Философия времени и земли в лирике Максимилиана Волошина

Фаритов Вячеслав Тависович доктор философских наук профессор, Ульяновский государственный технический университет 432027, Россия, г. Ульяновск, ул. Северный Венец, 32 Faritov Vyacheslav Tavisovich Doctor of Philosophy professor of the Department of Philosophy at Ulyanovsk State Technical University 432027, Russia, Ul'yanovskaya oblast', g. Ul'yanovsk, ul. Severnyi Venets, 32 vfar@mail.ru Другие публикации этого автора

Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта №15-34-11045

Философия времени Максимилиана Волошина очерчивается такими образами-концептами, как свиток, знак, рана, след, морщина, письмо: «На живом каждое пережитое мгновение отмечает свой знак. Новая морщина у глаза, новая складка в углах губ, новая прядь седины в волосах, шрам на коре дерева, годичное кольцо в разрезе ствола, стертая ступень на крыльце, выбитый камень в стене дома, водомоина на скате холма, выветрившийся зубец скалы на гряде гор – все это письмена времени, знаки ранящих мгновений. Из этих знаков складывается индивидуальное лицо человека, предмета, местности, страны. Везде есть свиток, который можно развернуть и прочесть в нем историю жизни» ^{[1, С. 312]}. Время – мгновение бытия, мгновение, которое исчезает, вытесняется последующим мгновением. Но мгновения не проходят бесследно, не уходят в небытие. Время вписывается в материю, оставляет на нем свои неизгладимые следы – складки и морщины. Эти следы являются ранами существования – чтобы вписаться в материю мгновения должны наносить глубокие раны – одну за другой, как можно глубже врезаться в жизнь, оставляя неизгладимые шрамы. «Дух есть жизнь, которая сама режет по живому: своим собственным страданием увеличивает она собственное знание, – знали ли вы уже это?» – скажет Ф. Ницше ^{[2, С. 108]}. Эти следы, оставленные ранящими мгновениями, являются одновременно знаками – они несут смысловую нагрузку, они могут быть не просто восприняты в своем наличии, но и прочитаны, осмыслены. Вместе эти знаки-раны, знаки-следы образуют письмена – письмена времени. Так время пишет свою летопись на всем существующем: на камне, на человеке, на земле. Новые письмена накладываются поверх старых, скрывают под собой старые. Так образуется свиток – форма, в которой хранятся письмена тысячелетий.

Свитком писем времени являются и наше сознание и наше тело, наш мозг и наша нервная система: «Наше «я» – свиток. Наше тело – летопись мира. Оно есть точный отпечаток всей нашей эволюции во вселенной. Искрой сознания освещены только самые последние строки этого гигантского свитка. Если бы мы могли развернуть его, то в извилинах нашего мозга раскрылась бы вся человеческая история; если бы мы смогли пройти сознанием по всем разветвлениям нашей нервной системы, то мы бы узнали изнутри историю царства позвоночных, в кровеносной системе угадали бы волны, течения, приливы и отливы древнего океана – праотца жизни, в строении костного нашего остова нам открылась бы вся геологическая история земного шара, а еще глубже, в плодотворящих и оплодотворяемых клеточках, мы открыли бы кружения солнца и пляски вселенных. И надо сказать, что все факты внешнего опыта и исследования становятся для нас творческими и живыми лишь тогда, когда мы, хотя бы смутно, нащупаем их место в этой летописи внутреннего «я» ^{[3, С. 249]}. В приведенном отрывке Волошин устанавливает не образное, не символическое, но материальное и физическое, физико-физиологическое соответствие между структурой человеческого сознания и тела и эволюцией вселенной. Вся история космического, физического и биологического существования – от образования галактик и солнечных систем, от формирования геологической поверхности земли и возникновения океанов, от развития живых организмов – вся эта единая цепь вписана в организм и психику человека. Человек сам является звеном – и отнюдь не завершающим – этой цепи. И человек может понять все эти знаки-раны, может прочесть все эти письмена времени, он может развернуть гигантский свиток и проникнуть в самую глубь истории земли и мира. Эта история, эта летопись никуда не исчезла – она всегда присутствует в свернутом виде в каждой конфигурации актуальных мгновений. Но летопись эта свернута – в свиток – и погребена, забыта под знаками настоящего, которые образуют поверхность нашего сознания. Для нас летопись времени остается бессознательной, она и есть то, что образует наше бессознательное, составляет его содержание. Мировая история – как история вселенной, как история земной поверхности, – материя, испещренная знаками времени, ждет того, кто развернет этот свиток: «Земля ждет Освободителя, который бы расколдовал ее, преобразив в творческом сновидении, освободил от древних уз» ^{[1, С. 321]}. Так формируется еще один значимый компонент философского мировоззрения М. Волошина: представление о творческом акте, как о проникновении вглубь мирового свитка, как об освобождении погребенных в слоях материи и времени знаков-следов, преобразовании их путем перевода в настоящее, осознанное и актуальное. Как скажет Ницше: «Спасти минувших и преобразовать всякое «было» в «так хотел я» – лишь это назвал бы я избавлением! Спасти прошлое в человеке и преобразовать все, что «было», пока воля не скажет: «Но так хотела я! Так захочу я» ^{[2, С. 146, 221]}.

