Трагический конфликт Гамлета

Спирова Эльвира Маратовна доктор философских наук заведующая, Институт философии РАН 109240, Россия, г. Москва, ул. Гончарная, 12, стр. 1 Spirova El'vira Maratovna Doctor of Philosophy acting as the senior research officer at Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12, str. 1, of. - elvira-spirova@mail.ru Другие публикации этого автора

Э. Эриксон подчеркивает тот очевидный факт, что молодой человек живет в поисках чего-либо или кого-либо, чему бы он мог стать преданным, просматривается в огромном разнообразии его действий, направленных на это и более или менее санкционированных обществом. Такое поведение часто кроется в странном сочетании неловкой преданности и неожиданных проявлений упрямства, иногда молодой человек скорее преданно упрям, в других случаях — скорее упрямо предан.

Тем не менее во всей кажущейся юношеской неловкости можно заметить некое стремление к постоянству в меняющихся условиях окружающей среды. Оно проявляется в аккуратности применения научного или технического метода, в искренности убеждений, в доверчивости к историческим и художественным повествованиям, в стремлении строго соблюдать правила игры, в повышенной требовательности к подлинности художественной продукции (или к высокому качеству копии) и к благородству людей, в надежности даваемых обязательств.

Это стремление, считает Э. Эриксон, правильно оценить нелегко; часто оно лишь в очень слабой степени связано с самой индивидуальностью молодого человека, потому что юноша, всегда готовый ухватить и многообразие в едином принципе, и принцип в многообразии, перед тем, как остановится на чем-то одном, должен перепробовать крайно­сти. Эти крайности, особенно в периоды идеологической нестабильности и широко распространенной маргинальной идентичности, могут включать не просто элементы протеста, но и негативные, преступные, разрушающие личность тенденции. Маргинальной идентичностью американский психолог называет такую самотождественность, когда человек принадлежит одновременно к разным культурам, этносам, семьям.

Однако поиск идентичности может проявляться и в виде моратория, некоего периода задержки, в который происходит проверка глубинных основ какой-либо истины перед тем, как вверить свои телесные и душевные силы какому-либо сегменту существующего (или грядущего) порядка.

«Лояльный» (верный) и «легальный» имеют один и тот же корень, и лингвистический, и психологический; ибо легальность, соблюдение законов, без опоры на чувство суверенного выбора и без опыта верности (лояльности) будет просто тяжким бременем. Развитие этого чувства ‑ совместная задача последовательно развивающейся истории жизни каждого человека и этической возможности исторического процесса в целом.

Эриксон предоставляет великой трагедии, то есть «Гамлету», возможность пове­дать о природе кризиса, который переживает человек в рассматриваемом им случае. Хотя это и кризис принца, но он предлагает не забывать о том, что «правящие династии», и легендарные, и исторические, олицетворяют собой одновременно и величие, и трагедию человека. Итак, перед нами принц Гамлет. Ему около двадцати лет; одни считают, что чуть больше двадцати, другие ‑ что чуть меньше. Можно полагать, что ему за двадцать, он юноша, но не слишком молод, и ему уже пора расставаться со своим мораторием. Мы застаем его в период трагического конфликта, в котором он не в состоянии сделать ни одного шага, требуемого его возрастом, полом, образованием, исторической ответственностью.

Если мы хотим сделать интуицию Шекспира, проникнувшего в «возрасты человека», совершенно ясной, нам следует знать, что такого рода усилия кажутся предосудительными исследователям драмы. Они не любят, когда их предмета касается психолог. Это понятно, потому что всякий норовит интерпретировать Шекспира в свете какой-нибудь популярной, и оттого наивной, психологии (а как бы он смог сделать это по-другому?). Э. Эриксон же со своей стороны даже не пытается отгадать загадку непо­стижимой натуры Гамлета, потому, что непостижимость и является его природой. Ему достаточно предупреждения самого Шекспира, представившего в лице Полония карикатурный портрет этакого горе-психиатра:

И вот мне кажется ‑ иль это мозг мой

Утратил свой когда-то верный нюх

В делах правленья, ‑ будто я нашёл

Источник умоисступленья принца ^{[1, акт II, сцена 2]}.

