Пушкин и Ницше: перспективы сравнительного литературно-философского исследования

Фаритов Вячеслав Тависович доктор философских наук профессор, Ульяновский государственный технический университет 432027, Россия, г. Ульяновск, ул. Северный Венец, 32 Faritov Vyacheslav Tavisovich Doctor of Philosophy professor of the Department of Philosophy at Ulyanovsk State Technical University 432027, Russia, Ul'yanovskaya oblast', g. Ul'yanovsk, ul. Severnyi Venets, 32 vfar@mail.ru Другие публикации этого автора

Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, в рамках проекта проведения научных исследований: «Своеобразие и мировое значение русской классической литературы (XIX – первая половина XX столетия). Идеалы, культурно-философский синтез, рецепция», проект № 15-34-11045.

Значение Пушкина трудно переоценить, но легко недооценить. Пушкин – не просто гениальный поэт, создавший русскую литературу и русский литературный язык. Пушкин – это судьба, путь, по которому еще предстоит долго идти вперед. В отношении России и русской культуры этот тезис давно стал общим местом и в целом не вызывает сомнений. Как отмечает, например, В.В. Розанов: «Наше общество – до сих пор Бог весть где бы бродило, может быть, между балладами Жуковского и абсентеизмом Герцена и Чаадаева, если бы из последующих больших русских умов каждый, проходя еще в юности школу Пушкина, не созревал к своим 20-ти годам его 36-летнею, и гениальною 36-летнею, опытностью. И так совершилось, что в его единичном, личном духе Россия созрела, как бы прожив и проработав целое поколение» ^[1]. Но путь Пушкина является судьбоносным не только для России. Пушкин – это судьба и для Европы (по крайней мере, для того, что имеет в ней будущее), для всего человечества. Обоснование этого утверждения весьма затруднительно ввиду того, что Пушкин не был воспринят, оценен и осмыслен за рубежом в такой же мере, как Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский. Пожалуй, единственный способ раскрыть колоссальную значимость Пушкина, превосходящую границы национальной культуры, – это указать на сущностную близость его миросозерцания взглядам философа, который, как и Пушкин, опередил свое время на несколько столетий. Таким философом не может быть, например, Гегель, который закрывает эпоху, подводит итоги, завершает путь, начатый тысячелетия назад, – так он и сам определяет свое место в мировом историко-философском процессе [2. С. 566-573]. Это должен быть философ, устремленный в будущее, открывающий новую эпоху, новую эру. Таким философом является Фридрих Ницше.

Как и Пушкин, Ницше по своей значимости превосходит сугубо национальную, в данном случае, европейскую культуру. Осмысление этого факта мы находим не в самой Европе, где в лице М. Хайдеггера философия Ницше была представлена как всего лишь завершение западной метафизики ^{[3, 4]}. Значимость Ницше была понята более глубоко как раз на родине Пушкина: «И Кант, и Гете, и Шопенгауэр, и Вагнер создали гениальные творения. Ницше воссоздал новую породу гения, которую не видывала еще европейская цивилизация. Вот почему своей личностью он открывает новую эру. Анализируя произведения Ницше, мы усматриваем в них все черты гения старого типа; но сквозь эти черты, как сквозь маску, в нем просвечивает и еще что-то, неведомое европейцам. Это «что-то» и есть загадка, которую он предлагает передовым фалангам европейской культуры. И над нашей культурой образ его растет, как образ крылатого Сфинкса. Смерть или воскресение: вот пароль Ницше. Его нельзя миновать: он – это мы в будущем, еще не осознавшие себя» [5. С. 879].

В предлагаемой статье мы наметим основные направления и перспективы сравнительно литературно-философского исследования Пушкина и Ницше. Мы вовсе не намерены делать из Пушкина ницшеанца. Наша задача – указать на параллели в миросозерцании русского поэта и немецкого философа. Тем самым в творческом наследии и Пушкина и Ницше можно будет выявить общие мотивы, раскрывающие мировую значимость обоих фигур. Более того: сравнительное исследование позволит прояснить путь, направление, в котором шли как Пушкин, так и Ницше, и которое они завещали всем нам. Также следует отметить, что сопоставление взглядов Пушкина с воззрениями Ницше позволит углубить понимание философской значимости пушкинского творчества. В свою очередь, сопоставление Ницше с Пушкиным предоставляет возможность устранения целого ряда вульгарных и поверхностных трактовок философии Ницше.

