ЛИНГВОПОЛИТОЛОГИЯ VS ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА: ВОЗМОЖЕН ЛИ ДИАЛОГ?

Специфика политики заключается в преимущественно дискурсивно-языковом характере ее осуществления. «Политика в некотором смысле – это система человеческих отношений, осуществляемых во многом при помощи языка. – Так считает известный российский политолог К.С.Гаджиев. - Поэтому без изучения политического языка нет и не может быть политологии…» ^{[9, с.550]}. Дело в том, что «специфика политики, в отличие от ряда других сфер человеческой деятельности, заключается в ее преимущественно дискурсивном характере», поскольку «многие политические действия по своей природе являются речевыми действиями» ^{[47, с. 27]}.

Действительно, все элементы поля политики, так или иначе, опосредованы политическим дискурсом и политической коммуникацией, отражаются в них и реализуются через язык, дискурс и коммуникацию, которые имеют политическое содержание и политический смысл. Язык политики можно одновременно рассматривать и как надежное средство или инструмент политического влияния, и как среду политического общения, то есть как сферу политической коммуникации и политического дискурса. В первом случае субъект политического дискурса стремится к реализации своих политических целей и намерений. Во втором случае политический язык выступает в качестве особой политико – культурной среды бытия субъектов политики, представляющую собой «основополагающую инфраструктуру политической коммуникации» ^{[9, с. 546]}. К тому же политический язык является не только неотъемлемым аспектом политической жизни, выступая инструментом описания политических фактов и явлений, но и существенной частью самих политических событий, формирующей их значения. В современной политологии наблюдается тенденция трактовки языка как средства отражения политической реальности, но и как способа ее конструирования. А ряд ученых и вовсе считают, «что политическая деятельность вообще сводится к деятельности языковой» ^{[47, с.27]}.

В этой связи К.С.Гаджиев обращает внимание на тот факт, что «все чаще западная политология в качестве руководящего принципа использует методологию близкой герменевтике аналитической философии языка» ^{[9, с.551]}. Отсюда особое внимание со стороны западной политологии к таким герменевтическим проблемам, как понимание и взаимопонимание между субъектами политического процесса в процессе их языкового общения, упор на лингвофилософском выяснении значения и смысла высказываний, политических метафор, их происхождения, эволюции, наполнении новым содержанием и т.д. Поскольку политика — это разновидность коммуникации, постольку политическая деятельность осуществляется в рамках языка и действительно имеет отчетливо лингвистический характер. Это обстоятельство подчеркивает актуальность для исследователя политических процессов обращения к ряду смежных дисциплин, в том числе и к лингвистике. Таким образом, лингвополитологический аспект политологических исследований предполагает внимание не только к собственно социально – политическим вопросам и проблематике, но и объективно необходимое обращение к коммуникативным, дискурсивным и языковым аспектам политики и, в первую очередь, диалогового взаимодействия государства и гражданского общества.

Понятие коммуникация (от лат. communicatio – связь) трактуется в литературе неоднозначно и включает ряд значений. Наиболее общее из них – средство связи (связь), сообщение. Одно из самых распространенных ассоциируется с выражением «средства массовой коммуникации» (от англ. mass communication – имеется в виду система распространения информации с помощью технических средств радио, телевидения, печати и др.) и предполагает передачу некоего сообщения в одностороннем, монологическом порядке, хотя и рассчитанном на адекватность восприятия.

В последнее время слово коммуникация как быстро развивающееся понятие подверглось значительному переосмыслению: помимо значения механизма функционирования системы распространения информации и обозначения односторонней связи субъекта с тем или иным объектом (который может выступать и как субъект) оно вобрало в себя ряд новых смыслов, прежде всего связанных с таким аспектом человеческой деятельности, как общение. В процессе наполнения новыми смыслами это понятие стало употребляться для обозначения состояния коммуникации как процесса, под которым понимается соучастие субъектов, их совместная деятельность и даже определенная их социальная организация. «Гуманизация политологии, выразившаяся в отходе от представлений о политической системе как техническом устройстве и обращении к человеку, проявилась в формировании политологической герменевтики. Приверженцы этого подхода делают акцент на главной функции политики, которая, по их мнению, сводится к коммуникации», целью которой «выступает налаживание контактов, взаимопонимания на основе диалога и обмена информацией» ^{[33, c. 21]}.

Такая коммуникация осуществляется не только между индивидами, поколениями, представителями различных социальных групп, расовых и культурных сообществ, но и между институтами государства и гражданского общества. Она имеет вполне определенно выраженную диалогическую форму и рассчитана на взаимодействие и взаимное понимание. По мнению К.С.Гаджиева, никакие «политические феномены невозможно понять вне системы общения и механизмов политической коммуникации, которые в одинаковой степени связаны как со сферой общественного сознания, так и с социокультурной и политикокультурной сферами, с миром политического в целом в собственном смысле этого слова ^{[9, с.545]}. Именно в этом смысле, как нам представляется, коммуникация может вызвать не только лингвофилософский или лингвополитологический интерес, но и рассматриваться в рамках демократической политической системы как социально – политическое явление, как процесс социальной и политической коммуникации.

Известный французский социолог Р.-Ж. Шварценберг дал достаточно полное определение политической коммуникации: «процесс передачи политической информации, посредством которого информация циркулирует между различными элементами политической системы, а также между политической и социальной системами. Непрерывный процесс обмена информацией осуществляется как между индивидами, так и между управляющими и управляемыми с целью достижения согласия» ^{[45, с. 174]}. Ведущие отечественные социологи и политологи, рассматривая содержательную сторону политической коммуникации, подразумевают под ней «процесс взаимодействия политических субъектов на основе обмена информацией и непосредственного общения, а также средства и способы этого духовного взаимодействия» ^{[18, с. 308]}. В. В. Латынов определил политическую коммуникацию как «обмен информацией между субъектами политической жизни, а также между государством и гражданами», который может иметь как формальный, так и неформальный характер ^{[22, с. 172–173]}.

По мнению А.И.Соловьева, одного из ведущих отечественных политологов, специализирующегося на исследовании проблем политической коммуникации, в этом процессе исключительно важен «ответ реципиента, т. е. появление вторичной информации, вызванной к жизни посланием коммуникатора и устанавливающей осмысленный контакт между ним и реципиентом» ^{[41, с.. 7]}. Это обстоятельство, с его точки зрения, позволяет определить политическую коммуникацию как «частный случай успешной реализации информационных обменов, попыток коммуникатора (например, властных структур) вступить в контакт со своим контрагентом. Таким образом, ее можно идентифицировать как форму общения, установленную на основе направленной передачи информации, породившей осмысленный ответ реципиента на вызов коммуникатора» ^{[41, с. 7]}. В то же самое время нельзя отрицать тот факт, что «политическая коммуникация сочетает в себе универсальные, общесоциальные и собственно политические или отраслевые черты» ^{[41, с. 7]}, то есть является, одновременно, и политической и социальной, а, по сути дела, общественно-политической коммуникацией, вербально связывающей политическую и неполитическую подсистемы социума.

Осмысление сущности политической коммуникации невозможно без понимания роли общественно-политического диалога. Известно, что в самом широком смысле под диалогом можно понимать такой обмен информацией между его участниками, при котором выполняется одновременно следующие два условия: наличие процесса обмена информацией между участниками диалога. Наличие не менее двух участников в процессе диалога. Нарушение первого условия означает отсутствие диалога вообще, а нарушение только второго условия превращает диалог в монолог. Итак, главная особенность диалога - это информационный обмен, осуществляемый в явной форме, т.е. в вербальной или в знаково-символической форме.

Выступая особым видом коммуникации, диалог в условиях увеличения объема, усложнения социальной структуры общества, углубления содержания и расширения разнообразия форм связей и типов отношений становится важным, а зачастую и решающим средством, обеспечивающим взаимопонимание на разных уровнях общения разных субъектов политического процесса. Он выступает как наиболее действенное средство построения сложных систем отношений на различных уровнях политической интеракции и в разных пространствах общественной жизни. Будучи определенной формой общения и выполняя в его функции, он обладает своей спецификой, обеспечивающей ему особую роль в организации общественно – политической деятельности государства и гражданского общества.

Политическое сознание, политическая культура, политическое коммуникативное действие и языковая форма выражения находятся в тесном единстве, что делает общественно – политический диалог и политический дискурс объектами междисциплинарных исследований.