Решение Гамлета играть роль сумасшедшего ‑ это его тайна, которую публика разделяет с ним с самого начала, хотя зрителей все время не покидает чувство, что Гамлет постоянно находится на краю, и что стоит ему сделать один шаг ‑ и он, в самом деле, впадет в то состояние, которое изображает. «Его сумасшествие, ‑ пишет Т.-С. Элиот, ‑ это менее чем безумие, но более чем притворство».

Если сумасшествие Гамлета «более чем притворство», то его отягчают следующие обстоятельства: меланхолия, ставшая привычкой, интровертная личность, датское происхождение, крайняя печаль и любовь. Все это вызывает, по мнению Эриксона, регрессию в сторону эдипова комплекса, который Эрнест Джонс считает основной темой этой и всех других великих трагедий, что представляется вполне правдоподобным ^[2]. Это означает, что Гамлет не может простить своей матери ее недавнюю незаконную измену, поскольку, будучи ребенком, он не мог простить ей то, что она законно изменяла ему с его отцом. Но в то же самое время Гамлет не в состоянии отомстить убийце своего отца, потому что в детских фантазиях сам не раз изменял отцу и хотел убрать его с дороги. Поэтому он все время откладывает ‑ покуда не убивает вместе с виновными и невинных ‑ расправу над дядей, смерть которого является единственным способом освободить дух любимого отца от злой судьбы

...По ночам скитаться,

А днем томиться посреди огня... ^{[1, акт I, сцена 1]}.

Тем не менее, полагает Э. Эриксон, никто из зрителей не может отделаться от ощущения, что Гамлет ‑ человек высокого ума, стоящий выше общепринятых мнений своего времени ‑ всецело поглощён своим собственным прошлым и прошлым общества, к которому принадлежит.

Невозможно избежать и того предположения, что в личности Гамлета есть что-то от драматурга и актера: тогда как другие на самом деле руководят людьми и меняют ход истории, он лишь передвигает по сцене персонажи (своего рода игра в игре). Иначе говоря, когда другие действуют, он играет. Так что Гамлет мог бы удачно подойти на роль какого-нибудь лидера-неудачника, организатора пустого и бессмысленного протеста.

Между тем всё, о чём пока шла речь, служит исключительно для подтверждения биографической точки зрения, которая концентрирует свое внимание на возрасте Гамлета и его положении молодого интеллектуала. Действительно, разве он не вернулся только что из Виттенберга, этого «очага гуманистического разложения», города, который во времена Шекспира был чем-то вроде Афин эпохи софистов?

В пьесе, помимо Гамлета, перед нами предстают еще пятеро юношей, все одного с ним возраста. Все они уверены (и даже убеждены) в собственной идентичности почтительных сыновей, деятельных придворных и будущих лидеров. Однако все они сидят в моральном болоте неверности, плесень которого попала в лёгкие ко всем, у кого был долг верности перед «прогнившей» Данией. Все они замешаны в многочисленных интригах, которые Гамлет надеется разрушить своей собственной интригой: игрой в игре.

Мир Гамлета ‑ это мир размытых реальностей и привязанностей. Только через игру в игре, только через сумасшествие в безумии Гамлет, актёр в актёре, достигает идентичности среди тех, кто лишь претендует на идентичность, ‑ и в своей фатальной игре испытывает наивысшую верность.

Его отчужденность — это размытость идентичности. Эта отчужденность от существования обрела воплощение в знаменитых монологах. Гамлет отчуждается от того, чтобы быть человеком, от того, чтобы быть мужчиной: «Из людей меня не радует ни один; нет, также и ни одна...» ^{[1, акт II, сцена 2]}.