1. Жизнь и творчество

Пункты пересечения Пушкина и Ницше можно эксплицировать уже на базе биографических сведений. Важным жизненным обстоятельством, повлиявшим на становление как русского поэта, так и немецкого мыслителя, является обучение в элитарных заведениях закрытого типа. Пушкин получил свое образование в Лицее в Царском Селе, Ницше – в знаменитой Пфорташуле. Оба заведения отличались казарменными порядками: «Лицеисты просыпались в шесть утра под звук колокола, в спешке умывались и, облачившись в учебную форму, состоявшую из синих панталон и синего же редингота с красным воротничком, спускались на общую молитву в зал. Классы начинались в семь утра и продолжались до девяти, затем лицеисты пили чай и отправлялись на прогулку. С десяти часов классы возобновлялись; в полдень лицеисты снова шли на прогулку, в час – на обед. С двух до трех давался урок либо каллиграфии, либо рисования; с трех до пяти – вновь различные занятия. В пять часов чай, в шесть – прогулка, потом повторение уроков или вспомогательный класс» [6. С. 64-65]. А вот распорядок Пфорташуле: «Учеников поднимали в четыре часа утра, к пяти им следовало привести себя в порядок; занятия начинались в шесть и продолжались в той или иной форме до полудня. Они возобновлялись в 1.15 пополудни и длились до 15.50. Вечером проводились еще какие-либо занятия; отбой давался в 21.00» [7. С. 36]. В обоих учебных заведения приоритет отдавался гуманитарному знанию и нравственному воспитанию. В Лицее: «Образование предусматривалось общее, без специализации, но с преобладанием гуманитарных наук. «Нравственные науки» должны были стать в Лицее основными» [6. С. 67]. В Пфорте: «Основной интерес Пфорташуле лежал в области греческого языка и латыни и несколько в меньшей степени в сфере немецкой классики. По свидетельствам Рихарда Бунка, школа была поистине миром книг: ученики вдыхали воздух не современной Германии, а Древней Греции и Рима, а также Германии времен Гете и Шиллера» [7. С. 37].

И Пушкин и Ницше будут до последних своих дней обращаться к школьным годам как к истоку их жизненного пути. Дальнейшая судьба окажется не столь благоприятной для двух величайших гениев человечества. Оба будут вести жизнь «изгнанников, скитальцев и поэтов» (М. Волошин). Значительную часть жизни Пушкин проведет во всевозможных ссылках. Лишь под конец он достигнет берега: женится, получит покровительство императора и перспективы карьерного роста. Но это и будет началом конца, за которым последует гибель. Жизнь Ницше движется в противоположном направлении, но с таким же финалом. Двадцати четырех лет отроду он получит место профессора в Базеле, но через семь лет оставит преподавание и до сумасшествия в 1889 году будет скитаться по различным городам Германии, Италии и Швейцарии – без дома, без семьи, без работы. И Пушкин и Ницше погибают трагически, не дожив до старости и не воплотив всех своих замыслов. Оба уходят, не сказав своего последнего слова, оставив множество планов, черновиков и набросков. Но и сделанного было достаточно, чтобы поставить задачу на несколько столетий вперед. Русская литература и философия будут разрабатывать и осмыслять различные грани пушкинского наследия. В европейской, а также русской философии на базе ницшевских идей будут возникать целые направления и течения. И на сегодняшний день процесс культурной ассимиляции и проживания наследий Пушкина и Ницше отнюдь не приблизился к своему завершению. Скорее, напротив, мы стоим только в начале этого пути. И дело здесь не только в преждевременном обрыве творческой жизни двух гениев. Задачи, которые ставили перед собой как Пушкин, так и Ницше, не могли быть решены в течение одной, хотя бы и весьма продолжительной жизни: требуется работа нескольких поколений, чтобы довести до полного воплощения начатое гениями и пророками.

