Современная саморефлексия науки и античный идеал познания

Куликов Сергей Борисович доктор философских наук декан, факультет общеуниверситетских дисциплин, Томский государственный педагогический университет 634061, Россия, Томская область, г. Томск, ул. Киевская, 60 Kulikov Sergey Borisovitch Doctor of Philosophy dean at Tomsk State Pedagogical University 634061, Russia, Tomsk Region, Tomsk, str. Kievskaya, 60 kulikovsb@tspu.edu.ru Другие публикации этого автора

Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда (проект № 15-18-10002)

Целью исследования выступил анализ вопроса о том, в каком отношении может быть выполнена рефлексия над образами науки, учитывая ту роль и то значение, которые наука имеет в современном обществе. В особенности важно понять, может ли наука обойтись своими силами и ограничиться саморефлексией, либо же необходимо привлечение дополнительных ресурсов. Однако прежде необходимо уточнить, что понимается под образом, а что – под образом науки и его рефлексией. Это выполнялось уже нами в другой работе ^[1], но в контексте данного исследования требует дополнительного уточнения.

Ж.-П. Сартр некогда прекрасно отметил, что при анализе любого образа «...взгляд отвлекается от объекта и направляется на тот способ, которым этот объект дан» ^{[2, с. 53]}. В связи с этим образ науки может быть представлен в качестве особого варианта данности науки сознанию исследователя. С феноменологической точки зрения в роли такого исследователя, который получил возможность «взять» науку в рамках особого «дара», способен выступить как представитель собственно научных кругов, так и некоторый сторонний наблюдатель. Однако и в том, и в другом случае позиция будет обусловлена наличием рефлексивного акта, под которым, если придерживаться классического определения Г. Гегеля, можно понять «движение мысли, выходящее за пределы изолированной определенности и приводящее ее в отношение и связь с другими определенностями так, что определенности хотя и полагаются в некоторой связи, но сохраняют свою прежнюю изолированную значимость» ^{[3, с. 206]}. Рефлексия совпадает со способностью исследователя как минимум в мысли преодолевать частные способы понимания некоторого явления или процесса, соотносить их между собой и устанавливать необходимые связи и отношения.

Сверхзадача исследования – наметить пути восстановления античного идеала познания, постараться обнаружить варианты гармоничного развития научных и вненаучных сфер общества. Но еще важнее выработать такие стандарты и нормы познавательной деятельности, которые вновь вернули бы человека в гармоническое единение с окружающим миром. В конечном итоге человек – это микрокосм, который своими главными характеристиками воспроизводит (должен воспроизводить) основные черты Космоса: разумный порядок, красоту и благость.

В рамках трех разделов основной части исследования показано: 1) какими возможностями обладает рефлексия, направленная внешним образом к науке; 2) чем отличается от неё саморефлексия науки, и 3) почему все-таки в процессе философского анализа образов науки нельзя ограничиться только саморефлексией науки

Исследователь, занимающий внутреннюю или внешнюю относительно науки позицию, причастен разным типам рефлексии. Если внешний наблюдатель в лучшем случае способен выделить наиболее типичные качества и свойства науки, то исследователь, сам включенный в процесс научной деятельности, по необходимости олицетворяет саморефлексию науки. Саморефлексия науки подразумевает совокупность способов самопознания учеными основ исследовательской деятельности в качестве одной из разновидностей работы человеческого мышления. Но что понимать под наукой в данном случае? Акт включения или исключения исследователя, старающегося построить (получить) образ науки, как будто подразумевает понимание науки в качестве социального явления. Однако в принципе аналогичный результат может быть получен и в рамках традиционной ассоциации смысла науки с процессом накопления знаний.

