Редукция сознания к познанию как методологический принцип когнитивной науки и гуманитарных дисциплин

Максимов Леонид Владимирович доктор философских наук профессор ведущий научный сотрудник Институт философии, Российская академия наук Российская Федерация, 109240, г. Москва, ул. Гончарная, д. 12, стр. 1 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр. 1, оф. 421 Maximov Leonid Vladimirovich Doctor of Philosophy Leading Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str. 1, of. 421 lemax14@list.ru Другие публикации этого автора

Когнитивную науку в разных литературных источниках обычно определяют как комплексное междисциплинарное исследование познания, познавательных процессов с помощью теоретико-информационных моделей;при этом предполагается, что отдельные дисциплины, входящие в указанный комплекс, исследуют (в собственном специфическом ракурсе) соответствующие стороны познания, части, уровни познавательного процесса, его биологические и социальные механизмы. Когнитивная наука, таким образом, выясняет место и роль информационных процессов в различных (нейрофизиологических, психологических, языковых, межличностно-коммуникационных и пр.) проявлениях человеческого духа, стремясь тем самым объяснить природу этих феноменов, закономерности их функционирования и развития, и открыть возможности практического воздействия на них. Правомерность и плодотворность такого направления исследований вряд ли может быть оспорена, на этом пути уже получено (и, вероятно, предстоит еще получить) много нетривиальных теоретических и практически значимых результатов.

Когнитивная наука, таким образом, рассматривает мышление, духовную жизнь человека как процесс приобретения, преобразования, репрезентирования, хранения и воспроизведения информации. Можно, однако, заметить, что этот характерный для когнитивной науки подход с его акцентом на «информацию» представляет собой модернизированный вариант старинной, более общей методологической установки, проходящей через всю историю классической философии и гуманитарной мысли, но осознанной в той или иной степени лишь в XX веке и получившей (первоначально в рамках аналитической философии и метаэтики) название «когнитивизм», или «когнитивный редукционизм». Поэтому понятая в широком смысле «когнитивная наука» фактически охватывает все те прошлые и нынешние исследования человеческого сознания (субъективной реальности, духа, психики, ментальности), в которых исследуемые феномены явно или неявно сводились их авторами к знанию и познанию, а для описания и объяснения этих феноменов применялся исключительно аппарат эпистемологии. Такого рода эпистемологическая редукция не ограничивалась соответствующим истолкованием структур и механизмов сознания, но и распространялась на все те проявления человеческой духовности, которые составляют объект гуманитарных наук, – т.е. на трактовку морали, искусства, религии, языка и пр.

Общая логика (и история) редукционистской мысли в когнитивной науке выглядит примерно так. Информационно-вычислительные модели были представлены в качестве универсального инструмента для адекватного и исчерпывающего описания познавательных процессов; т.е. формула, выражаемая словами «получение и переработка информации» (или какой-либо расширенный ее вариант), стала рассматриваться как современный, более точный аналог традиционного «познания». А поскольку язык теории информации пригоден для моделирования по сути любых живых и технических систем и уж несомненно нейробиологических механизмов человеческого познания, а также других ментальных феноменов, которые лишь косвенно связаны с познанием (во всяком случае, сами по себе не являются познанием), когнитивная наука фактически приписала этим «другим» феноменам и процессам «познавательный» характер – на том именно основании, что они могут быть интерпретированы (в духе так называемой «компьютерной метафоры») как «переработка информации», или «вычисление» (computation). Примером радикальной редукционистской позиции указанного типа может служить следующее программное положение известных представителей когнитивной науки: «Живые системы являются когнитивными системами, а процесс жизни является процессом познания» ^{[22, c. 13]}.

Как отмечает другой видный философ, «с точки зрения современной когнитивной психологии именно познавательные процессы лежат в основе всех психических процессов» ^{[5, c. 51]}. Это значит, что когнитивную психологию интересуют не психические механизмы познания как такового (в его обычном, традиционном понимании), а познавательные (когнитивные, «информационные») механизмы психики в целом. Подобная же редукция ментального к познавательному (понятому как «информационно-перерабатывающее») характерна вообще для всех дисциплин, составляющих когнитивную науку. Это связано именно с тем, что «ведущей методологией когнитивных наук является информационный подход, рассматривающий человека и его взаимодействие с миром с точки зрения соответствующих информационных процессов – процессов приобретения, преобразования, репрезентирования, хранения и воспроизведения информации и их влияния на поведение человека» ^{[2, c. 29]}.

Когнитивная наука в указанном расширительном понимании основана на презумпции полной, абсолютной когнитивности сознания. Само слово «некогнитивное» отсутствует в лексиконе когнитивной науки. В соответствующих научных текстах даже предположительно не упоминается о некогнитивной составляющей человеческого духа, т.е. о том, что в составе сознания (духа, ментальности) имеются такие феномены, которые либо вообще не являются «познавательными» (т.е. не являются ни перцепциями, ни понятиями – например, переживание, побуждение, воля), либо, хотя и имеют в своем составе наряду с некогнитивным также и некоторый когнитивный элемент, все же не могут быть редуцированы к «знанию» (это – ценностные ориентиры, идеалы, нормы, интересы и пр.). Вряд ли, впрочем, можно предъявлять какие-то претензии к когнитивному походу, если он используется в исследовании действительно когнитивных (т.е. собственно познавательных) механизмов и феноменов сознания. Критика этого подхода уместна лишь в том случае, если он рассматривается как универсальный инструмент, позволяющий описать и объяснить любые феномены сознания, психики, нейрофизиологии, человеческой деятельности и вообще все проявления «жизни» как в биологическом, так и в социально-духовном смысле.