В настоящее время изучением политического дискурса (диалога) занимаются политологи, психологи, философы, социологи, экономисты, антропологи, историки, специалисты по теории коммуникации и PR. Дискурс и диалог являются неотъемлемой частью не только процесса коммуникации и политического взаимодействия субъектов общественно- политического процесса, но и важнейшими концептами современного политического языка. А лингвистика (языкознание, языковедение; от лат. lingua — язык) — это как раз та наука, которая изучает язык.

Общественно-политический диалог (дискурс) – часть современного политического языка, политической коммуникации и политической практики, важнейший атрибут демократической политики и ее надежный инструмент, без которого ни внешнеполитические, ни внутриполитические проблемы разрешить попросту невозможно. И если лингвистика, в ее традиционном понимании, хотя бы в силу длительности (по сравнению с политологией) своего существования, уже очень много сделала как для изучения языка в целом, так и диалога (политического дискурса) в частности, то политология пока что еще не вполне определилась не только со своими субдисциплинами, но даже и собственной предметной областью, куда время от времени включаются все новые объекты и области исследования. В то время как лингвистика вполне успешно осваивает поле политического языка, политического дискурса, политической риторики, политической коммуникации и так далее, то политическая наука пока что еще этими, сопутствующими политике, проблемами занимается слабо.

Среди субдисциплин лингвистики не столь давно появилась еще одна, именуемая то политической лингвистикой, то лингвистической политологией (лингвополитологией). Причем, оба эти названия используются представителями лингвистики по сути дела как синонимы. Так, к примеру, делает В. А. Маслова в статье под названием «Политический дискурс: языковые игры или игра в слова», опубликованной в журнале под названием «Политическая лингвистика», где она прямо заявляет: «Лингвополитология, или политическая лингвистика - отрасль лингвистики, возникшая на стыке двух самостоятельных наук - лингвистики и политологии - и тесно связанная с другими современными лингвистическими дисциплинами» ^{[26, с. 43]}. С этой позицией солидарна и Е.А. Карпухина, утверждающая, что «изучением политического дискурса занимается сравнительно новая научная дисциплина – политическая лингвистика, или лингвополитология» ^{[19, с. 91]}.

Автор с Украины Л.Н.Синельникова в уже названном нами журнале «Политическая лингвистика» хотя и обращается к проблематике междисциплинарости политической лингвистики, но отдает полный приоритет в этой межпредметной сфере исключительно лингвистике, подчеркивая бесспорную «значимость лингвистического фактора в политической лингвистике» ^{[39, с. 44]}. В другой своей статьей, названной «Лингвополитология: координаты междисциплинарности», этот же автор с первых строк ставит знак абсолютного равенства между политической лингвистикой и лингвополитологией: «Лингвополитология, или политическая лингвистика, - пишет укзанный автор, - относится к числу новых исследовательских направлений, все боле укрепляющих свой собственный научный статус» ^{[40, с. 461]}. В составленном ей перечне из десяти «наук, влияющих на объем и направление интерпретации» мультидисциплинарного знания политической лингвистики, политологии отведено предпоследнее место ^{[40,с .461]} .

Известный отечественный лингвист В.З. Демьянков так понимает содержание лингвистической политологии, под которой он, все – таки, скорее всего, подразумевает политическую лингвистику: «Лингвистическая политология – установление закономерностей использования слов, соответствующих политологическим понятиям. Это название дисциплины построено по образцу уже давно употребляемого термина лингвистическая философия в значении «исследование того, как понятия, интересующие философов, упоминаются не только в философских текстах, но и в обыденном языке». Есть у него параллель и с лингвистической психологией и лингвистической эстетикой, которым посвящены исследования последних лет» ^[12].

Но есть и другая точка зрения, которая исходит из объективно существующей необходимости демаркации между политической лингвистикой и лингвистической политологией (лингвополитологией). Так, К.И. Белоусов и Н.Л.Зелянская вполне резонно замечают: «Мы рассматриваем возможность появления лингвополитологии, задачей которой станет относительно объективное описание и оценка политического события (объекта), ситуации с помощью применения филологических методов. … Мы говорим о лингвополитологии, а не о политической лингвистике,задачей которой является изучение политического дискурса». ^{[5, с.7]}. К сожалению, лингвистическая политология, в отличие от политической лингвистики, в институционализированном варианте до сих пор на свет так и не появилось. Зато возникла довольно-таки непростая проблема разграничения этих весьма схожих, но в тоже время различных субдисциплин.

Кстати, аналогичная ситуация сложилась и в сфере соприкосновения лингвистики и социологии, где разделение лигвосоциологии (лингвистической социологии) и социолингвистики (социологической лингвистики) уже началось. Так, О.А.Даниленко отмечает тот факт, что социальная лингвистика (социолингвистика), оказалась гораздо «ближе к лингвистике, чем к социологии» ^{[11, с.90]}. Хотя еще 1960-е годы, в процессе становления социолингвистики, некоторые исследователи обосновывали необходимость разграничения предметного поля социолингвистики и социологии языка, то есть лингвосоциологии (в частности, Р. Белл, Р. Гроссе, А. Нойберт и другие в западной, а Л.Б. Никольский - в советской литературе).

Однако возобладал другой подход, предложенный А.Д. Швейцером, который выступил против воздвижения междисциплинарного барьера, препятствующего «интеграции лингвистических и социологических исследований вокруг проблем, находящихся на стыке этих дисциплин" ^{[11, с.90]}. При этом А.Д.Швейцер подчеркивал важность гармоничного синтеза лингвистики и социологии на этапе становления социолингвистики. Данная позиция на долгие годы стала доминирующей в отечественной социологии. Однако ряд тогда продекларированных важных проблем так и остались нерешенными, реального слияния социолингвистики и лингвосоциологии тоже не произошло, в том числе даже на методологическом уровне. О.А. Даниленко полагает, что если на «определенном этапе институционализации социолингвистики была необходима интеграция социологического и лингвистического знания, то сегодня нужна дифференциация социолингвистики и лингвосоциологии, что позволит сделать более эффективным взаимодополнение методологического потенциала лингвистики и социологии» ^{[11, с. 91]}. При этом она ссылается на сходные тенденции, которые можно наблюдать и в других междисциплинарных научных областях: лингвокультурологии, семиосоциопсихологии, лингвоконфликтологии и др. Мы же отметим, что именно в этой транспредметной научной плоскости находится и проблема выяснения соотношения и последующей демаркации лингвополитологии (лингвистической политологии) и политической лингвистики.

К слову сказать, лингвофилософия (философия языка) не смотря на свою теснейшую связь с проблемами языкознания, остается философией, в центре внимания которой находится проблема изучения оснований и пределов зависимости познавательного процесса от языка. Предшественниками лингвофилософского направления в философии были Аристотель (трактат «Категории»), И. Кант (разработка категорий рассудка), Ж. Ж. Руссо (идеи о происхождении письменности), Дж. Милль (вклад в теорию референции), В. Гумбольдт и другие. А для философии первой трети – середины XX века так и вовсе присущ так называемый «лингвистический поворот», который привел к переосмыслению и активному использованию в теоретических и практических разработках во всех социально-гуманитарных науках таких теперь базовых социально-философских концептов, как «язык», «коммуникация», «дискурс», «референция», «интерпретация», «интерсубъектиность», «интеракция» и другие. Начиная со второй половины XX века не только философия, а через нее и другие общественные дисциплины, испытывают как минимум стилистическое влияние лингвистики. Такие видные представители лингвистической философии, как Н.Хомский (прагматика), Д.Остин и Д.Серл (теория речевых актов), Г.Грайс (теория импликатур), М.Бахтин (диалог и полифония) и многие другие, в первую очередь были философами, работавшими в сфере языкознания, то есть философии языка. А такие социально-политические мыслители 20 – начала 21 веков, как и М.Фуко, Ю.Хабермас, К, Апель, Ж.Деррида и т.д. активно переосмысливали лингвистические проблемы и применяли их в сфере социологии, социальной и политической философии.

