Философские аспекты времени и пространства в творчестве А.С. Пушкина

Фаритов Вячеслав Тависович доктор философских наук профессор, Ульяновский государственный технический университет 432027, Россия, г. Ульяновск, ул. Северный Венец, 32 Faritov Vyacheslav Tavisovich Doctor of Philosophy professor of the Department of Philosophy at Ulyanovsk State Technical University 432027, Russia, Ul'yanovskaya oblast', g. Ul'yanovsk, ul. Severnyi Venets, 32 vfar@mail.ru Другие публикации этого автора

Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, в рамках проекта проведения научных исследований: «Своеобразие и мировое значение русской классической литературы (XIX – первая половина XX столетия). Идеалы, культурно-философский синтез, рецепция», проект № 15-34-11045.

Фундаментальная проблема метафизики – проблема конечности времени и пространства и их отношения к вечности. В философской и художественной литературе можно выделить два способа решения этой проблемы. Один путь ведет к утверждению потустороннего, божественного, внеземного и вневременного. Другой путь предполагает обнаружение вечности во времени и в земном, посюстороннем пространстве. Первый путь в русской культуре представлен Л.Н. Толстым, В.С. Соловьевым, Н.А. Бердяевым. Второй путь получил художественное и философское воплощение в творчестве А.С. Пушкина, Ф.М. Достоевского ^[1], Д.С. Мережковского. В предлагаемой статье рассматриваются философские аспекты хронотопа ^[2] поэзии А.С. Пушкина.
Мы не ставим задачу дать исчерпывающее описание специфики пространственно-временной структуры всей многогранной поэзии Пушкина ^{[3; 4]}. Мы затронем некоторые наиболее значимые для целей настоящего исследования моменты. Образы места в пушкинской лирике тесно связаны со способом переживания времени. Лексически эта связь выражается в употреблении характерных местоимений и наречий, таких как «здесь», «там» (пространство), «вновь», «снова», «уже», «тогда» (время). На семантическом уровне топология поэзии Пушкина в течение достаточно долгого времени характеризуется противопоставлением Юга и Севера. Данная оппозиция носит архетипический характер и распространена в поэзии разных народов как до, так и после Пушкина (от Гомера до Гете и далее у Тютчева и других поэтов). Традиционно топос Юга связан с представлениями о стране света, природного изобилия и простоты жизни. Все это в конечном итоге отсылает к архетипу потерянного рая или золотого века (у Пушкина: «Волшебный край, волшебный край, // Страна высоких вдохновений, // <Людмила> зрит твой древний рай, // Твои пророческие сени»). Топос Севера представляется как царство мрака и холода, как страна изгнания. Здесь можно выявить архетипы изгнания из рая, падения в области ада (как например, место пребывания Люцифера у Данте – промерзшее до самого дна озеро Коцит на дне адской воронки). Одновременно Север – это страна варваров, диких и нецивилизованных народов, противоположным культурным народам Европы и России.
У Пушкина наиболее характерный южный топоним – это Таврида, место, где поэт был всего лишь однажды и куда мечтал вернуться ^{[5, С. 388]}. Реже это Италия (Авзония), где Пушкин никогда не был. Самый яркий и концентрированный поэтический образ Юга представлен в поэме «Руслан и Людмила». Хотя речь идет о сказочном пространстве (владения Черномора), поэт упоминает здесь в качестве объекта сравнения и реальный топоним – Тавриду:

И наша дева очутилась
В саду. Пленительный предел:
Прекраснее садов Армиды
И тех, которыми владел
Царь Соломон иль князь Тавриды.
Пред нею зыблются, шумят
Великолепные дубровы,
Аллеи пальм и лес лавровый,
И благовонных миртов ряд,
И кедров гордые вершины,
И золотые апельсины
Зерцалом вод отражены;
Пригорки, рощи и долины
Весны огнем оживлены;
С прохладой вьется ветер майский
Средь очарованных полей,
И свищет соловей китайский
Во мраке трепетных ветвей;
Летят алмазные фонтаны
С веселым шумом к облакам:
Под ними блещут истуканы
И, мнится живы; Фидий сам,
Питомец Феба и Паллады,
Любуясь ими, наконец,
Свой очарованный резец
Из рук бы выронил с досады.
Дробясь о мраморны преграды,
Жемчужной, огненной дугой
Валятся, плещут водопады;