Поскольку знание, согласно определению П.В. Копнина, есть «совокупность идей человека, в которых он выражает свое теоретическое овладение предметом» ^{[4, с. 297]}, то под научным знанием следует понимать особые разновидности теорий. Например, в физике, как полагал П. Дюгем, теория дает «…сжатое описание большого множества экспериментальных законов, благоприятствующее экономии мышления. Она классифицирует эти законы. Классифицируя их, она делает применение их более легкими и уверенными. Внося в общую совокупность их известный порядок, она придает им вместе с тем известную красоту. Совершенствуясь, она приобретает характер естественной классификации. Группировки, которые она создает, позволяют предчувствовать действительные родственные связи между вещами. Этот характер естественной классификации проявляется в плодотворности теории, предсказывающей экспериментальные законы, никогда еще не наблюденные и содействующие их открытию» ^{[5, с. 37]}. Из этого ясно, что научное знание – это совокупность идей, опирающихся на экспериментальную деятельность и методично формирующих опыт в исследовании явлений, обобщая и классифицируя имеющиеся факты, а также предсказывая обнаружение новых фактов. В свою очередь А. Эйнштейн и Л. Инфельд утверждали, что «…во всей истории науки от греческой философии до современной физики имелись постоянные попытки свести внешнюю сложность естественных явлений к некоторым простым фундаментальным идеям и отношениям» ^{[6, с. 48]}. Легко увидеть, что научное знание подразумевает возможность раскрыть во многообразии исследуемых явлений основу их связности, а не только формирует исследовательский опыт.

Для нас принципиально важным является следующее обстоятельство. Современный исследователь – специалист в области исторической эпистемологии А. Мегилл утверждает, что научное знание подразумевает ясность. Под ясностью имеется в виду четкость аргументации, которая «…включает в себя, во-первых, корректное использование свидетельств, приведение концептуальных и контрфактических аргументов (там, где это требуется) и постоянные усилия соизмерять весомость своих утверждений с силой того, что их подтверждает» ^{[7, с. 89]}. Из этого вытекает, что научное знание, помимо методичности и основательности, подразумевает способы проверки и воспроизведения полученных результатов, позволяя понять, насколько корректны параметры получения информации, а сама информация – достоверна. Под информацией в данном случае подразумевается производное от лат. informatio, т.е. разъяснение, изложение, что у известного томского автора И.В. Мелик-Гайказян определяется как «многостадийный, необратимый процесс становления структуры в открытой неравновесной системе» ^{[8, с. 121]}.

Итак, любой исследователь, поставивший цель выполнить рефлексию науки с внешней точки зрения, либо же осуществить внутреннюю саморефлексию науки, вынужден считаться с тем, что наука есть, прежде всего, активность по производству достоверной информации. Но именно это и раскрывает неустранимую связь науки как процесса производства достоверной информации и социокультурного окружения, дающего границы для такого процесса и обеспечивающего его общую обоснованность. Причем именно особая роль информации и знаний вообще в современном обществе позволяет понять причины, по которым наука выходит на передний план, становясь мощной культурной, экономической и политической силой. В современных условиях «прямым следствием возрастания информации явилось увеличение рабочего времени исследователя на ознакомление с предшествующей новой работе информацией» ^{[9, с. 31]}. В связи с этим научно-исследовательская деятельность требует высокого уровня образования и узкой специализации. Гениальные самоучки уже не могут вносить равнозначный с профессионалами вклад в процессы исследовательской деятельности. В результате современная наука настолько усложнилась, что ее общий смысл становится малопонятным как для вненаучной общественности, так и для представителей узкоспециализированных областей в рамках самой науки.

Как ни печально, но промежуточным выводом исследования является заключение, что в современных условиях для построения адекватного образа науки позиция внешнего наблюдателя оказывается как будто мало пригодной. Но чего позволяет достичь позиция включенного наблюдателя, обеспечивающая процессы саморефлексии в науке?

В рамках прояснения сильных и слабых сторон саморефлексии науки особым значением обладают образовательные практики, которые показывают отличия в описании смен представлений в фундаментальных науках в учебно-методической литературе, ориентированной на слушателей так называемых общеуниверситетских дисциплин, а также для студентов, получающих специальное образование. Первые оказываются в роли внешних наблюдателей, вторые – в позиции включенного наблюдателя.