Признание истинности той простой идеи, что «внутренний мир» (дух, психика, субъективная реальность) содержит в себе не только когнитивные, но и некогнитивные элементы, и что эти элементы не сводимы друг к другу, повлекло бы за собой (в случае последовательного проведения этой идеи) пересмотр едва ли не всей традиционной (да и новейшей) проблематики «наук о духе» и, соответственно, наработанных в этой области концепций и учений.

Однако антикогнитивистская позиция с трудом укореняется в философии сознания, причем чаще всего она встречает не столько возражения по существу, сколько некое неопределенное сопротивление, интуитивное неприятие (нередко совмещаемое с осознанным согласием с этой позицией). Почему же «интуиция» сопротивляется нонкогнитивизму? Потому, очевидно, что когнитивизм, т.е. описание и истолкование всех проявлений духа в когнитивных понятиях и терминах, исторически «врос» в обыденное сознание; когнитивные слова и предложения в естественном языке используются как универсальный вербальный инструмент для описания и объяснения духовных реалий (возможно, в силу своего рода «экономии» словесного материала и тенденции к упрощению описательно-объяснительных моделей духовной жизни). Даже эмоции и вообще переживания (особенно связанные с новым опытом) подводятся под понятие «познание», например: «Он познал радость (или горечь) чего-то»; «Он узнал, что такое настоящий голод», и т.п. Переживания трактуются как «опыт», и через это размытое понятие, ассоциирующееся в большей степени с познанием, попадает в соответствующий разряд духовных явлений. – Вообще, знание и переживание (как феномены субъективной реальности) настолько сцеплены друг с другом, что воспринимаются рефлексивно как единое целое, как одно и то же (ибо человек обычно переживает по поводу «чего-то», о чем он «знает» или вообще «представляет себе», «воображает»), и в этом сплаве познавательный элемент воспринимается как доминирующий или даже как единственный. Это обстоятельство необходимо учитывать, отстаивая нонкогнитивистскую позицию; надо подчеркивать, что переплетение двух элементов, каким бы тесным оно ни было, не есть их тождество; и речь идет не о том, чтобы «разорвать» (отрицать) эту реальную связь когнитивного и эмотивного, а о том, чтобы показать их нетождественность, взаимную несводимость. Именно аналитическое разделение этих реалий является предварительным условием для выяснения их взаимосвязи.

Причину устойчивости когнитивизма в методологии наук о духе можно понять, сославшись на драматическую историю другого научно-мировоззренческого принципа – механицизма. Долгое время механицизм был мощной парадигмой науки – не только физики, но и химии, биологии, социологии… Этот редукционистский принцип подкупал кажущейся универсальностью, возможностью объяснить «всё» посредством простых, наглядных механических моделей. – Подобным же образом когнитивизм привлекает исследователей «духа» (психики, ментальности, субъективной реальности) иллюзорной возможностью описать и объяснить все разнообразные феномены, составляющие эту громадную сферу, сведя их к хорошо изученным познавательным актам. Но тем самым игнорируется специфика некогнитивных феноменов психики – эмоциональных и волевых, а вслед за этим – и специфика всех форм ценностно-нормативного сознания (морали, права, искусства, идеологии и пр.), поскольку аппарат теории познания применяется в тех областях, где он не в состоянии обеспечить адекватную репрезентацию исследуемых феноменов.

Принцип когнитивизма, т.е. стихийная, не рефлектированная редукция «духовного» к «познавательному», вполне подпадает под признаки парадигмы как образца познавательной деятельности в рамках «нормальной науки», не допускающей критики парадигмы. «Научное сообщество в период нормальной науки консервативно в оценках собственной рациональности и настроено на отрицание иной рациональности, т.е. отличного от принятой ими парадигмы образца научной работы. Чтобы сохранить парадигму, ученые могут длительное время соглашаться с противоречиями между опытом и «парадигмальными» объяснениями либо пытаться исправить положение с помощью добавочных допущений (гипотез ad hoc), игнорировать объяснительные преимущества иной парадигмы» ^[13]. Когнитивизм – именно в силу его парадигмальности – не поддается разрушающим его простым и, казалось бы, непосредственно очевидным доводам и фактам; эти «нонкогнитивистские» доводы просто не воспринимаются «нормальной наукой». Само противостояние когнитивизма и нонкогнитивизма вообще не фиксируется в качестве проблемы, нуждающейся в разрешении.

«Информационно»-редукционистский подход когнитивной науки позволяет объяснить (правильно или неправильно – другой вопрос) физиологический (или даже всего лишь «физический») механизм функционирования эмоционально-волевой сферы, создавая иллюзию, будто эта сфера психики есть вид «знания»; однако такое «объяснение» ни в малой мере не касается субъективного переживания, которое и по своему субстрату, и по функционированию принципиально отличается от «знания», от любых когнитивных феноменов.

Когнитивистско-редукционистское истолкование психических процессов и явлений (включая и такие спорные в отношении их когнитивного статуса феномены, как эмоция, воля и др.) – это господствующая тенденция не только психологической науки, но и обыденной рефлексии, и многих философских концепций, так или иначе затрагивающих вопрос о структуре и механизмах психики.