Такова в общих чертах философия времени и материи М. Волошина. Только во второй половине ХХ столетия во французском постструктурализме появятся основательные теоретические разработки прочувствованных и промысленных русским поэтом концептуальных образов. Феномен складки будет разработан Ж. Делезом ^{[4, 5]}. Концепты письма и следа займут центральное место в проекте грамматологии и деконструкции Ж. Деррида ^[6]. Из представителей западной философской мысли на становление взглядов самого Волошина повлияли, в частности, труды А. Бергсона и Р. Штейнера. (Учение Бергсона также оказало влияние на Ж. Делеза ^[7]). Значительную роль в формировании мировоззрения поэта сыграл Ф. Ницше ^{[8, 9, 10]}.

Без учета философских воззрений Волошина невозможно проникнуть в глубинное содержание его поэтического наследия. С другой стороны, именно в поэзии его философия времени и материи находит свое адекватное и живое воплощение.

В наиболее отчетливой форме проблема времени заявляется в цикле «Когда время останавливается». Например, в стихотворении 1904 года, открывающем цикл, поэт предпринимает попытку непосредственного осмысления времени:

Тесен мой мир. Он замкнулся в кольцо.
Вечность лишь изредка блещет зарницами.
Время порывисто дует в лицо.
Годы несутся огромными птицами.

Клочья тумана – вблизи... вдалеке...
Быстро текут очертанья.
Лампу Психеи несу я в руке –
Синее пламя познанья.

В безднах скрывается новое дно.
Формы и мысли смесились.
Все мы уж умерли где-то давно...
Все мы еще не родились.

Первая строфа переполнена словами, несущими значительную философскую смысловую нагрузку: мир, кольцо, вечность, время, годы. Мир замыкается в кольцо повторений уже бывших форм – мир не бесконечен, но замкнут, ограничен, «тесен». Однако в этом замкнутом кольце повторений и заключается вечность – вечность мирового цикла, вечность становления, которое всегда должно начинаться сызнова и проходить те же формы. Возможность увидеть вечность в потоке времени, уловить сам ход времени как становящуюся вечность – такая возможность выпадает человеку лишь в особые мгновения его бытия. Поэтому: «Вечность лишь изредка блещет зарницами». Но для того, кто проник в тайну времени, меняются все представления о существовании. Мир утрачивает характер фиксированного и самотождественного бытия и раскрывается как становление форм: «Быстро текут очертанья». Собственная экзистенция теперь ощущается как синее пламя, которое проносится сквозь клочья тумана сменяющих друг друга и колеблющихся очертаний. Из этого пункта рождается идея вечного возвращения: «В безднах скрывается новое дно». У бездны времени есть дно – новое начало мирового цикла становления, повторение того же самого. Поэтому: «Все мы уж умерли где-то давно... // Все мы еще не родились». Все уже было, и все будет вновь, еще раз – и до бесконечности.

Во втором стихотворении цикла мы находим продолжение тех же самых идей:

Быть заключенным в темнице мгновенья,
Мчаться в потоке струящихся дней.
В прошлом разомкнуты древние звенья,
В будущем смутные лики теней.

Гаснуть словами в обманных догадках,
Дымом кадильным стелиться вдали.
Разум запутался в траурных складках,
Мантия мрака на безднах земли.

Тени Невидимых жутко громадны,
Неосязаемо близки впотьмах.
Память – неверная нить Ариадны –
Рвется в дрожащих руках.

Время свергается в вечном паденьи,
С временем падаю в пропасти я.
Сорваны цепи, оборваны звенья –
Смерть и Рожденье – вся нить бытия.