Так, например, в учебниках по физике, рекомендованных для направлений, в которых физика не является основной дисциплиной, ранние этапы становления квантовой теории связываются с образом «ультрафиолетовой катастрофы», предложенным П. Эренфестом ^{[10, с. 118-141]}, либо с абстрактными подобиями этого образа. В обобщенном виде ситуация представляется так: в конце XIX века было обнаружено расхождение экспериментальных данных о мощности излучения нагретых тел и расчетов мощности излучения высокочастотных (ультрафиолетовых) компонент по формуле Релея-Джинса. На теоретическом уровне для устранения расхождений теоретических и экспериментальных данных М. Планк высказал идею о квантовом характере излучения нагретого тела и линейной зависимости энергии кванта (E) от частоты (ν) оптического осциллятора (E= ħν) ^{[11, с. 9-31]}.

В то же время в учебной литературе, предназначенной для физических и физико-технических направлений подготовки, смена представлений о природе теплового излучения изложена в достаточно объемной главе. В этой главе обосновывается, что «…формула для спектральной плотности энергии равновесного излучения, подтвержденная всеми экспериментальными исследованиями, была найдена М. Планком сначала полуэмпирическим путем» ^{[12, с. 737]}. Утверждается, что «идея о квантах, осторожно сформулированная Планком» оказалась бы невозможна без его работы в тесном контакте с экспериментаторами. При этом могут быть акцентированы основные этапы создания формулы М. Планка, опровергающие распространенную версию о том, что «ультрафиолетовая катастрофа» стимулировала М. Планка для выдвижения идеи о квантах. Во-первых, М. Планк исходил из экспериментальных данных, работая в тесном контакте с лучшими современными ему экспериментаторами, и в этой ситуации на него мало влияли сугубо теоретические разработки других исследователей. Во-вторых, эксперименту была доступна именно высокочастотная («ультрафиолетовая») область, которую хорошо описывал закон В. Вина. В-третьих, вывод Дж.У. Релея основывался на предположении о равнораспределении энергий по степеням свободы, однако, такое распределение не универсально, что было в то время хорошо известно. В четвертых, Дж.У. Релей опубликовал свой вывод в июне 1900 с ошибкой в числовом факторе, что делало такие результаты непригодными для описания экспериментальных данных, а сама ошибка была исправлена Дж.Х. Джинсом в 1905 году. В-пятых, М. Планк интерполировал асимптотики функции температур (закон В. Вина), а не непосредственно описания спектральной плотности, и представил свой вывод в декабре 1900 года ^{[13, с. 248-268]}. Наконец, в-шестых, идея «ультрафиолетовой катастрофы» была высказана П. Эренфестом только в 1911 году.

В соединении образа-метафоры «ультрафиолетовая катастрофа» и «учебного» образа науки как линейного процесса выдвижения и подтверждения гипотез вариативность становится источником довольно устойчивых мифов, согласно которым наука постоянно опровергает свои результаты и лишена способности устанавливать истину. В то же время в процессе научного поиска удается с достаточной точностью устанавливать базовые положения, однако, каждый ответ создает условия для постановки новых исследовательских задач. Так, идея М. Планка о квантах не означала еще создания квантовой механики. На одном из этапов М. Планк был даже далек от убеждения в квантовом распространении и поглощении телами электромагнитных волн ^{[13, с. 611-612]}. Квантование одновременно и давало решение проблем, суть которых была рассмотрена выше, но и создавало новые проблемы, что требовало полного установления границ применимости классических представлений ^[14]. Способы моделирования строения атомов и молекул, предложенные Н. Бором, выступили паллиативным решением ^{[15, с. 86-90]}. Противоречивость моделей, построенных Н. Бором, инициировала очень смелую идею Л. де Бройля о том, что все тела в природе одновременно обладают волновыми и корпускулярными свойствами ^{[16, с. 542]}. Следствием верификации идеи о волновых свойствах электронов выступила волновая механика Э. Шредингера ^{[17, с. 301-320]}. Итогом отказа установления пределов применимости классической механики при описании траектории электрона в атоме стала квантовая механика В. Гейзенберга ^{[18, с. 99-101]}. Вместе с тем сложилась ситуация, неразрешимая в рамках классической картины мира, что потребовало введение новых принципов, например, принципа дополнительности ^{[16, с. 204-212]}. Стоит отметить, что волновая механика Э. Шредингера и квантовая механика В. Гейзенберга имели своих сторонников и противников, что вызывало острые дискуссии, завершившиеся доказательством математической эквивалентности обеих теорий ^{[19; 20]}. Однако более сложный формализм долгое время затруднял широкое распространение идей В. Гейзенберга в пределах научного сообщества.