Он отчуждается от любви и продолжения рода: «Я говорю, у нас не будет больше браков...» ^{[1, акт III, сцена 1]}.

Он отчуждается от судеб своей страны, «…хоть я здесь родился и свыкся с нравами...» ^{[1, акт I, сцена 4]}.

Так же, подобно нашей «отчуждённой» молодежи, он отстраняется от человека, который чрезмерно строго соблюдает нормы своего времени, который «перенял всего лишь современную погудку и внешние приемы обхождения» ^{[1, акт V, сцена 2]}, и описывает его с позиции «отчуждённого».

И все же навязчивое и трагическое стремление Гамлета к Верности прорывается через все препоны. Такова же сущность и исторического Гамлета, той древней фольклорной модели героя, существовавшей задолго до того, как ее осовременил и увековечил Шекспир: «Он не хотел, чтобы его считали склонным к какой-либо лжи, и желал всегда быть чуждым любой неправде, поэтому он смешал прямоту и хитрость так, что, хотя его слова никогда не покидала истина, в них не было ничего, что бы на истину указывало и выдавало бы, сколь тонка его проницательность» ^[3].

Общая размытость истины у Гамлета и здесь, и в трагедии ‑ основная тема. Её отголоски звучат даже в словах наставления Полония своему сыну:

Но главное: будь верен сам себе;

Тогда, как вслед за днем бывает ночь,

Ты не изменишь и другим ^{[1, акт I, сцена 3]}.

Но это также и тема самых страстных излияний самого Гамлета, делающих его сумасшествие всего лишь прило­жением к его величию. Он питает отвращение к общепринятому притворству и защищает подлинность чувств:

Мне кажется? Нет, есть. Я не хочу

Того, что кажется. Ни плащ мой темный,

Ни эти мрачные одежды, мать,

Ни бурный стон стесненного дыханья,

Нет, ни очей поток многообильный,

Ни горем удрученные черты

И все обличья, виды, знаки скорби

Не выразят меня; в них только то,

Что кажется и может быть игрою;

То, что во мне, правдивей, чем игра;

А это все — наряд и мишура ^{[1, акт I, сцена 2]}.

Он стремится к тому, что по-настоящему понимают лишь избранные ‑ к «добропорядочному приему»: «Я слышал, как ты однажды читал монолог, но только он никогда не игрался; а если это и было, то не больше одного раза; потому что пьеса, я помню, не понравилась толпе... но это была ‑ как я ее воспринял и другие, чье суждение в подобных делах погромче моего, ‑ от­личная пьеса, хорошо распределенная по сценам, построенная столь же просто, сколь и умело. Я помню, кто-то сказал, что стихи не приправлены для того, чтобы сделать содержание вкусным, а речи не содержат ничего такого, что обличало бы автора в вычурности, и называл это добропорядочным приемом...» ^{[1, акт II, сцена 2]}.

С фанатичной настойчивостью Гамлет стремится к чистоте формы и точности воспроизводства: «...пусть ваше собственное разумение будет вашим наставником; сообразуйте действие с речью, речь с действием; причем особенно наблюдайте, чтобы не переступать простоты природы; ибо все, что так преувеличено, противно назначению лицедейства, чья цель как прежде, так и теперь была и есть ‑ держать как бы зеркало перед природой: являть добродетели ее же черты, спеси ‑ ее же облик, а всякому веку и сословию ‑ его подобие и отпечаток» [].

И, наконец, пылкое (даже чрезмерно пылкое) призна­ние неподдельности характера его друга:

Едва мой дух стал выбирать свободно

И различать людей, его избранье

Отметило тебя; ты человек,

Который и в страданиях не страждет

И с равной благодарностью приемлет

Гнев и дары судьбы; благословен,

Чьи кровь и разум так отрадно слиты,

Что он не дудка в пальцах у Фортуны,

На нем играющей. Будь человек

Не раб страстей, — и я его замкну

В средине сердца, в самом сердце сердца,

Как и тебя. Достаточно об этом ^{[1, акт III, сцена 2]}.