Приведенный отрывок содержит большое количество отсылок к гетевской «Песни Миньон»: здесь есть и лавр и мирт (у Гете: «Die Myrte still und hoch der Lorbeer steht»), и золотые апельсины («die Goldorangen glüh'n»), и ветер, который вьется с прохладой («Ein sanfter Wind vom blauen Himmel weht»), и кажущиеся живыми истуканы («Und Marmorbilder stehn und seh'n mich an»), и водопад («Es stürzt der Fels»). В стихотворении Гете говорится о полусказочном месте, которое существует вне времени, не подвластно течению времени. Само место (das Land) находится не здесь, но в некоем «там», куда призывает Миньон: «Dahin! Dahin». У Пушкина описание также лишено значимого временного измерения: после упоминания Тавриды все глаголы даны в настоящем времени. Пейзаж представлен в модусе вечного присутствия, не знающего ни прошлого не будущего.
Значимое временное измерение топос юга приобретает в стихотворении «Кто видел край» (также отсылающему к гетевскому стихотворению «Kennst du das Land» ^[6]). Первые три строфы выдержаны в духе текста Гете: преобладают глаголы настоящего времени, создающие атмосферу вечного присутствия, вечного настоящего – времени пребывания в раю до грехопадения. Характерно и местоимение «там» в начале третьей и четвертой строфы. «Там» означает «не здесь», в другом месте. Тем самым пушкинский текст, на первый взгляд, вписывается в линию «романтического двоемирия», философским эквивалентом которого является метафизическая теория двух миров. Наличному миру противопоставляется некий иной мир (топос «там»), который является предметом желаний и стремлений (гетевское «Dahin!»). Это стремление прочь от наличного мира, в область, созданную поэтическим воображением и метафизической тоской по целостному, не знающему разрывов бытию. Это стремление к вечному присутствию, метафизическая перспектива трансценденции.
Однако в четвертой, заключительной строфе стихотворения происходит значимое изменение во временной структуре образов: появляется временное наречие «вновь», которое употребляется дважды:

И там, где мирт шумит над падшей урной,
Увижу ль вновь сквозь темные леса
И своды скал, и моря блеск лазурный.
И ясные, как радость, небеса?
Утихнет ли волненье жизни бурной?
Минувших лет воскреснет ли краса?
Приду ли вновь под сладостные тени
Душой уснуть на лоне мирной лени?

В отличие от предыдущих строф, большая часть глаголов (пять из шести) употребляется в будущем времени. Пространственно-временная направленность стихотворения претерпевает значительные изменения: речь идет не о романтическом и метафизическом стремлении «туда», прочь от наличного мира, но о возобновлении того, что уже было. Пушкина не удовлетворяет простое мечтанье об иных, лучших местах, уход от действительности поэт не приемлет. Его самое сокровенное желание – не утвердить в мыслях и воображении некую потустороннюю область, некий иной мир, но возобновить, пережить еще раз реально бывшее мгновение. Если у Гете говорится о некоем далеком и неопределенном там, то у Пушкина речь идет о конкретном месте, где герой стихотворения уже был и куда он хочет не уйти, но вернуться: «Увижу ль вновь», «Приду ли вновь». Происходит стирание границ между прошлым, настоящим и будущим. Прошлое присутствует в воспоминании, ориентированном на возобновление в будущем. При этом момент времени, подлежащий возобновлению, неразрывно связан с пространством: «И своды скал, и моря блеск лазурный. // И ясные, как радость, небеса». Речь идет о мгновении и пространстве, в которых однажды была пережита наивысшая интенсивность существования, максимальная полнота бытия:

Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я;
Вы мне предстали в блеске брачном:
На небе синем и прозрачном
Сияли груды ваших гор,
Долин, деревьев, сёл узор
Разостлан был передо мною.
А там, меж хижинок татар…
Какой во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснялась пламенная грудь!
(«Отрывки из путешествия Онегина»)

Та же установка на возобновление конкретного мгновения времени в конкретном месте пространства представлена в «Бахчисарайском фонтане»:

Поклонник муз, поклонник мира,
Забыв и славу и любовь,
О, скоро ль вас увижу вновь,
Брега веселые Салгира!
Приду на склон приморских гор,
Воспоминаний тайных полный,
И вновь таврические волны
Обрадуют мой жадный взор!
Волшебный край! Очей отрада!
Все живо там: холмы, леса,
Янтарь и яхонт винограда,
Долин приютная краса,
И струй и тополей прохлада…

И то же самое возвращение в «волшебный край» к «волшебной тоске» представлено в незавершенном стихотворении «Таврида»:

Ты вновь со мною, наслажденье;
В душе утихло мрачных дум
Однообразное волненье!
Воскресли чувства, ясен ум.
Какой-то негой неизвестной,
Какой-то грустью полон я;
Одушевленные поля,
Холмы Тавриды, край прелестный,
Я снова посещаю вас,
Пью жадно воздух сладострастья,
Как будто слышу близкий глас
Давно затерянного счастья.

