монополизация власти доминирующими элитными группировками ведет к тому, что социальная периферия нации и часть элит отстраняются ( самоотстраняются, меняя ведущую идентичность) от политической жизни, теряя общую идентификацию с правящими элитами, что разрушает основания власти.

Фрагментация и социальная изоляция элит и ее индикаторы

Необходимым условием политической катастрофы является фрагментация общества и элит по горизонтали ( фрагментация элит) и по вертикали ( отчуждение элит от социальной периферии) а также этнокультурная фрагментация, что создает предпосылки для перехода фрагментации в поляризацию и раскол общества.

Современники социальных катастроф указывают на характерные изменения в массовом сознании и культурной сфере общества, связанные с социальной фрагментацией и размыванием элит.

Прежде всего, отмечается кризис общенациональной культуры, который проявляется в росте числа и влияния маргинальных субкультур и нарушения культурной преемственности - в частности, в появлении новых течений в искусстве, агрессивно позиционирующих себя на отрицании предшествующие культурных образцов.

Кризис идентичности, в ходе которого разрушается общая идентификация правящей элиты и социальной периферии, также вызывает размывание и разрушение норм и стереотипов социального поведения, соответствующих определенным социальным ролям и статусам.

Нарастание различного рода социальных девиаций оценивается как моральное разложение, «гниение» общества, «разрушение моральных основ». С одной стороны, нарастает тенденция к гедонизму, с другой стороны, часть элит уходит в религию и мистицизм, быстро нарастает число и влияние нетрадиционных религиозных и парарелигиозных культов, идеологий и субкультур, предельно размывая представления о социальных и моральных нормах.

Декаданс и гедонизм в искусстве является очевидным индикатором быстро прогрессирующего разрушения норм социального поведения, что усиливает фрагментацию элит и дополнительно провоцирует их отчуждение от основной массы населения.

В свою очередь, распад и дифференциация базовых смыслов и ценностей провоцирует экзистенциальный кризис, как утрату обществом и индивидом смыслов и целей существования.

Характерным проявлением экзистенциального кризиса накануне социальных катастроф становится рост массовых эсхатологических ожиданий, навязчивых предчувствий катастрофы, «конца света». В конечном счете, эти ожидания оправдываются в форме системной социально-политической катастрофы, в ходе которой общество со всей системой социальных отношений и ролей необратимо разрушается. Собственно, библейский «конец света» имеет ярко выраженный характер не столько природной, сколько социальной катастрофы.

Политической компонентой экзистенциального кризиса становится кризис государственной идеологии и национальной идеи, понимаемой как система представлений не столько об общем прошлом, сколько о целях, смыслах и путях развития общества. С одной стороны, социокультурная фрагментация вызывает размывание национальной идеи, с другой стороны, начинается процесс идеологического отчуждения нижних страт общества от идеологии, транслируемой элитами. ( СССР, Российская империя).

Реакцией на ревизию культурных и ценностных основ бытия становится обращение части элит к ортодоксальным и нетрадиционным формам религии и эзотерическим идеологиям, что также фрагментирует общество и размывает идентификацию индивида с государством, его идеологией и системой власти. Дифференциация общенациональной культуры на субкультуры особенно ярко проявляется в сфере литературы и искусства.

Нарастание социальной и культурной дифференциации, смещение культуры господствующих элит в направлении гедонизма и индивидуализма бросает социальный вызов подчиненным стратам общества и способствуют их отчуждению от элит.

От имущественного расслоения к инверсии идентичности

Общепризнанным маркером политической катастрофы является нарастание социального расслоения между элитами и нижними стратами общества. Однако имущественное расслоение опасно не само по себе, а возникновением различий образа жизни и структур повседневности элит и населения. Различие в образе повседневной жизни разрушает общую идентификацию социальной общности и, как следствие, систему властных отношений, необходимое условие функционирования которой - общая групповая принадлежность и идентичность.