Согласно мнению, которое разделяется многими современными исследователями, основное различие между обсуждаемыми понятиями заключается в том, что социолингвистика (точно так же как и политическая лингвистика) – это область языкознания, и они изучают языковые явления с привлечением социальных (политических) факторов, обусловливающих развитие и функционирование этих базовых для них явлений. Социолингвистика (социологическая лингвистика) — раздел языкознания, изучающий связь между языком и социальными условиями его бытования. Социолингвистика тесно связана с такими лингвистическими дисциплинами, как психолингвистика и этнолингвистика. Одно из определений предмета социолингвистики следующее: «социолингвистика – это изучение языка и его отношение к обществу, социология языка, в свою очередь, это изучение общества, его отношения к языку. Из этого определения видно, что если у социолингвистики задачей является пролить свет на некоторые факты, глядя на общество, то у социологии языка задача обратная – узнать нечто новое об обществе, воспользовавшись языковыми данными» ^[7]. Основы социолингвистических исследований в СССР были заложены в 1920-1930-х годах трудами советских ученых Л.П. Якубинского, В.В. Виноградова, Б.А. Ларина, В.М. Жирмунского, Р.О. Шор, М.В. Сергиевского, Е.Д. Поливанова, изучавших язык как общественное явление на основе марксистского понимания языка и историко-материалистических принципов анализа общественных отношений.

По мнению современного ученого-лингвиста А.Д.Швейцера, «социолингвистика (социальная лингвистика) - научная дисциплина, развивающаяся на стыке языкознания, социологии, социальной психологии и этнографии и изучающая широкий комплекс проблем, связанных с социальной природой языка, его общественными функциями, механизмом воздействия социальных факторов на язык и той ролью, которую играет язык в жизни общества» ^{[47, с. 481]}. Междисциплинарный характер социолингвистики признается многими учеными. Термин «социолингвистика» впервые употребил в 1952 году американский социолог Г. Карри, однако современная социолингвистика остается отраслью языкознания, но не является разделом или частью социологии. При этом социолингвисты заимствовали многие методы у социологов. Например, методы массовых обследований, анкетирования, устных опросов и интервью. Но рецепция этих методы социолингвистами обусловлена использованием их применительно к задачам изучения языка. Кроме того, на их основе социолингвистикой вырабатываются и собственные методические приемы работы с языковыми фактами и носителями языка.

С точки зрения Л.Б. Никольского, лингвосоциология (лингвистическая социология) - это «специализированная область исследований, основная цель которых состоит в рассмотрении языковых процессов в качестве составной части социальных процессов, а языка - как фактора социального развития наряду с экономическими, идеологическими и др. факторами» ^[23]. Лингвосоциология включает три основных компонента: первый возникает за счет специфического подхода к языку тех общественных наук, которые прямо и непосредственно используют языковые данные (этнография, история, социология); второй - за счет традиционно-семиотического подхода, свойственного традиционному языкознанию. Здесь особую значимость для лингвосоциологии представляют проблемы языковой эволюции и теория развития литературного языка. Третьим компонентом лингвосоциологии, с точки Л.Б. Никольского, является социолингвистика.

Различие между социолингвистикой и лингвосоциологией «заключается в том, что первая изучает отражение в языке тех или иных социальных явлений и процессов, тогда как вторая рассматривает язык как один из активных социальных факторов, влияющих на общественные процессы» ^{[11, с.90]}. «Лингвосоциология, - утверждает О.А.Даниленко, - является одной из специальных социологических теорий, основываясь на методологическом фундаменте социологии в отличие от социолингвистики, которая остается по своей методологии лингвистикой: учитывая влияние социальных факторов, она анализирует их, прежде всего, с позиций языкознания» ^{[11, с. 91]}. Социология языка (лингвосоциология) является междисциплинарной, промежуточной областью исследования, сочетающей социологические объекты, цели и методы исследования с лингвистическим материалом. То есть, подводя итог, можно констатировать, что лингвосоциология, точно также как лингвополитология, это все-таки не лингвистика, а, в первом случае, социология, тесно связанная с лингвистикой, и, во втором, политология, эмпирически, теоретически и методологически взаимодействующая с языкознанием, но при этом, в отличие от политической лингвистики, остающаяся составной частью политической науки, одной из ее пока что мало исследованных субдисциплин. Если политическая лингвистика, долгое время оставаясь по существу одним из узкоспециальных и прикладных ответвлений языкознания, довольно успешно и плодотворно осуществляет научную экспансию в политическую сферу, то лингвополитология, к сожалению, все еще по сути дела находится в эмбриональной стадии своего развития.

Сложившуюся ситуацию хотя бы отчасти можно можно пояснить гораздо более «молодым» возрастом политической науки (особенно в России) по сравнению с лингвистикой (языкознанием, филологией), а также уже десятилетиями, если не столетиями, наработанным языковедами объемом изучения общественно-политической лексики и так называемого «языка власти». Лингвистика, предельно глубоко изучив входящий ее непосредственный предмет круг проблем, развивается не только за счет расширения межпредметных областей исследования, но также и путем активной экспансии в сферы, лежащие за пределами ее компетенции, осваивая транснаучную сферу и, порой, необоснованно вторгаясь в компетенцию смежных наук, которые хоть сколько - нибудь пересекается с языковыми проблемами.

Но это лишь только отчасти поясняет тот вакуум, который образовался в политологии в сфере изучения языков аспектов политики. К примеру, политическая риторика, как и политология, в нашей стране имеет также весьма короткую историю своего современного существования. Но, в отличие от политической науки, она весьма активно адаптируется в предметном поле своего исследования, все более расширяя его за счет мирной экспансии в смежные сферы, в том числе в область политической науки. Это же относится и к таким смежным дисциплинам, как политическая коммуникавистика, политический PR, политическая конфликтология, политическая социология и политическая антропология и др. Современная политическая наука должна не только углублять, но и расширять свое собственное поле научных исследований за счет новых междисциплинарных связей и трансграничных областей полипарадигмального научного знания; она же фактически добровольно сужает свой ареал, оставаясь во все том же довольно узком и достаточно хорошо уже изученном анклаве таких традиционных политологических исследований, как государство, власть, политическая система, партии и другие политические институты, электоральные процессы, политическое сознание и политические идеологии, политическая культура и политическое поведение и проч. В то время, как современный, значительно обновленные язык политики, власти, дискурс гражданского общества и государства, их роль в сфере функционировании политических институтов, влияние на процессы политической коммуникации и общественного диалога, на политическое сознание, политическую культуру и политическое поведение субъектов политики и иные аспекты вербальной интеракции до сих пор выпадают из поля зрения современной российской политологии. Подводя некоторые итоги, можно констатировать, что, к сожалению, современная политическая наука оставляет за своими предметными и методологическими рамками многие языковые феномены, тем самым лишая себя возможности открытия новых перспектив в политической аналитике власти и общества. Междисциплинарный синтез политологии и лингвистики в лоне предметного поля политической науки дает возможность применения более эвристичного подхода в решения целого ряда методологических и когнитивно - познавательных проблем современной политической науки и обоснования такой относительно новой политологической субдисциплины, как лингвистическая политология, которая хотя и имеет генетическое родство с политической лингвистикой, но отнюдь ей не тождественна. Но почему?

Известный лингвист, специализирующаяся на исследовании политического дискурса, Е.И.Шейгал, пишет: «Политическая лингвистика является одним из новых исследовательских направлений современного языкознания. Эта область исследования носит ярко выраженный междисциплинарный характер: в ней интегрируются достижения социолингвистики, лингвистики текста, когнитивной лингвистики, нарративного анализа, стилистики и риторики» ^{[47, с.14]}. Стоит обратить внимание, что о межпредметной связи политической лингвистики с политической наукой в этом определении речи даже не идет. Политическая лингвистика и без политической науки разбирается в том, что обозначают такие важнейшие для полититологии категории, как «политика», «власть» и проч.

В результате фундаментальным постулатом всей «школы политической лингвистики» стало следующее утверждение этого же уважаемого автора: «Борьба за власть как цель политики определяет содержание политической коммуникации» ^[48]. Или, более определенно: «Цель политической коммуникации… – борьба за власть» ^{[47, c. 34]}. «Интенция борьбы за власть является определяющим признаком политического дискурса» ^{[47, с. 128]}.