Волшебная тоска, о которой говорится в «Отрывках из путешествиия Евгения Онегина» («Какой волшебною тоскою // Стеснялась пламенная грудь!») – это уже не метафизическая тоска по потустороннему (в художественной форме описанная, например, в «Вадиме» В. Жуковского). Это тоска по вечному возвращению, по наивысшему утверждению существования в его временной и земной форме, без отсылки к иному, потустороннему миру. Идея вечного возвращения утверждает не иной, но этот мир. И только в этом плане тоска может быть волшебной, просветляющей («Печаль моя светла»), а грусть может быть связана с негой («Какой-то негой неизвестной, // Какой-то грустью полон я»). Условием такого опыта является отсутствие разрыва между имманентным и трансцендентным, между преходящим и вечным, между здесь и там. Вместо метафизической раздвоенности бытия, вместо раскола на посюстороннее и потустороннее утверждается вечность конечного и перевод «там» в «здесь».
Такова временная структура топоса Юга в поэзии Пушкина. Время Юга есть время вечного возвращения – как особого способа переживания времени, противоположного метафизическому опыту ^[7]. Характерно, что Ницше в своей философской и поэтической автобиографии фиксирует особенности места возникновения идеи вечного возвращения: «Я шел в этот день поверху лесом вдоль озера Сильваплана; у могучего, пирамидально нагроможденного блока камней, недалеко от Сурляя, я остановился. Там-то и пришла мне эта мысль» ^{[8, С. 251]}. Учение о вечном возвращении затрагивает не только время, но и пространство. Не существует чистого времени, не связанного с пространством, с определенными топосами, типами ландшафтов.
Топос Севера представляет собой антитезу топосу Юга. Изображение северного пространства в максимально сгущенных красках представлено в «Руслане и Людмиле»:

Не зная, что начать, она
К окну решетчату подходит,
И взор ее печально бродит
В пространстве пасмурной дали.
Всё мертво. Снежные равнины
Коврами яркими легли;
Стоят угрюмых гор вершины
В однообразной белизне
И дремлют в вечной тишине;
Кругом не видно дымной кровли,
Не видно путника в снегах,
И звонкий рог веселой ловли
В пустынных не трубит горах;
Лишь изредка с унылым свистом
Бунтует вихорь в поле чистом
И на краю седых небес
Качает обнаженный лес.

Если в южных пейзажах, описывающих сад Черномора, доминирует модус вневременного настоящего, вечного присутствия роскошной природы, то здесь изображена вечность и вневременность смерти. По тональности этот пейзаж сопоставим с гомеровским описанием мрачной Киммерии (древнее название восточной области Крыма ^[9]): «Там киммериян печальная область, покрытая вечно // Влажным туманом и мглой облаков…»; «Ночь безотрадная там искони окружает живущих» («Одиссея», перевод В. Жуковского).
В качестве антитезы Югу топос Севера упоминается и в стихотворении «Кто видел край…»: «Где на холмы под лавровые своды // Не смеют лечь угрюмые снега?». Это противопоставление Севра и Юга в поэзии будет разработано Ф. Тютчевым (стихлтворения «Давно ль, давно ль, о юг блаженный…» и «Вновь твои я вижу очи…»).
Но есть и другой путь, который предполагает не доведение антитезы до предела (как у Тютчева), но ее снятие, устранение противопоставленности Севера и Юга. Этот путь был опробован Пушкиным в стихотворении «К Овидию».
Первая большая часть стихотворения дает описание места изгнания римского поэта: мрачной и безотрадной пустыни, области снегов и туманов:

Ты живо впечатлел в моем воображеньи
Пустыню мрачную, поэта заточенье,
Туманный свод небес, обычные снега
И краткой теплотой согретые луга.
Как часто, увлечен унылых струн игрою,
Я сердцем следовал, Овидий, за тобою!
Я видел твой корабль игралищем валов
И якорь, верженный близ диких берегов,
Где ждет певца любви жестокая награда.
Там нивы без теней, холмы без винограда:
Рожденные в снегах для ужасов войны,
Там хладной Скифии свирепые сыны,
За Истром утаясь, добычи ожидают
И селам каждый миг набегом угрожают.
Преграды нет для них: в волнах они плывут
И по льду звучному бестрепетно идут.