Известно, что, что нормативные представления нижних страт о социальной справедливости допускают весьма значительное социальное неравенство, связанное с различием социальных ролей. Однако это определяемое социальными ролями и статусами неравенство в рамках социальной общности имеет пределы, выход за которые провоцирует необратимую деидентификацию «низов» с элитами ( «мы» и «они»), которое позже находит выход в форме неподчинения, несотрудничества, а на определенном этапе – и «бунта», как активного насилия социальной периферии в отношении элит.

Феномен «относительной социальной депривации», как выхода социального неравенства за пределы субъективных норм социальной справедливости, провоцирующего активное неподчинение и несотрудничество с властью, подробно рассмотрен в классическом труде Т. Гарра «Почему люди бунтуют» ( 1970) ^[10] Однако Т. Гарр концентрировал внимание на проблеме насилия ( «бунта»), как крайней формы несотрудничества, в то время как разрушение оснований власти обычно протекает в латентной форме, создающей впечатление политической стабильности и управляемости общества вплоть до момента политической катастрофы, когда правящая элита превращается в механическую совокупность физических лиц.

Таким образом, еще одним социальным маркером политической катастрофы является феномен относительной социальной депривации, понимаемой как рост убежденности нижних страт общества в социальной несправедливости, выходящий за общественно приемлемые пределы неравенства в рамках группы, что ведет к распаду нации, как социальной общности, и связанной с нацией системы политической власти.

Ужесточение политического режима и монополизация власти

Поворотным моментом развития политической катастрофы является поворот правящих элит к ужесточению политического режима, вплоть до установления диктатуры. Однако во многих случаях именно попытки «укрепить власть» репрессивными мерами стали спусковым механизмом катастрофы.

Реакцией правящей части элиты на нарастание социального кризиса становится ставка на ужесточение политического режима, вплоть до диктатуры и практики государственного терроризма.

Вместе с тем, именно усиление властной монополии и «закручивание гаек» не раз становилось спусковым механизмом политических катастроф, провоцирующим внезапный паралич всей вертикали власти, в том числе самих структур «легитимного насилия», которое традиционно считается основой политической власти.

Это показывает, что само по себе непосредственное насилие, даже легитимное, не столько «создает» власть, сколько окончательно разрушает докризисные властные институты и социальные структуры, создавая «институциональный вакуум», в котором, обычно в форме гражданских войн и социальных революций, создаются новые социальные структуры и новые отношения власти.

Показательно, что карательные операции (например, режима Колчака в Сибири), имея целью установление власти путем террора, не подчинили местное население, а спровоцировали волну партизанского движения, которую возглавили «красные», как оппоненты Колчака.

Более того, в момент политической катастрофы наличие у властей сколь угодно большого «аппарата легитимного насилия» не гарантирует подчинения – в том числе, подчинения субъекту власти самого «аппарата насилия», как это произошло, например, в феврале 1917 года в Российской Империи, когда неограниченная власть монарха и главнокомандующего завершилась отречением правящей династии под давлением элит, вышедших из повиновения. Из этого следует, что в данном случае настоящие основания власти, которые рухнули, были связаны не с «аппаратом насилия», а с достаточно тонкими механизмами групповой идентичности, имеющими социокультурную природу.

Характерно, что «легитимное насилие» со стороны власти, регулируемое, в частности, уголовным правом, направлено почти исключительно на маргинальные слои, представляющие для ядра нации, как социальной группы, скорее внешнюю угрозу.

Непосредственное же «легитимное насилие», направленное против ядра управляемой группы, как правило, разрушает идентификацию группы с политическими элитами, необратимо разрушая основания власти.

Так, «Кровавое воскресенье» - расстрел мирного шествия 9 января 1905 года, не усмирил волнения а, напротив, необратимо подорвал идентификацию подданных с династией Романовых, что, по единодушному мнению историков, во многом подготовило историческую катастрофу февраля 1917 года. На пике первой русской революции в массовом сознании произошла инверсия идентичности, в результате которой идентификация подданных с правящей элитой ( в данном случае – монархией Романовых) необратимо разрушилась.