Чуть ли не слово в слово эту же самую мысль Е.И.Шейгал, ставшую чуть ли не догмой для всех представителей школы политической лингвистики, повторяют и другие ее адепты. «Интенция борьбы за власть, – пишет О.Л.Михалева, - это специфическая характеристика политического дискурса» ^[27]. Эту же самую, ставшей расхожей фразу, и тоже без ссылки на первоисточник, приводят Т.Н.Лобанова и В.О.Кибалина в статье, посвященной китайской политической метафоре: «Интенция борьбы за власть – это специфическая характеристика политического дискурса» ^{[22, с. 106]}.Несколько «модернизируя» эту фразу Е.В.Пильгун излагает ее так: «Основная интенция политической коммуникации – борьба за власть» ^[31]. А.В.Рыбакина привносит некоторое разнообразие, но, по сути дела, вторит своим коллегам: «Политический дискурс - это явление, с которым все сталкиваются ежедневно. Борьба за власть является основной темой и движущим мотивом этой сферы общения» ^[37].

Вот так, по сути дела, не вникая в существующие в политической науке многочисленные теории, трактовки и подходы к политической власти, политическая лингвистика примитивизирует и обедняет свою политико-политологическую составляющую, сводя цель политической деятельности субъектов политики исключительно к борьбе за власть. Действительно, в обыденном сознании политика зачастую отождествляется с борьбой за власть, конкуренцией между индивидами и группами по поводу распределения внутри общества различных привилегий и благ. Хотя, в действительности, настоящая политика это не только и не столько борьба за власть, сколько средство управления государством и практическая возможность регулирования отношений между различными общностями людей – классами, нациями, социальными группами и слоями.. Понимание политики как сферы взаимодействия различных социальных групп и общностей людей получило название коммуникационного. У истоков его стоял Аристотель. Он, а впоследствии Т.Парсонс, Х.Арендт, Ю.Хабермас и др., рассматривали политику как форму взаимодействие общения, как способ коллективного существования человека. Согласно Аристотелю, человек – существо по своей природе общественное и реализовать себя он может только в обществе – в семье, селении (общине), государстве. Государство у него выступает как высшая и всеобъемлющая форма социальной связи или «общения» людей.

Классик политической науки, немецкий социолог М.Вебер, в работе «Политика как призвание и профессия», писал, что термин политика «означает стремление к участию во власти или к оказанию влияния на власть» ^{[8, с.646]}. Отсюда – одна из из разновидностей современной демократии под названием «партиципаторная демократия» (от «participate» - принимать участие), которая признает необходимость реального и сознательного (а не манипулятивного) участия широких слоев населения не только в выборах своих представителей, и даже не столько в принятии решений на референдумах, собраниях и т. п., но и непосредственно в политическом процессе: подготовке, принятии и осуществлении решений, а также в контроле за их выполнением. Максимальным расширением участия граждан в принятии решений на всех ступенях власти и во всех сферах жизнедеятельности человека достигается легитимация власти, преодоление политического отчуждения граждан от власти. Участие институтов и представителей гражданского общества в управлении значительно увеличивает интеллектуальный потенциал для принятия решений, повышает вероятность их оптимизации, следовательно, обеспечивает рост стабильности политической системы и эффективности управления. Теория партиципаторной демократии (демократии участия) исходит из трактовки демократии как универсального принципа организации во всех областях и сферах социума. Демократия должна быть везде: в семье, школе, в университетах, на производстве, в партиях, государстве и т. д. В обществе не существует таких областей, которые находятся вне политики и не допускают демократического участия. Политика выступает как инструмент регулирования, соподчинения или примирения различных (социальных, экономических, национальных, религиозных, региональных и др.) интересов в целях обеспечения целостности общественного организма.

Есть и другие модели демократии, принципиально иначе, рассматривающие проблемы государства и общества, политики и власти, нежели чем отечественные политические лингвисты. Так, например, плюралистическое направление в политологии предлагает определение политики как процедуры согласования интересов. В этом случае политика — это вовсе не сфера борьбы, а сфера сотрудничества, переговоров, диалога, политического торга посредством дискурса и коммуникации (Д. Хелд, Р.Даль, Д.Трумэн и др.). Р. Даль в связи с этим отмечает, что «ключевая характеристика демократии – это непрерывная способность правительства реагировать на предпочтения своих граждан, которые в политическом отношении рассматриваются как равные» ^{[10, с.6]}. С такой точки зрения политика есть деятельность, которая имеет дело со множеством систем ценностей субъектов гражданского общества и с помощью которой различные интересы находят свое выражение в политике и в государстве. Политика выступает как процесс взаимоприспособления власти и общества, процесс торга и переговоров, символического обмена, нахождения согласия и компромиссов, когда люди, руководствующиеся различными интересами и ценностями, в процессе политической коммуникации и диалога приходят к принятию приемлемых для всех решений. Иными словами, политика здесь предстает как средство сглаживания противоречий без применения силы, как механизм дискурсивно-диалогового выбора политических целей из множества конкурирующих альтернатив. Политика, понимаемая как согласование интересов, считается честной, поскольку результат любых переговоров, в конечном счете, обеспечивается коммуникативными навыками и умением участников достигать согласия. Достоинство этого подхода заключается в способности находить такие решения, которые могут получать поддержку большинства граждан с учетом мнения меньшинства при выработке и принятии политического решения.

Конечно, политика является и той областью общественной жизни, где конкурируют или противоборствуют различные политические силы, стремящиеся к власти, а социальной организацией, обладающей политической властью над людьми, выступает государство. Но оно, как ведущий субъект политического управления, призвано еще и консолидировать, объединять, интегрировать цели и интересы, индивидуальные и групповые воли и, по возможности, направлять их на реализацию единой общенациональной политики. И делать это следует не с помощью манипулирования умонастроениями индивидов и всего социума, не на основе обмана или спускаемых «сверху» директив, приказов, распоряжений и команд, а на основе разъяснения, убеждения и совместного обсуждения существующих проблем и путей их преодоления.

«Макиавеллизм, для которого суть политики только в борьбе за власть, - пишет известный французский исследователь феноменов демократии и тоталитаризма Р.Арон, - представляет собой философию неполную, в которой, как и во всех системах философского скептицизма, заложена тенденция к самоопровержению» ^{[1, с. 64]}. По мнению этого авторитетного французского ученого, подобная «циничная философия» вместо того, чтобы искать смысл политики, отвергает его, утверждая, что будто бы «смысл политики – борьба, а не поиски обоснованной власти» ^{[1, с. 63]}. При этом Р.Арон вполне обоснованно замечает, что только простодушный человек не видит наличия в политике борьбы за власть, но в тоже время тот, «кто же не видит ничего, кроме борьбы за власть, - псевдореалист» ^{[1, c. 65]}, что совершенно несовместимо с объективным и взвешенным подходом к объекту своего исследования со стороны настоящего ученого, предметно и непредвзято занимающегося политическими вопросами.

«Целый ряд авторов рассматривает политику как умение добиваться целей любыми средствами («цель оправдывает средства»), - пишет А.А.Зиновьев в одной из своих работ, - умение маскировать подлинные цели и придавать благородный вид грязным средствам их достижения, умение вводить в заблуждение противника, умение манипулировать людьми, умение управлять людьми и заставлять их выполнять волю правителей». И если бы именно на этой методологической основе была создана политическая наука и «стала общедоступной», тогда вся политика и политическая наука также, воспринимались бы в «глазах обывателей как нечто аморальное, циничное, преступное, а люди в сфере политики выглядели бы как негодяи, лжецы, насильники, изверги» ^{[16, c. 225]} .

Политическая борьба и политическое сотрудничество, конфликт и консенсус, воздействие и взаимодействие, монолог и диалог в политике являются двумя противоположными и в тоже время взаимосвязанными сторонами мира политики. Политика связана как с разрушением, так и с созиданием, в ней переплелись мир и война, добро и зло, грязь и чистота помыслов. Поэтому вполне естественно, что «феномен политического колеблется между двумя крайними интерпретациями, одна из которых трактует политику всецело как результат и поле столкновения конфликтующих интересов, - замечает по этому поводу К.С. Гаджиев, - а вторая как систему обеспечения правления, порядка и справедливости в интересах всех членов общества» ^{[9, с. 214]}.

Эта дихотомия во многом вытекает из того, что понятие политика довольно многозначно. Так, например, в английском языке для обозначения понятия «политика» используются два разных термина: «policy» и «politics». Как отмечает уже цитировавшийся нами Р.Арон, слово «политика» в первом его значении – это метод, «концепция, программа действий, а то и само действие одного человека, группой людей, правительства», осуществляемые «по отношению к какой-то одной проблеме или к совокупности проблем, стоящих перед сообществом» ^{[1, с. 21, 21-22]}. Во втором же значении термин «политика» (politics) «относится к той области общественной жизни, где конкурируют или противоборствуют различные политические (в значении policy) направления» ^{[1, с. 22]}. Здесь политика предстает, как область «внутри которой борются личности или группы, имеющие свою policy, то есть свои цели, свои интересы, а то и сое мировоззрение» ^{[1, с.22]}.