Здесь представлена картина, составляющая радикальный контраст южным пейзажам стихотворения «Кто видел край». В Тавриде «Янтарь висит на лозах винограда», в Бессарабии – «нивы без теней, холмы без винограда». В Тавриде «на холмы под лавровые своды // Не смеют лечь угрюмые снега», в Бессарабии – «Туманный свод небес, обычные снега // И краткой теплотой согретые луга». Обращает на себя внимание трансформация семантического наполнения местоимения «там». В стихотворении «Кто видел край» было: «Все живо там, все там очей отрада». «Там» – это топос Юга, волшебный и желанный край (в «Бахчисарайском фонтане»: «Волшебный край! Очей отрада! // Все живо там: холмы, леса…»). В стихотворении «К Овидию» «там» – это область безотрадного плача, анти-юг: «Там нивы без теней, холмы без винограда». Пока текст выдержан в той тональности, которую впоследствии разовьет Тютчев в упоминавшихся выше стихотворениях. Временной модус в данном случае соответствует пространственному: безвременье смерти.
Однако во второй части происходит знчимая перемена. Лирический герой, – как и Овидий, поэт и изгнанник, – оказавшись в том же самом месте, уже не видит этих мрачных картин:

Но взор обманутым мечтаньям изменял.
Изгнание твое пленяло в тайне очи,
Привыкшие к снегам угрюмой полуночи.
Здесь долго светится небесная лазурь;
Здесь кратко царствует жестокость зимних бурь.
На скифских берегах переселенец новый,
Сын юга, виноград блистает пурпуровый.
Уж пасмурный декабрь на русские луга
Слоями расстилал пушистые снега;
Зима дышала там – а с вешней теплотою
Здесь солнце ясное катилось надо мною;
Младою зеленью пестрел увядший луг;
Свободные поля взрывал уж ранний плуг:
Чуть веял ветерок, под вечер холодея;

В этой части стихотворения пейзажные зарисовки даны уже в совершенно другой тональности. Появляется небесная лазурь, появляется «сын юга» виноград, весеннее солнце и легкий ветерок. Для Овидия, гражданина златой Италии, место его ссылки является Севером. Но для Пушкина, гражданина России с ее северной столицей это Юг ^{[10, С. 164]}. Север становится Югом, поэт сумел раскрыть топос Юга в топосе Севера. Происходит трансгрессивное стирание границ между Севером и Югом. Описываемые пейзажи теперь характеризуются другим местоимением: вместо «там» употребляется «здесь» (повторенное в тексте трижды). Романтическая и метафизическая устремленность к «там», к другим пространствам сменяется творческим преобразованием и утверждением «здесь».
Речь идет не о пассивной покорности судьбе, но об активном усвоении чуждого силой созидающей воли поэта. Пушкин в четких и лаконичных формулировках описывает этот феномен творческого, поэтического усвоения чуждого:

Но чуждые холмы, поля и рощи сонны,
И музы мирные мне были благосклонны.

Так происходит преобразование чуждого пространства в свое. Такое же преобразование происходит в сфере временности. По формуле Ницше: «преобразовать всякое «было» в «так хотел я» ^{[11, С. 146]}. Случайное событие творческая воля превращает в судьбу тем, что желает его вечного повторения. От безвременности смерти, в которую был погружен Овидий в первой части стихотворения, Пушкин переходит ко времени вечного возвращения: в судьбе римского поэта он узнает, находит свою собственную судьбу и принимает ее:

Но если обо мне потомок поздний мой
Узнав, придет искать в стране сей отдаленной
Близ праха славного мой след уединенный —
Брегов забвения оставя хладну сень,
К нему слетит моя признательная тень,
И будет мило мне его воспоминанье.
Да сохранится же заветное преданье:
Как ты, враждующей покорствуя судьбе,
Не славой – участью я равен был тебе.

