Философские подходы к языку

Сам термин «философия языка» был предложен многими авторами в связи с интенсивным изучением этой проблематики. Среди них можно назвать П.И. Житецкого, К. Фослера, О. Функе, М.М. Бахтина. Особое место в этом комплексе знаний занял вопрос о возникновении языка. Ряд учёных полагали, что язык возник сам по себе, без внешних усилий, по природе. Так считали греческие атомисты, Т. Гоббс и Ж.-Ж. Руссо. Можно указать и на другую позицию. Она основывалась на взаимосвязи языка и мышления. Имелось в виду, что язык стал средством выражения мысли. Он при этом трактовался как вторичный феномен, возникший в результате мышления.

Для классической философии язык – отражение рассудка, его орган. В. Гумбольдт выдвинул идею сравнительного изучения языков. Он подчёркивал, что философское и историческое изучение языков заслуживает того, чтобы рассматривать его как особую, но равную другим науку. Для этого, по его мнению, важно подняться над массой наличествующих фактов. Языкознание может стать подлинной наукой ^{[1, с. 363]}. Статус языка после работ В. Гумбольдта радикально изменился. Стало очевидным, что язык формирует тот мир, который расположен между сферой внешних явлений и внутренним миром человека.

Современные работы по философии часто разделяют на спекулятивную философию, которая пытается конструировать исчерпывающее понимание о природе вещей, и аналитическую философию, которая ограничивается в своих исследованиях анализом проблем, формулируемых как языковые результаты. Феноменологическое исследование претендует быть антиспекулятивным в своих описаниях и анализах характера и условий явлений, несомненно, не ограничивает их значения анализом языка.

Эксперты нередко выражают сомнение относительно правомерности деления аналитической философии на идеально-лингвистическую философию, анализирующую язык соответственно строго реконструированной языковой стене, и обыденно-лингвистическую философию, принимающую неопределённость и сложность индивидуального контекста обыденной речи за её первоначальное состояние (первая иногда носит название философии «логического анализа», вторая же – «лингвистического» или «концептуального» анализа).

Рудольф Карнап, Бертран Рассел, Альфред Тарский, Густав Бергман различаются как своими программами лингвистических реконструкций, так и своим отношением к частным проблемам, но все они носят ярлык идеально-лингвистических аналитиков. Различия между Гилбертом Райлом и Джоном Остином в их отношении к значению, между Дж. Остином и П. Строссоном в их отношении к перформации не препятствовали их огульному объединению с Людвигом Витгенштейном и другими под общей вывеской обыденно-лингвистической философии. Артур Пап и Уиллард Квайн, хотя и имеют аналитическую ориентацию, с трудом подходят к любой классификации.

Следуя подобной классификации, Пирса следует назвать прагматиком, Кассирера – неокантианцем, Карнапа – идеально-лингвистическим аналитиком, Райла – обыденно-лингвистическим аналитиком, Мерло-Понти – феноменологом, Шаффа – неомарксистом. Заявка же Каца и Фодора является слишком необычной для того, чтобы легко допустить наклеивание ярлыка. Такие классификации неизбежно упрощены сверх всякой меры, однако проблемы, обозначаемые представителями различных направлений для философских подходов к языку, заслуживают безусловного внимания.

Чарльз Пирс предлагает объяснять значение понятий в терминах постижимых (conceivable) практических эффектов объектов концепций. Эта «прагматическая теория значения» является частью более общей программы, трактующей логику и язык как нормативные значения, подчинённые этическим принципам. Ч. Пирс поясняет различие между практическим и теоретическим, аналитическим и метафизическим и предлагает набросок своей семиотики в связи со своими базисными метафизическими категориями первичного (ferstness), вторичного (secondness), и третичного (therdness) ^{[2; 3]}.

Эрнст Кассирер весьма последователен в рассмотрении языка на фоне частной эпистемологии и как части более широких связей с философией культуры. Он трактует язык как ключ к символизирующей природе человека. Символическая форма, по Кассиреру, не является простым изображением действительности, она обязывает к творческому её упорядочению и этот процесс упорядочения является основой для понимания культуры ^[4].