2. Философия и поэзия

Как поэт Пушкин стоит в одном ряду с Гомером, Софоклом, Данте, Шекспиром и Гете. Но Пушкин также и мыслитель, философ, причем этот титул подобает ему ничуть не в меньшей степени, чем Толстому и Достоевскому: «Пушкин – великий мыслитель, мудрец, – с этим, кажется, согласились бы немногие даже из самых пламенных и суеверных его поклонников. Все говорят о народности, о простоте и ясности Пушкина, но до сих пор никто, кроме Достоевского, не делал даже попытки найти в поэзии Пушкина стройное миросозерцание, великую мысль» [8. С. 230]. Поэт не писал философских трактатов и не включал в свои художественные произведения длинные философские рассуждения на манер Л.Н. Толстого. Но его философское воззрение органично воплощено в стихах, поэмах, драматических и прозаических произведениях. Пушкин философствует посредством художественных образов. И причина того, что эта (собственно пушкинская) философия часто оставалась вообще не замеченной кроется в том, что в данном случае речь идет никак не о художественном перепеве каких-либо уже известных в философских текстах идей. Можно, конечно, найти в пушкинских произведениях воззрения и античных скептиков, стоиков и эпикурейцев, взгляды атеистов и деистов эпохи Просвещения, можно обнаружить там и элементы гегелевской диалектики (например, в трактовке В. Белинским «Медного всадника»). Но у Пушкина есть и своя философия, которая не сводится как каким-либо известным в те времена течениям и направлениям. Это философия творческого утверждения жизни во всех ее проявлениях, философия созидающей воли, воли, открывающей новые горизонты существования человека, создающей совершенно новый тип (образ) человека. Именно об этой философии уже после Пушкина заговорит на немецком языке Ницше, и так же, как и Пушкин, не будет услышан современниками: «Последний [К. Шпиттелер] трактовал, например, моего Заратустру как «высшего рода упражнение в слоге» и желал, чтобы впредь я все-таки заботился и о содержании» [9. С. 224]. Следует ли напоминать, сколь часто и в адрес Пушкина делались замечания подобного рода?

Ницше в качестве философа брался за решение наиболее «спекулятивных» проблем бытия и становления, бытия и мышления. В этом плане он стоит в одном ряду с такими мыслителями как И. Кант и Г.В.Ф. Гегель ^{[3, 4]}. И одновременно Ницше – философ жизни – причем, не только в узком смысле направления неклассической философии, возникшего, в том числе, под его влиянием. Для Ницше жизнь и философия не были разделены: его философия была не родом профессиональной деятельности, но экспериментом над самим собой и своей жизнью. Его жизнь и была его философией [10. C. 519]. В этом плане Ницше следует ставить в один ряд с Эмпедоклом или Сократом.

Ницше не только философ, но и поэт. Его перу принадлежат стихотворения, часть из которых издавалась в составе его философских сочинений, часть – предназначалась для печати отдельным сборником («Денисовы дифирамбы» ^[11]). В сохранившихся и опубликованных посмертно черновиках и набросках представлено большое количество стихотворных текстов, по-видимому, не предназначавшихся для издания или не изданных по каким-либо причинам.

Вот одно из поэтических произведений Ницше:

В юности, в светлую ночь

раз на мосту я стоял.

Издали слышалось пенье;

словно по влаге дрожащей

капли златые текли.

Гондолы, факелы, музыка –

В сумерках все расплывалось…

Звуками теми втайне задеты,

струны души зазвенели,

отозвалась гондольеру,

дрогнув от яркого счастья, душа.

- Услышал ли кто ее песнь? [9. С. 217]

А вот стихотворение Пушкина, близкое по тематике и по духу:

Близ мест, где царствует Венеция златая,

Один, ночной гребец, гондолой управляя,

При свете Веспера по взморию плывет,

Ринальда, Годфреда, Эрминию поет.