Так представлено временное и пространственное измерение стихотворения «К Овидию». Здесь нет трансценденции, нет романтического двоемирия и метафизической теории двух миров. Утверждается существование во всей его полноте – включая боль, тоску и разочарование. Такое утверждение является более сильным по сравнению с тем, которое было достигнуто в стихотворении «Кто видел край» (и в родственных ему текстах). В последнем случае сопротивление, которое преодолевает творческая воля поэта, не такое значительное: возобновлению («вновь») подлежат наиболее счастливые мгновения из жизни поэта и наиболее живописные места (во многом уже сами по себе поэтичные). В стихотворении «К Овидию» поэт поднимается к свету из бездны отчаяния («безотрадный плач»), созидающая воля освещает светом поэзии не оживленные роскошью природы дубравы и луга, но мрачную пустыню, отчизну варваров. В «Кто видел край» еще сохраняется устремленность к «там». В послании к Овидию утверждается «здесь».
Если антитезу «Юг–Север» в русской поэзии развил Тютчев, то линию трансгрессии этих двух топосов реализовал М. Волошин. Подобно Пушкину в послании к Овидию, Волошин в мрачных киммерийских областях сумел раскрыть не только поэтическую красоту, но и найти свою судьбу, найти самого себя:

Как в раковине малой – Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть ее мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы ее повторены
В движении и завитке волны, –
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии темная страна,
Заключена и преображена.

С тех пор как отроком у молчаливых
Торжественно-пустынных берегов
Очнулся я – душа моя разъялась,
И мысль росла, лепилась и ваялась
По складкам гор, по выгибам холмов,
Огнь древних недр и дождевая влага
Двойным резцом ваяли облик твой, –
И сих холмов однообразный строй,
И напряженный пафос Карадага,
Сосредоточенность и теснота
Зубчатых скал, а рядом широта
Степных равнин и мреющие дали
Стиху – разбег, а мысли – меру дали.
Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

Трансценденция в этом тексте отсутствует, но представлена перспектива трансгрессии. Нарушаются, практически полностью стираются границы между: идеальным и материальным («И мысль росла, лепилась и ваялась // По складкам гор, по выгибам холмов»); внутренним и внешним («Так вся душа моя в твоих заливах, // О, Киммерии темная страна, // Заключена и преображена»); природным и культурным («Сосредоточенность и теснота // Зубчатых скал, а рядом широта // Степных равнин и мреющие дали // Стиху – разбег, а мысли – меру дали»); неодушевленной природой и мыслящим человеческом («И на скале, замкнувшей зыбь залива, // Судьбой и ветрами изваян профиль мой»). Духовное не остается только духовным, материальное не оставается только материальным, но духовное проникает материальное, а материальное одухотворяется. Время «Коктебеля» – это не вечность, противопоставленная преходящему, но время становления, возникновения, образования и преобразования, время трансгрессии и вечного возвращения. Дважды повторенное сочетание «с тех пор» отсылает к прошлому. Но это прошлое, которое не прошло, не достигло завершения, а продолжается в настоящем. «С тех пор» – это момент пробуждения, начало самостановления («С тех пор как отроком у молчаливых // Торжественно-пустынных берегов // Очнулся я – душа моя разъялась, // И мысль росла, лепилась и ваялась»). Этот момент пробуждения вступает в трансгрессивное пересечение с более древними временами: «огнь древних недр» и «предгорий героические сны» отсылают к временам формирования природного ландшафта и мифических преданий. Так время индивидуальной жизни пересекается с прошлыми столетиями и тысячелетиями. Точно так же Пушкин в своей судьбе смог раскрыть повторение судьбы римского поэта, жившего раньше на несколько столетий. Волошин берет более значительный пространственный масштаб и более отдаленный временной горизонт: в «Коктебеле» речь идет о возникновении самой природы и зарождении первых мифических представлений. И все это не просто присутствует, но продолжает жить и расти в настоящем. И сам поэт – часть этого длящегося процесса, который повторяется, возвращается бесчисленное количество раз:

В безднах скрывается новое дно.
Формы и мысли смесились
Все мы уж умерли где-то давно…
Все мы еще не родились.

Так в поэзии М. Волошина утверждается особый способ художественного представления времени и пространства. Этот способ основан не на метафизических и романтических оппозициях, но на раскрытии единства мгновения и вечности, «здесь» и «там». Пушкин был первым, кто открыл в русской литературе это направление.