Излагая свои программы философского анализа, Карнап и Райл предусматривают чёткий контраст между идеально-лингвистическими и обыденно-лингвистическими отношениями: между моделью математической системы и моделью игры; между формальной конструкцией языка и неформальной экспликацией значения в специфическом контексте; между системой правил речи и использованием языка в речевых актах; между унифицированным языком для унифицированных наук и множественностью использований для различных целей. Контраст между идеально-лингвистическим и обыденно-лингвистическим анализами не больше, утверждают они, нежели контраст обоих в отношении с естественными (natural) языками, такими как английский или немецкий.

Джерольд Кац и Джерри Фодор обнаружили в понятиях трансформационной грамматики базу и для практического применения, и для теоретической простоты ^[5]. Трансформационная модель языка различает глубинную структуру для грамматики, которая составляет «ядро (kernel) предложений», каковое может быть получено путём использования базисных фразо-структурных правил, от внешней структуры, которая составляется актуальными предложениями, используемыми в языке. Трансформационные правила определяют пути, с помощью которых все возможные грамматические предложения во внешней структуре могут быть порождены из ядер предложений в глубинной структуре. Если такая модель сможет сделаться рабочей, она даст лингвистике базу в конечном установлении правил, с помощью которых она сможет порождать бесконечное число грамматических предложений. Подобная модель является в современной философии предметом многочисленных споров. Ведь концепция Фодора и Каца фактически трактует философию языка как философию лингвистики.

В отличие от аналитических философов, феноменологи исследуют то, что более непосредственно относится к сознанию ^[6]. Это включает в себя технику для обозрения, анализа и описания непосредственно феноменов, без навязчивого упрощения теоретических категорий. Феноменологический подход соотносится, кроме того, с попыткой характеристики сущностной природы и связей феноменов, а также использует методы, с помощью которых они выявляются. Во всем этом просматривается устремлённость феноменологов к дескриптивному базису без помощи объясняющих гипотез. Акцент на индивидуальное и особенное в специфических контекстах является некоторым упрощением по отношению к обыденно-лингвистическому ана­лизу, но внимание сосредотачивается здесь на эмпирических феноменах, а не на языковом использовании. Однако это вовсе не означает, что отношения с языком исключаются. Морис Мерло-Понти поясняет, что язык является решающим средством как феноменологического метода, так и значительным фактором для феноменологического исследования.

Как марксист, Адам Шафф разработал не только принципы и методы исследования, но, кроме того, пришёл к определённым выводам о языке. Как диалектик, он рассматривает свой марксистский тезис как синтез двух противоположных философских традиций – трансцендентальной и эмпирической.

Анализ всех этих подходов носит иллюстративный характер. Он может быть преодолён лишь глубоким проникновением в сущность работ каждого условно взятого направления с тем, чтобы дать ответы на два основных вопроса:

1. Каковы нормы для адекватного философского метода?

2. Существуют ли нормы, с помощью которых методы могут быть соразмерены и сравнены?

Когда исследователь рассматривает значение, он желает понять, что означает выражения, каковы виды значения. Широко распространён ответ, покоящийся на дихотомии интенсионального значения (коннотация) и экстенсионального значения (денотация). Простейшая формула, проводящая дистинкцию между ними, состоит в том, что интенцией выражения является то, что оно значит (что логически из него следует), а экстенсией выражения является то, к чему оно относится (те объекты как сущности, вместо которых оно выступает). Тотальной интенцией выражения являются все характеристики или свойства того, вместо которого оно выступает; тотальной экстенсией (extension, лат. extentio, ‑ вытягивание, выпрямление) термина являются все объекты, к которым он относится. Это будет служить в качестве начала для понимания того, что выражение значит.

Наиболее распространённый тезис: значение выражения есть то, вместо чего оно выступает, т.е. значением слова является его отношение. Теории отношения (референции) основаны на тезисе, требующем, чтобы было нечто, к чему бы относилось слово.