С позиций современной научной картины мира одновременное существование альтернативных объяснений уже не понимается в качестве проявлений кризиса науки. В центр обсуждения выносится обозначение границ, в которых конкретная теория приводит к достоверным результатам, а не установление единственно правильного решения. В частности, при создании носителей информации (например, компакт-дисков) были задействованы результаты развития «обеих» механик, что становится уже выражением образа технонауки, в которой реализация научного решения не означает подтверждения достоверности теоретических построений. Именно это обстоятельство создает методологическую проблему выяснения границ применимости и достоверности научного знания. С одной стороны, в современных условиях наука рождает впечатление силы, способной изменить как жизнь человека, так и самого человека. Но, с другой стороны, однозначные стандарты оценки перспектив приложения этой силы отсутствуют. В итоге наука воспринимается в обществе и с оптимистической, и с пессимистической позиции. Но даже оптимисты полагают, что современная наука – это «слишком дорогое удовольствие», во всяком случае, чтобы равномерно распределять материальные ресурсы между всеми направлениями научных исследований, а не концентрировать ресурсы на наиболее существенных направлениях ^{[21, с. 8-9]}. Причем трудности в распределении ресурсов связаны еще с таким моментом. В рамках современной картины мира распространена идея равнозначности многообразия «правильных» решений, в особенности в качестве осознания необходимого характера повторных открытий, которые, по словам А.С. Новикова, «являются не исключением, а скорее повседневностью науки» ^{[9, с. 30]}. В науке утверждается множественность правильных ответов, справедливых в рамках конкретных способов своего применения. Поэтому отсутствие однозначных (в смысле универсализма) стандартов оказывается вполне нормальным явлением.

Однако, если понимать науку с позиций противоречивости ее социокультурных последствий, то может быть выработано как минимум подобие одного из «универсальных» стандартов. Развитие науки требует предосторожности к последствиям ее деятельности. В свою очередь это подразумевает проведение гуманитарной и социальной экспертизы инноваций. Причем экспертиза может быть уподоблена суду присяжных. Точно так, как в составе присяжных нет юристов, так и в составе экспертных комиссий приоритет должен отдаваться не научным работникам, а представителям вненаучной общественности.

В связи со всем вышесказанным мы можем сделать вывод, что образ науки в рамках саморефлексии науки соответствует процессу генерации и увеличения объема достоверной информации. Получение информации выполняется на базе специальных методов, отвечая в целом критериям системности, проверяемости и воспроизводимости. Можно заключить, что в рамках образа науки в самой науке (научной картине мира), основной акцент делается на достоверности знания и границах применимости методов для обработки получаемой информации. Но достаточно ли всего этого, чтобы сделать науку понятной даже самим ученым, не говоря уже о широких слоях вненаучной общественности?

В этом разделе обсуждается вопрос о том, в каких границах достоверность как идеал, на который ориентирована саморефлексия науки, сочетается с реалиями исследовательских практик. В частности, нам необходимо обратиться к истории науки и выявить условия, в которых вообще рождался указанный идеал и к чему это в итоге привело.