Характерно, что в разнообразнейшем политическом спектре Гражданской войны и интервенции отсутствовало сколько-нибудь значимое монархическое движение: несмотря на большую численность «эксплуататорских» сословий, составлявших социальную базу монархической власти (дворянства, духовенства, купечества, казачества), основания власти абсолютной монархии распались необратимо: сколько-нибудь заметной прослойки людей, заинтересованных в реставрации, в постреволюционной России не нашлось даже среди дворянства.

Идеология монархического реванша оформилась в среде эмиграции много позже и не имела сколько-нибудь заметной поддержки в самой Советской России.

Эти примеры показывают, что наиболее сложные системообразующие социальные структуры современного государства управляются не насилием, а его противоположностью – системой позитивных социальных стимулов, когда отношения субъекта власти с объектом носят характер не подчинения силе, а социальной кооперации (сотрудничества), не «паразитирования» власти, а взаимовыгодного «симбиоза».

Следует отметить, что насилие со стороны власти в отношении политических оппонентов и народа, предшествующее политической катастрофе, значительно уступает насилию в период восстановления государства. Гораздо более масштабное и жесткое политическое насилие в ходе реставрации государства на новой социальной базе проходит на фоне всеобщей усталости, направлено против маргинальных слоев, сильно разросшихся в ходе распада предшествующего общества и воспринимается как избавление от хаоса и смуты, т.е. в момент предшествующей политической катастрофы легитимного насилия со стороны власти при распаде явно не хватает для подавления недовольных.

Таким образом, на определенном уровне отчуждения элит от населения поворот правящей элиты к политическому диктату вызывает сначала психологическое дистанцирование подчиненных страт общества, а затем - инверсию идентичности масс, утрачивающих общую идентификацию с политическими элитами и социальными структурами государства (феномен «двух наций»). Это обеспечивает втягивание народных масс конфликт на стороне альтернативных правящим элитных групп (контрэлит) или внешних сил. В итоге ужесточение властной монополии и репрессивных мер можно считать достаточно надежным социальным маркером политической катастрофы.

Накануне

К основным индикаторам назревания системной политической катастрофы можно отнести признаки выхода конфликта за пределы политических элит.

Прежде всего, это втягивание в противоборство властных группировок управляемых страт общества, т.е. широких народных масс, обычно вызванное с усилением внутриэлитных противоречий, ведущих к поляризации общества и генерализации социального конфликта.

Начавшись, вовлечение в политический процесс нижних страт выходит из–под контроля инициировавших ее элитных группировок и провоцирует уже назревшие процессы обвального распада и фрагментации общества. Таким образом, наиболее общий атрибутивный признак политической катастрофы – выход политического кризиса за пределы властных элит, вовлечение в него социальной периферии, народа.

Вторым индикатором приближения политической катастрофы является нарастающее вовлечение во внутренний политический кризис внешнеполитических сил и ресурсов, которые в определенный момент перехватывают инициативу, выйдя из-под контроля соответствующих элитных групп. Критическим является момент перехода лидерства от внутриполитической группировки, вовлекающей внешние силы (партии влияния, ориентированные на иностранные государства, существовали всегда), к внешним силам, реализующим свои интересы в опоре на внутриполитическую группировку.

Так, Колчак и Деникин, номинально возглавляя белый лагерь, с самого начала де факто полностью зависели от стран Антанты, и не только в экономическом и в военном, но и в политическом отношении. В частности, условием признания Колчака «Верховным правителем» было подписание согласия на отторжение от «Единой и неделимой» Украины, Прибалтики, Закавказья и Средней Азии, а численность иностранных войск, участвующих в Гражданской войне 1918-1921 гг., была соизмерима с численностью белых формирований.