Что такое, например, слово «единорог»? Для таких слов не существует физического референта, оно суть, концепция или понятие. Это, в свою очередь, ведёт нас к альтернативному тезису, что значением термина является концепция или понятие, вместо которых он выступает. Идеaциональные (понятийные) теории базируются на тезисе, подвергающем сомнению характеристику сознания как ментального акта. Ментальные акты подразумевают объекты; идеи всегда являются идеями чего-то, значением «единорога» не может быть идея единорога, но должно быть нечто, идеей чего она является. До тех пор, пока не существует физических единорогов, эта теория, по-видимому, будет требовать существования интенциональных (идеальных) объектов, которые не будут ни ментальными актами, ни физическими объектами.

Все три направления (референции, идеациональное, интенциональное) терпят неудачу в силу того, что они трактуют значащие выражения как имена. Когда другие виды слов имеют значение, тогда они должны базироваться не на том, как эти различные выражения функционируют в языке, а не на том, вместо каких видов предметов (вещей) они выступают.

Льюис предлагает систематическую экспликацию видов значения для терминов ^[7]. Он считает необходимым добавить к экстенсионально-интенсиональным видам виды смысла и понимания. Гильберт Райл в своем обзоре теорий значения пытается дать критику обоснования этих теорий. Его тезис состоит в том, что значения терминов могут быть лучше поняты как функции терминов в предложениях.

Джон Остин исследует различные формы тех вопро­сов, которые могут быть доставлены к значению. Результаты глубоко проникают не только в характер значения, но и в характер философских исследований. В философии языка можно вести речь также о роли потребителя (user) в детерминации значений его выражений. Так как эта сторона дела трактует связь между языком и его потребителями, то на первый план соответственно, выдвигается понимание прагматического аспекта значения. Оно привлекает внимание к тому факту, что использование языка является человеческой деятельностью, как человеческая деятельность, речевые акты имеют цели и конвенции. Они имеют правила и нормы, которые делают их приемлемыми в одних контекстах и непонятными в других. Как инструменты речевого акта слова и предложения языка выполняют функции в речи, и эти функции могут изменяться вместе с интенциями, конвенциями и контекстами в зависимости от рассмотрения. Кроме того, если рассматривать значение как ментальный акт, сравнимый с верой и мыслью, тогда необходимо принять в расчёт отношение открытого речевого акта к ментальным актам и интенциональным объектам. Все указанные факторы имеют непосредственное отношение к прагматическому аспекту значения.

«Интенсивность термина представляет собой полную интенцию в употреблении его» ^{[8, p. 43]}. Это понимание интенсивности не является общепринятым, представляя собой льюисовскую интерпретацию. Традиционные интерпретации интенсивности обычно имеют дело с характеристиками объектов, вместо которых выступает термин. Льюис утверждает, что интенсивность термина может быть достигнута путём «любой его корректной дефиниции» []. Ни традиционное понимание, ни льюисовский метод для детерминации не оправдывают его корреляции коннотации с целью.

Какова бы ни была роль интенции в значении речевых актов, она лимитирована другими факторами в коммуникативном процессе. Если говорящий желает сообщаться с кем-либо, он должен принять в расчёт конвенции, необходимые для речевых актов, которые он разделяет с обществом, в котором он говорит. Коли говорящий желает сообщить о чём-либо, его термины должны иметь некоторое отношение к природе объектов. Интерпретация интенсивности как конвенциональной (зависимой от норм общества) подчёркивает лишь одну из её сторон; интерпретация же интенсивности как сущностной (зависимой от атрибутов объекта, которые существенны для их бытия тем, чем они являются) подчёркивает её другую сторону. Если каждая из них в отдельности не обеспечивает адекватной характеристики интенсивности, то вместе они делают ясным, что конвенциональные и существенные нормы налагают ограничения на требование, чтобы интенции говорящего детерминировали значение высказывания (expression).

Конвенциональный, сущностный и интенциональный факторы интенсивности термина совместно могут выступать в качестве детерминатов для значения. Существо и характер их детерминирующей роли могут изменяться с высказыванием и с контекстом. Точная роль интенции потребителя с трудом может быть детерминирована в любом данном случае и нет возможности сформулировать её вообще.

Эта неясность роли намерения в значении имеет некоторое сходство с логическими проблемами интенциональности. (Дж. Энскомб Дж. подробно исследует связи между двумя употреблениями понятия «интенции» в своей книге ^[9]). Тезис Брентано о том, что все акты сознания подразумевают объект, даёт иное обоснование роли потребителя языка в детерминации значения.