Таков в трактовке Э. Эриксона Гамлет в Гамлете. Он соединяет в себе актера, интеллектуала, юношу и невротика. Слова являются его лучшими делами, и поэтому он может со всей определенностью сказать, что не способен жить и что его верность неминуемо несет гибель всем тем, кого он любит. В конце он совершает именно то, что пытался отвергнуть, даже понимая, что его этическое чувство не в состоянии примириться с его негативной идентичностью сумасшедше­го мстителя. Так внутренняя реальность и историческая актуальность заставляют трагического человека отвергнуть позитивную идентичность, для которой, казалось, он был специально избран. Конечно, зрители не могут не чувствовать в полной искренности Гамлета элемент обречённости. В конце он обращается «умирающим голосом» к своей противоположности, победоносному молодому Фортинбрасу, который высоко отзывается о Гамлете:

Будь призван он, пример бы он явил

Высокоцарственный... ^{[1, акт V, сцена 2]}.

Конец этой одинокой юности отмечен звоном церемониальных фанфар, громким и пустым. Гамлета, вместе со знаками его королевского происхождения, несут из­бранные пэры. Хоронят особого человека, обостренно человечного, ‑ и в то же время члена своего сословия.

Быть членом своего сословия, как отмечал Э. Эриксон, ‑ важный элемент человеческой потребности в личной и коллективной идентичностях, которые, в каком-то смысле, являются и псевдоидентичностями. Они обретают, хотя и преходящую, полноту в величайшие моменты культурной идентичности и общественного совершенства человека, и каждая такая традиция идентичности и совершенства указывает на то, каким человек может быть, как будто он и в самом деле может быть одновременно всем тем, что от него хотят. Утопия нашей эпохи, по словам американского психолога, предсказывает, что человек будущего будет единой сущностью в едином мире, что он будет обладать универсальной идентичностью, которая заменит довлеющие над ним иллюзорные суперидентичности, что он будет жить в системе международной этики, которая придет на смену всем моральным системам, основанным на суеверии, запрете, подавлении ^[5].

Каким бы ни было политическое устройство, на котором, как считают, будет основываться данная утопия, мы, со своей стороны, лишь обратим внимание на порядок возрастных человеческих качеств, возникающих в виде потенциальных сил в различные периоды жизни человека и указывающих на взаимозависимость людей в структуре общественной жизни.

В юности возникает эго-сила; она возникает из взаимного утверждения личности и общества, в том смысле, что общество признает юную индивидуальность как наделённую физической энергией, а та, в свою очередь, тоже признает общество в качестве жизненного процесса, который вызывает к себе лояльность, если принимает юношу, или преданность, если привлекает к себе юношу, или доверие, если отвечает его запросам.

Э. Эриксон предлагает вернуться к истокам возникновения той комбинации подвижности, дисциплинирующей энергии, иррациональности и храбрости, которая относится к наиболее интересным и загадочным феноменам жизненного цикла. Загадка, мы должны это сразу отметить, является сущностью данного явления. Ибо единство личности, чтобы оно стало в самом деле единством, должно быть уникальным, а деятельность каждого нового поколения, чтобы она могла принести реальные плоды, должна быть непредсказуемой.

Из трех источников энергии нового поколения физическое развитие легче всего измерить и проще всего изучить, хотя вклад этого фактора в появление агрессивных тенденций понят еще недостаточно. Юношеские способности к пониманию и познанию могут быть изучены экспериментально и результаты исследований плановым методом внедрены в образование, однако отношение молодых к идеологическим образам при этом все же останется менее известным. Наконец, половое созревание при более поздних сроках вступления во взрослую жизнь также является источником необыкновенной энергии, но в то же время может стать и источником неустойчивости личности, сопровождаемой глубокой фрустрацией.