Момент такого перехода внутреннего конфликта в «горячую» фазу гражданской войны обычно связан с переходом политической инициативы к внешним силам и началом интервенции, в результате чего над соответствующей элитной группировкой устанавливается внешний контроль, а сам конфликт переходит в «горячую» фазу. Стадия падения династии Романовых была сравнительно мирной, начало интенсивных боевых действий непосредственно связано с началом интервенции. Фактически, от Февраля до Гражданской войны прошел целый год.

Аналогично, в процессе завершения распада Византийской империи придворные партии призывали на помощь различные вешние силы: латинян, болгар, турок и т.д.

Во времена Великой французской революции часть элит открыто опиралась на иностранные структуры и силы, в первую очередь – на Пруссию и Великобританию.

После распада Российской империи одни силы опирались на страны Антанты, прежде всего, на Англию и Францию (Деникин, Колчак, Юденич и т.д.). Другие, такие как атаман Краснов, украинская Директория, опирались на немцев. Дальний Восток стал объектом интервенции не только Антанты, но также японцев и американцев.

Т.о. налицо явная опора части элит, в особенности, региональных, на внешние силы - и не только военные, а, прежде всего, на экономические и организационные.

Распад СССР также характеризовался опорой внешние силы как федеральном, так и на региональном уровне. В первую очередь, в процесс демонтажа советской системы включились США и Европа, хотя нельзя сбрасывать со счетов нарастающее участие в постсоветской политике Китая, мусульманского мира и ряда других внешних акторов.

Еще одним предвестником надвигающейся политической катастрофы является ставка правящей части элиты, чувствующей ослабление власти, на насилие и террор в отношении ядра управляемой общности. Ставка на повышение политической управляемости общества через насилие, в том числе – вполне легитимное формально, ведет к расколу элит, нарастающему отчуждению (деидентификации) низов от элит и, как следствие, к разрушению оснований власти и политической катастрофе.

Кризис или катастрофа?

Основное отличие политических кризисов от политических катастроф – разрушение социальных оснований власти, вызванное выходом политического противоборства за рамки элит и генерализацией внутриэлитного конфликта.

Рядовые политические кризисы разрешаются на уровне элит через кадровые перестановки и разного рода демократические процедуры, в крайнем случае – «верхушечные» перевороты, не затрагивающие нижние страты общества и, соответственно, основания политической власти. Борясь за власть, элитные группировки не заинтересованы в разрушении самой системы власти, как объекта и цели политического противоборства, и, соответственно, не заинтересованы в выходе политического противоборства за пределы элит, ведущей к делегитимации власти, разрушающую ее основания. В условиях внутриэлитного политического конфликта система власти, включая ее социальные основания, есть основная цель, объект противоборства, целевой ресурс, разрушение которого не входит в цели его участников. В этом плане характерен пример Смутного времени, когда претенденты на московский трон позиционировали себя под именем царевича Дмитрия Иоанновича: самозванцы стремились освободить от соперников и занять трон, но не разрушить его.

Преднамеренное или непреднамеренное разрушение оснований власти ставит перед руководством победившего заговора заведомо непосильную для узкой элитной группировки задачу выстраивания с нуля всей системы власти, идеологии и, по сути, всей социальной структуры социума.

В результате, «уронив власть в грязь», победившие заговорщики зачастую не в силах «поднять» ее, в результате чего революции ( в отличие от обычных переворота) «пожирают своих детей» в ходе длительных и многоэтапных смут, следующих за политическими катастрофами, в ходе которых разрушается не только институты власти, но и вся система социальных ролей и статусов.

Так, Великая французская революция началась с того, что контрэлиты привлекли на свою сторону народ, без боя заняли и разрушили Бастилию, как очевидный символ власти, после чего политическая система и социальная структура общества необратимо разрушились.

После взятия Бастилии последовало десять лет смуты, казней, террора и смены политических режимов, в ходе которых социальная структура общества выстраивалась заново. Закончился этот период переворотом 18 брюмера, приведшего к власти Наполеона, который, в конечном счете, смог консолидировать новую политическую элиту и стабилизировать новую социальную структуру общества.