Одним из путей преодоления очевидных неясностей интенциональных факторов значения является трансформация этих факторов в более пригодные для понимания. Если утверждения о человеческих намерениях и ментальных актах, могут быть трансформированы в утверждения о человеческом поведении и открытых актах, тогда прагматический аспект значения может быть сформулирован без обращения за помощью к недоступной, по всей видимости, информации о потребителе языка. Подобные тенденции в прагматике ‑ сводить интенциональные факторы к бихевиористской формулировке ‑ очень часто тесно связаны с попытками ввести интенсиональный вид значения к экстенсиональному виду. Тезис экстенсиональности утверждает (частично), что путём анализа все функции пропозиций могут быть выявлены в функциональных истинах.

Тезис экстенсиональности, по-видимому, требует, чтобы в предложение вместо неясного термина мог быть подставлен любой «кодесигнативный» термин (любой термин, относящийся к некоторому объекту) без изменения истинной ценности предложения. (Уиллард Квайн трактует проблему в терминах относительной ясности и нелепости ^[10]. Рудольф Карнап еще раньше трактует те же проблемы в терминах перехода из интенсионального языка в точно построенный экстенсиональный язык [см.: 11].) Пытаясь понять прагматический аспект значения, исследователь может интерпретировать этот аспект в терминах поведения без заимствования тезиса экстенсиональности (такова по-видимому процедура Карнапа ^[12]). Если же, с другой стороны, исследователь позаимствует тезис экстенсиональности, он должен каким-либо образом устранить интенциональные факторы в значении. Большинство таких попыток следует программе, подобной той, которую предлагает А.Дж. Айер.

Программы, сводящие интенциональный фактор значения к бихевиористскому толкованию, встречают сильную оппозицию. Некоторые оппоненты возражают против очевидного предположения, что человеческая деятельность и ментальные акты могут быть полностью поняты в терминах открытого поведения. Другие придерживаются более позитивного утверждения, что логика интенциональных факторов в языке может быть вполне удовлетворительно разработана без бихевиористского сведения к одному знаменателю. Так можно истолковать тезис интенциональности, который утверждает, что процесс сведения интенциональных факторов к экстенсиональному виду значения нельзя довести до конца и что экспликация логической роли интенциональных факторов языка может быть успешно выполнена. Детали такого тезиса не разработаны, но Густав Бергман предлагает подобную программу в своём плане применить интенциональный оператор к формализованным языкам, которые базируются на логике «Principia Mathematica».

Вдобавок к этим комплексам проблем и программ рассмотрения интенции в последнее время много внимания уделяется функции языка в речевых актах его потребителей. Обсуждение функций языка само по себе не является новостью, но его изучение в совокупности и проблемно – вот, что характерно. Большинство аргументов против метафизиков, приводимых такими позитивными как Шлих, Карнап и Ливр, может быть объяснено через их отношение к функциям языка. Метафизики полагают, что их вербальные высказывания имеют дескриптивные функции, но позитивисты утверждают, что они служат лишь эмотивным употреблениям. Моральные суждения являются не дескрипциями ценностей и обязанностей, а высказываниями эмоций и директив для действий. Эта трихотомия дескриптивных, эмотивных и директивных функций имеет длительную традицию и довольно широко признаётся. Витгенштейн, однако, утверждал, что существует «бесчисленное множество различных видов употреблений» ^{[13, p. 11]} для лингвистических высказываний. Новые употребления вступают в оборот, когда язык устремляется к новым задачам и когда развиваются новые правила употребления. Говорящий, по Витгенштейну, подобен играющему по правилам. Много различных языковых игр может быть сыграно с помощью одного языка, подобно тому как может быть сыграно множество карточных игр всего лишь одной колодой карт. Языковая форма не нуждается также и в том, чтобы быть приведённой в соответствие с лингвистической функцией. Высказывание «How are you» одновременно может служить и попыткой справиться о здоровье и обычным приветствием. Разнообразие и гибкость функций вербальных высказываний делает, по мнению Витгенштейна, безнадежно упрощённой традиционную трихотомию. Витгенштейн утверждает также, что языковые игры обучают игре, не обучая её правилам. Язык скорее проявляет, чем рассказывает их функции. Эти моменты исследования ведут от попытки систематизировать функции в направлении к исследованию специфических контекстов и конвенций лингвистического употребления.