Внешне указанная тенденция выражается в том, например, что традиционные когнитивные термины сознание, мышление, разум в ряде контекстов выступают как полные синонимы духа, психики в целом, сохраняя при этом свой специфически-когнитивный смысл (подобные же бифункциональные слова имеются и в других языках; например, в английском – mind, mental, в немецком – Geist, Gemüt и др.). В обыденном и философском языке когнитивизм подпитывается, подкрепляется также употреблением пришедших из прошлых эпох синкретических слов и выражений, обозначающих в равной мере как когнитивные, так и некогнитивные (аффективно-конативные) реалии психики. Такой синкретизм характерен для значительной части исторически сложившегося лексикона «феноменологии духа» (философии сознания и научной психологии), используемого для описания различных форм и проявлений душевной жизни. Например, слово чувство применяется для обозначения как перцепции, представления, ощущения (т.е. когнитивных феноменов), так и эмоции, аффекта, переживания (т.е. некогнитивных реалий). Так, «акты видения и слышания» нередко причисляли вместе с «любовью и ненавистью» к одному и тому же классу психических явлений – перцепциям ^{[15, c. 215-216]}; в другом случае эмоции, настроения, склонности, желания вместе с воображением и ощущениями подводились под общее понятие «Vorstellung», т.е. «представление» ^{[14, c. 34]}. Соотносительный с чувствами разум понимается столь же двойственно: и как особая познавательная способность, и как побудитель к действию. Подобная размытость, амбивалентность ключевых терминов препятствует концептуализации некогнитивного, приводит к растворению его в когнитивном и – как следствие – к массированному (и не всегда оправданному) внедрению в психологию эпистемологических понятий и подходов.

Конкретные формы психологического когнитивизма зависят от того, какие именно теоретико-познавательные идеи используются для объяснения психических процессов. Если познание понимается как репрезентация мира в сознании человека, то когнитивистский подход к психике выражается соответственно в трактовке всякого психического феномена как особого вида или способа идеального воспроизведения некоторого объекта, причем такое воспроизведение может быть «истинным» или «ложным». Так, когнитивистский крен отечественной психологии советского (да и постсоветского тоже) периода явился результатом безоговорочного принятия «теории отражения» в качестве мировоззренческого и методологического базиса психологического исследования. Практически все дефиниции психики и ее элементов, приводимые в изданных в этот период научных трудах, словарях и учебниках, так или иначе отдавали дань этой теории; само понятие психики определялось, как правило, через «отражение» (нередко, впрочем, с корректирующим добавлением – «активное отражение»). Инерция такого подхода оказалась весьма значительной, он до сих пор сохраняет влияние в психологии. Философская критика теории отражения как ошибочной или ущербной в определенных отношениях эпистемологической концепции мало сказывается на ее функционировании в качестве одной из основ психологического когнитивизма. Поэтому в контексте проблемы, рассматриваемой в настоящей статье, вопрос о дефектах теории отражения можно оставить в стороне: речь здесь идет об ошибочности не самой этой теории, а ее применения (в качестве объяснительной модели) к тем идеальным объектам, которые в принципе не поддаются эпистемологической редукции.

Чтобы избежать путаницы, взаимного не(до)понимания при разделении духа на две сферы, необходимо уточнить ключевые термины, через которые формулируется эта акция. Использование терминов знание и ценности не позволяет четко и однозначно сепарировать одну из этих сфер от другой – как из-за многозначности этих двух слов, так и из-за слишком узкого, «специального» их значения. Здесь уместно использовать другие термины – «когнитивное» и «интенциональное», разумеется, уточнив их значение, освободив их от побочных ассоциаций.

В философии и психологии XIX – XX вв. широкое распространение получил особый вид когнитивизма, связанный с интенционалистской трактовкой сознания. Термин «интенция» (лат. intentio – стремление) как обозначение особого философского понятия широко употреблялся еще в средневековой схоластике (в частности, Фомой Аквинским) и был возрожден в философии сознания новейшего времени. Под «интенцией» философы понимали способность сознания быть направленным на предметы, придавать смысл предметам, формировать осмысленную картину мира, т.е. интенция ассоциировалась с особого рода познавательной активностью, «конструктивностью» сознания. А поскольку сознание при этом традиционно отождествлялось с человеческой психикой в целом, то все психические феномены были фактически истолкованы как интенционально-познавательные; в эту единую категорию попадали не только ощущение, восприятие, суждение и другие безусловно когнитивные реалии, но и желания, эмоции, мотивы, цели и пр. – на том общем для всех них основании, что они «направлены» на тот или иной предмет и включают в себя «образ» этого предмета.

Термин «интенция», таким образом, может быть применен для обозначения аффективно-конативной (эмотивно-волевой) составляющей субъективной реальности, мира переживаний и стремлений, т.е. самой сущности всего живого, взятого в его «внутренней» ипостаси. Другой составляющей субъективной реальности, помимо понятого так интенционального начала, является совокупность когнитивных моделей, репрезентирующих реальный и воображаемый мир в образах и понятиях и опосредствующих отношение аффективно-конативного с «внешним» миром ^{[12, с. 58]}. «Долженствование» – это вид интенциональности. И когда интенциональное отождествляют с «направленностью» того или иного духовного феномена на какой-либо объект, т.е. усматривают суть интенциональности этого феномена в наличии объекта, на который он «направлен», то тем самым стирают принципиальную границу между аффективно-конативным и когнитивным, первое фактически поглощается вторым; мир переживаний и устремлений превращается в мертвую копию реальности. В частности, живое, чувственно-волевое долженствование предстает как безэмотивный процесс копирования предмета либо (в более сложной когнитивистской – априорно-конструктивистской – концепции Канта) как столь же мертвая «объективная необходимость».

