Национальная идея и современность

В данной статье мне хотелось бы кратко проследить, насколько русское культурное своебразие и менталитет определяют политическую и экономическую стратегию нашей страны. Речь пойдет, в частности, о т.н. «русской идее» и ее месте в современной России.

Как известно, концептуально понятие русской идеи было разработано и введено в оборот Вл.С. Соловьевым в 1887-88 гг. Прочитанный Соловьевым в 1888 году в Париже доклад «Русская идея» обозначил «смысл существования России во всемирной истории» как посредника в деле духовного единения Востока и Запада: Россия должна, чтобы действительно выполнить свою миссию на мировой арене, «положить все свои национальные силы на осуществление, в согласии с другими народами, того совершенного и вселенского единства человеческого рода, непреложное основание которого дано нам в Церкви Христовой» ^{[23, с. 193]}.

Как отмечает М.А. Маслин, русская идея в трактовке Соловьева выросла из размышлений философа о всеединстве и была созвучна высказываниям Достоевского о «всемирной отзывчивости» русской души. В итоге концепция русской идеи получила широкий резонанс в отечественной философии и даже «послужила обоснованием культурного подъема в России начала 20 века» ^{[13, с. 470]}.

Доказательством того, что положения русской идеи появились «в нужное время» и «в нужном месте» является то, что в начале 20 в. в России публикуется целый ряд работ, развивавших мысли Соловьева. При этом, постепенно восторженная реторика российских философов и писателей о космополитичности русской нации («Христианская истина утверждает неизменное существование наций и прав национальности, осуждая в то же время национализм, представляющий для народа то же, что эгоизм для индивида: дурной принцип, стремящийся изолировать отдельное существо превращением различия в разделение, а разделение в антогонизм» ^{[23, с. 192]}), призванной восстановить на Земле «верный образ божественной Троицы» как истины Добра («а Добру неведома зависть») сменяется все более прагматичными идеями националистического толка, подчеркивающими исключительность места и роли русской нации в мире.

Так, возникшее в 1921 году течение евразийства, интерпретировало понятие русской идеи как выражение самобытности России в мире, как здоровую энергию духа, противопоставленного разлагающимся традициям и устоям Западной Европы. Взяв традиционную для российской интеллигенции идею о соотношении и противоборстве «славянофильства» и «западничества» в российской истории, представители евразийства попытались придать своим философским концептам уже форму идеологии. При этом собственно русская идея получила в евразийстве совершенно особый статус: «главным «нервом» движения была идея о том, что России и населяющим ее народам предопределено особое место в человеческой истории, предначертан особый исторический путь и своя миссия» ^{[21, с. 14]}. Беря в качестве основы для своих построений особое географическое местоположение России между Европой и Азией, евразийцы подчеркивали духовное превосходство русской нации как носительницы подлинной духовной культуры, нацию, состоящую из иерархического единства «симфонических личностей»: «отдельная личность всегда несовершенна – совершенно только их единство, не уничтожающее «индивидуальности своих моментов»» ^{[21, с. 18]}. Далее снова заходит речь о врожденной соборности русского народа и Православной Церкви как истинной носительницы культуры и специфически «русского генотипа».

Большая степень «теоретичности» и одновременно «идеологичности» евразийства проявилась в учении о государстве и создании новой дисциплины – «россиеведения». «Россиеведение», опиравшееся на философию, социальные и естественные науки, попыталось наиболее развернуто и аргументированно раскрыть смысл понятия «русская идея». Для этого был использован традиционный набор вышеперечисленных аргументов: уникальное географическое положение России, Православие, Соборность, особая духовность россиян, а также предложенное П.Н.Савицким «геософское» обоснование превосходства России по сравнению с другими странами и культурами. Следует отметить, что один из основателей евразийства Н.С. Трубецкой выступал против мессианизма понятия «русской идеи»: «Русское – не тождественно с христианским, а представляет собою чрезвычайно ценную национальную и индивидуальную особенность среди христианства ...», россияне не являются единственным избранным народом, а лишь одним из народов, «который совместно с другими призван делать великое дело Божие, восполняя свои ценные особенности столь же ценными качествами всех других народов-братьев» ^{[22, с. 256]}. Однако, несмотря на весь пафос и громкие программные заявления, Трубецкого, Флоренского или Карсавина, обращенные в будущее, евразийство как яркое и оригинальное явление в духовной и политической жизни России к концу 30-х годов XX столетия постепенно сходит с культурной и политической арены.