Достоверность как ориентир научных исследований предполагает занятие независимой позиции от источников, не связанных с самой наукой. История науки позволяет зафиксировать факт осознания гетерогенности научной и вненаучной (теологической и метафизической) рефлексии как минимум в рамках естествознания. Так, в работе, посвященной историко-критическому описанию развития механики, Э. Мах заметил: «Предлагаемая книга – не учебник, по которому можно было бы изучать законы механики. Ее тенденция скорее разъясняющая или, еще яснее выражаясь, антиметафизическая» ^{[22, с. 5]}. Решение данной задачи привело Э. Маха к раскрытию теологических предпосылок формулировки в механике принципа наименьшего действия. Именно в связи с этим стало возможным обнаружить точку размежевания сугубо естественнонаучных, а также вненаучных (теологических и метафизических) воззрений. Э. Мах заметил: «В одной своей юношеской работе Лагранж попытался обосновать всю механику на эйлеровском принципе наименьшего действия. Выпуская то же сочинение в новой обработке, он заявляет, что желает совершенно отвлечься от всех теологических и метафизических воззрений, ничего общего с наукой не имеющих» ^{[22, с. 389-390]}. Данный момент прояснил, что попытка размежевания научной и вненаучной рефлексии была вполне осознанно совершена во второй половине XVIII столетия. В результате удалось дистанцироваться от познавательных идеалов Античности и Средневековья.

Возникает вопрос, каким же образом ориентация на автономию, достоверность и границы применимости знания, получаемого на базе экспериментальной деятельности, проявляется в современной науке. Примером функционирования образа науки в рамках научной рефлексии может служить ситуация, характеризующая заочную полемику А.А. Логунова с А. Эйнштейном. Эта полемика развернулась в конце ХХ века в ходе критики оснований общей теории относительности (ОТО) и аргументации принципов релятивистской теории гравитации (РТГ).

Необходимость выдвижения положений общей теории относительности (ОТО) возникла, с одной стороны, при постановке под вопрос некоторых оснований специальной теории относительности, а с другой – в условиях стремления согласовать эти основания с данными наблюдений и экспериментов ^{[23, с. 421-423]}. В частности, А. Эйнштейн заметил, что «специальная теория относительности основана на идее, что определенные системы координат (инерциальные системы) являются равноправными для формулировки законов природы; к таким системам координат принадлежат те, в которых выполняется закон инерции и закон постоянства скорости света в пустоте. Но являются ли эти системы координат на самом деле выделенными в природе, или же эта привилегированность возникает вследствие несовершенного понимания законов природы?» ^{[23, с. 421-422]}. Из этого стало ясно, что идея теории, позволяющей выдвинуть некоторые общие относительно всей Вселенной положения, оказалась тесно связана с раскрытием степени уникальности отдельных систем координат в отношении всех других (неинерциальных) систем координат. Уникальность инерциальных систем координат поставила бы возможность построения общей теории относительности под вполне оправданное сомнение. Однако А. Эйнштейн убедительно показал, что инерциальные системы координат не обладают уникальными свойствами. Такой вывод стал оправдан в свете положения о том, что «…не существует никакого реального разделения на инерцию и гравитацию, поскольку ответ на вопрос о том, находится ли тело в определенный момент исключительно под действием инерции или под комбинированным воздействием инерции и гравитации, зависит от системы координат, т. е. от способа рассмотрения» ^{[23, с. 422]}. Из этого было ясно, что свойства инерциальных систем координат обусловлены более фундаментальными свойствами гравитации. Тем самым общая теория могла быть соотнесена с идеей необходимой связи между пространством (системами координат), массой (мерой инерции) и гравитацией. В результате А. Эйнштейн стал считать, что выдвинутая им общая теория относительности позволила в полной мере описать Вселенную, поскольку в состав взаимной связи пространства, инерции и гравитации вошло так же и время. А. Эйнштейн замечал, что «хотя совокупность процессов, т.е. точечных событий, можно и здесь расположить в четырехмерном континууме (пространстве-времени), но свойства масштабов и часов (геометрия или вообще метрика) в этом континууме определяются гравитационным полем; последнее, таким образом, представляет собой физическое состояние пространства, одновременно определяющее тяготение, инерцию и метрику. В этом заключается углубление и объединение основ физики, достигнутое благодаря общей теории относительности» ^{[23, с. 424]}.