Созрев физически для продолжения рода, считает Э. Эриксон, молодой человек еще неспособен любить так, как могут любить друг друга лишь две идентичности; неспособен он и должным образом исполнять родительские обязанности. Два пола, несомненно, имеют в этом свои отличия, точно так же, как отличается один человек от другого. Различные общества предоставляют различные условия и санкции, в рамках которых отдельные люди выражают свой потенциал ‑ и свое могущество.

Но то, что Эриксон назвал психосоциальным мораторием, неким образованием, неким более или менее продолжительным периодом между наступлением половой зрелости и началом ответственной взрослой жизни, кажется, должно неминуемо возникать в процессе развития человека при любых условиях. Как и всякий мораторий, в какой бы период развития человека он ни наступал, задержка взрослости может, при определенных обстоятельствах, развиваться до очень сильной, даже роковой степени. Поэтому она принадлежит к числу особых человеческих достижений, точнее, к числу особых слабостей среди этих достижений ^[5].

Какими бы ни были правила частичных разрешений и запретов, характеризующих добрачную сексуальную жизнь в различных культурах ‑ будь это повышенная половая активность без каких-либо обязательств, или эротические связи без половой близости, или строгое и полное воздержание ‑ развитие эго использует психосексуальные силы юного человека для повышения чувства стиля и формирования идентичности. И в этом тоже человек нисколько не похож на животное: даже там, где общество поощряет половую близость, это делается в особой стилизованной манере.

С другой стороны, с биологической точки зрения, половой акт ‑ это акт продолжения рода, а в сексуальной ситуации, которая не ведёт к продолжению рода и длительной связи, есть элемент психобиологической неудовлетворённости, которую можно удовлетворить с другими людьми, к чему может привести любое частичное воздержание (и это в тот период, когда складываются столь благоприятные условия для формирования идентичности!).

Для женщины, несомненно, эта неудовлетворенность имеет гораздо большее значение, вследствие её гораздо большей, чем у мужчины, вовлеченности, физиологической и эмоциональной, в половой акт как в первую ступень процесса продолжения рода, о чём ей постоянно напоминают её месячные циклы.

Разнообразные помехи, встречающиеся на пути полного полового созревания юного человека, имеют для мужчины, когда он решает важную для него проблему планов на будущее, весьма глубокие последствия. Из них наиболее известен регрессивный возврат той ранней стадии психосексуальности, которая предшествует эмоциональному покою первых школьных лет, то есть, инфантильной генитальной и локомоторной стадии, с ее тенденцией к аутоэротическим манипуляциям, фантазиям и играм. Но в юности аутоэротизм, фантазии и игривость чрезвычайно усиливаются за счет генитальной потенции и локомоторной зрелости и дополняются тем, что мы будем называть новой исторической перспективой юного сознания ^[5].

Наиболее распространенная форма выражения неудовлетворенности юноши ‑ это жажда движения, либо в форме «двигаться куда-то», либо ‑ «стремиться за чем-то», либо ‑ «бегать вокруг». Сюда же относится поиск надлежащего движения: в серьезной работе, спорте, захватывающих танцах, бесхитростных Wanderschaft (странствия), увлечениях быстрыми животными и машинами. Данное стремление находит выражение и в участии юноши в «движениях» своего времени (будь то шествия местных общин, парады или идеологические кампании), во всем, что только подходит к его желанию чувствовать себя и «движущимся», и чем-то важным в этом движении, причём движение должно иметь перспективу в будущем. Ясно, что общество предоставляет ряд ритуальных комбинаций идеологических перспектив и форм движений (танцы, спорт, парады, демонстрации, разгульные праздники), целью которых является включение молодых в исполнение их исторических задач. Когда общество оказывается неспособным делать это, данные структуры образуют собственные комбинации, в виде небольших групп, занятых какими-то своими играми: благодушной глупостью, жестокими выходками, войной с законом. Таким образом, ни на какой другой стадии жизненного цикла надежда обрести себя и опасность потерять себя столь тесно не связаны друг с другом, как в юности ^[5].