Возвращаясь к развитию понятия русской идеи у нас в стране, можно сказать, что наиболее известным трудом на эту тему стала работа Николая Бердяева «Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века» [Первое издание: Париж, 1946]. Бердяев предложил свое понимание главных задач, стоящих перед Россией как нацией. В отличие от Соловьева, Бердяев выступил против «космополитизма» русской идеи и указал на особый путь в развитии России, определяемый собственными национальными интересами. Одним из краеугольных камней концепции Бердяева явилось введенное им понятие «коммюнотарности», восходящее к понятию соборности: «Русская идея – эсхатологическая, обращенная к концу. ... Но в русском сознании эсхатологическая идея принимает форму стремления ко всеобщему спасению. Русские люди любовь ставят выше справедливости. Русская религиозность носит соборный характер. Христиане Запада не знают такой коммюнотарности, которая свойственна русским» ^{[2, с. 267]}.

Однако в отличие от «классической» точки зрения славянофилов, Бердяев считает, что коммюнотарность не отрицает, а предполагает личность. Как отмечает Арсений Гулыга, Бердяев «мыслит национальными категориями: национальное единство, по его мнению, глубже, прочнее единства партий, классов и всех других преходящих исторических образований. Национальность мистична, таинственна, иррациональна, как и всякое индивидуальное бытие. А индивидуальность, личность для Бердяева главное» ^{[7, с. 156]}.

Интересно, что при сопоставлении (вернее при протовопоставлении) России и Запада Бердяев делает особый упор на немецкой духовной традиции и говорит, что «германская» и русская идеи противоположны по своей сути: «германская идея есть идея господства, преобладания, могущества; русская же идея есть идея ... братства людей и народов» ^{[2, с. 268]}.

Однако, противопоставляя русскую духовность, общинность и «индетерминированность» рационально детерминированной жизни западных обществ, Бердяев тем не менее не брал в расчет бросающееся в глаза сходство именно России и Германии как экономически развитых стран с запаздывающей модернизацией (по сравнению с другими государствами в Европе). По мнению ведущего российского историка и германиста Бориса Орлова, в историческом развитии этих двух стран можно проследить очень много параллелей: создание империи на базе княжества, социальные революции, самые радикальные тоталитарные режимы Европы, и, самое главное, постоянные поиски особого национального пути [Ср.: 17, с. 106].

К примеру, Хельмут Плесснер много писал о недостаточном внимании немцев к сфере политического в Германии в своей работе «Запоздалая нация» ^[30]. Размышляя на темы «особого пути» (Sonderweg) Германии и германской национальной идеи, Плесснер пытался проанализировать условия и истоки зарождения подобных идей. По его мнению, исторические условия формирования германского государства сложились так, что немецкие княжества, охваченные процессами объединения, оказались в ситуации выбора, следовать ли идее государственной организации на основании языка или же идее немецкого Райха. Выход был найден в том, что немцы, жившие в Автро-Венгрии не стали частью новой империи. Плесснер полагал, что с XVII века «Германия начинает отдаляться от Запада» ^{[30, с. 42]} и военные и государственные чиновники начинают доминировать в стране: «В Европе три народа не принимали с начала XVII века участие в развитии современного государственного сознания: Испания, Италия и Германия. Ибо в решающий отрезок времени судьба была против них» [там же].

В исследованиях немецких философов и историков также часто воспроизводится мысль Хайнриха фон Трайчке, который подчеркивал принципиальное противоречие между «немецкой культурой, с одной стороны, и англосакским материализмом и русским варварством, с другой». Но если немецкие интеллектуалы видели свое главное отличие от «Запада» в развитой духовной культуре Германии, то сам «Запад» расценивал немецкий национализм и идею «особого пути» Германии в Европе и в мире как зависть и обиду немцев по отношению к «лидерам буржуазного мира» за то, что их (немцев) не замечают и явно недооценивают.