Джон Остин подходит к функциям речевых актов до некоторой степени иначе. Он начинает с исследования дистинкций между постоянными (constatives) (высказывания, которые являются или истинными, или ложными) и переменными (performatives) (высказывания, которые не имеют истинной ценности, но которые выполняют некоторые функции), которые, по его мнению, не так прояснены, как обычно полагают. Джон Остин развивает новую программу для связи с функциями речевых актов.

Локуционарные акты (locutionary) выполняют три сообщения чего-то. Чтобы сказать что-либо, некто должен издать определённые звуки, относящиеся к определённому словарю, подчиняющиеся определённой грамматике и имеющие определённый смысл и референцию.

Иллокуционарные акты (illocutionary) выполняют акт, состоящий в сообщении чего-то. В акте сообщения чего-либо могут быть выполнены различные акты: заявления, просьбы, объявления, названия и т.д.

Перлокуционарные акты (perlocutionary) – акты посредством сообщения чего-либо. Речевые акты могут успешно функционировать как результат сообщения: раздражать, побуждать, убеждать, успокаивать и т.д.

Эти дистинкции, вместе с остиновским анализом того, как речевые акты могут уклоняться от верного пути, легли в основу нового подхода к функциям языка. Такой подход не отрицает ни сложности речевых актов, ни возможности их систематизации. Остин был убеждён, что конвенции и контексты могут быть вполне достаточно объяснены, если определить, по крайней мере, иллокуционарный смысл речевых актов.

Термины имеют различные формы и функции в языке. Единичные (singular) термины называют взятых в отдельности особей и, обычно, выражаются именами собственными. Общие же (general) термины называют классы (термин «кошка» называет класс всех кошек) и, обычно, выражаются именами нарицательными. Чаще общие термины употребляют для описания референта, или определённо с определённым артиклем («the cat» ‑ кошка), или неопределённо с неопределённым артиклем («a cat»). Дескрипции могут употребляться для классификации или для характеристики. Часто классификация и характеристика служат для спецификации отдельно взятых референтов. Некоторые термины ни называют, ни описывают, но связывают (в предложении «Джон брат Стивена» слово «брат» не относится ни к Джону, ни к Стивену и не описывает их характеристик; оно указывает на связь между ними).

Дефиниции также имеют различные формы и функции. Дефиниции в языке определяют значения терминов. Лексические (lexical) дефиниции определяют конвенциональные значения терминов; обусловленные (stipulative) дефиниции – значения терминов, которые предназначаются для специфических целей в специфических контекстах; точные (precising) дефиниции – значения двусмысленных или неясных терминов, ограничивая их употребление.

Для любых данных терминов, которые всегда находятся в общем употреблении, какие-то могут объяснить конвенциональные употребления, обусловленные различным употреблением или ограниченные конвенциональным употреблением. Любые из этих функций могут выполняться в различных формах.

Дефиниция может дать классификацию, которая указывает вид предмета, к которому относится термин и характеристика которого отделяет референта термина от других предметов того же вида.

Что определяется в дефиниции? Ясно, что выражение «Собаки – четвероногие животные» является дескрипцией собак, а не термина – «собаки». Также ясно, что выражение «”собаки” – слово из шести букв» является дескрипцией термина «собаки». Но подобной ясности не существует в отношении дефиниций, и многие рассматривают вопрос о том, что определяется, как основа для понимания дефиниций. В дефиниции дефиниенты (то, которое определяет) дают значение дефиниендума (того, которое определяется).

