Вечно юное и неуёмное славянство

Едва ли будет ошибочным утверждение, что исторически славянство как идея возникло в тесной связи с панславизмом. Последний сформировался в своё время как движение за расширение власти России путём включения иных славяноязычных наро­дов, возможно, даже против их воли, в «Великую Россию». Панславизм был основан на убеждении, что «расовая» или лингвистическая принадлежность автоматически обеспечивает не только родство культур и идеологий, но и стремление соответствую­щих народов к объединению. Убеждение, истоки которого можно найти ещё у немец­ких романтиков. Идеологи панславизма, как и романтики, в отличие от деятелей Про­свещения, идеализировавших будущее, превозносили и столь же идеализировали национальное прошлое. Иными словами, будущее виделось как возрождённое прошлое, когда-то недооценённое и не получившее достойного развития.

Связь панславизма и романтизма можно проследить ещё и в оценке государст­венности. Романтики не видели в национальном государстве социальную организа­цию, основанную на человеческих законах, целью которой должно бы являться обес­печение свободы, безопасности и счастья человека и гражданина. Превозносившие свободу духа и видевшие именно в личностном начале источник культуры, они долж­ны были бы и государство видеть сообразно с этими ценностями, то есть гарантом, условием их сохранения. Примером мог бы послужить Оливер Кромвель, призывавший в парламенте 4 сентября 1654 г. бороться за свободу совести и личности как и вообще за свободы, дарованные Богом ^{[1, с. 222]}. То есть речь шла о ценностях, которые, казалось бы, разделяли и романтики. Но у них не было ничего от практической мудрости Кромвеля. Они понимали личность столь широко, что наделяли её чертами и государство, видя в нём, а не в свободах, о которых говорил Кромвель, Богом данную ценность.

Многие сторонники панславизма разделяли веру в мессианскую роль России, в соответствии с которой русский народ избран Богом для спасения человечества. Интересно, что примерно того же мнения был и испытавший влияние романтизма Гегель. В письме Борису фон Икскюлю он писал: «Вы счастливы тем, что имеете отечество, занимающее такое огромное место во всемирной истории, отечество, которому, без сомнения, предстоит ещё гораздо более высокое назначение. Другие современные государства как будто бы уже более или менее достигли своего развития; быть может, кульминационный пункт некоторых из них находится уже позади, и форма их приобрела постоянный характер, тогда как Россия, будучи уже, пожалуй, наиболее мощною силою среди остальных государств, заключает в своих недрах неограниченную возможность развития своей интенсивной природы» ^{[8, с. 90–91]}. По­нятно, что и российская государственность должна была служить той же цели. Со­гласно идеологии панславизма, идея избранничества России и лингвистическая общ­ность, как уже отмечалось, должны были объединить славян.

Но между славяноязычными народами в действительности не было культур­ной близости. У польской культуры с русской было меньше общего, чем с культурой католической Европы. Вопреки панславистской идеологии, славянские народы неред­ко враждовали больше между собой, чем с неславянскими народами. Убедительным примером взаимной неприязни могут служить однодворные поселения, существовавшие в местах обитания славян еще до возникновения городов и государственности. Да и сегодня трудно на­звать дружескими традиционные чувства поляков к русским, украинцев к полякам, сербов к болгарам. А независимые Россия, Украина и Белоруссия, совсем недавно бывшие едиными, не спешат объединяться.

Как движение, панславизм оформился среди славян Австрии. Но первый Все­славянский съезд, председателем которого был чешский политический деятель, историк и философ, один из авторов программы «будителей» Франтишек Палацкий, открылся в Праге в июне 1848 г. Его участники потребовали преобразования монархии Габсбур­гов в федерацию равноправных народов. Здесь впервые, может быть, идея панславиз­ма обнаружила свою суть: единение народов, а не правительств, ему препятствующих. Но после австро-венгерского компромисса 1867 г. требование федерализма потеряло смысл. Чехи, лидеры которых критически относились к России, обратились за под­держкой именно к ней, как к «старшему брату». Второй Всеславянский съезд, собрав­шийся в Москве в 1867 г., провозгласил верховенство России в славянском мире, а русские были признаны подлинно христианским народом, столпом истинной (право­славной) веры.

Исторически, как уже отмечалось, панславизм и славянство тесно связаны. Но идейно они различаются: в панславизме преобладала идея освобождения, в славянстве – единения. Конечно, одно следует из другого, поэтому идею славянства логически можно рассматривать как развитие панславизма.

В то самое время, когда проходил второй Всеславянский съезд, то есть, в кон­це 60-х годов XIX века, русский публицист, естествоиспытатель, социолог и государ­ственный деятель Н.Я. Данилевский писал книгу «Россия и Европа», принёсшую ему широкую известность. Можно сказать без преувеличения, что она актуальна и по сей день. В частности, о славянстве он писал: «Итак, для всякого славянина: русского, че­ха, серба, хорвата, словенца, словака, болгара (желал бы прибавить и поляка), – после Бога и Его святой Церкви, – идея славянства должна быть высшею идеею, выше науки, выше свободы, выше просвещения, выше всякого земного блага, ибо ни одно из них для него недостижимо без ее осуществления – без духовно, народно и политически самобытного, независимого славянства; а, напротив того, все эти блага будут необхо­димыми последствиями этой независимости и самобытности» (подчёркнуто автором) ^{[3, с. 127]}.