Всякий психический феномен, согласно одной из известных концепций, характеризуется «отношением к содержанию, направленностью на объект… или имманентной предметностью». «В представлении нечто представляется, в суждении нечто утверждается или отрицается, в любви – любится, в ненависти – ненавидится и т.д. Это интенциональное существование свойственно исключительно психическим феноменам… Тем самым мы можем дать дефиницию психическим феноменам, сказав, что это такие феномены, которые интенционально содержат в себе какой-либо предмет» ^{[3, c. 33--34]}. Получается так, что специфику каждого психического феномена составляет только заключенное в нем особое предметное содержание, «направленность» же сама по себе одинакова для всех феноменов. К тому же природа этой «направленности» как таковой (т.е. взятой в отвлечении от ее «предмета») остается не проясненной, само это слово употребляется феноменологами как только поясняющее, но не поясняемое, за ним сохраняется лишь некая смутная «пространственно-векторная» ассоциация. Поэтому и в понятии интенции эта составляющая не акцентирована, на первый план выходит «предметность» интенции, – т.е., по существу, ее когнитивное содержание. Из-за этого интенциональность вообще ошибочно отождествляется с когнитивностью, и такие явно некогнитивные феномены, как аффекты, переживания, эмоции и др., квалифицируются как «когнитивные» только потому, что они направлены на что-то, сама же направленность понимается как нечто побочное, не выражающее сущности этих феноменов. Но если обратить внимание на характер этой направленности, нетрудно заметить принципиальное различие между когнитивными и некогнитивными психическими феноменами: ведь одно дело – репрезентировать предмет в представлениях и мыслях, и другое – любить, желать и т.д. этот предмет. Конечно, любимый (или ненавидимый) предмет должен быть представлен в сознании, однако эта представленность является лишь условием заинтересованного отношения к предмету, а не самим этим «отношением».

Переживания, аффекты и пр. – это особые психические состояния, несводимые к своему предметному содержанию, они суть проявления внутренней жизни субъекта–индивида, и для описания их «направленности» на объект более всего подходят такие термины, как «активность», «напряженность», «энергия», «самовыражение» и т.п. Когнитивные же реалии психики (перцепции, образы, мысли и пр.) суть представительства во внутреннем мире мира внешнего – либо реально сущего, либо воображаемого, желаемого и т.п.; их «направленность» описывается в абстрактных терминах «соотнесения» с внешним объектом, например: «тождество», «соответствие», «адекватность», «осуществимость» и др. (Разумеется, и познание как особый процесс есть проявление активности духа, однако в данном случае речь идет не о познавательном процессе, а о результатах его – знаниях и вообще о «когнициях», т.е. идеальных моделях сущего).

Главный методологический дефект «когнитивной психологии» (и вообще «когнитивной науки») – это движение исследовательской мысли при описании и объяснении психики «снизу» – от якобы единого «субстрата» психики к многообразию ее проявлений, вместо того чтобы идти «сверху» – от данных со всей очевидностью духовных феноменов к поиску их возможного субстрата. В итоге исследователь конструирует лишь иллюзорную «субстратную основу» психического – информацию, которая, конечно, присутствует во всех «духовных» (физиологических, психических, «культурных») феноменах, но не исчерпывает их; более того, эта произвольно постулированная «основа» ни на шаг не продвигает в объяснении таких феноменов духа, как интенция, стремление, переживание, интерес, ценностная установка и т.д., – феноменов, в той или иной (пусть даже весьма примитивной, зачаточной) форме свойственных всему живому. Когнитивизм в психологии (представленный в «когнитивных науках») – очередная редукционистская парадигма из числа возникших на протяжении последних четырех веков и пытающихся дать простое, единообразное решение «трудной проблемы» (“hard problem”) – что такое «сознание», «дух», «ментальность», «субъективная реальность», «внутренний мир», – парадигма, продолжающая и сменяющая ряд прежних – механицизм, физикализм, биологизм, социологизм, бихевиоризм, «теорию отражения»… Популярная в «когнитивных науках» так называемая «компьютерная метафора», при всех оговорках и добавлениях, которыми она нередко сопровождается, – это методологический фантом; даже если создать компьютер, моделирующий во всех деталях человеческий мозг, он вряд ли будет что-то «чувствовать» и вообще обладать каким-то «внутренним миром». Решить указанную «трудную проблему» невозможно и допущением существования «души» как особой субстанции, не совпадающим с «телом» (или не локализованном в нем), поскольку совершенно очевидна каузальная взаимосвязь (корреляция) «духа» и «тела». Когнитивный редукционизм в философии сознания не помогает, а напротив – создает дополнительные сложности в решении указанной «трудной проблемы».

Когнитивный подход, противопоставляемый, в частности, бихевиоризму, трактует "когнитивное" как синоним "ментального", "психического", "духовного"; т.е. вся субъективная реальность редуцируется к когнитивному и описывается в понятиях, обозначающих когнитивные феномены. Сторонникам этого подхода (включая тех, кто не осознает своей принадлежности к этому течению) представляется, будто для осуществления когнитивной редукции аффективно-конативных феноменов надо просто подобрать подходящую когнитивную теорию (эпистемологическую концепцию), поэтому споры между ними зачастую идут как раз по поводу того, какая именно теория познания более всего подходит для решения этой задачи.

Разделение когнитивного и интенционального в нервно-психической структуре живых организмов возникло на сравнительно высоком этапе биологической эволюции; на всех ступенях эволюции, где существует такое разделение, даже на высшей ступени, интенциональное начало обладает своего рода «приоритетом» перед когнитивным; у животных (как и у человека) первичной, элементарной ячейкой психики является не «ощущение», а «переживание» ^[6]; мысль, знание любого типа (от ощущения до понятия) «переживаются», субъективно существуют как комплексы переживаний. Без «переживательной интенции» нет и «знания» как элемента субъективной реальности; знание как таковое, без переживания, превратилось бы в мертвое содержимое кибернетических «носителей информации».