Он любит песнь свою, поет он для забавы,

Без дальных умыслов; не ведает ни славы,

Ни страха, ни надежд, и тихой музы полн,

Умеет услаждать свой путь над бездной волн.

На море жизненном, где бури так жестоко

Преследуют во мгле мой парус одинокой,

Как он, без отзыва утешно я пою

И тайные стихи обдумывать люблю.

Но Ницше не только философ и поэт, он еще и философ-поэт. И дело не только в том, что центральное произведение философа – «Так говорил Заратустра» – написано в поэтической форме и представляет собой шедевр немецкой поэзии (шедевр, почти не поддающийся адекватному переводу на другие языки – подобно поэтическим текстам Пушкина). Для Ницше поэзия, как и философия, – не род занятий, но способ бытия, точнее говоря, – поэзия (как и искусство в целом) и есть воля к власти, как воля к созиданию жизненных перспектив, к организации хаоса и творческому утверждению существования. «Мы же хотим быть поэтами нашей жизни, и прежде всего в самом мелком и обыденном!» – такой завет дает нам Ницше [12. С. 494]. И в этом плане Ницше родственен Пушкину с его пониманием значения поэзии и поэта. Пушкин и был таким поэтом своей жизни:

Поклонник муз, поклонник мира,

Забыв и славу и любовь,

О, скоро ль вас увижу вновь,

Брега веселые Салгира!

Приду на склон приморских гор,

Воспоминаний тайных полный,

И вновь таврические волны

Обрадуют мой жадный взор!

Следует также напомнить, что Ницше читал Пушкина и даже написал романсы на два его стихотворения («Заклинание» и «Зимний вечер» в переводе на немецкий язык). Вместе с тем, знакомство Ницше с Пушкиным, по имеющимся сведениям ^[13], ограничивалось сборником стихов в немецком переводе. Поэтому говорить о каком-либо значимом влиянии Пушкина на Ницше не приходится. Сложно предположить, как бы Ницше воспринял Пушкина, если бы смог прочесть «Бориса Годунова», «Медного всадника» и «Евгения Онегина». Лирику русского поэта немецкий мыслитель оценивал достаточно высоко. Ницше был знаком и, по-видимому, солидарен с оценкой поэзии Пушкина, данной П. Мериме: «О некоторых лирических стихотворениях Пушкина Мериме говорит, что они «эллинистичны благодаря правдивости и простоте, tres superieurs pour la precision et la nettete (весьма превосходны по точности и четкости)» [14. С. 244].

3. Эллинизм и Дионис

Классическая древность занимает центральное место в миросозерцании как Пушкина, так и Ницше. Античные корни пушкинской поэзии подробно исследованы ^[15]. Разработана и тема античности в философии Ницше ^{[16, 17, 18]}. Оба настолько впитали дух и атмосферу древности в период школьного обучения, что можно сказать: античная Греция была второй родиной Пушкина и Ницше. Эллинизм Пушкина проявляется не только в многочисленных отсылках к образам античной мифологии, к греческим и римским поэтам, но и в самой тональности его поэзии, где даже сквозь снега и метель русской зимы просвечивает солнце Эллады. Ницше был профессором классической филологии, а первая его философская работа была посвящена исследованию причин упадка греческого духа ^[19]. И Пушкину и Ницше античность давала перспективу бытия, противоположную христианской: авантюризм, мужество и отвага, греческая веселость, дух соперничества и борьбы в противоположность кротости и смирению, самоотречению и самоуничижению христианского идеала.

В «Рождении трагедии» Ницше формулирует идею аполлонического и дионисийского начала. Черновики и наброски последних лет показывают, что от этой идеи Ницше не отходил до конца своей сознательной жизни и считал ее ключевым моментом всей своей философии. И в поздний период творчества свое мировоззрение он определяет как дионисийское, т.е. предполагающее «религиозное утверждение жизни – целостной, а не отвергнутой и наполовину урезанной жизни. Типично, что половой акт пробуждает глубинное, таинственное, трепетно-благоговеющее <ощущение>. <…> Мука, разрушение, воля к уничтожению вызваны самой жизнью, ее вечной плодоносностью и возвращением… <…> …само бытие достаточно блаженно, чтобы еще и оправдать неизмеримую громаду страдания. Трагический человек принимает даже самое страшное страдание – он достаточно силен, полон, божествен для этого» [20. С. 246-247].