Здесь показательна точка зрения известного культуролога, профессора Бостонского университета Лии Гринфельд. В своей фундаментальной работе «Национализм. Пять путей к современности» Гринфельд характеризует возникновение немецкого национального сознания и национализма как результат «антизападного ressentiment, внедреного в сложную систему пието-романтической мысли» ^{[6, с. 365]}. Немецкое национальное сознание, полагает Гринфельд, отличают следующие характерные черты: взгляд на западный мир как нечто недостойное и порочное; взгляд на современного человека как некую нецельную личность, отчужденную от общества и своей собственной сущности; определение «общественной сущности» как истинной природы человека; стремление изменить существующее общество радикальными средствами (даже путем войны или революции); и наконец, упор на интеллектуалов как главных носителей идей радикальных преобразований в обществе. В качестве вывода профессор Бостонского университет проводит мысль о том, что как немцы-марксисты, так и немцы-антисемиты – все они «вылетели из одного гнезда. Их сжигало одно и то же желание, и враг у них был один и тот же» ^{[6, с. 374]} - Запад.

Не меньше в работе Гринфельд достается и России. Гринфельд определяет русскую национальную идентичность как «коллективисткий этнический национализм», коренящийся в глубоком чувстве неполноценности по отношению опять-таки к Западу и верящий в то, что уникальность нации следует искать не в материальной культуре, а в ее «самости» и «особой душе». Как и в Германии, в России важнейшим фактором кристаллизации национального самосознания стала «экзистенциальная зависть к Западу» и ценности, сформировавшие русское национальное сознание «родились из этой зависти».

По мнению Гринфельд, национальное самосознание России определяется не многовековыми культурными традициями, а лишь противопоставлением России по отношению к Западу, выступающему своего рода антиобразцом государственности и культуры. Именно так был выстроен «идеальный образ России», который должен был превосходить западные общества: «На каждый западный порок порок у нее [России – Р.П.] была добродетель, а кажущимся западным добродетелям она противопоставляла добродетели реальные. А если эти добродетели нельзя было увидеть в зримом мире политических институтов и культурных и экономических достижений, это получалось потому, что зримый мир был миром теней и видимостей, а дободетели сияли в мире по-настоящему истинном – в царстве духа» ^{[6, с. 244-245]}.

К глубокому сожалению, сегодня, как и ранее, подобные суждения, основанные на весьма поверхностном знакомстве с российской историей и культурой, являются типичной точкой зрения многих представителей западной научной и политической элиты. Другим расхожим мнением на Западе является убеждение в том, что в России человеческая личность очень слабо выражена, что делает русских варварским народом, ибо «интенсивность, обостренность личного сознания полагается признаком более высокой цивилизации». Соборность же европейцы «отождествляют с безличностью». При этом соборному сознанию и общинности часто приписываются стойкие тоталитарные устремления.

Русская соборность хорошо коррелируется с немецким пониманием идеи свободы, развитым Эрнстом Трельчем. Трельч отмечал, что свобода для немцев не является ни «сложением отдельных воль», ни контролем над государственными управляющими. Свобода – это «сознательная, исполненная долга самоотдача целому», уже существующему как следствие истории государству и нации. «Свобода является не равенством, а службой индивида на своем месте в подходящем для него органе целого» ^{[27, с. 192]}. Сутью немецкой идеи свободы, по мнению Трельча, является самоотдача вышестоящему государственному и народному целому наряду с индивидуальным образованием и внутренней духовностью (Innerlichkeit). То есть в германской духовной и традиции и менталитете, так же как в русской традиции, мы видим невыделенность субъекта из общества и подчинение отдельного человека целому (нации или обществу).