В первой строфе представлено экзистенциальное решение, выбор своего собственного бытия. Именно так поэт и хочет быть: в темнице мгновения, в потоке дней. Он не ищет той вечности, которая была бы противопоставлена времени и становлению, его не привлекает неизменное и неподвижное бытие, вневременное царство идей. Он утверждает не безвременную вечность, но вечность становления, вечность самого времени. Жить – значит постоянно падать в пропасти вместе со временем. И снова возвращаться к существованию: «Смерть и Рожденье – вся нить бытия». Последний стих представляет собой цитату из гетевского «Фауста»:

В буре деяний, в волнах бытия
Я подымаюсь,
Я опускаюсь...
Смерть и рожденье –
Вечное море;
Жизнь и движенье
В вечном просторе...
Так на станке проходящих веков
Тку я живую одежду богов ^{[11, С. 25]}.

В стихах Гете также утверждается становление, речь идет о единстве становления и вечности. Аналогичную идею мы находим в ницшевском «Заратустре»: «Все умирает, все вновь расцветает, вечно бежит год бытия» ^{[2, С. 222]}.

У Волошина тот же посыл – через время прийти к вечности, которая сама является временем и становлением:

По ночам, когда в тумане
Звезды в небе время ткут,
Я ловлю разрывы ткани
В вечном кружеве минут.
Я ловлю в мгновенья эти,
Как свивается покров
Со всего, что в формах, в цвете,
Со всего, что в звуке слов.

Это значимая и заслуживающая внимания попытка поэта проникнуть в тайну времени непосредственно, решить проблему сразу – взять быка за рога. Однако в этих стихах недостает материальности, недостает земли, которая хранит в своих свитках знаки и раны мгновений. Произведения этого посвященного времени цикла слишком отвлечены, абстрактны и риторичны в своем стремлении ухватить бестелесное. С наибольшей силой философское мировоззрение Волошина воплощается в стихах, посвященных земле:

Быть черною землей. Раскрыв покорно грудь,
Ослепнуть в пламени сверкающего ока,
И чувствовать, как плуг, вонзившийся глубоко
В живую плоть, ведет священный путь.

Под серым бременем небесного покрова
Пить всеми ранами потоки темных вод.
Быть вспаханной землей... И долго ждать, что вот
В меня сойдет, во мне распнется Слово.

Быть Матерью-Землей. Внимать, как ночью рожь
Шуршит про таинства возврата и возмездья,
И видеть над собой алмазных рун чертеж:
По небу черному плывущие созвездья.

Сочетание «быть землей» в различных вариациях повторяется в каждой из трех строф стихотворения – на манер заклинания. Поэт заклинает самого себя: быть землей, быть материальным, телесным. Это, в общем, элемент антропософского учения, согласно которому задача духа не в отделении от тела, но в проработке всего материального, телесного и земного ^[12]. Плоть должна быть одухотворена, преобразована светом мысли и сознания. Для этого дух должен стать самой плотью и испытать все, что присущее ее способу существования: глухие и смутные порывы, ранения, страдания, смерть и возрождение. Все это описано в истории жизни и смерти Христа – в последнем стихе второй строфы дана непосредственная отсылка к этому мотиву распятия воплотившегося Слова-Логоса. И одновременно, поворот западной философии к телу (не к абстрактному понятию материи материалистов различного толка, но именно к телесности, к земле и плоти) был осуществлен в учении Ф. Ницше: «Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах!» ^{[12, С. 14]}.

В данном стихотворении время уже не заявлено тематически: поэт не употребляет здесь слов «вечность», «мгновение», «годы». И, тем не менее, время является центральным мотивом рассматриваемого текста. Время представлено здесь уже не непосредственно, но в характерных для творчества Волошина образах-концептах, которые и делают его оригинальным мыслителем и поэтом. Время – это плуг, вонзающийся в земную плоть и ведущий свой путь (ср. у О. Мандельштама: «Время вспахано плугом, // И роза землею была»). Плоть – живая, но жизнь немыслима без боли и страданий. Время – это потоки темных вод, которые вспаханная земля пьет своими отверстыми ранами. Время – это плывущие по небу созвездья, оставляющие на небе следы-письмена – чертеж алмазных рун. И время – это восходящая в поле рожь, которая говорит «про таинства возврата и возмездья». Перед нами уже не абстрактное время, не отвлеченная философская категория, но время телесное, совершающее свое движение в материальных телах и оставляющее на них свои следы-раны – знаки-письмена.