Р.Арон полагает, что, не смотря на разницу оба термина, обозначающие политику, взаимосвязаны. Различные программы действий (policy) могут противоречить и не совпадать друг с другом. Поэтому политика трактуется Р.Ароном «как область общественной жизни», которая «чревата как конфликтами, так и компромиссами» ^{[1, с. 22]}. Что важнее: политика как ультиматум, как односторонне – монологическое навязывание своей политической воли, как борьба за власть, манипуляции, ложь, обман, сражение, война или же политика как «искусство возможного», как умение договариваться, достигать консенсуса, компромиссов в процессе мирного диалогического дискурса и политических переговоров?

Р.Арон полагает, что абсолютизация бескомпромиссной политической борьбы и противостояния неизбежно ведет к саморазрушению, когда «общество прекращает свое существование» ^{[1, с.22]}. При этом, конечно, бесконфликтной политики не существует, поскольку «политика, как столкновение программ отдельных лиц и групп неизменна» ^{[1, с.22]}. Поэтому- то в сфере политической деятельности входит не только процесс борьбы за власть, но и процесс достижения политического согласия в процессе переговорного политического дискурса между различными субъектами политического процесса (politics), имеющими разные политические программы и политические цели (policy).

По мнению К.С.Гаджиева, в выборе между политикой как конфликтом и политикой как консенсусом, «определяющее значение имеет тот факт, что политическое имеет своим основанием и своей целью всеобщую взаимосвязь социальных групп, институтов, частных и публичных сфер деятельности людей» ^{[9, с. 215]}. Политика, неизбежно порождая политические конфликты, конкуренцию, дискурсивную борьбу противоборствующих групп интересов, одновременно с этим требует, в качестве своего главнейшего императива, обретения политического «согласия, без которого невозможно представить себе жизнеспособность любого человеческого сообщества» ^{[9, с..216]}. То есть, говоря иначе, политическая борьба и противостояние эксплицитно предполагают общественно - политический диалог, а дискурсивное достижение согласия имплицитно сохраняет наличие политических противоречий и конфликтных зон в сфере политической интеракции между государством и гражданским обществом как субъектами политической коммуникации.

Помимо инструментальной функции, связанной с борьбой за власть и набора зависящих от нее форм политической деятельности, политический дискурс, в частности дискурс власти выполняет еще ряд задач. В том числе по кооперации, консолидации и гармонизации общественно – политических отношений, по разрешению политических конфликтов, осуществлению процесса политических переговоров, организации публичных дебатов, дискуссий, обсуждений по наиболее актуальным проблемам политической жизни социума, требующих участия и проявления общественной активности со стороны отдельных граждан, организаций и институтов гражданского общества. Коммуникативная стратегия содействия общению характеризует кооперативное интерсубъективное взаимодействие. Принципы кооперативного общения хорошо описаны П. Грайсом и Дж. Личем как коммуникативные постулаты: правила кооперации (информативности, истинности, релевантности, ясности) и правила вежливости (давать возможность выбора, быть скромным, избегать несогласия и т. д.). Основная кооперативная цель состоит в поддержании взаимопонимания. Не соблюдение правил кооперации и вежливости ведут к коммуникативной неудаче, к разрыву контактов и социальному разобщению акторов политической коммуникации. «Основной стратегией в речевом взаимодействии, как принято считать в теории речевой коммуникации, является управление поведением собеседника. – Пишет Л.Л.Федорова в статье посвященной теории речевой коммуникации и теории диалога. - Это, по сути, социальное действие. Здесь не имеются в виду ни скрытая манипуляция, ни открытая команда. Просто предполагается, что всякое речевое действие оказывает влияние либо на поступки, либо на образ мыслей, уровень знаний, либо на настроение собеседника, и в любом случае оно взывает к ответу» ^{[43, с. 125 - 126]}. При этом «коммуникативное взаимодействие (или интеракция) понимается как действия двух субъектов, направленные друг на друга» ^{[43, с. 112]}, то есть как диалог в виде равноправного межсубъектного дискурса, обоюдного обмена информацией и мнениями по сути обсуждаемого вопроса.

Специфика политической коммуникации состоит в том, что ее субъекты, как правило, обладают неравными политическими статусами. Это обстоятельство хотя и затрудняет процедуру соблюдения симметричной интеракции между ними, но, отнюдь, не отменяет ее, а в условиях современного демократического правового государства еще и повышает необходимость институционализации равноправных диалогических дискурсов между властью и оппозицией, государством и отдельными гражданами, организациями и институтами гражданского общества и всем социумом в целом.

Такие дискурсы — мощный политический ресурс, «посредством которого государственные и общественные институты осуществляет свою саморепрезентацию, легитимацию, конструирование и продвижение тех или иных образов реальности, производят позиционирование социальных субъектов в социальном, экономическом, культурном и политическом пространстве» ^[38]. Политический дискурс в условиях становления в России демократического общества предназначен уже не столько для пропаганды тех или иных идей и эмотивного воздействия на граждан страны с целью побуждения их к определенным политическим действиям, сколько для выработки общественного консенсуса, принятия и обоснования социально-политических решений в условиях реально существующего политического плюрализма и множественности идеологических точек зрения. Следует учитывать также и тот вполне реальный факт, что в современных условиях наиболее мощным инструментом общественных изменений и трансформации структур политической и государственной власти, выступают сами политические коммуникации и та разновидность политического дискурса, главным актором и субъектом которого выступает все более укрепляющее свои позиции гражданское общество. Благодаря этому в сфере политики интенсивно формируются новые механизмы и способы политического участия: общественные слушания и общественные экспертизы, гражданский контроль, медиа - опросы, интернет - приемные, процедуры интернет – голосования и опросов общественного мнения, механизмы кибер- и теледемократии, идет процесс становления электронного правительства и общественного телевидения, призванные наладить функциональную дееспособность механизмов обратной связи между гражданами и властью, гражданским обществом и государством. Медиакратия и медиатизация политики, как способы организации и осуществления электронной демократии, при которой информационно - коммуникативные отношения, построенные на диалоге, превращаются в ключевой механизм форматирования политического пространства и обеспечения взаимодействия между властью и социумом, - все более становится самоочевидной политической реальностью.

Чтобы общество могло быть по настоящему демократическим, в коммуникации между его членами должны быть отношения социального партнерства и конструктивный общественно - политический диалог, как по вертикали — между обществом и властью, так и по горизонтали — между различными группами внутри самого социума. «Такой диалог подразумевает толерантность общающихся сторон, их желание и умение слушать и слышать друг друга, готовность к поиску взаимодопустимых решений спорных вопросов, способность усматривать в компромиссе признак силы, а не слабости. – Пишет Е.О.Негров в статье посвященной исследованию официального политического дискурса современной России. - Отсутствие подобного диалога чревато для общества переходом к невербальной коммуникации, причем последствия этих процессов могут быть самыми разными — от достаточно безобидных форм самоорганизации, типа фестивалей бардовской песни в советское время, до насильственных действий по изменению сложившегося порядка, начиная от акций запрещенной Национал-большевистской партии и заканчивая террористическими действиями» ^[29].

Однако апология интенции борьбы за власть, присущая политической лингвистике, концептуально исключает из своего рассмотрения равноправный кооперативный диалог, политическое взаимодействие и сотрудничество, а предполагает лишь монологический дискурс и пропагандистское воздействие власти на общество, то есть не субъект – субъектное взаимодействие государства и его граждан, а исключительно одностороннюю субъект – объектную коммуникацию. При этом следует иметь в виду, что специалисты в сфере речевого воздействия понимают под ним «изменения смысловых структур, оценок, поведенческих моделей и психофизиологических процессов реципиента в результате речевого действия субъекта коммуникации» ^{[49, с.10]}. Такое манипулятивное воздействие «предполагать использование некорректных приемов» ^{[49, с.11]} и представляет собой то, что получило название в современной дискурсологии наименование «дискурсивного оружия». Подобное речевое воздействие, особенно при трактовке политики как сферы борьбы за власть вполне логично, в соответствии с такой теоретико-методологической позицией, «может не отвечать этическим нормам – это происходит в том случае, если адресант не учитывает ближних и отдаленных интересов адресата» ^{[50, c. 9]}.