Различие когнитивных и некогнитивных феноменов тем значительнее и заметнее, чем выше ступень развития «субъективной реальности», к которой принадлежат эти феномены. Так, легко различимы по указанному критерию, например, понятия – и аффекты; несколько размыта граница между перцепциями и эмоциями (например, ощущение тепла – это одновременно и когнитивный образ, и переживание), не случайно слова «чувство», «чувственный» относят в равной мере и к сенситивным «образам», и к «переживаниям»); что же касается «субъективной реальности» (или «внутреннего мира») примитивных организмов, то там, как можно предположить, «когнитивное» и «интенциональное» (или «информативное» и «побудительно-двигательное») представляют собой по сути единое синкретическое целое (например, тропизмы и иные простые формы реакции организма на условия внешней среды).

Можно сказать, что когнитивный редукционизм в философии сознания подводит «теоретический» фундамент под универсалистское притязание эпистемологии (во всем многообразии входящих в нее учений и концепций) – притязание быть единственным, естественным, необходимым аппаратом для описания и объяснения всех феноменов духа, а также для обоснования ценностных позиций и норм. Модные ныне «когнитивные науки» захватывают постепенно все поле «наук о духе». Сложившаяся в течение веков разветвленная, представленная множеством школ и направлений психология, например, постепенно оттесняется так называемой «когнитивной психологией», превращаясь по сути в «раздел» эпистемологии.

В гуманитарно-философской литературе когнитивизм сравнительно редко обнаруживает себя в виде какой-либо концепции или «точки зрения» (пусть даже и нечетко выраженной), обычно он вообще не является предметом экспликации и обсуждения, а просто практикуется, т.е. непосредственно вплетается в рассуждения теоретиков-гуманитариев, направляет ход их мысли, выполняет роль строительных лесов при построении различных теорий и учений (тематика которых может быть весьма далекой от тех проблем, решение которых разделяет философов на когнитивистов и нонкогнитивистов). Важнейший и специфический показатель действенного присутствия когнитивистской парадигмы – это своеобразный эклектицизм, неразличение и смешение двух контекстов гуманитарной мысли – ценностного (оценочно-нормативного) и познавательного (описательно-объяснительного). Указанное методологическое смешение (обычно не замечаемое самими мыслителями) имеет множество конкретных проявлений, часть которых будет рассмотрена далее.

Скрытый когнитивизм многих гуманитариев находит внешнее выражение прежде всего в осознании и истолковании ими собственной деятельности как всецело «познавательной». Сами выражения «гуманитарная мысль» и «гуманитарные дисциплины» обычно употребляются как синонимы «гуманитарного знания» (или «познания») и «гуманитарных наук». Подавляющему большинству философов такое словоупотребление представляется самоочевидным, спорным видится лишь вопрос о качестве или специфике гуманитарного (по)знания: может ли оно быть научным, и если да, то чем различаются науки социально-гуманитарные и естественные. Иначе говоря, споры по поводу научного статуса гуманитарии ведутся большей частью на общем для полемизирующих сторон когнитивистском фундаменте: ведь даже многие из тех, кто отрицает научность гуманитарных дисциплин, обычно делают это не потому, что считают суждения этих дисциплин «внепознавательными», а потому, что, по их мнению, гуманитарное знание либо «не дотягивает» (по определенным эпистемологическим критериям) до уровня науки, либо – в силу своей специфики – образует особую, вполне самостоятельную область вненаучного знания. Те особенности «гуманитарного знания», из-за которых его отделяют от науки, усматриваются соответственно либо в его недостаточной точности (строгости, доказательности и т.п.), либо в наличии в нем ценностной составляющей.

Всю обширную проблематику, связанную с выяснением чисто эпистемологических различий между гуманитарным и естественнонаучным знанием, мы можем оставить в стороне; для нашей темы важен другой аспект рассматриваемой проблемы: отличие гуманитарных дисциплин от естественных наук по признаку ценностной «окрашенности» первых и «нейтральности» в том же отношении последних. Тот несомненный факт, что в большинстве гуманитарных текстов так или иначе выражаются «ценностные позиции» (т.е. содержатся оценки и призывы), получает разные истолкования. Для неопозитивистского науковедения констатация этого факта была достаточным основанием для «отлучения» гуманитарии от науки (исключение делалось лишь для немногих социально-гуманитарных дисциплин, в целом отвечающих общенаучным критериям). Другая же науковедческая школа, основания которой были заложены неокантианцами, узаконила «ценностную направленность» в качестве специфического признака гуманитарных наук («наук о духе», «наук о культуре»); представители гуманитарного науковедения говорили об особых методах этих наук: индивидуализирующе-ценностном, «идиографическом» (в противоположность «номотетическому», характерному для «наук о природе»), о методе «отнесения к ценностям», о «понимании» (в отличие от каузального «объяснения») и т.п.

Несомненно, гуманитарная мысль, гуманитарные дисциплины содержат в себе знание – знание о человеке, человеческом мире; и эту познавательную (или когнитивную) составляющую действительно можно соотносить с естественнонаучным знанием и выяснять общее и различное в этих областях знания. Однако когнитивный компонент – это только часть гуманитарии, причем не специфическая часть: ведь не любое знание о человеке может быть отнесено к гуманитарному знанию (например, знание об анатомии и физиологии человека). Другая важнейшая составляющая гуманитарии, причем именно та, которая составляет ее специфику, – это выражение ценностного отношения к тому или иному объекту человеческого мира (к личностным качествам, чертам характера, мировоззрению, поступкам, способам организации совместной жизни и т.д.). «Ценностное отношение» – это не вид знания. Оценки, предписания, рекомендации, призывы в составе гуманитарии – это непознавательные, некогнитивные феномены. Они не являются простым продуктом познавательной деятельности; они формируются, складываются в сознании людей под воздействием различных социальных и природных факторов; гуманитарная мысль лишь выражает, защищает или разрушает эти ценности.

Как ценностно-нормативная составляющая проникает в состав гуманитарии? Как она представлена в гуманитарных текстах?