В связи с движением Э. Эриксон рассуждает о двух великих промышленных достижениях: автомобиле и кинематографе. Автомобиль, несомненно, ‑ это душа и символ нашей технологии и её совершенства, и он является целью и мечтой для большинства современной молодежи. Однако в связи с проблемой юношеской незрелости необходимо понять и то, что как машины, так и кино дают возможность тем, кто склонен к пассивности, иллюзию активного движения.

Много пишут и о частых кражах автомобилей молодыми людьми (почему-то общество никак не может понять, что автомобильная кража ‑ это тоже элемент приобретательской психологии), хотя в большинстве случаев молодые люди крадут машины не ради обладания ими, а ради возбуждения, которое им доставляет езда, дающая реальные возможности быстро нестись прочь. Впрочем, хотя при этом юношу целиком охватывает чувство двигательного всемогущества, его потребность в движении активном часто останется неудовлетворенной.

Так же и кинематограф, причем в гораздо большей степени, предоставляет возможность сидящему зрителю, возбуждая его эмоции, двигаться быстро и неистово в искусственном визуальном поле, постоянно сталкиваясь со сценами насилия и сексуального обладания ‑ и все это без малейшего усилия ума, воображения или воли со стороны смотрящего. Подобный эффект создают сегодня и компьютерные игры.

Эриксон специально подчеркиваю данный дисбаланс в юношеском опыте, потому что, по моему мнению, он объясняет новые виды взрывов протеста молодежи и отмечает её стремление к новым видам господства. Опасность подвергнуться этому дисбалансу в гораздо меньшей степени присуща той части молодежи, которая активно занимается техникой, стремясь освоить ее достижения и идентифицировать себя с процессом появления новых изобретений, усовершенствования производства, овладения машинной технологией, и это открывает перед юношей новые и безграничные возможности применения своих способностей. Однако когда молодежь ущемлена в участии в техническом развитии и не имеет технического опыта, то это неминуемо вызывает взрыв, порыве бунтарского характера; когда она лишена возможности пользоваться дарами технического прогресса, это вызывает у нее чувство отстранённости от современного мира, которое продолжается до тех пор, покуда технология общества и не технологическое сознание молодежи не приходят к некоторому согласию.

Когнитивные задатки, развиваясь в течение первой половины второго десятилетия жизни, оснащают стоящие перед юностью цели мощнейшим средством для их реализации. Ж. Пиаже называет достижения в познании, которыми обладает подросток примерно к пятнадцати годам, «формальными операциями». Это означает, что молодой человек способен теперь гипотетически размышлять о возможных вариациях и потенциальных отношениях, причем размышлять исключительно в мысли, независимо от наличия необходимых для этого конкретных условий. Как замечает по этому поводу Джером С. Брюнер, ребенок теперь может «вызывать в своем воображении в виде системы все виды альтернативных возможностей, могущих существовать в какое угодно время» ^[4]. Такая когнитивная ориентация отнюдь не отрицает, а, наоборот, поощряет потребность молодой личности в развитии чувства идентичности, ибо среди всех возможных и воображаемых отношений она должна выбрать ряд достаточно чётко определённых личностных, профессиональных, сексуальных и идеологических обязательств.

Здесь снова поляризуются верность и многообразие. При этом оба явления одинаково важны и взаимно поддерживают существование друг друга: верность без чувства многообразия может стать одержимостью и надоедливостью; разнообразие без чувства верности ‑ простым релятивизмом.