Формулирует ли дефляция значение термина, который упоминается? Или она формулирует значение объекта, вместо которого употребляется термин? Если первое, тогда дефиниендум является объектом, который называется термином. Существуют ли ошибочные дефиниции? Гоббсовское требование правильных дефиниции иногда кажется мешающим, но оно имеет смысл по крайней мере в двух случаях. Если интер­претировать дефиницию как дающую значение объекту, вместо которого употребляется термин, тогда истинность дефиниции зависит от даваемого ею вербального выражения сущностных характеристик объекта. Если же интерпретировать дефиницию как дающую значение упоминаемому термину, тогда дефиниция может быть истинной в различных смыслах: истинной в конвенциях (лексически); истинной в целях (обусловлено) истинной в точности (точно). Если исследователь желает выяснить истинность дефиниции, то он должен в первую очередь ответить на вопрос: «Истинно в чём?». Его ответ будет в свою очередь зависеть от того, как он понимает дефиниендум.

Дистинкция между необходимой истиной и истиной случайной всегда была одной из важнейших в философском понимании значения. Необходимая истина обычно рассматривается как истина, базирующаяся на разуме, а случайная истина как истина, базирующаяся на опыте. Рассматриваемая в свете этого эпистемологическая противоположность между рационалистами и эмпириками выявляется в следующем положении: «Дают ли нам необходимые истины знание о мире?».

Эта противоположность требует исследования не только логических дистинкций между необходимостью и случайностью и эпистемологических дистинкций между знанием, выводимым из опыта, и званием, независимым от опыта: она приводит, в конечном счёте, к центральной лингвистической дистинкции между аналитическими и синтетическими пропозициями. Эта дистинкция, задуманная как инструмент для эпистемологической противоположности, представляется проблемой в философии языка.

Кантовский подход к эпистемологическим проблемам влечёт за собой выяснение проблем языка. Он различал два вида суждений. Аналитическое суждение выражается в предложении, предикат которого может быть выведен путём акспликации значения субъекта. Синтетическое суждение выражается в предложении, предикат которого раскрывает наше звание предмета, потому что его значение не содержится в значении субъекта. Кант также различал два вида знания: знание a posteriori, которое логически зависит от опыта и знание a priori, которое логически независимо от опыта (мысль не необходимо исторически первична к нему).

Затем Кант сформулировал проблемы собственного исследования: «Как возможны синтетические пропозиции a priori?». Этот вопрос предполагает, что существует знание одновременно синтетическое и априорное. Он предполагает, что все априорные суждения являются необходимо истинными или необходимо ложными, (так как априорное суждение является логичным независимым от опыта, случайность опыта не может доказать его истинность или ложность). Посредством вывода он предполагает, что есть некоторые пропозиции, которые являются необходимо истинными и расширяют наше знание о мире. Кантовские дистинкции между этими терминами широко признаются, однако его предположения об их взаимосвязях также широко оспариваются.

Базой для обоснования кантовского тезиса служило положение, что теоремы арифметики и геометрии и являются суждениями требуемого вида, то есть априорными, необходимыми и синтетическими. Однако развитие понимания математики и логики за последние сто лет бросило вызов этому положению.

Неевклидовы геометрии, начиная с аксиом для параллель­ных линий, что несовместимо с евклидовской аксиомой, оказались применимыми к миру.

Фундаментальные принципы арифметики были выведены из дефиниций, правил и аксиом систем логики. На основе логической интерпретации математики Венский кружок делает вывод, что любые необходимые пропозиции путём логического анализа могут быть сведены к тавтологии и что существуют сложные утверждения, которые истинны, невзирая на истинностную ценность компонентов этих утверждений.

Эти выводы привели к изменениям в отношении к аналитико-синтетическим дистинкциям. Они служат элементарной основой для исследования условий видов знаний: они становятся также базой для исследования спорных вопросов формы и содержания языка.

Иммануил Кант предлагает свою известную формулировку дистинкции между аналитическим и синтетическим вместе с оправданием синтетического a priori в основе его понимания математики. А. Айер предлагает свою формулировку дистинкции и подвергает критике кантовский тезис. Он показывает, что его собственная характеристика аналитико-синтетических дистинкций требует от всех априорных суждений быть аналитичными. Артур Пап утверждает, что, в конце концов, он вскрыл дистинкцию между необходимым и случайным. Его анализ стремится показать, что некоторые пропозиции являются необходимо истинными, но не могут быть сведены к логической истине путём логического анализа их терминов.

Философские подходы к языку отличаются предельным разнообразием и представляют собой пёстрый спектр исследовательских концепций и результатов анализа.