Таким образом, осуществление идеи славянства должно быть условием дости­жения всех благ, в том числе и свободы. Последняя если и достижима, то лишь совместными усилиями, посредством объединения всех славян, необходимого не только им, но и всему человечеству. И, естественно, в этом объединении, как и в осуществлении самой идеи славянства, особую роль должна играть Россия. «Удел России – удел сча­стливый: для увеличения своего могущества ей приходится не покорять, не угнетать, как всем представителям силы, жившим доселе на нашей земле: Македонии, Риму, арабам, монголам, государствам германо-романского мира, – а освобождать и восстановлять...» – писал Н.Я. Данилевский ^{[3, с. 401]}. А через два года после его смерти другой русский мыслитель В.С. Соловьёв, в большой статье «Россия и Европа» писал: «В Европе громче всего раздаются крики нашего "национализма", который хочет разрушить Турцию, разрушить Австрию, разгромить Германию, забрать Царьград, при случае, пожалуй, и Индию» ^{[7, с. 395]}. Как видим, мнения обоих мыслителей о роли России противоположны друг другу, хотя и В.С. Соловьёв, как пишет о его философском творчестве П.С. Гуревич, стремился к «универсальному всеединству» ^{[2, с. 207]}.

После 1917 г. идея верховенства и мессианства России в деле «освобождения всех народов» была, в сущности, сохранена, но признана за СССР. А после 1945 г. объ­единённый славянский мир достиг границ Одера и Адриатического моря. Граница ме­жду двумя Европами (Западной и Восточной) сместилась на несколько сот километров на запад, и славянские страны, всегда причислявшие себя к культуре Запада, в поли­тическом отношении вдруг оказались на Востоке. Таким образом, осуществились са­мые дерзкие мечты идеологов славянства: славяне объединились, но в границах «стран социалистического содружества» и на основе идеи, отрицавшей будущность нацио­нального, в том числе и славянского, своеобразия, конечно же, – коммунистической.

Естественно, что единство славян, каким оно было до конца 80-х годов прошлого века, далеко не во всём походило на то, что представлялось Н.Я. Данилевскому. Ну, а разве результаты деяний человека всегда походят на его предначертания? Нет, конеч­но, это ведь старая истина. А у славян, в деле их объединения, они тем более не долж­ны были походить на замыслы, помыслы и т.п. Понятно ведь, ставшее уже притчей во языцех, сетование: «Хотели как лучше, а получилось, как всегда». Сказано было, как известно, не о французах и не о немцах, и сказано было не французом или немцем, а славянином и о славянах. Это несоответствие между помыслами и деяниями славян было отмечено еще К.Н. Леонтьевым – представителем позднего славянофильства, стоявшим, по словам Л.Н. Толстого, «выше всех русских философов»: «Люблю Россию как государство, как сугубое православие, как природу даже и как красную рубашку… Но за последние годы как племя решительно начинаю своих ненавидеть…Ну, какая у них "любовь", ни одного дела любви до конца выдержать не умеют, как выдержит англичанин, немец, турок, испанец, а иногда даже и француз!» ^{[4, с. 497]}.

Итак, результаты оказались не такими, какими они виделись идеологам сла­вянства. Почему? Ответ можно найти там же, в «России и Европе» Н.Я. Данилевского. Он полагал, что славянский культурно-исторический тип более всего преуспеет в тех нау­ках, которые могут быть национальными по своему выражению и объекту. Иными словами, он допускал существование самобытной славянской науки. «Наиболее же национальный характер, – писал Н.Я. Данилевский, – имеют (или, по крайней мере, должны бы иметь для успешности своего развития) науки общественные, так как тут и самый объект науки становится национальным» ^{[3, с. 160–161]}.

Прав ли был идеолог славянофильства? Точно ли он указал преимущество славянского культурно-исторического типа? Да, несомненно. У многих ещё свежи воспоминания о том значении, которое придавалось в бывшем СССР общественным наукам, о той роли, которую они играли в построении «нового общественно-политического строя». Известно, какие это были науки: история КПСС, марксистско-ленинская философия, политическая экономия, научный коммунизм и т.п. Это были науки «о себе», то есть о том типе общества, который эти науки создавал, на основе которых и в согласии с которыми он существовал и развивался. Иначе говоря, объект и способ его описания, интерпретации совпадали, вполне соответствовали друг другу, о чём и писал Н.Я. Данилевский, предполагая национальный (славянский) характер общественных наук.