Диалогический дискурс если и присутствует в подобной политической коммуникации, то он, наполняясь несвойственным ему метафорическим смыслом, скорее напоминает конфликт, сражение, психологическую или информационную гражданскую войну, нежели чем общение, взаимодействие, сотрудничество и совместное разрешение каких бы то ни было политических вопросов и проблем. «Основу политического дискурса составляет непрекращающийся диалог - поединок между «партией власти» и оппозицией, - пишет Е.И.Шейгал, - в котором противники время от времени нападают друг на друга, держат оборону, отражают удары и переходят в наступление» ^{[47, с. 31]}. Эту же самую мысль, слово в слово, причем без ссылки на общепризнанный авторитет в сфере политической лингвистики, повторяет и О.В. Эпштейн: «Основу политического дискурса составляет непрекращающийся диалог-поединок между партией власти и оппозицией, в котором противники время от времени нападают друг на друга, держат оборону, отражают удары и переходят в наступление» ^[50].

По мнению Е.И.Шейгал, «политический дискурс представляет собой поле битвы между оппонентами» ^{[47, с. 233]} Фактически солидаризируясь с данной позицией, уже упоминавшийся выше В.З.Демьянков, также утверждает, что «политический дискурс не нацелен на диалог» ^{[13, с.43]}. Потому? Да потому, что «политический дискурс, чтобы быть эффективным, должен строиться в соответствии с определенными требованиями военных действий» ^{[13, с. 41]}.

И.С.Полякова в статье, опубликованной в 2010 году в журнале «Политическая лингвистика», аналогичным образом замечает, что общественное предназначение политического дискурса, точно также как и в эпоху тотальной пропаганды, состоит исключительно в том, чтобы «внушить адресатам – гражданам общества – необходимость «политически правильных» действий и/или оценок. Иначе говоря, цель политического дискурса, – конкретизирует свою мысль этот же автор, - не описать, а убедить, побудив в адресате намерения, дать почву для убеждения и побудить к действию» ^{[34, с. 126]}.

А.П. Чудинов рассматривает соотношение диалогичности – монологичности как одну из фундаментальных дискурсивных характеристик политической коммуникации, выделяя три формы диалогичности. Первая из них — «это собственно диалогичность, при которой в создании текста участвует несколько говорящих» (беседы, интервью, дебаты). Вторая форма диалогичности – это диалоги «на расстоянии», когда «политический лидер отвечает на заранее присланные вопросы или комментирует высказывания иных политиков, дает оценку существующим точкам зрения». И, видимо, автор не случайно оговаривается, попутно замечая, что такие «диалогичные по форме (выделено нами – А.З) фрагменты все чаще встречаются в устных и письменных монологических тестах (публицистических книгах, предвыборных программах и др.)». Третьей формой диалогичности по политической речи по А.П.Чудинову «является интертекстуальность, представляющая диалог культур во времени и пространстве». Под таким «диалогом» автор понимает использование в текстах политической коммуникации различных цитат, аллюзий, реминисценций, метафор и т.д., с опорой на что-то уже ранее сказанное и переосмысленное на основе нового политического опыта, или какого – то иного, нежели чем ранее, политического подхода. Следует особо отметить, что А.П.Чудинов, как и другие представители политико - лингвистического направления в языкознании, презентует политический диалог исключительно под углом процесса воздействия субъекта политики на аудиторию, как на пассивный объект политического процесса и политической коммуникации. «Политическая речь диалогична по своей природе, - пишет А.П.Чудинов, - она ориентирована не столько на самовыражение, сколько на воздействие» ^{[44, с. 58]}. По словам автора, такой дискурс «часто строится и воспринимается как своего рода диалог» ^{[44 , с.58]}, но с нашей точки зрения, осуществляется все равно в рамках политически и морально устаревшей односторонней монологово – пропагандистской парадигмы политической коммуникации. Да и сам А.П.Чудинов этого не скрывает, подчеркивая, что «основная цель политической коммуникации состоит не в объективном описании ситуации, а в убеждении адресата и побуждении его к политическим действиям» ^{[44 , с. 59]}.

С этой позицией солидарна и Ю.И.Плахотная, которая в статье под символическим названием «Речевое воздействие в диалогическом политическом дискурсе» пишет, что дискурсивное воздействие предполагает изменение поведения реципиента, поскольку политический дискурс «является средством достижения какой – либо внеречевой задачи, например склонение адресата к определенным действиям или изменение его позиции». «Цель речевого воздействия понимается как определенная организация деятельности реципиента, которая может повлечь за собой изменение политических взглядов не только самого адресата, но и целой группы людей, на которых он может в свою очередь повлиять, тем самым меняя систему политической ситуации в целом». По мнению этого же представителя российской «школы политической лингвистики», «речевое воздействие в политическом дискурсе можно определить как психологическое воздействие на адресата», которое направлено «на достижение заранее запланированного эффекта» и «на сдвиг в системе ценностей адресата» ^{[32, с. 121]}. Подобное речевое воздействие – как утверждает Ю.И.Плахотная - «является неотъемлемой частью диалогического политического дискурса» ^{[32, с. 124]}.

«Диалогичность демократического дискурса заключена в его принципиальной полемичности». – Утверждает Е.И.Шейгал ^{[47, c.82]}. По ее мнению, «агональная природа политического дискурса предполагает использование прежде всего инструментальной агрессии как стратегии достижения поставленной цели: ниспровержение оппонента и завоевание власти» ^{[48, с.294]}. Одним из компонентов политической коммуникации, с точки зрения политической лингвистики, является вербальное насилие. «Языковое насилие – одна из форм демонстрации господства, социального доминирования. – Развивает эту же мысль Е.И.Шейгал. - В речи насилие проявляется, прежде всего, в силовом подавлении коммуникации – перебивании, лишении слова, запрете на коммуникативные действия» ^{[47, с.295]}. Интенция «вербальной агрессии в политическом дискурсе направлена на ниспровержение оппонента», то есть на то, что могло бы существенно «ухудшить его публичный имидж, повредить репутации и, тем самым, уменьшить его шансы политического выживания» ^{[47, с.296]}. Подобная точка зрения когда – то, в рамках бихевиористки ориентированной методологии и технологии пропаганды Г.Лассуэлла, была реализована в практике «холодной войны» и идеологического противостояния США И СССР. Однако использование методов информационной и психологической войны, информационно – политического противоборства и политического манипулирования сознанием, когда – то присущих внешней политике двух супердержав, вряд ли применимы во внутренней и информационной политике российского государства по отношению к собственному народу и коммуникативным практикам взаимодействия власти и общества.

Диалогический дискурс в рамках политической коммуникации рассматривается всеми без исключения представителями «школы политической лингвистики» не как взаимодействие равноправных субъектов, а как информационное воздействие субъекта политического управления на объект, как односторонняя и глубоко аморальная по своей сути политическая манипуляция. Так Н.С.Бажалкина прямо указывает, что «политический дискурс характеризуется манипулятивностью, что является необходимым условием для достижения его целей и задач» ^{[4, с.64]}. О.Л.Михалева, специально исследовавшая «специфику манипулятивного воздействия» в политическом дискурсе, в своей монографии констатирует: «Манипуляция представляет собой особый вид психологического воздействия, характеризующийся установкой на скрытое внедрение в психику объекта целей, желаний, намерений, не совпвдающих с теми, которые адресат мог бы сформулировать самостоятельно» ^{[28, с.13-14]}.

Субъективной основой политического манипулирования является некритическое мышление и низкий уровень политической и гражданской культуры общества. А в качестве объективной основы политические манипуляции, «черный PR» и «грязные» информационные технологии, ловко маскирующиеся под политическую коммуникацию, проявляют себя в виде сокрытия или блокирования независимых источников информации. Что, в условиях существования демократических свобод, в том числе свободы слова, неподконтрольных и независимых СМИ, а также свободных от цензуры и вмешательства со стороны власти интернет - коммуникаций и сетевых сообществ, делает политическую манипуляцию массовым сознанием все более и более проблематичной, неэффективной и затратной информационной технологией. Данное обстоятельство еще больше актуализирует необходимость отказа от давно устаревшего и аморального одностороннего дискурса, монологовово-пропагандистских и манипулятивных практик в пользу диалога, как современной демократической, открытой и честной, формы дискурсивного взаимодействия власти и общества.