Прежде всего, непосредственно в форме оценочных и нормативных суждений (содержащих в предикате специальные оценочные или прескриптивные слова, не обозначающие вещи и свойства – «хороший – плохой», «обязательный – запретный» и др.): «То-то и то-то является хорошим, красивым, предпочтительным и т.п.»; «Следует поступать так-то»; «Смысл жизни состоит в том-то» (т.е. «Нужно жить ради того-то») и т.п. Контексты гуманитарных дисциплин, в которых выражаются подобные предписания и оценки, могут быть, например, такими: «Возвышенное и низменное в искусстве»; «Справедливые и несправедливые войны»; «О природе мирового зла», «О допустимости эвтаназии»; «О достоинствах и недостатках определенных политических, экономических, правовых систем» и т.д.

Но чаще ценностная направленность гуманитарного рассуждения проявляется в скрытой форме; т.е. суждения по своей модальности формально могут не быть оценочными или императивными, но с помощью специально подобранных семантических, синтаксических и стилистических средств они явно или завуалированно выражают ценностную позицию автора.

Собственно, наличие в гуманитарии ценностной составляющей фактически никто не отрицает, однако это признание обычно сопряжено с когнитивистской ошибкой: ценностно-нормативные суждения трактуются как «вид знания», и тем самым гуманитарные тексты, в которых имеются такого рода вкрапления, получают безоговорочно и всецело «познавательный» статус. Надо четко различать «ценностные высказывания», которые в принципе не могут быть «научными», ибо не являются вообще «познавательными» (например: «Нечто является хорошим», «Жизнь есть высшая ценность», «Добро, или справедливость, или долг – это то-то»), – и «высказывания о ценностях», принятых людьми, например: «В таком-то обществе сложились такие-то нормы»; «Все люди ценят то-то» и т.п. «Высказывания о ценностях» – это обычные положения практически всех гуманитарных наук.

Можно сказать, что «гуманитарная мысль» – это окультуренное, систематизированное, рационализированное общественное сознание, включающее в себя и знания, и ценности. Благодаря ценностной составляющей гуманитарная мысль строится и функционирует иначе, нежели «чистое» знание (пусть даже это – знание о человеке).

Различение познавательного и ценностно-нормативного («практического») отношения человека к миру и, соответственно, субстанциональное и/или функциональное различение когнитивной и аффективно-конативной составляющих человеческого духа, – это привычная, даже банальная идея, проходящая через всю историю философской («антропологической», психологической, гуманитарной) мысли. Однако эта идея крайне редко проводилась последовательно (даже в рамках одного и того же учения или теории): в философских и гуманитарно-научных рассуждениях и концепциях указанное разграничение постоянно уступает место либо (1) ценностно-познавательному синкретизму (т.е. полному слиянию в одном понятии или представлении обоих смыслов), либо (2) ценностно-познавательному эклектизму (т.е. беспорядочному смешению указанных смыслов, либо (3) когнитивизму – редукции аффективно-конативного к когнитивному (в психологии) или же нормативно-ценностного к познавательному (в гуманитарных дисциплинах).

Для того чтобы осознанно разграничить ценностно-нормативные и познавательные элементы гуманитарной мысли, надо выяснить мировоззренческие и методологические основания такого размежевания. Не только внешний мир многообразен, но и внутренний (духовный) мир также: в обыденном и научном языке имеются сотни, если не тысячи, слов и оборотов, обозначающих разные феномены духа: образы, знания, переживания, состояния… Важнейшее деление духа, фундаментальная дихотомия – это различение двух групп феноменов – познавательных (или когнитивных) и эмотивных, «интенциональных», вообще «некогнитивных».

Так, например, в феноменологических теориях «имманентная предметность», или «интенциональный объект», признается сущностным признаком психического вообще или, по крайней мере, многих реалий психики (включая ценностные акты), а поскольку этот интенциональный объект в любом случае понимается как когнитивный феномен (даже если его содержание есть плод фантазии или заблуждения), имеются все основания квалифицировать эти теории как когнитивистские. Этот когнитивизм становится еще более очевидным, когда на основе указанных психологических концепций строятся теории, описывающие и объясняющие ценностное сознание. Примером подобных построений может служить теория морали, в которой феномен нравственности непосредственно отождествляется с «нравственным познанием» (die sittliche Erkenntnis) ^[4].

Гуманитарная мысль отличается от естествознания наличием в ней прямой или скрытой ценностной ориентации; другими словами, гуманитарные дисциплины явно или неявно выражают и защищают (обосновывают) ту или иную ценностную позицию. Но ценностные позиции не являются «знаниями», следовательно, гуманитария не сводится к знанию. Сторонники же когнитивизма, о котором выше шла речь, отождествляя все духовное (в том числе ценностные установки) с знанием и познанием, всю продукцию гуманитарной мысли относят к «знанию», причем, как правило, к знанию научному. Это приводит к серьезным ошибкам в гуманитарных исследованиях, а именно – к применению эпистемологического аппарата там, где он неуместен; к представлению о том, будто ценностные позиции могут быть истинными и ложными, и будто наука может производить императивы и оценки.

Но несогласие с когнитивизмом вовсе не означает утверждения, будто гуманитария продуцирует исключительно императивы, рекомендации, назидания и оценки. Конечно, это не так. Подавляющее большинство гуманитарных текстов – это нарративы, фактология, описание и объяснение различных сторон человеческой жизни, выяснение причинных связей, закономерностей и пр. Все эти мыслительные процедуры принадлежат, конечно, к сфере знания; поэтому вполне можно говорить и об особых гуманитарных науках, их специфике, особенностях, отличающих их от наук естественных.