Другой важный аспект русской идеи – это проблема созидания целостности России как государства в мире, преодоление российской раздробленности и удельности. По мнению многих исследователей российской государственности, специфика России, в отличие, скажем, от феодальной Европы, заключалась в том, что у нас и Православие не имело того политического веса как католоицизм на Западе, так и отсутсвовала правовая инфраструктура государства. Именно поэтому создание идейной основы объединения страны было жизненно необходимо для России: «Единство, целостность как направление собирательной задачи государства, как главная доминанта российской осударственности стали основной темой теоретических построений российских философов самых разных идеологических ориентаций от либералов до консерваторов. Разнилась лишь концептуальная основа таких построений» ^{[24, с. 56]}.

Так славянофилы, опиравшиеся на православие, искали в российской истории физическое материальное единение, а не единодушие; либералы подчеркивали «особенный путь России» («православная монархия» Б. Чичерина, «самодержавная республика» К. Кавелина), обусловленный соборно-коллективисткими идеями. Евразийцы же выдвинули интересную идею разделения материального фундамента культуры от «духовно-интеллектальных элементов», которые суть уникальные и неповторимые «коды» национального развития ^{[24, с. 63]}. Уникальность русской души евразийцы видели в соединении двух крайностей – рабства плоти и утонченной духовности.

Интересны и современные трактовки понятия русской идеи. Волкогонова в своей статье «Русская идея»: мечты и реальность» полагает, что в настоящее время в России одной из наиболее острых проблем является проблема выбора исторического пути. Именно поэтому и возникает интерес к национальному духовному наследию и, в частности, к концепции русской идеи, к которой обращаются сегодня «самые разные политические движения и партии, вплоть до коммунистов». И это не случайно, ведь «судьба родного отечества всегда осмысливалась в русской мысли не только на прагматическо-политическом уровне, но и с точки зрения философско-исторической, когда искался высший смысл, предназначение, миссия России в мировой истории, а сам путь страны воспринимался как служение некой цели.

Более того, историософские поиски традиционно воспринимались как нечто более важное и существенное, чем построение конкретной политической модели» ^{[4, с. 158]}. Такое обращение к русской идее, по мнению Волкогоновой, связано, прежде всего, с сильной мифологической компонентой общественного сознания в России.

К примеру, проводившееся Волкогоновой мини-анкетирование студентов МГУ осенью 1999 года показало, что опрошенные, характеризуя русских людей как нацию, отдавали предпочтение таким характерным качествам как «отзывчивость», «сострадание», «доброта», «открытость» - именно тем качествам, для конкретной оценки которых довольно трудно найти независимый объективный критерий. В тоже время западные народности, такие как англичане или американцы описывались студентами с использованием терминов «деловитость», «предприимчивость», «расчетливость» и т.п. Также среди россиян была отмечена тяга к высокому уровню образования как подтверждение стремления к духовным, а не материальным ценностям в России.

Резюмируя все вышесказанное, Волкогонова проходит к следующему выводу: «В массовом сознании прочно занял место миф о «русской душе», который не только не был поколеблен «диким капитализмом» последних лет, но даже укрепился, стал своеобразным психологическим «убежищем» для многих моих соотечественников» ^{[4, с. 160]}. А это, в свою очередь, дает нам основания для утверждения о том, что в России миф оказался сильнее реальности, полагает Волкогонова на исходе XX века. Однако, время идет, и вместе с быстрыми и радикальными изменениями на общемировой арене, также быстро изменяется и российское общество. Наибольшие изменения, как это сегодня не трудно заметить, опять-таки нам демонстрирует молодое поколение россиян.

В. Степин совершенно справедливо отмечает в этой связи: «Двадцать лет нового российского капитализма, конечно же, внесли коррективы в систему социальных ценностей. Возникло новое поколение, для которого идеалы коллективизма уже не играют той роли, которую они играли для старшего поколения. Производственный коллектив уже не воспринимается ими как второй дом. Современные социологические исследования показывают, что многие молодые люди относятся к работе в основном как к месту, где нужно зарабатывать на жизнь и делать карьеру. Индивидуальная свобода для них более престижна, чем коллективная» ^{[1, с. 24-25]}.