Таким образом, считает Э. Эриксон, чувство эго-идентичности становится в период юности более необходимым (и более проблематичным), когда взору предстает широкий набор возможных идентичностей. Термин «идентичность» используется в наше время с поразительной легковесностью; по этому поводу я могу лишь заметить, что реальный предмет на самом деле очень сложен. Эго-идентичность лишь частично сознательна; в большей же степени она ‑ подсознательна. Она представляет собой психологический процесс, отражающий разнообразные социальные процессы. Кризис эго-идентичности происходит в юности, но нарастает в течение всего детства и постоянно напоминает о себе в периоды кризисов последующих лет. Поэтому столь много значит для юного существа творение чувства тождественности, единства личности, как его ощущает каждый человек и понимают другие люди, то есть в виде существующего во времени постоянства, в виде не­преложного исторического факта.

Следовательно, «первая опасность юношеского возраста ‑ это замешательство, запутанность идентичности, которые могут выражаться в виде чрезмерно затягивающихся мораториев (Гамлет ‑ наиболее яркий пример этого); в виде постоянно повторяющихся попыток положить конец мораторию посредством внезапного выбора, то есть, поиграв с историческими возможностями, затем отказаться от определенного непреложного обязательства, которое к тому времени уже существует; иногда даже в виде сильной регрессивной патологии, которую мы ниже собираемся проиллюстрировать на конкретных примерах. Поэтому главным итогом этой, как и любой другой стадии развития человека, является активное, избирающее эго-существо, ответственное перед собой и способное быть ответственным в рамках социальной структуры, которая, в свою очередь, предоставляет каждой возрастной группе то место, в котором эта группа нуждается ‑ место, в занятии которого определённой возрастной группой нуждается и сама социальная структура» ^[5].

В одном из писем к Оливеру Уэнделлу Холмсу Уильям Джеймс говорит о своем желании «вновь креститься» в своих друзьях – и в этих словах он выражает так много всего, что связано с прямыми требованиями социального опыта и социальных потребности юноши. Начиная с середины второго десятилетия жизни, способность мышления и сила воображения обогащаются благодаря личностям, в которые юноша теперь способен глубоко погружаться. Юноша любит и ненавидит в людях то, что они «олицетворяют», и выбирает их потому, что находит в них что-то важное, совершая свой выбор путем приобщения к тому в этих личностях, что зачастую гораздо больше, нежели «ты» и «я». Мы слышали признание Гамлета в любви своему другу Горацио, признание, резко прерванное словами «достаточно об этом». Таким образом, перед нами некая новая реальность, ради которой человек желает переродиться при помощи тех и благодаря тем, кого он избирает в качестве новых родителей и подлинных современников.

Этот обоюдный выбор, хотя и связанный зачастую с той же средой, что окружала юношу в детстве, и поэтому часто интерпретируемый как восстание против этой среды и бегство от нее, на самом деле служит выражением новой перспективы, которую я назвал «исторической» ‑ в одном из тех утраченных значений этого древнего и ставшего очень специальным слова, которое временами просто необходимо для выражения специфики новых смыслов. Под «исторической перспективой» Эриксон понимает нечто, что каждый человек как бы заново развивает в период своей юности. Это явление состоит в чувстве непреложности важнейших событий и часто связано с обострённой потребностью понимать сразу и целиком, какой ряд событий в реальном мире и в мышлении определяет поведение других людей и почему это так. Как известно, ряд психологов, таких, как Пиаже, признают за юношей способность оценить, что любой процесс можно понять только тогда, когда он прослеживается мысленно и, таким образом, делается обратимым в сознании. Не будет противоречием сказать, что тот, кто приходит к пониманию данной обратимости, постигает и то, что в реальности, среди всех событий, о которых можно помыслить, некоторые жестко определены, зависимы друг от друга и наступают с исторической неизбежностью, происходят ли они (с точки зрения человека) заслуженно или незаслуженно, преднамеренно или непреднамеренно.

Юное существо, поэтому, чувствительно к любому воздействию, которое безнадежно определено событиями, происходившими до этого в жизни и в истории. С психологической точки зрения это может означать, что необратимые детские идентификации будут лишать молодого человека собственной идентичности; исторически же это значит, что данные, блокирующие личность силы способны помешать социальной группе обрести свою общую историческую идентичность. На основании этого юноша часто отрицает родителей и авторитеты, стремится свести их до уровня вещей, не имеющих на него влияния. Это сопровождается поиском личностей и движений, которые провозглашают, или кажется, что провозглашают, что способны предсказывать необратимое, как бы забегая во времени вперёд ‑ и, таким образом, делая необратимое обратимым.