Дионисийское мировоззрение, дионисийская философия с избытком воплощены в творчестве Пушкина. Прежде всего, следует назвать «Торжество Вакха» и «Вакхическую песню», заканчивающуюся стихом: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!». Сюда же относятся многочисленные стихотворения, воспевающие вино и эротику. Утверждение существования в его самых страшных аспектах ярче всего представлено в «Гимне в честь чумы»:

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья –

Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

Д.С. Мережковский ^[8] и В.Я. Брюсов ^[21] находят предвосхищение ницшевского противопоставления Аполлона и Диониса в стихотворении Пушкина «В начале жизни школу помню я…»:

Другие два чудесные творенья

Влекли меня волшебною красой:

То были двух бесов изображенья.

Один (Дельфийский идол) лик младой

Был гневен, полон гордости ужасной,

И весь дышал он силой неземной.

Другой женообразный, сладострастный,

Сомнительный и лживый идеал —

Волшебный демон – лживый, но прекрасный,

Пред ними сам себя я забывал;

В груди младое сердце билось – холод

Бежал по мне и кудри подымал.

Если бы Ницше имел возможность более основательно познакомиться с поэзией Пушкина, без сомнения, он бы признал в нем поэта и философа Диониса. Возрождение трагедии (трагического, дионисийского мировоззрения) произошло не в музыке Вагнера (что позднее, после написания «Рождения трагедии» признавал и неоднократно подчеркивал сам Ницше ^{[16, С. 232-233]}). Дионисийское начало в XIX столетии с полной силой воплотилось в жизни и творчестве Пушкина.

4. Христианство, атеизм, язычество

В многогранной поэзии Пушкина со свойственной поэту силой художественного воплощения представлены и языческие, и атеистические, и христианские, и даже магометанские воззрения. Ницше преимущественно позиционирует себя как атеиста и безбожника. Однако он же не менее убедительно говорит о возможности многих богов, о религии Диониса – так что кажется вполне закономерным записать его в ряды язычников (или неоязычников ^[17]). В одном из черновых набросков Ницше-атеист делает такое признание: «А ведь какое множество новых богов еще возможно!.. Даже для меня, в ком религиозный, то есть богообразующий инстинкт порою еще пытается ожить: в сколь несхожих, сколь многообразных обличиях открывалось мне всякий раз божественное!.. Как много странного прошло уже передо мною – в те выпавшие из времени минуты, что приходили нежданно и негаданно, минуты, когда я положительно переставал понимать, насколько я стар и как долго буду молод… Тогда я не поколебался бы признать, что есть множество богов…» [20. С. 474-475]. И в отношении христианства позиция Ницше не столь однозначна ^[22]. Вот одно из наиболее проблематичных высказываний философа: «Я выразил бы это так: само антихристианство – логическая необходимость в развитии подлинного христианина, и во мне христианство преодолевает само себя» [20. С. 560].

Так кто же такой Ницше – атеист, язычник или, может быть, «подлинный христианин»? Наш ответ: ни то, ни другое, ни третье. И атеист, и язычник, и христианин (даже подлинный), – все это уже существовавшие и существующие типы. И какой был бы толк в Ницше, если его задача сводилась бы всего-навсего к утверждению атеизма или язычества взамен христианства? Все это было и до него и без него – Ницше в этом случае был бы до крайности неоригинален и, в общем-то, не нужен. Но судьбоносный характер учения Ницше в том и состоит, что в своей философии он преодолевает все существовавшие до сих пор формы мировоззрения. В его учении речь идет о созидании принципиально нового миросозерцания, нового способа существования, нового типа человека, доселе не известного и неведомого. Не стоит заблуждаться: атеизм Ницше – это одна из многочисленных масок. Его взгляд устремлен не в прошлое, но в будущее, в то будущее, которое еще надо создать. Этот момент носит, на наш взгляд, принципиальный характер. Любая попытка представить Ницше в качестве однозначного атеиста или язычника (или даже христианина) свидетельствует об одностороннем взгляде на его учение. Это не значит, что его философия есть колебание от одной позиции к другой, малодушное и безвольное принятие всего и вся (как это попытался представить К. Ясперс ^[22]). Повторимся еще раз: Ницше выходит за пределы существующих типов мировоззрения, он не выбирает, не ищет, а созидает будущее.