Возвращаясь снова к понятию русской идеи, хотелось бы заметить, что, даже несмотря зачастую на негативную оценку данного понятия, интерес к русской идее как возможному пути развития России в мире далеко не исчерпан. По мнению Волкогоновой, русская идея «не умерла, у нее есть не только настоящее, но и реальное будущее. Если во времена В. Соловьева о «русской идее» спорили и рассуждали в философских кружках и обществах, то сегодня упоминания о ней можно услышать в речах и публичных выступлениях многих российских политиков» ^{[4, с. 163]}.

Волкогонова считает, что русская идея есть социальный миф и выполняет ряд социальных функций: аксиологическую по выработке общественных ценностей, телеологическую в смысле определения «коллективного бессознательного» (в терминологии К.Г. Юнга), коммуникативно-интегративную, и, наконец, компенсаторную - здесь имеется в виду функция мифа по избавлению людей от чувства неудовлетворенности. Сама же Волкогонова дает резко отрицательную оценку понятию русской идеи и называет ее «симптомом болезни» и знаком «российской слабости».

В ноябре 2010 г. в ИНИОН РАН прошла Всероссийская научная конференция «Национальная идея России», результаты работы которой были опубликованы как в виде книги ^[25], так и в виде электронного ресурса. На открытии этой конференции В. Якунин подчеркнул, что на сегодняшний день существует множество вариантов прочтения термина «национальная идея» - от этнических до трансцендентных категорий. К примеру, В. Соловьев говорит о национальной идее следующим образом: «Идея нации есть не то, что она о себе думает во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». По мнению же самого Якунина, «диапазон толкования этого понятия чрезвычайно широк: от государственной идеологии до некоего мессианства, масштаба Pax Americana, проектов «Глобальный Китай», «Исламский мир» или, кстати, «Россия в мире»» ^{[25, с. 20]}.

Участники конференции определить четкий контекст этого понятия. Якунин полагает, что национальная идея имеет положительное значение и призвана стать максимально объединяющей, примиряющей и мобилизирующей идеей. Также он отождествляет понятие национальной идеи с общегосударственной категорией, поскольку «работоспособная, эффективная национальная идея – это гарантия, это ключ и это условие успешности страны» ^{[25, с. 21]}. А конкретно национальная идея должна быть сформулирована в самой Конституции России – в Конституции должен быть сформулирован и «общенациональный девиз как идейный символ в ряду государственной символики». Однако, подчеркивает Якунин, на сегодня в России национальная идея, равно как и государственная идеология пока еще не выработаны, поэтому необходимо самым тесным образом заняться решением этого вопроса.

В заключении своего вступительного слова на открытии конференции «Национальная идея России» Якунин подчеркивает, что именно национальная идея в состоянии объединить россиян в «широком смысле представления о Родине. […] Поэтому в Центре проблемного анализа и государственно-управленческого проектирования мы уделяем очень серьезное внимание исследованию этой темы, имея в виду, что единая национальная идея совершенно необходима России даже с точки зрения проектирования системы госуправления как научного направления исследования» ^{[25, с. 22-23]}. Такие поиски совершенно необходимы и для того, чтобы народ мог бы называться народом, а не просто «населением страны», полагает Якунин. Таким образом, как мы видим, сегодня в России имеются как положительные оценки русской национальной идеи, так и признание необходимости искать свой путь на международной арене.

Представляется, что именно мессианистские идеи об «особом пути» и предназначении России и об особом складе души и духовности, во многом преодопрелили историческую судьбу и политическое настоящее нашей страны. В этом смысле очень важны и плодотворны параллели между историческим и политическим развитием России и Германии, поскольку именно у этих двух народов постоянно возникала потребность в некоем «особом пути». Однако, если немцы, как было сказано выше, уже «сдали» подобные идеи в архив истории, то в России «все еще находятся люди – и их немало, в том числе в высших эшелонах власти, - которые полагают, что именно «особый путь» позволит России решить стоящие перед ней трудности». Так, например, Орлов выделяет в сегодняшней российской политике две основные установки: национально-религиозную с упором на русскую идею и русское начало ^[18] и как некий более расширенный и модернизированный инвариант «классической» русской идеи – современное евразийство. Причем, судя по всему, именно евразийство и критическое отношение ко многим ценностям Запада, сегодня становится практической максимой российской политики и иделогии.