В стихах цикла «Киммерийские сумерки» поэт развивает тему земли и времени. В стихотворении «Полынь» скалы и холмы пронизаны внутренним порывом становления:

В гранитах скал – надломленные крылья.
Под бременем холмов – изогнутый хребет.
Земли отверженной – застывшие усилья.
Уста Праматери, которым слова нет!

Смысл данных строк не в том, что разыгравшееся воображение поэта видит в земном ландшафте фигуры птиц и зверей. Речь здесь идет о геологической истории: лицо земли хранит в себе следы работы времени. Время подобно скульптору, обрабатывающему камень. В самом камне раскрывается стремление к форме, к движению, к жизни, к свету и сознанию. В камне, в очертаниях ландшафта, в становлении геологической поверхности – начало истории, первые попытки самопреодоления – стремление созидать дальше самого себе. Следы этих застывших порывов поэт находит в самом себе, в своем собственном я:

Дитя ночей призывных и пытливых,
Я сам – твои глаза, раскрытые в ночи
К сиянью древних звезд, таких же сиротливых,
Простерших в темноту зовущие лучи.

В человеке – такой же нереализованный порыв к становлению за пределы самого себя, за пределы своей собственной ограниченности, своей слепоты и немоты – к сиянью звезд. В человеке есть прошлое и будущее. Прошлое – в окаменевших земных ландшафтах. Будущее – в зовущих лучах древних звезд. И одновременно – сиянье звезд является прошлым, еще более глубоким и древним, чем формирование земной поверхности. В этом пункте прошлое и будущее сходятся, границы между временными модусами начинают стираться. Будущее – это наиболее удаленное прошлое, то, что уже было много тысяч и миллионов лет назад, это исток, к которому мы снова вернемся. Будущее – это то, что уже было когда-то очень давно.

Волошин мыслит космическими масштабами: его время – это время движения звездных систем, его пространство – это пространство созвездий и галактик. Но этот космический масштаб вписан в масштаб земной поверхности и человеческого духа. Так сознание оказывается расширено и углублено до истории Вселенной:

Я сам – уста твои, безгласные как камень!
Я тоже изнемог в оковах немоты.
Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень,
Незрячий и немой, бескрылый, как и ты.

В данной строфе мы находим значимую оппозицию: противоречие между камнем и огнем, между землей и солнцем. Это фундаментальная философская оппозиция становления и ставшего. Пламя солнца – гераклитовский огонь – вечное движение становление, зарождение. Это также гераклитовский Логос, слово ^{[13, С. 21-22]}. Камень – предельное выражение ставшего, застывшего, неподвижного, безгласного. Но ставшее есть результат становления, потухший огонь, застывшее слово. В самом ставшем есть становящееся, которое рвется за свои собственные пределы, прочь из собственных оков – к свету, пламени и слову. У скал – надломленные крылья, человек – бескрылый, как земля в своем не воплотившемся стремлении. Но ничто еще не завершено – время продолжает свою работу, и неосуществленные в камне порывы стремятся найти свое воплощение в духе человека.

Противоречие между становлением и ставшим представлено также в стихотворении «Старинным золотом и желчью напитал…» этого же цикла. В камне тот же порыв к форме, к жизни:

А груды валунов и глыбы голых скал
В размытых впадинах загадочны и хмуры.
В крылатых сумерках – намеки и фигуры...
Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал,

Вот холм сомнительный, подобный вздутым ребрам.
Чей согнутый хребет порос, как шерстью, чобром?
Кто этих мест жилец: чудовище? титан?

В своих первых стремлениях к созиданию земля рождает чудовищ и титанов. На этом фоне стесненной и окаменевшей воли разворачивается свободное движение океана:

Здесь душно в тесноте... А там – простор, свобода,
Там дышит тяжело усталый Океан
И веет запахом гниющих трав и йода.

Теперь камню противополагается не огонь, но вода. В предыдущем стихотворении имплицитно присутствовал Гераклит, здесь неявно оживает тень Фалеса. Мировой океан – источник становления, источник жизни. Это само время, чреватое будущим, еще не воплотившееся в фиксированных и устойчивых формах. Это нереализованный потенциал, возможность дальнейшего движения, новых творческих усилий. Это – воля к власти как воля к организации хаоса. Застывшая в камне воля еще сохраняет свою свободу в движении океана и находит свое продолжение в духе человека.