А.А. Логунов начал оспаривать центральную идею ОТО, полагая, что может быть построена релятивистская теория гравитации (РТГ), не подразумевающая в качестве фундаментального положения связь пространственных координат и инерции. А.А. Логунов заметил, что «в РТГ гравитационное поле и поля инерции, определяемые метрическим тензором пространства Минковского, разделены, они не имеют ничего общего» ^{[24, с. 196]}. Из этого должно было стать ясно, что на основе гравитации нельзя построить общей теории в смысле всеохватного описания Вселенной. И в противовес ОТО считалось доказанным следующее: «Согласно РТГ возможна локализация гравитационной энергии, тогда как в ОТО она невозможна» ^{[24, с. 196]}. Следовательно, тяготение, хотя и могло быть признано фундаментальным явлением для вещей во Вселенной, по сути, не могло выступать универсальным явлением для самой Вселенной. Но как же такое было возможно? А.А. Логунов утверждал следующее: «В РТГ пространнственноподобные события в отсутствии гравитационного поля никогда не смогут стать под действием гравитационного поля временеподобными. На основании принципа причинности эффективное риманово пространство в РТГ будет обладать временеподобной и геодезической полнотой. Согласно РТГ инерциальная система координат определяется по распределению вещества и гравитационного поля во Вселенной (принцип Маха)» ^{[24, с. 195]}. Из этого стало ясно, что вслед за разведением инерции и гравитации, могли быть отграничены так же и гравитация, с одной стороны, а также пространство и время – с другой. Далее, А.А. Логунов полагал, что «следует отметить, что представление о том, что можно произвольно выбирать как геометрию (Г), так и физику (Ф), поскольку якобы только сумма (Г+Ф) является предметом проверки на опыте, не совсем правильно. Выбор псевдоевклидовой геометрии с метрическим тензором γ_μν продиктован как фундаментальными физическими принципами – интегральными законами сохранения энергии-импульса и момента количества движения, так и другими физическими явлениями. Таким образом, физика (на современном этапе) однозначно определяет структуру пространства-времени, в которой развиваются все поля, в том числе и гравитационное» ^{[24, с. 196]}. Из этого следовало, что гравитация может быть описана через пространство и время, обратное же возможно только с существенными ограничениями. В целом же А.А. Логунов настаивал, что основные положения релятивистской теории гравитации позволяют сделать следующие выводы: «Из теории следует, что Вселенная «плоская» и в ней существует большая скрытая масса «темной» материи. Из нее также следует, что Большого взрыва не было, а когда-то (около 10-15 млрд. лет) в прошлом во Вселенной было состояние с большой плотностью и высокой температурой, при этом так называемое «расширение» Вселенной, наблюдаемое по красному смещению, связано не с относительным движением вещества, а с изменением гравитационного поля со временем» ^{[24, с. 198]}.

Сравнительный анализ оснований ОТО и РТГ показывает, что суть дискуссии сводилась к вопросу о месте и роли гравитации во Вселенной, подразумевая тем самым и постановку вопроса об онтологическом статусе гравитации. В рамках ОТО гравитация была связана с пространством и временем через инерцию, и в этом случае оказывалась проявлением одной из сторон универсальной связи явлений во Вселенной. В границах РТГ гравитация сохранила свой фундаментальный статус, но выступила менее значимым явлением для Вселенной, нежели пространство и время. Тем самым раскрылся момент относительной бессвязности явлений во Вселенной. Стала возможной постановка сугубо философского вопроса о соотношении порядка и хаоса, а также необходимости и случайности в основах мироздания.

Теперь поставим вопрос, может ли быть осуществлен выбор между ОТО и РТГ только на базе (физической) науки. Как полагают некоторые специалисты, например известный томский автор И.В. Мелик-Гайказян, «трудно предсказать, какой из кластеров – РТГ или ОТО останется единственным и через какое время» ^{[8, с. 161]}. Из этого ясно, что попытка представления двух теорий изолированно от остальных областей знания и (или) деятельности человека не позволяет совершить однозначный выбор между ними. Любые другие варианты выбора будут выводить за пределы истолкования физических проблем в терминах самой физики и тем самым требовать нарушения автономии научной рефлексии. В этом контексте проблематизируются перспективы развития современной науки. Складывается особая проблемная ситуация, которая тесно связана с идеей целесообразности сохранения автономии научной рефлексии. Суть проблемы раскрывает противоречие между универсализмом и партикуляризмом как базовыми идеями построения теории общества и (или) природы.