Тем не менее следует иметь в виду, что гуманитарная наука – это лишь составная часть, компонент гуманитарной мысли, поскольку ценностная составляющая гуманитарии не поддается эпистемологической трактовке; здесь нужен более широкий философско-аналитический подход, включающий, помимо эпистемологии, также и аксиологию. Такой подход позволит разобраться в структуре гуманитарной мысли, выяснить соотношение и связь в ней познавательных и ценностных элементов. Только после этого можно будет провести внутреннюю демаркацию в гуманитарии, специально аналитически выделить гуманитарное знание как таковое и сравнивать его с другими видами знания.

Гуманитарий (как некий условный персонаж – носитель определенной мировоззренческой культуры и психологии) вполне может различать (в абстракции) объективное знание и мир переживаний (ценностных отношений к чему-л. и пр.); вместе с тем он не может отрешиться от представления о ценности как универсальной характеристике всего сущего, т.е. и внешнего (внечеловеческого) мира, и – в особенности – внутреннего мира человека; поэтому он часто наделяет «объективное знание» (как и производящего его человека) специфическими ценностными признаками, обозначая их оценочными словами: «холодный», «бездушный» и т.п.; в гуманитарной культуре (в беллетристике) создан образ ученого – «чистого познавателя», лишенного нормальных человеческих чувств и спокойно приносящего в жертву «чистому познанию» себя и других. И когда гуманитарий замечает, что какой-то ученый, оказывается, способен испытывать и проявлять обычные человеческие чувства и интересы, не относящиеся к процессу и результатам познания, он одновременно с удивлением (и иногда даже с неким «умилением») усматривает здесь некоторую «непоследовательность» ученого. За всем этим стоит недостаточно четкое понимание того, что человеческий дух вообще (и, конечно, в каждом его индивидуальном проявлении) включает в себя две различные и вместе с тем взаимопроникающие области, два принципиально разных и вместе с тем взаимодействующих типа феноменов – познавательные и ценностные, или когнитивные и аффективно-конативные; и что поэтому человек, специализирующийся в познавательной деятельности, добывающий и излагающий объективное (т.е. свободное от оценок, от выражения чувств) знание, вовсе не сводится к этой частичной функции, не является каким-то особым устройством по производству знания, устройством, лишенным способности к переживанию (подобно тому как, например, профессиональный землекоп не является разновидностью землероечной машины).

Поскольку существует множество гуманитарных дисциплин, отличающихся друг от друга соотношением познавательной и ценностно-нормативной функций (т.е. степенью доминирования одной из них), имеет смысл ограничить поле предлагаемого анализа, взяв в качестве примера лишь одну дисциплину – ту, в которой наличие ценностного компонента, наряду с познавательным, не вызывает сомнения. Такой «образцовой» гуманитарной дисциплиной является, безусловно, этика.

Этику нередко определяют как «науку о морали» или «теорию морали». В обычном, общепринятом понимании «наука» (или «теория») – это систематизированное знание, описывающее и объясняющее свой объект. Однако в рамках когнитивистской парадигмы «теория морали» трактуется иначе: не как описание и объяснение данного феномена, а как «теоретическая мораль», возвышающаяся над «эмпирической моралью». За этой трактовкой явно или неявно скрывается следующая модель: существуют (в трансцендентальном или натуралистическом смысле) такие «моральные объекты», как добро, долг, справедливость, нравственный закон и пр.; люди так или иначе познают эти «объекты», и тем самым моральные ценности и нормы становятся их достоянием, направляют определенным образом их поведение; знание об «объективной морали» может быть эмпирическим и теоретическим; эмпирическое знание такого рода есть «обыденная мораль», теоретическое знание – это «теоретическая (научная) мораль», или «этика».

Таким образом, если признать ценности – «благо», «добро», «долг», «справедливость» и др. – «объективно сущими» (в платоновском, кантианском или ином толковании), то, соответственно, придется согласиться с тем, что наши ценностные высказывания и ценностные позиции суть «знания» об этих объективных ценностях, и, значит, когнитивизм прав: нет смысла противопоставлять в гуманитарной мысли знания и ценности, ибо все есть знание – даже ценностные учения, оценки, императивы, рекомендации и т.п. А если так, то гуманитарная мысль сводится к гуманитарному познанию, причем это познание может быть «научным». При таком допущении получается, что наука может производить ценностные принципы, жизненные установки, моральные императивы. Значит, полная объективация ценностей, приписывание им самостоятельного, внечеловеческого бытия, независимости от человеческих стремлений и переживаний, является предпосылкой ценностного когнитивизма, источником ошибочной редукции ценностно-ориентированной гуманитарной мысли к знанию.

Вообще, когда рассматривается проблема объективности ценностей, чаще всего имеются в виду ценности моральные. Почему? Потому что моральные оценки и нормы имперсональны (т.е. безличны), в отличие от других ценностно-нормативных суждений. Отсюда иллюзия их «объективности»; они «во мне, но не мои»; они субъективно переживаются как объективные. Но переживание объективности не есть подлинная объективность; я в своих публикациях на эту тему предложил отнести эту особенность моральных ценностей к категории «квазиобъективных» качеств. Сюда же можно отнести и единство, содержательную общезначимость моральных ценностей; ведь общезначимость – это «объективность» по отношению к индивиду, но не к человеческому роду вообще; она ограничена общественным сознанием; вне общества она не имеет смысла. Субъективно-эмотивный элемент неотделим от ценностей, будь то моральные ценности или любые другие. Поэтому, если возможны гуманитарные науки (а они действительно возможны и действительно существуют), то их функция – не продуцирование и не защита ценностей, а только их описание и объяснение.