Управляющая система для достижения своих целей, безусловно, должна воздействовать на управляемую систему, но это воздействие ни в коем случае не должно осуществляться как односторонне и директивное, а тем более как манипулятивное. «Наиболее приемлемая форма представления такого воздействия — управляемый диалог. Однако в процессе любого диалога каждая сторона старается влиять на партнера, чтобы добиться желаемого» ^{[33, c.483]}. Это значит, что и власть должна признать право гражданского общества, его институтов и организаций на то, чтобы влиять в процессе дискурсивного взаимодействия на текущую политику, институты и органы государственной власти с целью принятия какого-либо важного политического решения или законодательного акта.

Управляемость общества предполагает дискурсивную постановку целей государства как социально-политической организации; политических перспектив, понимаемых, принимаемых и разделяемых гражданами как общие; она означает отказ от популистских деклараций, не подкрепленных политической ответственностью; осознанный выбор властью и обществом способов и методов достижения поставленных целей, расчета наличных ресурсов и социальных издержек. В таком диалоге социум в целом, общественные организации и институты гражданского общества, отдельные граждане выступают не как пассивные объекты воздействия, реципиенты или немые адресаты символического коммуникативного насилия со стороны государства, но и как активные субъекты дискурсивного взаимодействия, как адресанты, то есть как отправители информации и активные участники институционализированного, протекающего по определенным правилам, коммуникативного процесса выработки, принятия и реализации социально значимых для общества политических решений. Власти необходимо еще шире открыть уже существующие каналы взаимовлияния на процесс формирования публичной политики, а также создать новые механизмы взаимодействия власти и социума, что и будет реальным, а не декларативным началом процесса социально-политической модернизации России. Общество не должно ждать от власти «правильных» решений, оно уже способно создавать наравне с властью работающую систему жизнеобеспечения, нацеленную на реализацию общего блага, законность и правопорядок, социально-экономические права, которые становятся политическими ценностями не только в политическом дискурсе электорального процесса, но в контексте и рутинах повседневных общественно-политических практик.

Современные политологические концепции Governance, State Capacity, Policy Networks включают изменения самого государства как института в идеале гибкого и адаптивного в наращивании востребованных развитием общества способностей. Теория политических сетей и концепция «руководства» составляют методологическую основу публичности и публичной политики как результата взаимодействий власти и общества. Сетевые принципы стали моделью социальной организации даже там, где технологические процессы остаются прежними (индустриальными, бюрократическими). Сетевые характеристики «смешиваются» с традиционными чертами организации, добавляя к ним децентрализацию, преимущественно горизонтальную или функциональную кооперацию участников, гибкость и подвижность, открытость для «входа» и «выхода», общедоступность ресурсов, равноправие участников. По настоящему партнерские отношения с обществом требуют от современного государства перехода от прежних бюрократически - административных практик управления обществом к диалогическим, то есть к координирующим практикам общественных взаимодействий, движению от иерархически организованных структур к горизонтальным (сетевым), находя политическую опору и легитимность в интеракции и коммуникации с различными социальными секторами. Однако политической лингвистике присуща принципиально иная модель политического дискурса и распределения ролей его участников в процессе политической коммуникации.

С точки зрения авторов школы «политической лингвистики», мало того, что российская публика пассивна и отчуждена властью от разработки, обсуждения, принятия и реализации политических решений. Для полной победы власти над обществом необходим еще особый «коммуникативный режим», который позволит манипуляторам бесконтрольно вторгаться в общественное сознание, управлять им и полностью контролировать политическое поведение граждан в публичной сфере общества, сводя на нет даже минимальные риски. «Публичное противоборство относится к числу информационных рисков,- пишет в связи с этим Д.В.Нежданов, - что требует введения носителями политического интереса особого режима управления общественным мнением и сознанием» ^{[30, с. 125]}. Такой «коммуникативный режим», с точки зрения этого автора, должен будет «обеспечить контроль над восприятием динамичных процессов в социально-политической сфере, зачастую в непрямой, иносказательной, метафорической форме» ^{[30, с.125]}. Так политическая лингвистика создает теоретико - методологическую основу для развития манипулятивных политических технологий и того, что принято называть «черным PR», рассматривая их в качестве генерализированного процесса в политической коммуникации власти и общества в современной России. Такая точка зрения – развиваемая политической лингвистикой - совершенно не стыкуется с существующими трактовками политической коммуникации, политического диалога и политического дискурса в зарубежной и российской политической науке, политической философии и политической социологии.

Поэтому нельзя не согласиться с Н.А.Кащеем, который в своей диссертации на соискание ученой степени доктора философских наук, посвященной исследованию роли и места современной риторики в процессе социально-политического взаимодействия, поставил неоманипулятивным технологиям такой неутешительный и весьма опасный социальный диагноз: «Системы управления и обслуживающие их идеологемы, в том числе и в сфере политики, сформированные в предшествующие периоды, не приспособлены к новой ситуации; они исходят из того, что им принадлежит монополия на формирование сознания и никто этим больше не занимается ни извне, ни изнутри. Старые технологии обмена и манипулирования мнением в новых условиях стали гораздо могущественнее и оказывают неизмеримо большее влияние на развитие общества. Опасность состоит в том, что если манипулирование сознанием и ведение так называемых «информационных войн» становится нормальным поведением общества, нормальным стилем жизни, то неизбежна смерть основополагающих институтов общественной жизни, и, в первую очередь, демократии» ^[21].

Но А.В. Лукашев и А.В. Пониделко в своей книге «Анатомия демократии, или Черный PR как институт гражданского общества» заявляют о фактической тождественности гражданского общества, демократии и общественного мнения, «неукротимо и жестко формируется специально разработанными социальными и политическими технологиями» То есть «черным PR, являющимся» с их точки зрения институтом и «основной ипостасью этого общества» ^{[25, c. 63]}. Иными словами, выходит, что диалог в сфере политики и коммуникации государства и гражданского общества не возможен. Однако «традиционная» лингвистика, в отличие от политической лингвистики и специалистов по манипулятивным технологиям, утверждает, что не только в политической практике, но, под ее влиянием, и в самом политическом языке и политической коммуникации произошли настолько существенные и необратимые изменения, которые подняли роль диалога до важнейшего атрибута и синонима демократии в современной России. «Политический язык, — Пишет А.Баранов, один из лингвистов, исследующих современную политическую лексику, - это особая знаковая система, предназначенная именно для политической коммуникации: для выработки общественного консенсуса, принятия и обоснования политических и социально-политических решений в условиях множественных общественных интересов истинно плюралистического общества, в котором каждый человек является не объектом идеологического воздействия и манипулирования, а субъектом политического действия» ^{[2, с.108]}.

Конечно, политическую конкуренцию, соперничество и даже борьбу, перешедшие на символический уровень политической интеракции, никто не отменял. Но глубочайшие перемены в общественной жизни России конца прошлого столетия привели к существенному изменению всего политического уклада российского общества, что, естественно, не могло не сказаться на развитии и функционировании новых дискурсивно – коммуникативных практик, разительно отличающихся от существовавших в СССР. Исчезла жесткая регламентация жизни членов общества со стороны государства и административно-командной системы. Мышление и политическая деятельность человека стали раскрепощены, появились возможности для самостоятельной и независимой общественной и политической деятельности всех членов общества.

Период перестройки, распад СССР, смена государственной системы изменили условия функционирования русского языка и его коммуникативно-прагматический характер. Активность СМИ, их установка на живое непринужденное общение не только повлияли на изменение норм литературного языка и политической лексики в сторону их либерализации, но и изменили психологическое отношение населения к политической коммуникации, общению, языку. Как это уже выше отмечалось, общественно-политические изменения, произошедшие в нашей стране, коснулись и русского языка, в том числе политического языка, значительно расширив и обогатив его словарный запас. «Коренные изменения, произошедшие в 90-е годы XX века во всех сферах нашей жизни, серьезным образом сказались на словарном составе русского языка. – Пишет Н.С.Валгина. - Изменение государственности, отказ от прошлых социальных, экономических, политических и духовных основ общественной жизни значительно ускорили, в каких-то случаях обнаружили, вывели на поверхность эволюционно подготовленные процессы в языке и прежде всего в его словарном составе... А если учесть еще и тот факт, что в последнее время, по подсчетам ученых, объем знаний, которыми располагает человечество, удваивается каждые десять лет, то будет понятен стремительный рост словаря. Ведь для каждого нового понятия нужно новое обозначение. К тому же в ходе языковой эволюции используется и содержательно-смысловой потенциал, заложенный в самом словарном составе: изменение значений слов, переосмысление, наращение новой семантики, стилистические переоценки слов - все это, наряду с рождением новых слов, значительно расширяет и обогащает словарь языка, усиливает его потенции» ^[6].