Автономное функционирование научной мысли приводит к формулировке универсалистских положений. Например, Э. Янч предлагает концепцию универсального эволюционизма ^[25]. В свою очередь С. Вайнберг полагает, что возможно построение единой теории, включающей описание фрагментов действительности как частных случаев. С. Вайнберг замечает: «Существующие теории ограничены, они все еще не полны и не окончательны. Но за ними здесь и там мы улавливаем проблески окончательной теории, которая будет иметь неограниченную применимость и будет полностью удовлетворять нас своей полнотой и согласованностью. Мы ищем универсальные истины о природе и, когда мы их находим, пытаемся объяснить их, показав, каким образом они вы водятся из еще более глубоких истин. Представьте себе пространство научных принципов, заполненное стрелками, указывающим и на каждый принцип и исходящим и из тех принципов, которыми объясняются последующие. Эти стрелы объяснений уже сегодня выявляют любопытную структуру: они не образуют отдельных, не связанных с другими, скоплений, соответствующих независимым наукам, и они не направлены хаотично и бесцельно. Наоборот, все они связаны, так что если двигаться к началу стрелок, то кажется, что все они вы ходят из общей точки. Эта начальная точка, к которой можно свести все объяснения, и есть то, что я подразумеваю под окончательной теорией» ^{[21, с. 8-9]}.

В то же время Ф. Анкерсмит вслед за теоретиками постмодернизма утверждает, что возможность создания глобальных исторических проектов осталась в прошлом. Ф. Анкерсмит полагает обоснованным считать, что «…историки описывают прошлое с помощью единичных констатирующих высказываний» ^{[26, с. 351]}. При этом Ф. Анкерсмит полагает, что данное утверждение может быть обобщено. Переход от одной парадигмы к другой в целом побуждает исследователей применять способы описания действительности, которые не могут претендовать на общность. Эти способы описания партикулярны по своей сути, различаясь по широте применения в отношении одной и той же группы фактов.

Из всего этого вытекает, что в современной науке все более актуализируется вопрос о самодостаточности отдельных форм рефлексии, причем как научной, так и вненаучной (например, философской) ^[27]. Вместе с тем возникают принципиальные трудности в отношении формирования единого образа науки. Осложняется раскрытие перспектив развития науки, равно как и экспертная оценка последствий ее деятельности.

В итоге мы можем заключить, что ориентация на идеалы, возникшие в Новое время, а особенно в эпоху Просвещения, влекут за собой проблемы с выполнением наукой главной своей функции - формировать целостную непротиворечивую картину действительности. Уход от античных представлений, мешавших придать естествознанию автономный характер и заставлявших опираться как на данные опыта, так и на метафизические конструкции, привел к неоднозначным последствиям. Автономия была достигнута ценой утраты единства оснований. Картина мира стала необратимо фрагментарной, и это затруднило поиск вариантов, при которых наука продолжала бы не просто приносить технические плоды, но и эффективно выполнять гуманистические функции. Поэтому нам видится принципиально насущным постараться найти возможности, не погрязая в метафизике, все-таки восстановить античный идеал познания в своих правах. Но как это возможно конкретным образом - покажут будущие исследования.

В результате проведенного исследования получен вывод, что образ науки, возникающий в границах научной рефлексии, совпадает с автономным базисом, принадлежащим процессам самообоснования науки. Этот образ выражен в форме непротиворечивого обобщения основных элементов научной картины мира. В то же время осознается фрагментарность науки, в рамках которой обретение целостности может быть проинтерпретировано как предельно удаленная цель, двигаться к которой ученые обречены при поддержке вненаучных сфер общества и культуры. Только на этом пути нам видится возможность восстановить гармонию науки и общества, человека и природы. Тем самым опять в силу вступит античный идеал познания, а понимание мира снова будет характеризоваться целостностью, а главное – стремиться к гармонии красоты и блага.