Сказанное в этом отношении о Ницше справедливо и для Пушкина. Может быть, было бы привлекательно и удобно обрисовать «духовно-жизненный путь» поэта так, как это сделал Иван Ильин: «от разочарованного безверия – к вере и молитве» [23. С. 923]. Но следует учитывать, что Пушкин не совершил своего жизненного пути до конца: несколько стихотворений последнего периода не представляют собой предела и окончательного вывода этой жизни. Путь Пушкина – это будущие столетия не только российской, но и мировой истории. Поэт вбирает в себя, проживает и с поразительной быстротой перерастает воззрения целых эпох. В одном незавершенном стихотворении 1822 года («Таврида») Пушкин, которому тогда не исполнилось и тридцати лет, продумывает и проживает и атеистический, и христианский и языческий варианты решения проблемы смерти и бессмертия. И все эти варианты его не удовлетворяют: он превосходит каждый из них. Решение Пушкина в этом стихотворении можно будет понять, усвоив ницшевскую идею вечного возвращения ^{[24, 25]}. Пушкин идет вперед – к новым, еще не открытым горизонтам, к перспективам, которые он сам созидает своим поэтическим огнем. И в этом отношении Пушкин и Ницше родственны друг другу.

5. Высший человек, последний человек, нигилист

Воззрения Пушкина и Ницше на человека также обнаруживают значительную степень родства. Пушкин создал образы великих людей, титанов и полубогов, «великанов» (Наполеон) и «мощных властелинов судьбы» (Петр I), поистине живущих «по ту сторону добра и зла», вызывающих у толпы смешанные чувства страха и преклонения. Ницше говорил о Чезаре Борджиа как о возможном предвосхищении сверхчеловека – «в высшей степени удавшегося типажа, в противоположность «современным» людям, «добрым» людям, христианам и прочим нигилистам» [9. С. 225]. Пушкин воплотил в русской литературе образ маленького человека («Медный всадник», «Станционный смотритель»), создал собирательный образ черни, толпы («Свободы сеятель пустынный…», «Поэт и толпа», «Борис Годунов»). Ницше вывел образы последнего человека и представителя стадной морали: «Горе! Приближается время, когда человек не родит больше звезды. Горе! Приближается время самого презренного человека, который более не сможет презирать самого себя. Смотрите! Я показываю вам последнего человека. Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех» [26. С. 17-18].

Мы малодушны, мы коварны,

Бесстыдны, злы, неблагодарны;

Мы сердцем хладные скопцы,

Клеветники, рабы, глупцы;

Гнездятся клубом в нас пороки.

Наконец, в образах кавказского пленника, Алеко и Евгения Онегина Пушкин предвосхитил ницшевских нигилистов, тех, кто представляют собой «волю к Ничто, отвращение к жизни» [27. С. 381]:

Недуг, которого причину

Давно бы отыскать пора,

Подобный английскому сплину,

Короче: русская хандра

Им овладела понемногу;

Он застрелиться, слава Богу,

Попробовать не захотел,

Но к жизни вовсе охладел.

Как Child-Harold, угрюмый, томный

В гостиных появлялся он;

Ни сплетни света, ни бостон,

Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,

Ничто не трогало его,

Не замечал он ничего.