История человека – продолжение истории геологической поверхности, дальнейшее развитие первых творческих порывов земли. Описание этой истории дано в стихотворении 1919 года «Пустыня». Начало стихотворения напоминает пушкинского «Пророка»:

И я был сослан в глубь степей.
И я изведал мир огромный
В дни страннической и бездомной
Пытливой юности моей.

В пустыне совершается превращение, духовное прозрение героя. Пророк Пушкина внимает звукам небесных сфер и природы, герой стихов Волошина прозревает начало истории человеческих народов:

И, нисходя по склонам горным,
Селился первый человек
Вдоль по теченьям синих рек,
По топким заводям озерным.

И оставлял на дне степей
Меж чернобыльника и чобра
Быков обугленные ребра
И камни грубых алтарей.

Человечество начинает свой исторический путь во взаимодействии с земным ландшафтом: здесь оно находит себе пристанище, здесь оно находит себе пищу, здесь зарождаются первые религиозные культы. Сама культура – продолжение творческих усилий геологической поверхности.

Во время странствия по пустыне древнее историческое прошлое пробуждается, оживает в памяти героя:

Как незапамятно и строго
Звучал из глубины веков
Глухой пастуший голос рога
И звон верблюжьих бубенцов,

Когда, овеянный туманом,
Сквозь сон миражей и песков,
Я шел с ленивым караваном
К стене непобедимых льдов.

Следует обратить внимание на переход между строфами. Обе строфы – шестая и седьмая – представляют собой одно сложноподчиненное предложение. Но в шестой строфе говорится о древних временах человеческой истории («из глубины веков») – здесь продолжается повествование о жизни первого человека, начатое в предыдущих строфах. В седьмой строфе происходит резкое переключение временных пластов: здесь речь уже идет о настоящем, о времени странствования героя по бескрайним степным просторам. Получается, что содержание шестой строфы относится не к прошлому, а к настоящему. Это в настоящем времени звучат «пастуший голос рога и звон верблюжьих бубенцов». Но звучат они все-таки из глубины веков. Прошлое проникает в настоящее, присутствует в настоящем, само настоящее – продолжение прошлого, в нем хранятся его следы. Настоящее – это свиток, хранящий знаки прошлого.

Такой опыт, приобретенный во время странствия «по расплавленным пустыням», существенно меняет представление о времени. Время перестает мыслиться в качестве линии. Вместо этого появляется образ звездного дерева времен:

А по ночам в лучистой дали
Распахивался небосклон,
Миры цвели и отцветали
На звездном дереве времен.

Время не однородно и не линейно, времен множество и вес они одновременно присутствую на космическом дереве, цветут и отцветают, и возвращаются вновь.
Идея присутствия прошлых исторических эпох в настоящем представлена в стихотворении 1913 года:

В янтарном забытьи полуденных минут
С тобою схожие проходят мимо жены...
В душе взволнованной торжественно поют
Фанфары Тьеполо и флейты Джиорджьоне.
И пышный снится сон: и лавры, и акант
По мраморам террас, и водные аркады,
И парков замкнутых душистые ограды
Из горьких буксусов и плющевых гирлянд.
Сменяя тишину веселым звоном пира,
Проходишь ты, смеясь, средь перьев и мечей,
Средь скорбно-умных лиц и блещущих речей
Шутов Веласкеса и дураков Шекспира...
Но я не вижу их... Твой утомленный лик
Сияет мне один на фоне Ренессанса,
На дымном золоте испанских майолик,
На синей зелени персидского фаянса.