Примером такой трансформации служит и «слово диалог, ныне явно включенное в политический словарь благодаря приобретению им новых значений» ^{[17, с. 41]}. Так, Л.Ю.Касьянова отмечает, что «лексическая единица диалог», ранее использовавшаяся в значении «разговор между двумя лицами», «была подвергнута переосмыслению, и в настоящее время в политическом дискурсе слово функционирует в новом значении – «переговоры с целью мирного урегулирования конфликта» ^{[20, с.6]}. Для нашего исследования очень важны эти дискурсивно-языковые существенные перемены, которые связаны с обогащением концепта диалог новыми, ранее не присущими ему семантическими смыслами, уже подмеченными целым рядом ученых-лингвистов.

Расширение сферы спонтанного общения резко сузило монологическое общение, официально подготовленное, выверенное и откорректированное. По мнению И.А.Стернина, исследующего социальные факторы трансформации современного русского языка, объективно идущий в современном российском социуме процесс диалогизации всего спектра общественных отношений «проявляется в увеличении удельного веса диалога в общении, повышении роли диалога в процессе коммуникации, расширении функций диалогической речи в структуре общения, развитии новых видов и форм диалога, расширении потребности общества в диалоге, формировании новых правил диалогического общения, увеличении общественной эффективности диалогического общения по сравнению с монологическим» ^[42]. Эта связано с плюрализаций форм общения и «проявляется в формировании традиции сосуществования разных точек зрения при обсуждении той или иной проблемы, в демократическом, толерантном сосуществовании дискурсов различного типа» ^[42]. Диалог все больше осознается не только как элементарная система построения отношений, но и как сложный, многофункциональный, многоуровневый, многоплановый феномен, процесс и явление с широкой областью применения. Дело в том, что, как утверждает этот же известный отечественный лингвист, в российском обществе произошла «смена коммуникативной парадигмы», которую почему-то так и не заметили его коллеги из «школы политической лингвистики». И «на смену монологической коммуникативной парадигме тоталитарного общества («один говорит, все слушают и выполняют») пришла диалогическая парадигма плюралистического общества» ^[42]. Эта трансформация коммуникативной парадигмы стала логическим и закономерным следствием произошедшей в России смены общественно-политической парадигмы.

Сегодня прежде монологические отношения в сфере политической интеракции государства и гражданского общества, власти и личности существенно трансформируются в диалогические. Прежние административо – командные, монологово – пропагандисткие методы управления социумом уже не работают, а диалог входит в повседневную практику не только внутри гражданского общества, в виртуальном пространстве интернет – коммуникаций, но и в сфере коммуникации общественных институтов с властью на уровне федеральном, региональном и местном уровнях. Ведь демократия, в том числе современная демократия участия (партиципаторная демократия) или совещательная (делиберативная) демократия - это «не столько совокупность процедур и их применения, сколько диалогическое взаимодействие между различными политическими партиями, общественными движениями и даже отдельными людьми» ^{[2, с. 6]}. О необходимости установления партнерских отношений между государством и гражданским обществом в современной России говорит и высшее политическое руководство страны. «Сегодня качество нашего государства отстает от готовности гражданского общества в нем участвовать. - Так писал В.В.Путин в своей программной статье «Демократия и качества государства». - Наше гражданское общество стало несравненно более зрелым, активным и ответственным. Нам надо обновить механизмы нашей демократии. Они должны «вместить» возросшую общественную активность» ^[36].

В отличие от представителей школы политической лингвистики, лингвополитолгия, общая политология и социология в политическом дискурсе видят не только и не столько борьбу, противостояние, манипуляции общественным мнением и политическим сознанием общества, сколько попытку достижения взаимопонимания, согласия и консенсуса путем публичного диалога и свободного конкурентного обмена самыми различными мнениями со стороны всех участников политической коммуникации. В «Словаре – справочнике по социологии» дается такое определение социально – политическому дискурсу: это «вид речевой коммуникации, заключающийся в обсуждении, сопоставлении и обосновании различных мнений, программ и позиций взаимодействующих социальных и политических субъектов в целях выработки общего мнения, позиции политической или социальной группы, общества, государства, т.е. консенсуса» ^{[15, с. 57]}.

По мнению С.П.Поцелуева, «настоящий политический диалог предполагает, что власть заинтересована во мнении своих граждан – но не для того, чтобы сделать из них символический суррогат для дефицитов своей политики, а для реальной корректировки систем управления страной» ^{[35, с.10]}. Отталкиваясь от теории символического интеракционализма Г.Мида, С.П. Поцелуев рассматривает политический диалог как символический обмен ролями между его участниками, что, с его точки зрения, «выражается в их установке на возможное изменение не только чужой, но и своей позиции» ^{[35, с.66]}. От подлинного политического диалога он отличает имитацию и симуляцию диалога, то есть политические парадиалоги, псевдодиалоги, а также квазидиалоги, которые являются лишь условными и фиктивными «как бы диалогами».

К основополагающим характеристикам «реального диалога», С.П.Поцелуев относит следующие признаки:

- формально – лингвистический: наличие языковых средств, обеспечивающих выражение мыслей (позиций, интересов) в ходе обмена репликами (есть чем вести диалог);

- диалектический: развертывание содержательной диалогики общения (есть, как вести диалог);

- объектный: наличие реального предмета для обсуждения, а не просто для речи и мысли (есть о чем вести диалог);

- субъектный: смена реальных, а потому непредсказуемо и творчески участвующих в дискурсе субъектов общения в физическом (историческом) пространстве и времени (есть с кем вести диалог) ^{[35, с. 78]}. Политический диалог по С.П.Поцелуеву есть «форма дискурсивно – символического обмена, обусловленная принудительными факторами политического поля (рынка) и реализующаяся на основе взаимного рефлексивного перенимания ролей, в ходе которого имеет место трансформация позиций (интересов, идентичностей) политических субъектов по мере их перехода от иерархических отношений господства – подчинения к функциональной власти по принципу командного сотрудничества» ^{[35, с.68]}.

В энциклопедическом словаре «Политология» дано несколько иное, более конкретизированное и развернутое определение где сказано, что, политический диалог – это «форма интерсубъективного (межсубъективного) коммуникативного взаимодействия; процесс двухстороннего общения…, осуществляемый языковыми средствами, имеющими политический смысл, и направленный на выявление взаимных интересов, поиск общей политической позиции, своевременное разрешение проблем, согласование намерений, целей, действий и т.п.» ^{[14, с.98]}. Политический диалог – это «ненасильственное осуществление власти, политической воли сторон, обусловленное в реальной действительности, объективно, их взаимной зависимостью и субъективно – их обоюдной заинтересованностью» ^{[14, с.98]}. В отличие от политических манипуляций, политической пропаганды и «черного PR», политический диалог «концептуально связан с открытостью и предполагает взаимопонимание» ^{[14, с.98]}. С точки зрения политической науки, «важнейшая особенность» политического диалога – «возможность управления взаимодействием сторон при решении определенных задач: урегулирование конфликтов, координация действий, организация и укрепление сотрудничества, изменение правопорядка и др. …Его часто называют поиском согласия или процессом согласования…» ^{[14, с.98]}. «Основной характеристикой» политического диалога «является конструктивность: взаимная полезность» ^{[14, с. 99]}. Политическая теория позволяет использовать при анализе политики и политического диалога «феноменологические, герменевтические, психоаналитические, лингвистические методы» ^{[14, с.99]}. Тем более, что, как особо подчеркивается в соответствующей статье энциклопедического словаря «Политология», именно эти методы способствуют появлению других «политологических дисциплин» (субдисциплин), среди которых первой в списке названа политическая лингвистика ^{[14, с.99]}. Вот только состоится ли диалог между политической наукой и политической лингвистикой зависит от того, признает ли последняя возможность полноценного политического диалога в современной России или же останется в плену одностороннего манипулятивно –пропагандиского монолога.