Могут возразить: все эти науки в действительности были сплошной идеологи­ей и апологией, никто всерьёз к ним не относился. Верно, но это не возражение, а уточнение, и вполне справедливое. А может ли быть иначе? Науки «о себе», а именно такие науки «народны по самому своему объекту», о чём и писал Н.Я.Данилевский, не могут идейно не выражать сущность своего объекта или быть «против» него, а не «за». В противном случае, то есть, если бы такие науки не были идеологией и апологией, они бы просто не соответствовали славянскому культурно-историческому типу.

Теперь о главном: почему, всё же, результаты объединения славян, пусть и не­однородного, не оправдали ожиданий? В том смысле, что оно оказалось и относительно недолговечным, и неспособным серьёзно противоборствовать Европе, в необходи­мости чего был убежден Н.Я. Данилевский. Европе, которая не только не «закатилась», но, пожалуй, к объединению внутри себя и со славянами гораздо ближе, чем сами сла­вяне между собой. И почему идеи славянства возродились и вновь волнуют умы?

Ответ, как уже было отмечено, хотя и неполный, можно найти у самого Н. Я. Данилевского. Но у него он и не мог быть полным: и исторического опыта объе­динения не было, да и сами славяне, Россия, прежде всего, непредсказуемы.

Ответом является «самобытная славянская наука», наука «о себе», как было сказано, и «для себя», которая, поэтому, адекватно отражала славянскую самобыт­ность и, следовательно, соответствовала основному критерию научности. Эта наука не могла включать идею славянского объединения. Напротив, такая идея в принципе от­торгалась «самобытной славянской наукой». Но это значит, что и славянская самобыт­ность идею объединения не содержит в себе. Действительно, актуальны были скорее темы разговоров о том, кто кого кормит: Украина ли Россию, Россия ли Белоруссию, СССР ли все «страны социалистического содружества», или наоборот, а не об укреп­лении единства.

Да и веры в эту науку не было, поскольку виделись вокруг одни опровержения ^{[6, с. 7–11]}. Но славянская самобытность в вере особо не нуждается: книги писались, лекции чита­лись, научные степени и звания, как и прибавки к жалованию, зарабатывались. А поз­же, когда, казалось бы, исчезла наука, всё осталось по-прежнему: и книги пишут, и лекции читают, и диссертации защищают. Не стало и славянского, пусть и искусст­венного, объединения, но возродилось славянство как идея. Рухнуло многое, казав­шееся незыблемым, но само бытие славян, как некий гомеостазис, осталось неизмен­ным. Что же она такое, эта пресловутая славянская самобытность, сохраняющая себя во всех перипетиях?

Именно: «что»! Как демокритовский атом, неделимый и неизменный. Как само бытие: одинаковое, всегда то же самое, тождественное себе. Но именно поэтому все­гда способное к изменениям, превращениям, к соразмерности чему бы то ни было.

Такова славянская самобытность, в ней же и славянская идентичность: само себе бытие по определению, индивидуалистичное и нетерпимое ко всякому иному бы­тию. Вместе с тем, она пластична и универсальна, способна принять любую форму, но именно потому, что самобытна, ревниво сохраняющая себя во всем. Поэтому способ­ность славян к объединению никогда не бывает выражена в форме действительных и личных намерений: они слишком самобытны и самодостаточны, чтобы быть с други­ми и иными. Это зрелость, самостоятельность? Думается, что это скорее затянувшееся отрочество, может быть, юность, когда самоутверждение все ещё не состоялось и чего-то постоянно недостает. Пусть даже иллюзии, в том числе и славянского объединения.

Возможные сомнения читателей относительно тезиса об иллюзорности славянского единства легко рассеять. В самом деле, разве звучавшие на протяжении столетий призывы к объединению славян сами по себе не свидетельствуют о его проблематичности, о постоянной склонности славян к разобщенности? Ведь что у кого болит, тот о том и говорит. Самобытность и разобщенность – черты славянской культуры, не исключающие, а предполагающие друг друга. Именно эти черты всегда были причиной взаимного недоверия как в отношениях славян с другими народами, так и внутри самого славянского мира.

И это понятно: даже отдельная личность, если она самобытна и самодостаточна, мало склонна к общению и вызывает, как правило, настороженное отношение к себе. Но именно такая личность, самостоятельно определяющая свой статус и роль в жизни, чаще всего бывает склонна и к просветительству, и к мессианству. И именно такая личность как бы заранее знает, какой должна быть жизнь, какими должны быть люди и отношения между ними. И неудивительно, что подобные личности непримиримы и революционны в отношении существующего порядка. Что же говорить об этносе, характер которого весьма напоминает подобную личность? Только то, что единство для него всегда остается за горизонтом его непосредственной жизнедеятельности, всегда откладывается «на потом».

Сегодняшние события в России, да и не только в России, вовсе не противоречат выводу об иллюзорности славянского единства. Оно если и существует в границах российской государственности, то во многом благодаря инициативе и бдительности Кремля, упрочению так называемой «вертикали власти». А власть, как отмечал на 16-м Международном экономическом форуме Президент В. Путин, ничего не откладывает на потом, она – действует ^{[9, с. 5]}.