В записках А.О. Смирновой приводятся следующие слова Пушкина, которые показывают, насколько русский поэт был близок в своих взглядах на человека и человечество немецкому мыслителю: «Во все времена были избранные, предводители; это восходит до Ноя и Авраама… Разумная воля единиц или меньшинства управляла человечеством. В массе воли разъединены, и тот, кто овладел ею, – сольет их воедино. Роковым образом, при всех видах правления, люди подчинялись меньшинству или единицам, так что слово «демократия», в известном смысле, представляется мне бессодержательным и лишенным почвы. У греков люди мысли были равны, они были истинными властелинами. В сущности, неравенство есть закон природы. <…> Единицы совершали все великие дела в истории… Воля создавала, разрушала, преобразовывала…» [8. С. 266].

Приведенные слова звучат до крайней степени не по-толстовски и до крайней степени по-ницшевски: «Я не хочу, чтобы меня смешивали и путали с этими проповедниками равенства. Ибо так говорит мне справедливость: «Люди не равны». И они не должны быть равны! Чем была бы моя любовь к сверхчеловеку, если бы я говорил иначе? По тысяче мостов и тропинок должны протискиваться они к будущему, и пусть между ними будет все больше войны и неравенства: так заставляет меня говорить моя великая любовь!» [26. С. 104-105].

Сказанное противоречит расхожим представлениям о Пушкине как о гуманисте и проповеднике демократических (а то и социалистических) ценностей. Но подобные конъюнктурные представления не соответствуют действительному образу мыслей поэта.

Наконец, Пушкин вывел (и воплотил в собственной жизни) образ поэта – высшего человека, творца, пророка и одинокого гения. Вполне в ницшевском духе звучат пушкинские заветы: «Но ты останься тверд, спокоен и угрюм. // Ты царь: живи один!». «Ибо созидающие тверды, – говорит Ницше устами Заратустры, – И блаженством должно казаться вам запечатлевать вашу руку на тысячелетиях, как на воске, – блаженством писать на воле тысячелетий, как на меди, – тверже, чем медь, благороднее, чем медь. Совершенно твердым бывает только самое благородное. Эту новую скрижаль, о братья мои, ставлю я над вами: станьте тверды!» [26. С. 218]. У Пушкина поэт и есть тот, кто пишет на воле тысячелетий, aere perrenius.

6. Критика современной культуры

И Пушкин и Ницше выступают в качестве беспощадных критиков современной культуры. Слабость воли, рассогласованность инстинктов и, как следствие, отсутствие чувства меры, отсутствие способности поставить себе высшую цель, меланхолия и апатия, нигилизм; чрезмерная изнеженность и чувствительность, нечистая совесть, оторванный от жизни идеализм, неспособность к созиданию, к борьбе, неспособность понять великое, отсутствие самого понятия «культуры», – вот перечень обвинений, выдвинутых Ницше в адрес современной ему европейской действительности. Но все эти обвинения мы находим уже у Пушкина – в одном только «Евгении Онегине» представлен полный список того, о чем позднее будет говорить Ницше:

И современный человек

Изображен довольно верно

С его безнравственной душой,

Себялюбивой и сухой,

Мечтанью преданной безмерно,

С его озлобленным умом,

Кипящим в действии пустом.

«Европейский нигилизм» проникает и в российскую действительность: и равнодушный ко всему, циничный Онегин, и погруженный в туманный идеализм, оторванный от действительности Ленский – оба законченные нигилисты. «Бесплодны вы; поэтому и недостает вам веры. Но кто должен был творить, у того были всегда свои вещие сны и звезды-знамения – и вера в веру! – Полуоткрытые ворота вы, у которых ждут могильщики. И вот ваша действительность: «Все стоит того, чтобы погибнуть» [26. С. 126].

Онегин (вновь займуся им),

Убив на поединке друга,

Дожив без цели, без трудов

До двадцати шести годов,

Томясь в бездействии досуга

Без службы, без жены, без дел,

Ничем заняться не умел.