Распад Российской империи проходил по схожим механизмам. После политической катастрофы русской монархии и отстранения Николая II от власти группировки центральных и региональных элит начали реализацию собственных проектов государственного строительства, втягивая в борьбу население, как основной политический ресурс. В результате на территории бывшей Российской империи возникло огромное количество квазигосударств, таких как Украинская народная республика (УНР), прибалтийские «лимитрофы», Белорусская народная республика (БНР), Всевеликое войско Донское и т.д.

В ходе распада СССР проявился схожий механизм противоборства центральных и региональных элит. Так элиты союзных республик заручились поддержкой населения в борьбе с союзным центром (Москвой). В тоже же время внутри России альтернативные КПСС политические силы также привлекали на свою сторону массы населения. Закончилось это разрушением государства и построением на новых основаниях на территории СССР новых государств.

Исход смуты, как ситуации безвластия или многовластия, возникающей после политической катастрофы, решает способность противоборствующих сторон интегрировать население в новую политическую общность, предложив привлекательную альтернативу «старому режиму». Гражданскую войну выиграли «красные», т.е. большевики с их политическими союзниками, т.к. они опирались на внутренние ресурсы и находили социальную перспективу, консолидирующую общество.

Выводы

Как показывает исторический опыт, ключевым механизмом социально-исторических катастроф является разрушение социальных оснований власти, то есть готовности общества к подчинению и сотрудничеству с правящими элитами, в основе чего лежит общая групповая идентичность, как принадлежность правящих элит и управляемых страт общества к одной социальной общности ( нации).

При наложении ряда процессов, способствующих фрагментации общества по различным основаниям, происходит размывание общество идентичности и снижение значимости национально-государственной идентичности, а в ряде случаев – лавинообразная инверсия идентичности подчиненных страт, в результате чего подчинение властям теряет для масс свою инструментальную и моральную ценность.

Благоприятным фоном для размывания национальной (национально-государственной) идентичности, соответственно, оснований власти является ситуация кризиса вертикальной мобильности, связанной с исчерпанием обществом потенциала роста и назреванием кризиса пределов роста.

Вторым проявлением кризиса пределов роста, когда предшествующий этап развития исчерпан, является кризис целеполагания, объективно отражающий выход общества на точку выбора (кризис ( греч.) – выбор) дальнейшего пути развития. Кризис целеполагания порождает фрагментацию политических элит по основанию целей общественного развития, то есть кризис национальной идеи и государственной идеологии.

Социальными маркерами развития фрагментации общества «по горизонтали» является фрагментация и дробление единого культурного поля, возникновение отрицающих общепринятые культурные стереотипы, взаимоотрицающих и модернистских субкультур и течений в искусстве и общественной жизни.

Фрагментация идентичности по вертикали связана с возникновением разрыва между менталитетом и образом жизни элит и масс, создающего ситуацию «двух наций». При этом ведущим фактором деидентификации общества и правящих элит является не столько имущественные, сколько социокультурные различия между социальными стратами.

Кризис национально-государственной идентичности вызывает актуализацию этнической и религиозной идентичности, то есть фрагментацию общества и элит на этнические и религиозные группы, постепенно приобретающие политическую субъектность (политизация этнических и религиозных групп). Одним из сценариев политической катастрофы (от античности до современной Сирии) являются этнорелигиозная фрагментация элит и общества до уровня разрушения оснований власти.

Соответственно, непосредственным индикатором назревания политической катастрофы государства является актуализация этнической и религиозной принадлежности, непосредственно связанная с дроблением национально-гражданской идентичности, как социального основания политической власти.

Важнейшим индикатором назревания политической катастрофы и поляризации элитных группировок является выход противоречий за пределы элит и вовлечение в противоборство элит подчиненных страт общества и внешних политических сил, что ведет к генерализации социального конфликта до уровня разрушения оснований власти.