Особым ответвлением объективизма в философии морали, наряду с платонистским метафизическим реализмом, является кантианский априористский рационализм, укоренившийся в этике в результате распространения соответствующего эпистемологического подхода на сферу морального сознания. Этот подход позволяет представить основоположения или принципы морали как объективно-необходимые истины разума (подобные математическим истинам), не нуждающиеся в эмпирическом обосновании, в обобщении обычного человеческого опыта; каждый разумный индивид может познать (постичь, продуцировать) эти универсальные, единые для всех истины и тем самым стать моральным субъектом. Преимущество рационализма перед реализмом в этике – в том, что он, давая объективистскую трактовку морали, обычно отсекает всякие онтологические построения, которые (в составе реалистических концепций) наиболее уязвимы для субъективистской критики ^[8].

Надо сказать, что философы, объективирующие ценности, относятся к наукам, эмпирически описывающим и объясняющим ценностные позиции людей, как к чему-то маловажному и необязательному. Главную задачу этики как науки они видят в выяснении не того, что люди «одобряют», или «считают добром», а того, что объективно «является добром», т.е. что такое «добро само по себе» ^{[11, c. 69]}. Решить, однако, подобную «научную» задачу, т.е. получить знание об «объективном добре», никому не удалось в силу фиктивности самого этого «объекта».

Когнитивистскую ошибку в этике совершают даже те, кто ничего не знает о когнитивизме и нонкогнитивизме или полагает, что спор между этими методологическими концепциями не имеет отношения к их этическим исследованиям. занятиям, то это столь же наивно, как и представление о том, что логикой «занимаются» только специалисты по логике, а тот, кто «занимается» чем-то другим, совсем не обязан вникать в эти логические хитросплетения и вообще соблюдать правила логики.

Господство когнитивистской парадигмы в философии морали является источником путаницы в вопросах о соотношении морали и этики; моральной проповеди – и знания о морали (как особом феномене); знания о морали – и знания о добре (как некоей объективной реалии); знания о добре – и знания о том, что люди фактически одобряют; обоснования морали – и объяснения морали… Если этика в ее фактической представленности есть отрасль знания, и только знания, то что тогда такое вообще «знание»? На основании чего мы относим к единому «классу знания» и мораль, и этику, и естественные науки, и спекулятивную философию? Не ответив на эти вопросы, мы оставляем статус этики (как и ее «близкой родственницы» – эстетики) неопределенным. Если этика – это действительно наука, как она себя аттестует, то почему она занимается такими вещами, которые не укладываются в самое расширительное определение науки? А если это – не наука, то что она такое, в каком соотношении с наукой она находится и какие функции выполняет? Чтобы снять эти вопросы, необходимо четко разграничить (а) знание как мысленную модель, как репрезентацию в сознании (психике) любых – материальных и духовных – реалий, и (б) ценностные позиции (установки, цели, интересы), выражающие человеческие интенции (побуждения, стремления, переживания). Необходимо также различить в составе исторически сложившейся синкретической дисциплины – этики – две взаимосвязанные, но не совпадающие ветви: (а) этику теоретическую как научное или философское знание о морали, и (б) этику нормативную как моральное жизнеучение.

Незримая, невысказанная когнитивистская установка в классической философии морали проявляла себя главным образом в том, что жизнеучения строились по схеме мирообъяснения и составляли, как казалось самим философам-моралистам, органическое целое с представлением о мире и человеке. Позднее, когда философская рефлексия обратилась к формам и механизмам духовной деятельности и когда наряду с вопросами «что есть добро» и «как надо жить» были поставлены вопросы «что такое мораль», как она формируется, каковы ее происхождение, социальные функции, каким образом моральные ценности передаются от человека к человеку, как духовные жизненные ориентиры воплощаются в поступках и т.д., – когнитивизм стал особым (хотя и не общепризнанным и не всегда сознаваемым) концептуальным методологическим подходом.

Отделение ценностно-нейтрального (и в этом смысле объективного) миропонимания от ценностно-нормативных привнесений, различение когнитивной и аффективно-конативной сфер духа, – это величайшее достижение европейской духовной культуры, достижение, позволившее создать науку вообще как потенциально (и в значительной мере актуально) адекватную репрезентацию мира в сознании, как объективное знание, явившееся необходимым условием разработки эффективной технологии – производственной, социально-организационной, социально-экономической, медицинской, воспитательной и пр. Ценностно-познавательный синкретизм и ценностный когнитивизм, занимающие до сих пор прочные позиции не только во внеевропейских культурах, но и в рамках самой европейской духовной традиции, размывают, вуалируют принципиальное различие этих двух сфер – собственно познавательной и собственно ценностной, – истолковывая связь, корреляцию знаний и ценностей как их тождество или взаимопревращение и подкрепляя тем самым (прямо или косвенно) мировоззренческую базу мистики, метафизической спекуляции, онтологизации ценностей, астрологии, антропо- и социоморфизма, телеологии, многочисленных паранаучных «открытий» (якобы опровергающих «официальную науку»), технологических псевдоизобретений, и т.д. и т.п.

* * *

Можно констатировать, таким образом, что когнитивный редукционизм как парадигмальный методологический принцип по-прежнему доминирует в философии сознания, психологии и гуманитарных дисциплинах, причем применяемый в когнитивных науках теоретико-информационный подход не только не противостоит указанному редукционистскому принципу, но, напротив, способствует его закреплению и дальнейшему распространению. Вместе с тем в последние годы появляется все больше работ антикогнитивистской направленности, ориентированных на последовательное, кропотливое распутывание многочисленных теоретических «узлов», парадоксов, алогизмов, порожденных когнитивистской ошибкой, на переинтерпретацию старых проблем и поиски их конструктивного решения ^{[7, 9, 16, 17, 18, 19, 24, 25]}.