Привычное течение времени здесь остановлено, настоящее превращается в распахнутые двери, сквозь которые проходит свет прошлых времен. Образ жены оказывается умноженным во временной перспективе – подобно взаимному отражению поднесенных друг к другу зеркал. Последний стих первой строфы дает указание на культурно-исторический контекст: имеется в виду итальянская живопись периода Высокого Возрождения (Джиорджьоне) и барокко (Тьеполо). Второй стих посредством упоминания элементов архитектуры и характерной растительности погружает нас в Италию прошедших исторических эпох. Это Италия периода расцвета художественного творчества, Италия, о которой мечтали Моцарт и Пушкин (хотя никогда там не были). В третьем стихе снова появляется образ женщины, обозначенный личным местоимением второго лица. При этом происходит перемена субъекта деятельности: в первом стихе глагол «проходят» относился к схожим женам, здесь проходит сама героиня. Но проходит она уже не в настоящем, а сквозь пышный колорит давно прошедшей эпохи. Но эта эпоха продолжает жить, продолжает цвести пышным цветом в настоящем. В последнем стихе третьей строфы снова появляются два имени собственных, которые расширяют культурно-историческое аллюзивное поле стихотворения. Четвертая строфа открывается отрицанием: «Но я не вижу их…». Данное отрицание означает сознательный отказ – в значении «я не хочу их видеть». Если в первой строфе утверждалась множественность, то здесь именно эта множественность подвергается отрицанию и утверждается единичность – единичность субъекта, единичность женского образа. Но это такая единичность, которая вбирает в себя множественность (всех тех «схожих» жен, что изображались на полотнах мастеров прежних времен) и через которую раскрываются культурные пласты прошлого. Женский лик становится концентрированным выражением блеска и величия былых времен. Обращает на себя внимание словосочетание «утомленный лик». Это традиционная характеристика иконописного образа (ср. из другого стихотворения Волошина: «Моя земля хранит покой, // Как лик иконы изможденный»). Так образ жены углубляется и расширяется до образа Богоматери (столь часто изображавшейся на полотнах художников эпохи Ренессанса). Нечто подобное в поэзии предпринимал Пушкин, сравнивший свою избранницу с Мадонной. Так происходит возвращение когда-то бывшего в настоящем – через женщину-аниму, оживляющей в душе поэта глубинные пласты времени и существования.

Эта же идея обнаружения культурно-исторического прошлого в настоящем представлена в другом стихотворении Волошина:

Ты живешь в молчаньи темных комнат
Средь шелков и тусклой позолоты,
Где твой взгляд несут в себе и помнят
Зеркала, картины и киоты.

Смотрят в душу строгие портреты...
Речи книг звучат темно и разно...
Любишь ты вериги и запреты,
Грех молитв и таинства соблазна.

И тебе мучительно знакомы
Сладкий дым бензоя, запах нарда,
Тонкость рук у юношей Содомы,
Змийность уст у женщин Леонардо...

Сквозь зарисовку предметов быта начинает проступать другое время. Портреты и книги оживают: они смотрят, они говорят, они являются свитками, живыми хранителями знаков времени. Замкнутое пространство темных комнат постепенно расширяется – благодаря появлению во второй строфе слов, относящихся к книжной, церковной лексике (вериги, таинства). В третьей строфе происходит полное преобразование пространственно-временных координат: благодаря бензою и нарду раскрывается пространство храма, а через юношей Содомы и женщин Леонардо оживают исторические эпохи прошлого.

«Запах нарда» заставляет вспомнить одно стихотворение Пушкина:

Вертоград моей сестры,
Вертоград уединенный;
Чистый ключ у ней с горы
Не бежит запечатленный.
У меня плоды блестят
Наливные, золотые;
У меня бегут, шумят
Воды чистые, живые.
Нард, алой и киннамон
Благовонием богаты:
Лишь повеет аквилон,
И закаплют ароматы.

Здесь тот же медитативный настрой, то же изобилие благовоний и ароматов, то же характерное употребление книжной лексики. Возвращается что-то до боли знакомое, то, что всегда уже было и всегда присутствует здесь, в настоящий момент.

Вместе с тем философское мировоззрение Волошина не предполагает декадентского бегства от настоящего в отдаленное прошлое. Поэт принимает свое время как собственный, лично сделанный выбор – на манер ницшевского amor fati:

Я не сам ли выбрал час рожденья,
Век и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье
Совести, огня и вод?

Одновременно с этим героическим принятием судьбы поэту знакомы моменты, когда время останавливается и миг настоящего – преходящий миг – становится равен вечности:

Фиалки волн и гиацинты пены
Цветут на взморье около камней.
Цветами пахнет соль... Один из дней,
Когда не жаждет сердце перемены
И не торопит преходящий миг,
Но пьет так жадно златокудрый лик
Янтарных солнц, просвеченных сквозь просинь.
Такие дни под старость дарит осень.

Это философия вечного возвращения, выраженная в поэтической форме. Вечность присутствует в мгновении – достигнуто наивысшее утверждение существования.

Таковы основные черты сложной и многогранной философии М. Волошина, представленной в его лирическом наследии.