Ницше с большим трудом мог выносить современных ему немцев: «Немецкий дух» – это мой дурной воздух: мне трудно дышать в этой, ставшей инстинктом, нечистоплотности in psychologicis, которую выдает каждое слово, каждая мина немца. <…> У немцев отсутствует всякое понятие о том, как они пошлы, но это есть суперлатив пошлости – они даже не стыдятся быть просто немцами…» [9. С. 272, 274]. Пушкин не может жить среди современников:

В мертвящем упоенье света,

Среди бездушных гордецов,

Среди блистательных глупцов,

XLVII

Среди лукавых, малодушных,

Шальных, балованных детей,

Злодеев и смешных и скучных,

Тупых, привязчивых судей,

Среди кокеток богомольных,

Среди холопьев добровольных,

Среди вседневных, модных сцен,

Учтивых, ласковых измен,

Среди холодных приговоров

Жестокосердной суеты,

Среди досадной пустоты

Расчетов, душ и разговоров,

В сем омуте, где с вами я

Купаюсь, милые друзья.

7. «Греческая веселость»

Несмотря на жесткую критику современной культуры, ни Пушкин, ни Ницше не были пессимистами. Отсюда не следует, что они исповедовали наивный оптимизм, веру в прогресс и светлое будущее. Философия Пушкина и Ницше – это философия веселого задора, дионисийского принятия жизни во всей ее полноте. Торжество над пессимизмом и унынием достигается не тяжеловесной серьезностью, но шуткой и иронией, смехом, способностью сохранять мужество и расположение духа даже в самых катастрофических положениях. В этом плане Пушкин и Ницше – уникальные явления для XIX века, в котором преобладают гегелевская серьезность и шопенгауэровский пессимизм. Д.С. Мережковский указывает на это исключительное положение Пушкина в русской литературе: «Вот мудрость Пушкина… Это – заздравная песня Вакху во славу жизни, вечное солнце, золотая мера вещей – красота. Русская литература, которая и в действительности вытекает из Пушкина и сознательно считает его своим родоначальником, изменила главному его завету: «да здравствует солнце, да скроется тьма!» Как это странно! Начатая самым светлым, самым жизнерадостным из новых гениев, русская поэзия сделалась поэзией мрака, самоистязания, жалости, страха смерти» [8. С. 240].

И Ницше, автор «Веселой науки», преодолевший пессимистическую философию Шопенгауэра, Ницше ближе всех подходит к этой пушкинской легкости и веселости. Его Заратустра так обращается к поднявшимся на гору «высшим людям»: «Но кажется мне, что вы не годитесь для общества, вы, взывающие о помощи, вы смущаете сердце друг другу, сидя здесь вместе. Сперва должен прийти некто, – некто, который вновь заставит вас смеяться, добрый, веселый шут, танцор, ветер, сорвиголова, какой-нибудь старый дурень – как кажется вам?» [26. С. 282].

Невозможно понять Ницше, не проникнувшись этим духом веселой пляски, озорства и игры:

Чеканным шагом – по-немецки –
Я жизнь протопать не хотел.
Я вызвал ветер молодецкий
И вместе с птицами по-детски
Над морем к Югу полетел.

О, разум! Нудное занятье!
Чуть что поймешь, так не дури!
У птиц уроки тщился брать я,
И вот теперь созрел я, братья,
Для новой жизни, для игры… [12. С. 587].

И Пушкин оставляет нам в качестве завета эту греческую веселость:

Что смолкнул веселия глас?

Раздайтесь, вакхальны припевы!..

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

8. Заключение

Путям Пушкина и Ницше суждено будет пересечься в начале XX столетия. И местом этого пересечения будет Россия. Поэты Серебряного века (Д. Мережковский, В. Брюсов, А. Белый, Вяч. Иванов и др.), выросшие на Пушкине, с детских лет впитавшие его в свою плоть и кровь, прошедшие его школу, станут впоследствии одними из первых русских учеников и последователей Ницше. Их творчество положит начало длительному процессу взаимного усвоения и синтеза мудрости русского поэта и немецкого философа. Результатом этого пути станет новое Возрождение, которое состоится в русской культуре.