Показательно, что еще в конце 2000 года один из идеологов современного евразийства в России А. Дугин в своей программной статье «Евразийская платформа» писал: «Тезис о стратегическом треугольнике Москва – Дели – Пекин (озвученный когда-то Евгением Примаковым) и тезис Ельцина-Путина о «многополярном мире» есть не что иное, как прямое выражение евразийской идеи на стратегическом уровне» ^[9].

Исходя из сегодняшней перспективы, можно увидеть, что направление развития «постперестроечного» общества в России идет по пути поиска моделей, соответствующих своим собственным «культурным кодам». Времена, когда, российская политическая элита пыталась слепо следовать советам и указаниям западных гуру, похоже закончились. И хотя еще и сегодня достаточно критиков того, что Россия должна использовать именно национальное своеобразие в ходе своего развития, реалии современности расставляют все на свои места. Глобальный экономический кризис отрезвил многих приверженцев веры в конструктивную силу правил игры на «свободном» капиталистическом рынке, где главная прибыль до сего дня оседала в «уютном клубе» богатых западных стран. В конце-концов неумная жажда наживы и потребления и обвалили существовавшую систему «глобального капитализма».

Известный современный российский философ В. Межуев, размышляя о понятии русской идеи в современной России, приводит два противоположных мнения по этому поводу: часть российских интеллектуалов оценивает общенациональную идеи как возможный путь будущего развития страны как «крайне опасную глупость» (академик Д.С. Лихачев), другое мнение было хорошо сформулировано еще Ф.М. Достоевским: «Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация». Рассматривая истоки возникновения подобных национальных «сверхидей», Межуев отмечает, что впервые в Древнем Риме появляется понятие «римской идеи», получившее свое правовое оформление в Римской республике. Позднее римская идея нашла «свое продолжение в европейской идее, где она представлена тремя классическими идеологиями Нового времени – консерватизмом, либерализмом и социализмом» ^{[14, с. 11]}. Также и в России шел поиск идеи своей собственной цивилизационной идентичности – впервые «русская идея» как специфическая характеристика России в Европе возникает где-то после победы над Наполеоном. Межуев полагает, что спор о русской идее в России был ответом на европейскую идею. В результате этого спора и появляются т.н. славянофилы, западники, евразийцы и т.п.

«Это был спор об отношении России к Европе, за которым нетрудно увидеть мучительно решаемы русской мыслью вопрос о том, чем является сама Россия, какое место она занимает в ансамбле европейских народов. […] О «русской идее» писали преимущественно философы […] их обращение к ней было обусловлено желанием не обособить Россию от Европы, а, наоборот, найти между ними нечто общее, что само по себе свидетельствовало об определенной европеизации русской мысли, поскольку только европейцам свойственно выражать свою культурную идентичность не только в религиозных символах, но и в философских идеях» ^{[14, с. 11-12]}.

Итак, можно зафиксировать, что критическое отношение к российской действительно возникает у нас в XVIII веке, причем, по мысли Межуева, такое пробуждение национального самосознания было напрямую стимулировано западными философскими идеями. Так в чем же проявилось своеобразие русской идеи, равно как и России как страны, географически находящейся между Европой и Азией? Одна из основополагающих особенностей России – это религия православия, что отличает ее от романо-германской духовной традиции. Именно православие придает России тот особый статус, когда Московская Русь образует собой внешне и внутренне самодостаточный духовный мир, стоящий особняком от мира римско-католической церкви. Православие, таким образом, формирует специфически русское мировоззрение, но и в тоже время, тормозит диалог с Западной Европой. Петр I попытался преодолеть изоляционизм России в Европе, что позднее продолжила Екатерина II.