Это, кстати, объясняет, почему молодежь легко воспринимает мифологические и идеологические учения, способные предсказывать развитие вселенной и ход истории. Ибо даже разумный, практичный юноша считает, что лучше обосновываться в рамках как можно более широкой структуры, ибо так он может быть преданным тому, чем занимается, одновременно зная (или предполагая на базе того, что ему внушили), что и в каких случаях означает объект его преданности. Именно так «истинные» идеологии проверяются ходом истории ‑ проверяются, конечно, на определённое время. Ибо если идеология оказывается способной вдохновить молодых, то они делают предсказанную данной идеологией грядущую историю более чем истинной.

Отмечая, что в сознании юноши люди «означают», Э. Эриксон вовсе не склонен чрезмерно подчёркивать идеологическую определённость этих «значений». Отбор значимых личностей может иметь место только в системе закреплённых образов поведения, таких, как школа или работа, а также в рамках приверженности какому-либо религиозному или идеологическому учению. Однако методы данного отбора могут варьироваться от банальных приятия или неприятия до опасной игры на грани психического здоровья и закона. События же, в общем, взаимно возрастающие и взаимно оправдывающие друг друга, тоже воспринимаются в качестве индивидуальностей, могущих быть чем-то гораздо большим, нежели это кажется.

Представители мира взрослых, вовлеченные в такой процесс, могут оказаться сторонниками и воплощениями того или иного профессионального мастерства, научной школы, более или менее убедительной истины, более или менее приемлемого типа справедливости или стандарта искусственной правдивости, более или менее подходящего способа достижения личностной неподдельности. В сознании молодых эти люди становятся представителями некой элиты, независимо от того, выглядят ли они так же в глазах семьи, общества или полиции.

Выбор может быть рискованным, но для некоторых молодых опасность ‑ необходимая составляющая их опыта. Выбор главного всегда связан с риском, и если молодой человек не сумеет связать себя с этим риском, то не сможет обязать себя принять и сохранить подлинные ценности. В этом состоит один из ведущих механизмов психологической эволюции. Главный факт, то есть такой, в котором верность обретает поле для своего проявления, ‑ это здесь сам человек, этакий, так сказать, птенец природы, готовый опробовать свои крылья и занять свое взрослое место в экологической системе.

Представляет ли собой в пору юности это поле проявления полный конформизм или крайнюю отстранённость, самоотдачу или протест, нам следует всегда помнить о том, что человеку необходимо реагировать (реагировать наиболее интенсивно именно в юности) на многообразие условий. В рамках психосоциальной эволюции мы можем приписывать весьма различный смысл как склонному к идиосинкразии индивидуалисту, так и конформисту, в зависимости от различия исторических условий. Ибо здоровый индивидуализм и преданная отстранённость несут в себе протест и стремление служить некой целостности, которую необходимо восстановить, иначе без нее может сойти на нет вся психосоциальная эволюция. Таким образом, адаптация человека к обществу всегда предполагает своих беглецов и бунтарей, которые отказываются приспосабливаться к тому, что часто именуют, придавая этому замечательному сочетанию дурное звучание апологетического и фаталистического понятия, «условиями человеческого существования».

Отстранённость и формирование идентичности у крайних индивидуалистов часто связаны с невротическими и психотическими симптомами или, по крайней мере, с затянувшимся изоляционным мораторием на вступление в прочные отношения с другими людьми, от которого страдают все, кто в период юности чувствует себя отчуждённым. В «Молодом Лютере» Э. Эриксон предпринял попытку поместить подобные страдания незаурядного молодого человека в контекст его величия и места в истории.