Так в России и возникает течение западников, которому начинает противостоять течение славянофилов: «Просветительскому «проекту модерна», славянофилы противопоставили свой проект устроения земной жизни, который можно назвать «русским проектом модерна» или «другим модерном»: выраженный в нем общественный идеал и получил впоследствии название «русской идеи»» ^{[14, с. 16]}. По мнению Межуева, спор между славянофилами и западниками был спором об универсальности русской идеи; при этом западники искали общее и универсальное в науке и праве, а славянофилы - в религии. Таким образом, общность с Европой у славянофилов проистекала из общих духовных корней – из христианства - и лежала в прошлом; тогда как у западников эта общность была перенесена в область будущего – речь шла о необходимости создания гражданского либерального общества в России. Важно также, что в истоке русской идеи находилась православная вера.

Противоположность между Россией и Европой славянофилы трактовали как противоречие между властью и творческой свободой, а сам спор между славянофилами и западниками был «принципиальным спором» о том, как люди, «не жертвуя своей свободой могут жить в любви и согласии друг с другом, что может стать основой для такого согласия» ^{[14, с. 20]}. Такой основой могло бы стать духовное единение людей в лоне христианской церкви, а идея ответственности каждого не только за себя, но и за всех составляет основу русской идеи. Не право, а религиозная нравственная жизнь – вот что должно составлять основу общества по мнению славянофилов. Право в состоянии оградить индивидов от власти тиранов и деспотов, но от власти капитала – и именно отношение к набирающему обороты капитализму в Западной Европе и вызывало непрекращающиеся споры между славянофилами и западниками. Этот спор зашел так далеко, что даже и сами западники раскололись на два противоположных течения – либералов и революционных демократов.

Для русских националистов Европа, попавшая под влияние «либерализма […] англосаксонского типа с его повышенным пиететом перед рыночной экономикой и деньгами […] есть антипод всего национального и самобытного» ^{[14, с. 30]}. Поэтому Европа постепенно деградирует, тогда как Россия может способствовать духовному возрождению человечества. Универсальный характер русской идеи, отмечает Межуев, позволяет возвыситься как над европоцентрической моделью развития России, так и над этнонациональной моделью. При этом русская идея направлена в будущее – на поиск возможного пути развития, преодолевающего разрыв между цивилизацией (как «тела» культуры) и культурой (как «душой» цивилизации). Русская идея постоянно напоминает нам об опасности «механического переноса» на российскую почву западный идей по причине не только консервативности России, но и «исторической ограниченности»^{[14, с. 45]} самих западных идей таких, как мультикультурализм или же рыночная экономика англосаксонского спекулятивного типа – постоянные проблемы в ЕС и череда экономических кризисов мирового масштаба являются прямым тому подтверждением.

Вся ценность и актуальность русской идеи сегодня, по мнению Межуева, состоит в том, что русская идея «противостоит» западному универсализму и глобализму, но не как антипод, а как «особый вид, пытающийся сочетать материальные достижения западной цивилизации с духовно-нравственными запросами человеческой жизни и культуры» ^{[14, с. 46]}.

Сегодня много говорится об осознании Россией своих собственных национальных интересов и о стремлении к партнерству с незападными странами – примером тому служат недавно состоявшиеся встречи в рамках стран-членов ШОС и БРИК. Получивший распространение термин «национальная модель» модернизации пытается примирить процессы глобализации с национальным своеобразием каждой страны. Как отмечает В.Г. Федотова, сейчас «всюду проникает капитализм, но этот капитализм уже не может быть всецело ориентирован на западный образец. Он – свой собственный ... Трактовка модели модернизации как национальной модели сегодня говорит, что принцип суверенности олицетворяет, как бы второе дыхание Вестфальской системы национальных государств. Он возникает, вопреки ожиданиям, в условиях глобализации. В новых индустриальных странах Азии можно видеть принцип ограничения капитализма культурой» ^{[28, с. 14]}.

Необходимость совмещения национальнальной культуры с общецивилизационными достижениями по мнению многих исследователей является ключем к успеху и процветанию нации на мировой арене. На примере нашей страны можно сказать, что все перестроечные и постперестроечные реформы были основаны на моделях чуждых для России, они «не рождались из глубин национального духа», а были привнесены извне с Запада. Поэтому здесь вряд ли можно говорить об их соответствии «ожиданиям нации». Отсюда и низкая отдача подобных преобразований и ориентация экономики страны преимущественно на экспо рт сырья. Поэтому точка зрения некоторых российских ученых [См., к примеру: 19] о том, что Россия должна строго и неукоснительно идти по западноевропейскому пути развития, из сегодняшней перспективы не представляется особенно состоятельной. Решительное отмежевание от собственного культурного наследия ведет не к подлинному развитию личности и удовлетрению многообразных (не только матеральных!) потребностей человека, а лишь к оболваниванию сознания псевдо-ценностями массовой культуры.

И это не просто преклонение перед «великой духовной культурой» России, а, по всей видимости, насущное, вполне прагматичное, требование нашего времени. Одним из важнейших факторов выживания Российского государства является активная ассимиляция собственного духовного наследия и восстановление фундаментальных категорий, важных в любом обществе, – общего блага и солидарности. При этом российское понимание солидарности создает «перспективу для творческого созидания «духовной и правовой общины», т.е. стремления к идеалу «совершенного правового государства», способного занять подобающее ему место в стремительно меняющемся мире.

Таким образом, как представляется, именно органичное сочетание как русской идеи в смысле активного отстаивания собственных национальных интересов и своей уникальной культурной идентичности, так и западных моделей развития может способствовать наибольшему успеху России в современном мире. И здесь важно соблюсти баланс между этими двумя моментами и избежать крайностей: с одной стороны «устранения России из будущего», попытки спрятать ее в прошлом от «кошмара глобальной конкуренции», а с другой – полного растворения в глобализации вместо участия в ней [подробнее на эту тему: 26].

Другим моментом, требующим пристального внимания, является все-еще остающийся резко негативным имидж России в глазах западных стран. Русская духовная культура, традиционно высоко ценимая во всем мире, сразу получает отрицательную оценку, если ее принципы переносятся в сферу практической политики. Набор клише западных политиков и интеллектуалов, отработанный еще во времена противостояния социализма и капитализма, при этом не блещет новизной – от реакционности и отсталости до агрессивности России. К примеру, в последней книге главного редактора Newsweek International Фарида Закарии (к слову сказать, индуса по происхождению) «Постамериканский мир» нет ни одного (!) позитивного упоминания о нашей стране: «Россия атаковала и оккупировала часть Грузии», «Россия будет враждебно и высокомерно относиться к своим соседям и к Западу», «Россия ... становится все более влиятельной, и даже агрессивной» и т.п. ^{[10, с. 19, 29, 66]}. Поэтому раскрытие всего позитивного потенциала идей российского духовного наследия как у нас в стране, так и за рубежом, представляется на сегодня важной задачей наших ученых и политиков.

В заключение хотелось бы сказать, что не смотря на то, что сегодня мир находится в очень нестабильной ситуации, которая по-видимому еще не скоро разрешится, тем не менее с определенность можно сказать, что мы являемся свидетелями «грандиозной схватки глобализма и национализма ^{[3, с. 7]}, вернее сказать, правил игры на мировой арене, навязанной «золотым миллиардом» и поднимающимся с колен самосознанием стран «второго» и «третьего» мира. Какой «мир» победит и станет «первым» в гонке глобальной конкуренции? Очень хочется верить в то, что Россия все-же найдет достойное место в новом раскладе сил в мире и использует уникальный исторический шанс для своего политического, экономического и культурного подъема.

Что касается роли национальной идеи в современной России, то здесь трудно не согласиться с мнением А.А. Кара-Мурзы, когда он говорит о том, что на сегодняшний день Россия «остро нуждается в реабилитации центристского, либерально-консервативного проекта – не только как эмансипаторского, но и как глубоко конструктивного. В русском просвещенном либерал-консерватизме […] накоплен большой интеллектуальный запас, готовый для предъявления в разумном общенациональном диалоге. Без этого диалога и без внимательного учета «центристского», либерально-консервативного видения Русский мир вряд ли состоится» ^{[11, с. 192]}.